Текст книги "Друзья поневоле. Россия и бухарские евреи, 1800–1917"

Альберт Каганович
Друзья поневоле. Россия и бухарские евреи, 1800–1917

Жене Светлане

© А. Каганович, 2016,

© Оформление. ООО «Новое литературное обозрение», 2016

Введение

Уже в зрелом колонизационном возрасте Россия приступила к абсорбции территориально огромной, даже по русским понятиям, части Средней Азии. Завоеванное в 1860 – 1880-х годах население в подавляющем большинстве исповедовало ислам, что для центральной власти представлялось особой проблемой. Территория с новым мусульманским населением составила образованное в 1867 году генерал-губернаторство – Туркестанский край (Туркестан), куда позже были инкорпорированы дополнительно завоеванные смежные регионы. Приступая к его колонизации, Россия уже имела за плечами большой опыт на Кавказе, где в первой половине XIX века ей впервые пришлось абсорбировать большую массу коренного населения, столь чуждого для нее ментально и отличающегося по вере, языкам, обычаям и культуре. Исследуя эту колонизацию Кавказа, Энтони Ранеландер выделил два подхода к ней у русских администраторов. Один из подходов представляли централисты, считавшие, что колонизацию надо осуществлять быстро и решительно, а другой – регионалисты, выступавшие за поэтапную абсорбцию новых подданных[1]1
  Rhinelander A. Russia’s Imperial Policy: Administration of the Caucasus in the first half of the 19th century // Canadian Slavonic Papers. 1975. Vol.17. Nos. 2–3. P. 218–235.


[Закрыть].

Руководствуясь данными дефинициями, можно утверждать, что на первом этапе колонизации Кавказа превалировал подход централистов, поддерживаемый российскими промышленными кругами, которые стремились побыстрее воспользоваться местными природными ресурсами. Эта колонизационная модель, с ее пренебрежением к традициям местного населения, стала одной из главных причин кровопролитной Кавказской войны (1817–1864). Графа Михаила Воронцова, назначенного в 1844 году на должность наместника Кавказа (и прослужившего в ней до 1854 года), скорее можно назвать регионалистом. Используя компромиссные методы и учитывая местную специфику, он сумел дальше, чем его предшественники, продвинуться по пути интеграции Кавказа[2]2
  Rhinelander A. Michael Vorontsov: Viceroy to the Tsar. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 1990. P. 149–161, 169–184.


[Закрыть].

Предложенное деление администраторов, основанное на их подходе к колонизационной модели, как нельзя более применимо и к Средней Азии. Разделение во взглядах стало отчетливо проявляться уже с середины 1860-х годов, и первым его подметил генерал Дмитрий Романовский, участник завоевания края[3]3
  Романовский Д. Заметки по среднеазиатскому вопросу. СПб.: Типография второго отделения собственной Е.И.В. канцелярии, 1868. С. 25–27.


[Закрыть]. По сравнению с Кавказом колонизация Туркестана началась более удачно. Во многом так произошло благодаря наделенному широкими полномочиями первому генерал-губернатору Туркестанского края – Константину Кауфману (находился в должности до 1882 года). Понимая проблематичность содержания в Средней Азии большого войска для подавления возможного на религиозной почве восстания среди нескольких миллионов мусульман, Кауфман выработал свой собственный прагматичный метод колонизации. Этот метод был, с одной стороны, результатом применения накопленной к тому времени в Российской империи богатой колонизационной практики, а с другой – плодом его личного опыта, приобретенного в течение пятнадцатилетней службы на Кавказе, бо́льшая часть которой прошла под руководством того же Воронцова.

Созданию этой модели Кауфман в еще большей степени был обязан своему идеологическому наставнику – Дмитрию Милютину, военному министру в 1861–1881 годах, вошедшему в русскую историю как реформатор, отменивший телесные наказания в армии. Милютин считал, что религиозная толерантность должна стать основой русской колониальной политики в Туркестане. Кроме того, он выступал за бо́льшую самостоятельность окраин и децентрализацию управления по всей России. Его подход предусматривал осторожный подрыв авторитета прежних, мусульманских институтов в новом крае.

Приемлемую для Средней Азии колониальную модель Россия выбирала не только путем анализа своего кавказского опыта освоения захваченных территорий, но и с учетом чужого колониального опыта, в частности – в Британской Индии, а особенно в Алжире и Тунисе[4]4
  Skrine F.H., Ross E.D. The Heart of Asia: A History of Russian Turkestan and the Central Asian Khanates from the Earliest Times. London: Methuen and Co., 1899. P. 414; Brower D. Turkestan and the fate of the Russian Empire. London: RoutledgeCurzon, 2003. P. 12–13.


[Закрыть]. Для изучения этого опыта туда нередко командировались русские администраторы и востоковеды[5]5
  Куропаткин А. Алжирия. СПб.: Типография В.А. Полетики, 1877; Костенко Л. Путешествие в Северную Африку. СПб.: Типография А. Траншеля, 1880; Васильчиков И. То, что мне вспомнилось… М.: ОЛМА-Пресс, 2002. С. 69–70.


