Текст книги "Письма к госпоже Каландрини"

Письмо XXVII

Декабрь 1730.

Уже тысячу лет, сударыня, не свидетельствовала я вам своего почтения; это, разумеется, отнюдь не означает, что я забыла все те радости, коими наслаждалась у вас в Женеве. Память, подкрепляемая чувством, то и дело живо воскрешает во мне все до мельчайших подробностей. В мыслях своих совершаю я дальние путешествия – приезжаю к вам и обнимаю вас, плача от радости; и сердце сжимается от тоски, когда, опомнившись, я понимаю, что все это одни мечты. Позвольте мне обнять дорогих моих сестер, добрых моих подруг; [268]268
  Речь идет о дочерях г-жи Каландрини.


[Закрыть] для меня такое удовольствие любить вас, и мне так недостает вас здесь для моего счастья. Госпожа де Ферриоль прельщает меня еще одним путешествием в Пон-де-Вель; она чувствует себя уже лучше. Что до меня, то я похвалиться здоровьем не могу. У меня сильное несварение желудка, ужасные головные боли, часто бывает насморк, и я очень слаба.

Хочу отдать вам отчет о состоянии денежных дел моих. Вам известно, что у меня давно накопилось много долгов, и я все время тратила деньги, не зная толком, сколько могу тратить. Наконец, уставши от этого беспорядка, я, чтобы заплатить свои самые неотложные долги, заняла две тысячи экю, которые верну через четыре года, выплачивая в год по тысяче восьмисот ливров от своих доходов; тем самым я должна буду обходиться тысячей двумястами в год. Окажусь я в изрядно стесненных обстоятельствах, но какое это будет облегчение – знать, что отныне я должна только четыре тысячи четыреста ливров г-ну Пари де Монмартелю, которому буду выплачивать по тысяче ливров в год. Какое это будет счастье – не видеть больше никаких кредиторов – они не так рады будут избавиться от меня, сколько я расплатиться с ними, потому что все это добрые люди, которые отнюдь меня не беспокоили. Я имела удовольствие уладить свои дела с Софи таким образом, что она сейчас богаче меня; надеюсь, что наши доходы мы будем проедать вместе. Не могу выразить, какую радость испытываю я теперь, после того как приняла это решение со всеми расплатиться, чтобы уже никому не оставаться должной.

Помнит ли еще обо мне госпожа П…? Она выказала бы себя весьма неблагодарной, если бы хоть немножко не любила меня, ибо я бесконечно ее уважаю. Не забудьте, прошу вас, поклониться от меня г-ну де Казу. Герцогиня де Сен-Пьер [269]269
  Тереза Кольбер де Круасси (1682–1769), в замужестве герцогиня де Сен Пьер.


[Закрыть] очень расспрашивала меня о его здоровье и поручила мне передать ему сердечный поклон. Она очень к нему благоволит, судя по тому, что мне о нем говорила. Скажите ему, что дама эта все хорошеет, у «ее все такой же прекрасный цвет лица, все такие же прекрасные шея и грудь – она осталась совсем такой, какой была в двадцать лет. Она весьма любезна, у нее превосходные манеры и – строгий муж, который, хорошо зная свет, сумел привить ей очаровательную обходительность. Она умеет держаться светской дамой, не унижая при этом остальных. Нет в ней ни капли высокомерия; она весьма остроумна, каждому умеет сказать приятное, и всякий чувствует себя при ней непринужденно.