[Закрыть]. Большое значение на протяжении всего рассматриваемого периода власти придавали анализу ситуации в само́й Средней Азии. Этим занимался большой корпус как краеведов, включая чиновников управления, так и профессиональных востоковедов, каковыми были Владимир Вельяминов-Зернов, Василий Ошанин, Николай Остроумов, Владимир Наливкин и Василий Вяткин.

Придерживаясь политики осторожной абсорбции вновь завоеванного населения, Кауфман неудачно назвал ее «игнорирование», чем ввел в заблуждение очень многих исследователей[6]6
  См., например: Brower D. Turkestan and the fate of the Russian Empire. P. 33; Sahadeo J. Russian Colonial Society in Tashkent, 1865–1923. Bloomington: Indiana University Press, 2007. P. 33.


[Закрыть]. На самом деле в его управление хотя и сохранялся за туркестанскими мусульманами ряд местных обычаев и институтов, но все же были сделаны некоторые изменения. Так, Кауфман вступил в конфликт с Министерством внутренних дел, отстаивая для среднеазиатских мусульман исключительное право посещения Мекки и Медины, а также предоставление им российского дипломатического покровительства во время паломничества туда[7]7
  Например: Brower D. Turkestan and the fate of the Russian Empire. P. 29–30, 33–34, 38; Morrison A. Russian Rule in Samarkand, 1868–1910: A Comparison with British India. Oxford: Oxford University Press, 2008. P. 56–57.


[Закрыть]. Подобную политику правильнее было бы называть ненасильственной аккультурацией. Конечно, и Кауфману, и другим местным администраторам, в том числе регионалистам, не нравилось посещение мусульманами святых мест, поскольку в этом они видели укрепление связей с исламом. Но, даже чувствуя в исламе потенциальную угрозу для русского управления, они опасались предпринимать какие-либо шаги, которые могли бы быть расценены как нападки на веру и вызвать вспышку «мусульманского фанатизма». Этим русская колониальная политика в Туркестане отличалась от политики, проводимой в отношении католицизма в западных российских губерниях. Там власти поэтапно закрывали костелы и католические школы, чему сильно способствовало Польское восстание 1830–1831 годов. В отличие от этих губерний в Туркестане восстания не становились отправными точками для борьбы с исламом – наоборот, они вели к выработке более гибкого подхода к нему. Использование столь разных методов было вызвано многими причинами, наиболее важными из которых представляются борьба с католичеством за лояльность белорусов и связанное с этим большее внимание к западной границе, которая расценивалась как наиболее тревожная из-за ее близости к столицам и промышленным центрам. Нельзя также не согласиться с Алексеем Миллером в том, что жесткие меры русских властей против национальных проявлений белорусов и украинцев определялись не стремлением их дискриминировать, а желанием «излечить» от полонизации «заболевшую» часть русской нации[8]8
  Миллер А. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб.: Алетейя, 2000. С. 39–41.


[Закрыть].

Первоначально Кауфман хотел конфисковать вакуфные земли, доходы с которых предназначались мечетям, школам и на благотворительные цели, но затем отказался от этой идеи, чтобы не вызывать недовольства. Более того, он освободил эти земли от уплаты налогов. От налогов освобождались также сады и рощи, в которых мусульмане устраивали общественные собрания и празднества[9]9
  Устав о прямых налогах // Свод законов Российской империи. Пг.: Государственная типография, 1914. Т. V. С. 13.


[Закрыть]. Пауль Гейсс полагает, что обладавший политическим чутьем Кауфман избегал давления на исламские институты, опасаясь ограничительными мерами способствовать их популярности[10]10
  Geiss P.G. Pre-Tsarist and Tsarist Central Asia: Communal Commitment and Political Order in Change. New York: RoutledgeCurzon, 2003. P. 209–210.


[Закрыть]. Не препятствуя преподаванию в мусульманских школах, Кауфман в то же время привлекал местное население в русские школы, о чем пойдет речь в шестой главе. Такую позицию очень трудно назвать игнорированием. Не случайно Дэвид Маккензи, с некоторыми оговорками, считает его успешным колонизатором[11]11
  Mackenzie D. Kaufman of Turkestan: An Assessment of His Administration 1867–1881 // Slavic Review. 1967. No. 26. P. 270–285.


[Закрыть].

Приверженность регионалистов методу поэтапной колонизации (а они были в большинстве в течение всего существования генерал-губернаторства) особенно ярко проявилась в таком остром вопросе, как переселенческий. Опасаясь, с одной стороны, негативной реакции местного мусульманского населения, а с другой – изменения сельскохозяйственной специализации края, даже многие местные администраторы-централисты последовательно противились одобряемым, а иногда инициированным Николаем II планам центральной администрации по переселению в Туркестан большой массы крестьян. Центр тем самым хотел одновременно убить двух зайцев: усилить православное население в крае и снять вопрос острой нехватки земли в центральных российских губерниях. Прослышав о богатых туркестанских землях, многие бедные крестьяне и городские люмпены отправлялись туда самостоятельно. С такими самовольными переселениями местным администраторам приходилось бороться особенно часто[12]12
  Тен К. Русское население Средней Азии во второй половине XIX – начале XX века // История СССР. 1970. № 4. С. 145–150; Becker S. Russia’s Central Asian Empire 1885–1917 // Russian Colonial Expansion to 1917 / Ed. by M. Rywkin. London; New York: Mansell, 1987. P. 245–248; Каганович А. Некоторые проблемы царской колонизации Туркестана // Центральная Азия. 1997. № 5 (11). С. 117–120; Brower D. Turkestan and the fate of the Russian Empire. P. 134–150. Описывая некоторые случаи борьбы местных администраторов с переселениями, Брауэр не замечает линии противостояния в вопросе изъятия земель между централистами и регионалистами.


[Закрыть]. Из-за этого противостояния число православных крестьян, занимавшихся сельским хозяйством в Ферганской, Сырдарьинской и Самаркандской областях, не превышало в 1916 году 90 тыс.[13]13
  Тен К. Русское население Средней Азии. С. 152.


[Закрыть], т. е. составляло менее 2 % от всего сельского населения. Схожими опасениями руководствовался Кауфман, запрещая в данных областях православную миссионерскую деятельность[14]14
  Brower D. Turkestan and the fate of the Russian Empire. P. 34–35.


[Закрыть]. Осознать особенно осторожное отношение Кауфмана к этим областям позволяет сравнение с ситуацией в Северо-Западном крае, где в 1866–1867 годах при его же поддержке в православие были обращены десятки тысяч католиков[15]15
  Комзолова А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае в эпоху Великих реформ. М.: Наука, 2005. С. 188–191. В этой связи показательны возражения Кауфмана министру внутренних дел Валуеву, который, подвергая сомнению предпринимаемые жесткие меры по достижению лояльности жителей Северо-Западного края, сказал, что вряд ли Гродно когда-нибудь станет Тамбовом (Валуев П. Дневник П.А. Валуева, министра внутренних дел. М.: Академия наук СССР, 1961. Т. 2. С. 110).


[Закрыть]. В отличие от традиционных земледельческих областей (Ферганской, Сырдарьинской и Самаркандской) в Семиреченской области Кауфман и его последователи действовали активнее, как в сфере православного миссионерства, так и в отношении крестьянской колонизации[16]16
  См., например, из последних работ: Katsunori N. Russian Colonization in Central Asia: A Case of Semirechye 1867–1922 // Migration in Central Asia: Its History and Current Problems / Ed. by H. Komatsu, Ch. Obiya and J. Schoeberlein. Osaka: National Museum of Ethnology, 2000. P. 65–84; Tomohiko U. A Particularist Empire: The Russians Polities of Christianization and Military Conscription in Central Asia // Empire, Islam, and Politics in Central Eurasia / Ed. by U. Tomohiko. Sapporo: Hokkaido University, 2007. P. 30–32.


[Закрыть]. Русские администраторы считали, что казахское население меньше привержено исламу.

Условия туркестанского проекта позволяли создавать для местных мусульман особые льготы и в законодательстве. После того как в рамках государственной контрреформации Александра III в 1892 году в России было принято новое Городовое положение, понижавшее долю нехристианских депутатов в городских думах с трети (по Положению 1870 года) до одной пятой, местные власти сохранили в Ташкентской думе для мусульман прежний порядок[17]17
  Пален К. Городское управление: Всеподданнейшая записка, содержащая главнейшие выводы отчета о проведении в 1908–1909 годах по высочайшему повелению сенатором гофмейстером графом К.К. Паленом ревизии Туркестанского края. СПб.: Сенатская типография, 1910. С. 387–388. См. приложение к статье 69-й Положения об управлении краем от 1887 года, о действии Городового положения 1870 года в Ташкенте: Положение об управлении Туркестанского края. Издание 1892 года // Полный свод законов Российской империи / Сост. А. Саатчиан. СПб.: Книжный магазин «Законоведение», 1911. Т. II. С. 972–973. В этом приложении указано, что жители азиатской части города выбирают одну треть всех гласных Городской думы (параграф 3) и что туземцы должны составлять треть членов Городской управы (параграф 9).


[Закрыть]. В отличие от поволжских мусульман коренные жители Туркестана, подобно мусульманам Кавказа, были освобождены от призыва в армию. В рамках выбранного подхода Россия, опасаясь вызвать недовольство большого числа мусульман резким сломом привычного уклада, воздержалась от полной аннексии побежденных Бухарского эмирата и Хивинского ханства.

Вместе с тем Кауфман, как и прежде – на должности генерал-губернатора Северо-Западного края, практиковал в Туркестане силовой метод управления. Он верил в цивилизационную миссию России по отношению к колонизированным этносам. Оперируя в равной степени как кнутом, так и пряником, он считал, что среднеазиатские мусульмане уважают сильную и самостоятельную власть. Ему наверняка льстило то, что они стали называть его «ярым-паша» – полуцарь. Такое восприятие идеально служило доктрине консервации прежних порядков. С целью сохранения собственного авторитета, особенно в первые годы своего управления краем, Кауфман практиковал коллективные наказания. Сосредоточение в его руках сильной административной власти нередко шло и на пользу коренному населению. Несмотря на то что хозяйственные вопросы ремонта и строительства религиозно-учебных учреждений мусульман формально оказались в ведении Оренбургского духовного мусульманского управления, имамы и муфтии тем не менее долгое время предпочитали решать их через туркестанскую администрацию. Кауфман своей властью относительно легко разрешал такие вопросы, продолжая завоевывать авторитет у местных мусульманских элит. Почти два десятилетия спустя после его смерти, в 1899 году, центральные власти отменили действовавшие в отношении этих мусульманских институтов прежние автономные установления, в результате чего данные вопросы стали регулироваться общероссийскими законами, определяемыми Строительным уставом[18]18
  Пален К. Краевое управление: Всеподданнейшая записка, содержащая главнейшие выводы отчета о проведении в 1908–1909 годах по высочайшему повелению сенатором гофмейстером графом К.К. Паленом ревизии Туркестанского края. СПб.: Сенатская типография, 1910. С. 62. Подробнее о мотивации Кауфмана и последующей административной практике относительно мусульманских культовых зданий см.: Литвинов П. Государство и ислам в Русском Туркестане (1865–1917): По архивным материалам. Елец: Елецкий педагогический институт, 1998. С. 84–92.