Несколько дней тому назад я сама лично передала от вас поклоны госпоже де Тансен. Вы удивлены? Но читайте дальше, вы удивитесь еще больше. Я была в комнате ее сестры; она вошла, я хотела выйти вон, как всегда делаю при ее появлении, поскольку на мое приветствие она обычно не отвечает; и тут она вдруг весьма смущенно со мной заговорила, похвалила бывшее на мне платье, посетовала на здоровье своей сестры, в общем битых два часа беседовала со мной, и притом весьма дружелюбно. Речь зашла о нашем пребывании в Бургундии, в Пон-де-Веле, в Женеве. Воспользовавшись этим, я сказала, что на днях получила от вас письмо, где вы просите передать ей поклон. На это она отвечала, что весьма этому рада, она-де уже бог знает как давно ничего о вас не слыхала. Я уверила ее, что не вы в этом виноваты, ибо почти во всех своих письмах передаете ей приветы, но поскольку все это время я не имела чести ее видеть, я всякий раз передавала их через различных лиц, в том числе через д'Аржанталя; что особенно сердечные поклоны вы передали ей, когда я уезжала из Женевы. Она ответила, что это доставляет ей тем большее удовольствие, что она чувствует к вам давнюю приязнь. Она засыпала меня вопросами о вашем здоровье и положении ваших дел. Я рассказала о том, как вы их уладили; на это она заметила, что в этом узнает вас и что никто другой не способен был бы действовать столь толково и благородно. С этого дня мы не раз с ней виделись и разговаривали, словно и не было между нами никакой ссоры – и безо всяких объяснений. Мне бы хотелось, чтобы все так оставалось и впредь. У нее я не бываю. Мне трудно будет этого избежать; но коли я к ней и пойду, то держать свои чувства буду при себе.

У нас только и разговоров, что об аббате Парисе, о чудесах, творящихся на его могиле, да о конвульсионерах [270]270
  В середине 1730 г по Парижу распространился слух о чудесах, будто бы происходящих на могиле аббата Франсуа де Париса (1690–1727), на кладбище Сен-Медар, и вскоре началось паломничество к ней разного рода фанатиков, радения, которые они там устраивали, обычно сопровождались криками, истерическими возгласами и конвульсивными движениями (отсюда утвердившееся за ними название), интерес к этим радениям в различных слоях общества вызвал ликование янсенистов, к которым «святой диакон» принадлежал, и, с другой стороны, решительное противодействие властей, в конце концов закрывших доступ к могиле (см Journal de Barbier, sér 2, p 65, 167 409).


[Закрыть]. Одни видят в этом чудо, другие все это считают жульничеством. Оба лагеря доходят до неистовства. Те, кто не примыкает ни к одному из них, а также добрые католики, в этом не разбираются, и они на истинном пути. А вокруг – сплошь клевета, ненависть, злоба и мошенничество. Лучшие из них – просто фанатики, прочие же считают, что все им дозволено. Вот, что составляет предмет всех разговоров, а господа де Б… перелагают все это в куплеты. Есть куплеты о вдовствующей герцогине [271]271
  Имеется в виду Луиза-Франсуаза, известная под именем м-ль де Нант (1673–1743), узаконенная побочная дочь Людовика XIV, состояла в браке с Луи III, герцогом де Бурбон-Конде (1668–1710).


[Закрыть], но они слишком грубые, чтобы я могла их вам послать. В опере дают «Каллирою» [272]272
  «Каллироя» – опера А-К Детуша (на либретто П. Руа), впервые представленная в Королевской Академии музыки 27 декабря 1712 г.


[Закрыть], и хоть сама опера красива и занимательна, успеха она не имеет. Однако хорошим тоном нынче считается в Оперу ездить только по пятницам. Впрочем, и здесь все проникнуто враждой двух партий – сторонники Лемор теперь более многочисленны, нежели обожатели Пелисье. В последнюю влюблен д'Аржанталь, у них роман, и он тщательно это скрывает. Он воображает, будто я об этом не знаю, а я остерегаюсь в разговорах с ним касаться сего предмета. Она от него без ума – самонадеянности в ней столько же, сколько и в Лекуврер, но эта вдобавок еще и глупа, так что никаких безумств из-за нее он совершать не станет. Поистине смешно, чтобы человек с его положением и умом был вечно пришит к юбке какой-нибудь актерки. Все сторонники Лемор находят игру Пелисье преувеличенной и ненатуральной. Они уверяют, будто д'Аржанталь и его товарищи дурно влияют на нее. Меня это огорчает; но зная, сколь безоглядно предается он своим увлечениям, утешаюсь тем, что связь эту он держит втайне, а следовательно, достаточно бывает в свете, чтобы отвлекаться. Что до г-на Пон-де-Веля, то он чувствует себя превосходно, в высшей степени любезен и часто справляется у меня о вашем здоровье. Г-н де Ферриоль находится в добром здравии, только глух, как тетерев, и изрядный обжора. Вот вам точный отчет о всех здешних новостях, – но о сердечных своих делах я пока еще отчета вам не даю. Что касается вас, то вас я люблю безусловно. Наша дружба составляет радость моей жизни, но порой и печаль ее, ибо как подумаю, что я не вижу той, которую так нежно люблю, сердце у меня всякий раз сжимается. Любите же меня, сударыня, так же, как я люблю вас.