[Закрыть]. Такое регулирование оказалось сопряженным с прохождением тяжелой ведомственной процедуры, которую осложняло незнакомство центральных чиновников с сохранявшимися особыми законодательными льготами для туркестанских мусульман и плохое знание русской бюрократической практики последними.

Для поддержания в Туркестане вышеупомянутых и других особых правовых условий, отличных от порядков в метрополии, он сразу после завоевания был подчинен Военному министерству. Первоначально такой статус больше помогал регионалистам, но после ухода из этого министерства Милютина оно постепенно превратилось в авангард консерватизма и монархизма. Начиная с 1880-х годов Военное министерство стало видеть свою особую миссию в защите туркестанского колониального эксперимента от либеральных российских влияний. Однако даже в рамках такой подчиненности система управления краем была в 1887 году реформирована, хотя это в значительной мере и компенсировалось сохранением действовавшего здесь с 1881 по 1917 год статуса усиленной охраны, расширявшего функции генерал-губернатора. В те годы Военному министерству часто удавалось блокировать попытки реформаторов изменить местную систему управления. Наиболее наглядно это проявилось в 1910 году, когда были почти похоронены выводы комиссии графа Константина Палена, проверявшей систему управления краем.

Может показаться любопытным то обстоятельство, что положенными без последствий на полку оказались и выводы другой известной «Паленской комиссии», проводимой его отцом, Паленом-старшим, тоже Константином, изучавшим в 1883 году еврейский вопрос. При вдумчивом анализе схожая реакция на выводы обеих комиссий, столь разноплановых по объектам рассмотрения, представляется закономерной, поскольку в еврейском, так же как и в туркестанском, вопросе высшая власть предпочитала жить со своими старыми стереотипами, нежели усваивать новые представления, более близкие к реальности. Даже то обстоятельство, что выводы каждой из этих комиссий подписал член элитной семьи, назначенный на должность председателя самим императором, нисколько высшую власть не смутило.

С усилением в Петербурге в конце XIX века националистических веяний лагерь регионалистов среди туркестанских администраторов начал таять. Военное министерство старалось назначать генерал-губернаторами в Туркестан централистов, желая ускорить колонизацию края. На этом пути власти поэтапно пересматривали прежнюю политику ненасильственной аккультурации. Самым ярким представителем централистов в крае стал Александр Самсонов. Сторонник полного завоевания Бухары и более жестких ограничительных мер в отношении ислама, он в 1912 году в ответ на просьбу востоковеда и археолога Василия Вяткина о выделении средств на ремонт разрушавшихся древних мусульманских архитектурных памятников в Самарканде заявил, что чем скорее они разрушатся, тем лучше[19]19
  Цитату из воспоминаний известного советского археолога Средней Азии, Михаила Массона, присутствовавшего при этом ответе, см. в статье: Долгополов И. Дорога до первой звезды // Огонек. 1966. Июль. № 31. С. 18.


[Закрыть].

Этим назначенцам приходилось сосуществовать со старым чиновничеством – в первую очередь с военными губернаторами, большинство из которых придерживалось кауфманского подхода. Даже выступавший прежде в лагере централистов генерал Николай Гродеков, патронировавший переселение русских крестьян в край и наказанный переводом в другую губернию за чрезмерные репрессивные меры в отношении мусульманского населения во время так называемого холерного бунта, после своего нового назначения в 1906 году в Туркестан – на должность генерал-губернатора – стал уже противником такого переселения и выступал против других попыток резкой интеграции края. Возвращая его в Туркестан вместо Деана Субботича, уволенного за либеральное отношение к мусульманскому населению, Военное министерство надеялось обрести в новом генерал-губернаторе достойного проводника своей политики. Но, поняв свою ошибку, Военное министерство сразу заменило Гродекова на более послушного, хотя и не подготовленного к выполнению административных обязанностей Павла Мищенко. Если военные министры чаще всего придерживались националистического подхода, то министры финансов всегда были умеренны во взглядах на интенсивность колонизации, и потому их позиция больше отвечала принципам имперского дискурса.

Этот край стал не только местом столкновений взглядов на методы его интеграции, но и полем сражения за влияние министерств – Военного, иностранных дел и финансов, а с начала XX века еще и Министерства земледелия и государственных имуществ. Даниэль Брауэр верно подметил имевшую место борьбу за управление краем между военным и гражданскими ведомствами[20]20
  Brower D. Turkestan and the fate of the Russian Empire. P. 55–56.


[Закрыть]. Тем не менее он не усмотрел в этом конфликте более глубоких разногласий во взглядах на модель колонизации края как среди министерств, так и среди местных администраторов. Это неудивительно. Колонизационный подход некоторых администраторов был не всегда последовательным и ясно обозначенным, что может быть объяснено либо их карьерными соображениями, либо отсутствием у них строгой логической схемы в методе достижения цели. У представителей разных лагерей могли совпадать подходы к некоторым местным акторам – мусульманскому населению, туземной администрации, исламскому духовенству, русским переселенцам и т. д.

Учет всех этих факторов при рассмотрении русской колониальной политики позволяет увидеть ее многогранность, оттенки в настроениях и нюансы в подходах. К сожалению, и в России, и на Западе исследователи, как это нередко случается, придерживаясь выбранной концепции, мало внимания обращают на факты, которые в нее не вписываются. Джеф Сагадео построил очень контрастную схему взаимоотношений колонизируемых и колонизаторов в крае, где обе стороны однородны и монолитны: у первых отсутствуют социальная дифференциация и вытекающие из нее различия позиций по отношению к возникшим русским колониальным институтам, а вторые – едины в своих взглядах на туркестанскую колониальную модель и являются ее последовательными воплотителями[21]21
  Sahadeo J. Russian Colonial Society.


[Закрыть]. Александр Моррисон, предполагая, что после Андижанского восстания в 1898 году русскую власть охватила исламофобская паранойя, на следующей странице сам же пишет о попытках власти облегчить условия хаджа для среднеазиатских мусульман[22]22
  Morrison A. Russian Rule in Samarkand. P. 65–66. В целом это исследование, довольно детальное и серьезное, вышедшее под заголовком, который переводится на русский язык как «Русская власть в Самарканде, 1868–1910: Сравнение с Британской Индией», мало внимания уделяет самому Самарканду, а больше – сравнению методов колонизации и контактам туркестанской администрации с мусульманскими институтами в крае.


[Закрыть]. Этот факт больше свидетельствует о гибкости администрации, чем о начале ее борьбы с исламом и его институтами в крае из-за каких-то необоснованных страхов. Между опасениями и паранойей существует значительная разница. К концу XIX века Российская империя имела огромный опыт подавления восстаний, и локальное Андижанское восстание ни в коей мере не могло ее напугать. Последовавшие после этого восстания некоторые репрессивные распоряжения властей не идут ни в какое сравнение с антипольскими и антикатолическими мерами, вызванными Польским восстанием 1863 года. И уж совсем не вписываются в предлагаемую автором парадигму спасение раненых, компенсации и восстановление русскими властями разрушенного в 1902 году землетрясением того же Андижана и его окрестностей (около 10 тыс. домов)[23]23
  Алибеков М. Гибель Андижана // Ежегодник Ферганской области. Новый Маргелан: Ферганский областной статистический комитет, 1903. Т. 2. Вып. 1903 года. С. 171–230.


[Закрыть]. Поэтому неверно видеть в русской администрации некую сплоченную силу, последовательно противостоявшую мусульманскому большинству в Туркестане.

Широкий взгляд на русскую колониальную власть и отказ от нарратива, сосредоточенного исключительно на виктимизации колонизируемого населения, дает возможность исследователю разглядеть и успешные или частично успешные мероприятия власти, направленные на улучшение положения местного мусульманского населения, такие как: организация медицинской помощи (например, в сельских районах Самаркандской области были утверждены два десятка должностей акушерок и столько же – фельдшеров или врачей, а в Ходженте и Самарканде были открыты специальные бесплатные амбулатории для мусульманских женщин и детей[24]24
  В 1893 году эти две амбулатории посетили соответственно 3481 и 10 152 больных (Пахомова Е. Амбулаторные лечебницы для туземных женщин и детей в Самаркандской области // Справочная книжка Самаркандской области на 1895 г. / Ред. М. Вирский. Самарканд: Областной статистический комитет, 1895. Вып. 3. С. 58–59).


[Закрыть]) и ветеринарной службы; ограничение применения смертной казни в эмирате; запрет зинданов (подземных тюрем) и рабства; борьба с бандитизмом на дорогах и прекращение перманентных локальных войн. Эти меры снискали симпатии по крайней мере части местного населения. Открывший лечебницы в пяти городах края Николай фон Розенбах живо описывает, как во время посещения одной из них, в туземной части Самарканда, собравшиеся на крышах близлежащих домов мусульманские женщины сняли паранджу и открыли ему свои лица – в знак признательности[25]25
  Розенбах Н. фон. Записки // Русская старина. 1916. Т. 166. Ч. 5. С. 192.


[Закрыть].

Брауэр, отмечая успехи властей в амбулаторном лечении коренного населения, верно полагает, что это лечение, так же как и русское образование, было инструментом культурного воздействия, особенно на мусульманскую женщину[26]26
  Brower D. Turkestan and the fate of the Russian Empire. P. 72.