Письмо XXVIII

Из Парижа, 1731. [273]273
  Датировка письма ошибочна судя по его содержанию, оно относится к 1730 г.


[Закрыть]

Здоровье мое, сударыня, понемногу поправляется. Выздоравливала я долго, но долгой была и болезнь моя. Нет ничего удивительного, что мне так трудно восстанавливать свои силы. Ваша ко мне доброта и добрые пожелания бесконечно поддерживают меня, и я благодарю вас за это от всего сердца. Письма ваши доставляют мне огромное удовольствие, но радость быть столь любимой вами омрачается мыслью об огорчении, которое я доставляю вам. Право же, сударыня, нежной своей привязанностью к вам я вполне заслужила ваше расположение. Я люблю и уважаю вас так, как вы этого заслуживаете, то есть безмерно. Удостаивайте же меня и впредь своей любовью, сударыня, я умерла бы от горя, когда бы вы перестали питать ко мне дружеские чувства.

Госпожа де Тансен, как вы знаете, уже четыре месяца как выслана в Аблон [274]274
  В 1730 г. в Париже проходило собрание представителей высшего духовенства, одновременно некоторые из них совещались тайно в доме г-жи де Тансен что вызвало неудовольствие двора, г-жа де Тансен была вы слана из Парижа, но довольно скоро вернулась – с молчаливого согласия властей.


[Закрыть]. Она была очень больна. Астрюк [275]275
  Астрюк Жан (1684–1766) – врач и ученый, с 1731 г. профессор Коллеж де Франс; состоял в близких отношениях с г-жей де Тансен.


[Закрыть] ведет себя подобно Роланду [276]276
  По всей вероятности, сравнение это означает: обезумел от горя. Роланд – герой эпической поэмы Лудовико Ариосто «Неистовый Роланд» (1516), потерявший рассудок из-за измены возлюбленной. Сравнение могло быть навеяно оперой Ж.-Б. Люлли (на либретто Ф. Кино) «Роланд» (1685), которая давалась тогда на сцене Королевской Академии музыки (возобновление – 11 ноября 1727 г.)


[Закрыть]. Уж не знаю, в шутку это или всерьез; но в чем нет сомнений, так это в том, что ее никто не жалеет, и немало есть людей, которые говорят, что ей ничего теперь не остается, как умереть. Приятные разговоры, нечего сказать. Г-н де Сен-Флорантен [277]277
  Луи Фелипо, граф, затем герцог де Сен-Флорантен (1705–1777), государственный секретарь по делам реформированной церкви, в дальнейшем возглавлял департамент королевских имуществ.


[Закрыть] при смерти; ежели он выживет, то либо поумнеет, либо таким и останется. Г-н де Жевр и герцог д'Эпернон по-прежнему в изгнании [278]278
  В конце сентября 1730 г. королевские фавориты герцоги де Жевр и д Эпернон совершили неудачную попытку поколебать власть кардинала де Флери; первый был сослан в свое владение, второй – в бургундский городок Бельгард (см.: Journal de Barbier, èér. 2, p. 126–127).


[Закрыть]. Заговор их называют «Комплотом малолетних». Все над ними потешаются. Г-н де Беддеволь [279]279
  Беддеволь Жан (1697–1748) – женевский адвокат; с 1722 г. жил в Париже, где принадлежал к ближайшему окружению герцога де Жевра, позднее – в Риме; впоследствии возвратился на родину.


[Закрыть] был в числе заговорщиков; репутация у него отнюдь не блестящая. Говорят, он опасный вольнодумец, да к тому же еще и мошенник. Прощайте, сударыня, больше писать не могу, слишком я еще слаба.