[Закрыть]. Но недостаточно видеть в распространении медицины в колониях только циничную попытку метрополий достичь культурного воздействия на новых подданных. Другая сторона этого процесса – стремление сократить разрыв между возможностями подданных центра и периферии в получении передовых методов лечения. Распространяя модернистские методы лечения на колонии, русские власти заботились прежде всего об увеличении числа подданных, что, собственно, и является одной из главных задач империи. Не только мусульманские элиты Туркестана, но даже бухарские эмиры предпочитали пользоваться услугами русских врачей. Сагадео, рассматривая контакты властей и местного населения в сфере здравоохранения, игнорирует все успехи этого русского колонизационного проекта. Зато на основании лишь одного газетного обвинения делает вывод о том, что русский медицинский персонал мог отказывать местному населению во врачебной помощи[27]27
  Sahadeo J. Russian Colonial Society. P. 161. И некоторые другие утверждения этого автора неаккуратны. Так, он выдвигает общий тезис о том, что русские рабочие и солдаты постоянно воровали продукты и товары в мусульманских магазинах и хозяйствах. Но подкрепляет его только одной ссылкой, да и то относящейся к 1866 году (Ibid. P. 91), т. е. к периоду активного завоевания края, когда русские командиры разрешали мародерство в качестве «воспитательной меры» для местного населения, необдуманно создавая тем самым нежелательный для них самих ажиотаж легкого обогащения среди солдат и офицеров.


[Закрыть].

Определенную признательность мусульманского населения русские власти снискали благодаря сделанному тем же Розенбахом дорогостоящему капитальному ремонту древней мечети Ходжа-Ахрар в Ташкенте[28]28
  Розенбах Н. фон. Записки // Русская старина. 1916. Т. 166. Ч. 5. С. 205–206.


[Закрыть]. Как отмечал британский журналист и публицист Дэвид Фрэзер во время своего путешествия в начале XX века по Средней Азии, местное население устраивала русская власть, и в том числе в вопросах налогообложения и личной безопасности. Также он высказал предположение, что местные жители Туркестана ненавидели европейцев меньше, чем в других частях Азии, благодаря примирительным методам русской колониальной политики[29]29
  Fraser D. The marches of Hindustan, the record of a journey in Thibet, Trans-Himalayan India, Chinese Turkestan, Russian Turkestan and Persia. Edinburgh; London: W. Blackwood and Sons, 1907. P. 309–310.


[Закрыть]. В этой связи нельзя не согласиться с мнением Алексея Миллера об абсурдности идеологического посыла некоторых историков, считающих, что власти старались сделать жизнь своих нерусских подданных как можно более несносной[30]30
  Miller A. The Romanov Empire and Nationalism: Essays in the Methodology of Historical Research. Budapest: Central European University Press, 2008. P. 2.


[Закрыть]. Понимание сложности и динамики взаимоотношений центра, местных властей, колонизируемого мусульманского населения Поволжья и экспериментов над ним демонстрирует в своей работе Роберт Джераси[31]31
  Джераси Р. Окно на Восток: Империя, ориентализм, нация и религия в России. М.: Новое литературное обозрение, 2013.


[Закрыть]. Андреас Каппелер, сравнивший колониальные методы по всей России, в целом считает российскую политику в Средней Азии прагматичной и гибкой, невзирая на нередко жесткие действия местных властей[32]32
  Kappeler A. The Russian Empire: A Multi-Ethnic History. London: Longman, 2001. P. 200. (См. рус. пер.: Каппелер А. Россия – многонациональная империя: Возникновение, история, распад. М., 1996.)


[Закрыть]. И это справедливо. Оценивая русское управление данной территорией, следует избегать и его демонизации, и идеализации[33]33
  Кроме монографии Е. Глущенко (Герои империи: Портреты российских колониальных деятелей. М.: XXI век – Согласие, 2001), ставшей уже классическим негативным примером романтизации колониальной российской истории, упомяну еще статью В. Германовой (Вторжение Российской империи в Среднюю Азию // Центральная Азия в составе Российской империи / Ред. С. Абашин, Д. Арапов и Н. Бекмаханова. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 360–381), а также книгу В. Матвеева (Российская универсалистская трансформация и сепаратизм на Северном Кавказе, вторая половина XIX в. – 1917 г. Ростов-на-Дону: Омега Паблишер, 2012). Правда, в книге Матвеева в большей степени идеализируется колонизация Северного Кавказа, но уделяется внимание и Туркестану. От перечисленных работ отличается докторская диссертация Виктора Соколова. Написанная в традициях послевоенного советского отношения к колонизации Российской империей Средней Азии, она страдает характерным амбивалентным подходом. Подчеркивая прогрессивную роль «присоединения», автор критикует все сферы деятельности русской колониальной власти в крае. См.: Соколов В. Туркестанский край в составе Российской империи: проблемы социально-экономического и общественно-политического развития (вторая половина XIX в. – февраль 1917 г.): Дис… докт. ист. наук. М.: Российская экономическая академия им. Г.В. Плеханова, 2002.


[Закрыть].

Ряд просчетов русской колониальной политики в Туркестане, широко практикуемое патерналистское отношение к коренному населению и некоторые его правовые ограничения все же были далеки от подхода властей к евреям в Западной России. Ни на какие другие колонизируемые этносы в империи не распространялось такое количество ограничений и предписаний, как на ашкеназских евреев. Им предписывалось, как следует бриться, стричься, одеваться и что носить на голове. Вместе с тем предлагаемое здесь читателю исследование доказывает, что отношение к евреям в империи было очень сложным и противоречивым, в нем обнаруживается множество тонкостей. Особенно ярко многогранность этого отношения проявилась в восприятии среднеазиатских евреев, принадлежавших Востоку по культуре, языку и обычаям. В любом случае даже репрессивные меры русской администрации были для них все же предпочтительнее власти последней бухарской династии Мангытов.

Среднеазиатские евреи тоже стали объектом разного подхода – со стороны регионалистов и со стороны централистов. Эти евреи говорили на еврейском диалекте таджикского языка и проживали главным образом в крупнейшем городе региона – Бухаре, вследствие чего за ними, благодаря европейским путешественникам, в 1820-х годах закрепилось название «бухарские евреи»[34]34
  Первое встреченное мной название «бухарский еврей» относится к 1821 году. См.: Scottish Missionary Society. The Christian Observer Conducted by Members of the Established Church for the Year 1821 Being the 21th Volume. London, 1822. P. 131–132.


[Закрыть]. Бухарские евреи, так же как и другие неашкеназские еврейские этнические группы – горские и грузинские евреи, представляли собой коренное население захваченных территорий. Ко времени русского завоевания в XIX веке Средней Азии и Кавказа эти этнические группы стали важными звеньями хозяйственно-экономической системы своих регионов. Несмотря на это, большинство местного населения относилось к «своим» евреям с религиозным презрением.

Восточные евреи сильно отличались не только от ашкеназских евреев, но и друг от друга – языком, обычаями и образом жизни. В отличие от горских и грузинских евреев, занимавшихся в начале XIX века главным образом сельским хозяйством и в меньшей степени – ремеслом (в том числе крашением), бухарские евреи были заняты преимущественно в ремесленном производстве, и особенно – в шелкомотальном и красильном. Только с этого времени торговля стала их второй профессией. Этому способствовали относительная политическая стабильность в Средней Азии в первой половине XIX века и рост экономических связей с Россией – главным образом за счет торговли хлопком и мануфактурой. Сами еврейские общины Средней Азии, оказавшиеся во время российской экспансии перед выбором между Российской империей и среднеазиатскими мусульманскими государствами, с энтузиазмом выбрали первую. Такая ориентация сулила им прекрасные торговые перспективы и освобождение от суровых ограничительных законов, распространявшихся на них как на «неверных». Кауфман, высоко оценивая поддержку, оказанную бухарскими евреями во время завоевания Средней Азии, и их важную роль в экономике региона, отказался практически ото всех репрессивных и дискриминационных мер, применявшихся против евреев в России.

Отношение к этим малознакомым прежде, так называемым восточным евреям потребовало от русской администрации в Туркестане, как и в образованном сорока годами ранее Кавказском наместничестве, крутого пересмотра действовавшей в России парадигмы решения еврейского вопроса. Дело в том, что восточные евреи, с одной стороны, мало отличались от прочих туземных жителей региона, а с другой – все же подпадали под общую, юридически ограниченную в правах сословную категорию «евреи». Регионалисты увидели в бухарских евреях прежде всего туземцев, которых они восприняли в качестве «полезного» и «производительного» класса. Иногда те противопоставлялись ашкеназским евреям, считавшимся многими администраторами «бесполезными» или даже «вредными».

Марк Раев, останавливаясь на созданных в Российской империи моделях адаптации колонизируемых этнических элит, подметил, что только еврей не мог стать частью государственного аппарата без отказа от своей религии[35]35
  Raeff M. Patterns of Russian Imperial Policy toward the Nationalities // Soviet Nationality Problems / Ed. by E. Allworth. New York: Columbia University Press, 1971. P. 35.


[Закрыть]. Это верно, но не в отношении бухарских евреев. Вступившие в российское подданство почти последними среди всех еврейских субэтносов (самой последней под властью России оказалась численно небольшая группа мешхедских евреев, о которых я только вскользь упоминаю в данной работе)[36]36
  Подробнее см.: Kaganovitch A. The Mashhadi Jews (Djedids) in Central Asia. Berlin: Anor, 2007.


[Закрыть], они, в первую очередь благодаря регионалистам, стали единственными, кого это правило не коснулось. В отличие от остальных евреев в местах своей большой концентрации бухарские евреи наряду с прочим туземным населением занимали низовые должности на выборной основе в так называемой военно-народной системе управления Туркестанским краем.

Что касается централистов, то им бухарские евреи представлялись такими же «вредными», как ашкеназы, поскольку являлись в их глазах не туземцами, а прежде всего евреями. Нередко русские краеведы Средней Азии разделяли такой взгляд централистов. Было бы просто объяснить этот подход централистов антисемитизмом или ориентализмом. Корни этнического пренебрежения – как к евреям, так и к другому завоеванному населению – следует искать на стыке развития русской колониальной практики и национальной идеи. Именно во взаимодействии этих динамично развивавшихся факторов сложилось традиционное для России деление этносов по дихотомному принципу «полезные – вредные». Оно формировалось на основании стереотипного обобщения характера и занятости того или иного этноса. Михаил Мостовский писал в 1874 году: «В домашней жизни башкиры дики, ленивы и неопрятны, но зато приветливы и веселы»[37]37
  Мостовский М. Этнографические очерки России. М.: Катков и К°, 1874. С. 42.