Письмо XXIX

История моих любовных отношений с герцогом де Жевром

1731.

Как ни велико мое к вам почтение, сударыня, я, невзирая на гнев ваш, подтверждаю, что питала к г-ну герцогу де Жевру пламенную страсть и в сем великом грехе даже призналась на исповеди. Правда, мой духовник не счел нужным наложить на меня за него епитимью. Мне было восемь лет, когда началась сия любовная страсть, а в двенадцать я обратила все это в шутку, не потому что г-н де Жевр перестал мне нравиться, а потому что мне самой вдруг показалось смешным, что я с такой готовностью всякий раз спешила в сад, чтобы поболтать и поиграть с ним и его братьями [280]280
  Имеются в виду Леон-Луи Потье, граф де Трем, маркиз де Ганделю (1695–1774) и Этьен-Рене, епископ Бовезский (1697–1774), позднее – кардинал.


[Закрыть]. Ему было на два или три года больше, чем мне, и мы с ним чувствовали себя старше всех остальных. И в то время как остальные играли в прятки, мы с ним разговаривали; мы держались степенно, как взрослые, и встречались каждый день. О любви у нас речи не было никогда, ибо, по правде говоря, ни я, ни он понятия не имели, что это такое.

Окно моей комнатки выходило на их балкон, где он часто появлялся: мы с ним переглядывались, он брал нас с собой на все фейерверки, что устраивались в Иванов день, а также в Сент-Уан. Видя нас постоянно вместе, гувернеры и гувернантки начали над нами подшучивать, и это в конце концов дошло до моего аги [281]281
  Подразумевается Шарль де Ферриоль. Ага – титул помещика, начальника в Турции, Иране, дореволюционном Закавказье.


[Закрыть],который, можете представить себе, какой сочинил по этому поводу роман. Я узнала об этом, и это меня огорчило. Девица я была благоразумная, я решила понаблюдать за собой, и эти наблюдения навели меня на мысль, что я, пожалуй, могла бы влюбиться в г-на де Жевра. Я была набожной и ходила к исповеди. Сначала я покаялась во всех мелких своих грехах, затем пришло время сказать о главном; мне трудно было на это решиться, но, будучи девицей благовоспитанной, скрывать я ничего не хотела. Я сказала, что люблю одного молодого человека. Исповедника это, как видно, удивило, и он спросил, сколько же ему лет; я ответила, что одиннадцать. Тогда он спросил, любит ли и он меня и говорил ли он мне об этом; я ответила, что нет. «Как же вы его любите?» – спросил он. «Как самое себя», – ответила я. «Любите ли вы его так же, как господа бога?» – спросил он далее. Тут я рассердилась, что он такое может обо мне подумать. Тогда он засмеялся и сказал, что за этот грех никакого наказания не полагается, что мне только следует продолжать хорошо вести себя и никогда не оставаться наедине с мужчиной и что ничего другого он мне пока сказать не может.