[Закрыть]. В то же время казанских татар он характеризовал как трезвых, трудолюбивых и гостеприимных, но добавлял: «…все эти качества затемняются гордостью, честолюбием и корыстолюбием»[38]38
  Там же. С. 34.


[Закрыть].

Александр Мейер писал:

Туркмены вообще, особенно текинцы, храбры, неискательны и не низкопоклонны, но ленивы и скупы, склонны говорить неправду как всякий восточный человек, но однако не обладают способностью угадывать, в каком направлении надо лгать, чтобы угодить спрашивающему. Этой ловкостью отличаются персы и в высшей степени армяне, и вообще кавказские инородцы, чему конечно обязаны успехами в жизни[39]39
  Мейер А. Очерк Закаспийской области, 1885 // Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии. СПб.: Военно-ученый комитет Главного штаба, 1885. Вып. 15. С. 117–118.


[Закрыть].

Гораздо реже встречаются чисто положительные характеристики: «Прикрепление таранчинцев в Мерском оазисе весьма желательно – они трудолюбивы, нравственны, скромны по образу жизни и хорошие земледельцы»[40]40
  Обзор Закаспийской области за 1892 год. Асхабад: Штаб Закаспийской области, 1893. С. 29.


[Закрыть].

Николай Стремоухов, член русского посольства, отправленного в 1874 году в Бухару, так охарактеризовал местных жителей:

Узбеки стоят на весьма низкой и первобытной ступени умственного развития, в чем далеко уступают хитрым и ловким таджикам. Несмотря на это, они все-таки должны пользоваться предпочтением, так как добродушны, прямы и честны… Таджики – самая многочисленная часть населения, преобладают в стране во всех отношениях. В высшей степени развращенные, они не останавливаются пред выбором средств, чтобы только достигнуть своих целей, поэтому подкуп, обман, шпионство, доносы у них не считаются злом, родственные чувства, честь, любовь к религии и отечеству им неизвестны; главное их стремление – приобретать богатство и возвышаться…[41]41
  Стремоухов Н. Поездка в Бухару (извлечение из дневника) // Русский вестник. 1875. Т. 117. С. 678.


[Закрыть]

Таким образом, автор дал таджикам стереотипные характеристики, частью из которых в первых двух третях XIX века нередко награждались ашкеназские евреи. Например, военный врач Павел Шютц писал о евреях северо-западных губерний: «…хитрость, лукавство, лесть, обман, ложь внушаются им с малолетства и нарочно, с намерением усиливаются и совершенствуются воспитанием…»[42]42
  Шютц П. Нечто о евреях северо-западных губерний // Журнал МВД. 1844. № 8. С. 100.


[Закрыть] Не были свободны от критикующего стереотипного взгляда русского чиновника или исследователя и другие восточноевропейские этносы – белорусы, литовцы, эстонцы и поляки.

Колониальные власти считали, что на них лежит цивилизаторская миссия по отношению к подвластным этносам. Выступая на открытии Оренбургского отделения Русского географического общества в январе 1868 года, оренбургский генерал-губернатор Николай Крыжановский отметил: «Наш штык проложил дорогу человеческой мысли почти до Бухары» – и поставил перед исследователями задачу найти верные инструменты воздействия на «дикое» завоеванное население[43]43
  Журнал заседания Оренбургского отделения Русского географического общества, 14 января 1868 г. // Известия Императорского Русского географического общества за 1868 г. 1869. Т. 4. С. 53–54.


[Закрыть]. И, как показал Натаниэль Найт, Василий Григорьев, в то время ведущий исследователь Средней Азии, похоже, именно в этом видел свою миссию ученого. Однако, обладая знаниями и даже получив определенную административную власть, он был не в силах сколько-нибудь серьезно повлиять на отношение властей к Востоку[44]44
  Knight N. Grigor’ev in Orenburg, 1851–1862: Russian Orientalism in the Service of Empire? // Slavic Review. 2000. Vol. 59. No. 1. P. 87–94.


[Закрыть]. Григорьев не разделял распространенных в то время отрицательных стереотипных взглядов на местное мусульманское население. В рецензии на книгу офицера Льва Костенко он поставил автору в вину изображение низкого уровня нравственности и умственного развития туземцев: «Среднеазиатцы вовсе не такие лентяи, глупцы, невежи и мерзавцы, какими представляются они автору»[45]45
  В.Г. [Григорьев В.] Рецензия на «Средняя Азия и водворение в ней русской гражданственности» Льва Костенко // Журнал Министерства народного просвещения. Март 1871. Т. СLIV. С. 77–90. Вместе с тем Григорьев не был свободен от стереотипного подхода к ашкеназским евреям. Будучи в 1872 году членом комиссии по еврейскому вопросу и игнорируя даже распространенное занятие ашкеназов ремеслом, он считал, что они не занимаются производительным трудом, а потому необходимо продолжать держать их в черте оседлости (Веселовский Н. Василий Васильевич Григорьев, по его письма и трудам, 1816–1881. СПб.: Императорское Археологическое общество, 1887. С. 249–251). О деятельности Григорьева в этой комиссии см. также: Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question, 1855–1881. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1995. P. 297.


[Закрыть].