Еще признаюсь вам, что однажды (мне в ту пору было уже двенадцать, а ему лет четырнадцать-пятнадцать), когда он с жаром рассказал мне о походе, в который собирался отправиться, когда подрастет, мне вдруг стало обидно, что он при этом ни слова не сказал о том, что ему жалко будет со мной расставаться, и я сказала ему язвительно: «Не слишком-то это любезно по отношению ко мне». Он попросил прощения, и мы еще долго по этому поводу разговаривали. Вот и все, что когда-либо было между нами. Мне кажется, он питал ко мне точно такие же чувства, какие я питала к нему. Оба мы были совсем невинными, я – потому, что была очень набожной, он – по другой причине. На этом и кончился наш роман. С тех пор, когда нам случалось встретиться, мы иной раз вспоминали о наших детских годах, не слишком, впрочем, распространяясь на этот счет. Ведь все это было таким смутным, не то шутка, не то всерьез. Сумеют ли оправдать меня в ваших глазах, сударыня, все эти подробности и наш невинный возраст? Я говорю чистую правду. Что касается до того, кто вам об этом рассказал (я не сомневаюсь, что это Беддеволь), то стоит этому человеку где-нибудь появиться, как он принимается злословить. А вам все же следовало в этом случае встать на мою защиту и не позволять срамить меня перед людьми. Знаете ли вы, что и в самом деле очень рассердили и разобидели меня своими подозрениями? Вы, как видно, любите меня вовсе не так, как я до сих пор полагала! Что же это такое, сударыня? Выходит, вы считаете, что я способна обмануть вас! Я призналась вам во всех своих слабостях, они поистине велики, но я никогда не могла полюбить того, кого не могла уважать. Если разум оказался не властен победить мою страсть, то это потому, что обольстить мое сердце мог лишь человек добродетельный или же тот, кто являл собой видимость добродетели. С прискорбием должна признаться, что не в вашей власти оказалось вырвать из моего сердца самую пламенную страсть мою; но поверьте, я понимаю, сколь многим я вам обязана, и никогда не изменю тем нежным чувствам, кои к вам питаю. Моя благодарность вам столь же велика, как и почтительная моя к вам любовь. Я не знаю особы, более обходительной и более достойной уважения, чем вы. Уверяю вас, что и в голову никому не приходило пытаться порвать узы доверия, связывающие нас. Шевалье относится к вам с великой приязнью и безмерным уважением; он всякий раз сочувствует мне, когда я говорю о том, каким несчастьем для меня является разлука с вами, и как ни страшится он меня потерять, чувство уважения к вам берет над этим верх. Когда я пересказала ему наши с вами разговоры, он заплакал и все повторял: «Увы, какая страшная опасность мне грозила!». Он казался очень обеспокоенным – не повлияет ли это на мою сердечную склонность к нему, понимая, что это вполне могло произойти. После моего рассказа он самым трогательным образом поблагодарил меня за то, что я еще продолжаю любить его. Вы ведь знаете отношение шевалье к тем, кто в свое время предпринял попытки разлучить нас и меня обесславить. Он слишком тонок и благороден, чтобы испытывать к подлым этим душам что-либо кроме чувства презрения и отвращения. Судите же сами, какими чувствами должен он преисполниться, столкнувшись с полной их противоположностью. Ему и в голову не приходило приписывать вам холодность писем, которые я писала к нему из Бургундии, он укорял за это милую бургундочку, полагая что это маршальша [282]282
  О ком идет речь, не установлено.


[Закрыть] что-нибудь наговорила мне на него. Его привязанность ко мне с каждым днем становится все больше – моя болезнь привела его в такую ужасную тревогу, что на него жалко было смотреть, – люди передавали мне все, что он говорит по этому поводу. Право, сударыня, вы бы тоже заплакали, как заплакала я, когда б вам повторили его слова. Он был в ужасном страхе, он боялся, что я умру. «Такого несчастья я не переживу», – говорил он. Его скорбь и печаль были столь велики, что мне приходилось успокаивать его, и я, как могла, скрывала при нем свои страдания. Он все время смотрел на меня глазами, полными слез; я же не смела взглянуть на него, чтобы не заплакать от умиления. Госпожа де Ферриоль однажды спросила меня, какие это чары я на него напустила. На это я ответила: «Единственные мои чары – непреодолимая моя любовь к нему и желание сделать его жизнь как можно более сладостной». Она этот вопрос задала из зависти, я ответила так в насмешку. Вот, сударыня, вам ответ на все то о чем вы у меня спрашиваете в своем письме. Сердце мое открыто перед вами. Не стану писать об угрызениях совести, которые терзают меня, – они рождены моим разумом; шевалье и страсть к нему их заглушают. Слабые лучи надежды на какой-то исход, на какое-то окончательное решение, правда, поддерживают мое. заблуждение, но не в моей власти отказаться от них. Прощайте, сударыня, больше писать не могу. Очень длинное получилось письмо для столь слабого создания, как я.

Письмо XXX

Париж, 1732.

Я советовалась насчет вашего здоровья и с г-ном Сильва, и с г-ном Жервази [283]283
  Жервази – врач; прославился своей деятельностью во время чумной эпидемии в области Жеводан. Вольтер, обязанный Жервази излечением от оспы, посвятил ему обширное послание (1724).


[Закрыть], сударыня; они предписывают вам частые кровопускания и непременную поездку на теплые воды. Ваше здоровье дороже мне собственной жизни, так что я ни одного словечка не пропустила из того, что они по поводу вас говорили. Ради бога, делайте все, что требуется, для того чтобы выздороветь. Этого хочет бог, этого страстно желают ваши близкие, об этом умоляют вас на коленях друзья ваши, среди коих я желаю занимать первое место. Не отговаривайтесь тем, что это будет стоить много денег. Я знаю, сколь благородно ваше сердце, знаю те великодушные соображения, которые заставляют вас быть столь расчетливой, но люди, неспособные постигнуть такую тонкость чувств и всегда склонные судить по себе, станут обвинять вас в скаредности. Подобное мнение было бы несправедливым, я это понимаю; но с этими людьми вам жить. Оставьте меньше своим наследникам и дайте им взамен достояние куда более драгоценное – ваше здоровье, жизнь вашу. Деньги, которые собираетесь вы сберечь ценою собственного здоровья, для того ведь и существуют, чтобы это здоровье укрепить. Я знаю ваших близких, они готовы были бы отдать часть собственной жизни ради того, чтобы продлились ваши дни. Я пишу об этом с пылкостью, которая не должна рассердить вас, ибо пером моим водит пылкое и нежное внимание к вашей особе; трудно умерить свои чувства, когда дело касается друга, подобного вам, чье здоровье так заботит меня. Обещайте же, что вы непременно займетесь необходимым лечением. Поймите и поверьте мне – если вы будете лучше себя чувствовать, и мне сделается неизмеримо легче на душе. Я так скорблю и сокрушаюсь при одной мысли о вас! Стоит мне только о вас подумать, как тотчас же становится тяжело на сердце. Страх и боль за ваше здоровье заглушают мои сладостные воспоминания о вас. Дайте мне возможность думать о вас без этого постоянного чувства тревоги. Словом, если вы меня любите, делайте все, что только возможно, чтобы скорее выздороветь.

Надобно теперь рассказать вам немного и о моем бренном теле. Очень и очень оно ослабело; никак не могу оправиться после своей тяжелой болезни, совсем перестала спать. Целых тридцать семь часов кряду я ни на минуту не могла смежить веки, да и теперь нередко засыпаю уже под самое утро. Судите сами, могу ли я при этом хоть сколько-нибудь восстановить свои силы. Уже несколько дней как у меня открылся понос. Врачи не очень понимают, что у меня за болезнь, они говорят, что это не воспаление в легких, потому что без отхаркивания его не бывает. Правда, у меня было удушье, да и теперь еще я чувствую стеснение в груди. Исхудала я невероятно, но пока я одета, это не так заметно. Кожа у меня не желтая, но я очень бледна. Глаза еще ничего, и когда я начесываю волосы на лоб, то собой еще не так дурна. А вот в раздетом виде я совсем не соблазнительна, и бедные мои руки, которые и в хорошие-то времена были тощими и противными, напоминают два прутика. Будь вы здесь все то время, что я находилась в опасности, вы порадовались бы, убедившись, с каким благожелательством относились все к той, кого удостаиваете вы своей привязанности; все мои друзья, все слуги плакали навзрыд; а когда опасность уже миновала (я-то о ней не подозревала), все сбежались к моей постели, чтобы поздравить меня. Это так меня растрогало, что они даже испугались – должны ли они были так проявлять свои чувства? Что стало бы с вами, сударыня, всегда столь доброй ко мне? если бы вам случилось в это время оказаться здесь? Двое моих друзей, бывших в эти минуты в моей комнате, не в состоянии были выдержать это зрелище. Все это рассказали мне уже впоследствии. Бедная Софи мучилась ужасно – боясь испугать меня, она старалась выглядеть спокойной и прилагала все усилия, чтобы не заплакать. Вы ведь знаете, сколь она богобоязненна: она тревожилась о душе моей, тем более что Сильва был возмущен, когда узнал, что меня еще не исповедовали. Правда, я и без того, даже не подозревая, что положение мое столь опасно, попросила об этом госпожу де Ферриоль, но та устроила мне целую сцену. Она просто сошла с ума – в такую минуту принялась трещать об янсенизме. Вместо того чтобы попытаться меня обнадежить, она, воспользовавшись моей просьбой, начала требовать, чтобы я всенепременно исповедовалась у ее духовника и ни у кого другого. Я отвечала ей так, что всякий на ее месте немедленно бы замолчал. Признаться, в эту минуту я скорее была возмущена, нежели испугана. Но я поняла, что все мои слова будут бесполезны – это значило бы метать бисер перед свиньями, она ровно ничего не чувствовала, кроме удовлетворения, что ей удастся помешать мне исповедоваться у янсениста; ее так вдохновила эта победа, что она повела себя просто нагло – начала говорить своей горничной всякие колкости насчет Софи – почему мол та сразу не назвала мне ее духовника. Горничная расплакалась и сказала, что они с Софи и без того расстроены моей болезнью, а тут, вместо того чтобы их утешить, их же еще и бранят; что моя горничная, правда, доселе проявила больше забот о моем теле, нежели о душе; но теперь она в этом раскаялась, и для нее великим облегчением было узнать, что я сама подумала о спасении души своей, и у нее не будет теперь печальной необходимости напоминать мне об этом. Что вы скажете об этой сцене, и как вам нравится любовь ко мне сей прекрасной дамы? Но характер свой изменить никому не дано. Если бы понадобилось идти бог знает куда, ради того чтобы достать мне какое-нибудь лекарство, она бы с радостью это сделала, но ни тонкости суждений, ни сердечной чуткости от нее не жди; она была огорчена моим состоянием, но так, как огорчаются за человека, почти тебе безразличного, и пуще всего занимала ее мысль, как разгневался б ее брат, когда бы узнал, что меня перед смертью напутствовал янсенист, – уж это, я полагаю, было бы ему решительно безразлично. Но она почему-то вообразила, будто он был бы этим недоволен и за это лишил бы ее наследства. Вы, быть может, скажете, что я возвожу на нее напраслину? Поверьте – нет. Я слишком давно живу вместе с ней и слишком хорошо ее знаю, да и к тому же она ведь даже не считает нужным притворяться передо мной. Все это я объясняю тем, что душа у нее недобрая, а тут еще апоплексическое сложение и старческая бестолковость. Конечно, ничто не заставит меня забыть все, чем я ей обязана, и свой долг перед ней. Я воздам ей сторицей за все ее заботы обо мне ценою даже собственной жизни. Но, сударыня, какая это большая разница – делать что-либо только из чувства долга или по велению сердца! В этом есть даже своя хорошая сторона: я была бы поистине несчастлива, если бы испытывала к ней любовь, какую испытываю к вам. При теперешнем ее состоянии пришлось бы похоронить меня вместе с ней.

Прощайте, сударыня, кончаю сие длинное послание, боюсь, что на этот раз вам трудно будет разобрать мой почерк. Госпожа де Тансен теперь меня просто обожает. Как вам это нравится? Мне бы очень хотелось, чтобы она не замечала моего к ней нерасположения: боюсь обнаружить свое лицемерие и поэтому, когда мы вместе, всегда держусь неестественно. Обнимаю вашего мужа, всех дам и детей. Уж разрешите эту вольность вашей Аиссе.

P. S. Сейчас узнала, что король повелел, чтобы кладбище Сен-Медар было закрыто и открывалось отныне лишь на случай похорон. Подумайте только, сударыня, ведь почти пять лет допускались у нас все эти нелепости, творившиеся на могиле аббата Париса. Фонтенель на днях уверял, что чем нелепее и непонятнее какое-либо воззрение, тем больше оно находит сторонников – люди большие охотники до всяких чудес. Наш друг г-н Kappe де Монжерон [284]284
  Kappe де Монжерон Луи-Базиль (1686–1754) – советник Парижского парламента; после посещения могилы «святого диакона» Париса на кладбище Сен-Медар (7 сентября 1731 г.) стал его фанатическим почитателем; в 1737 г. выпустил трехтомный труд о чудесах, будто бы им сотворенных, за что по приказу кардинала де Флери был посажен в Бастилию, а затем выслан.


[Закрыть]клялся опасением своей души, что был свидетелем явлений сверхъестественных.