Текст книги "Год сыча"

Послушайте, Лариса. Вы можете прямо сейчас кинуться вызволять свою дочь. Правда, в бордель вас просто не пустят. Можете устроить скандал, обратиться в милицию. Но тогда, скорее всего, труп Виолетты обнаружат в каком-нибудь заброшенном подвале. И диагноз будет однозначным: смерть от передозировки наркотика.

Да и стоит ли ее спасать? Она по-своему счастлива, обретя Музыку, видения, в которых летает после того, как впрыснет очередную дозу. Считайте, что она уехала от вас в другую страну, улетела на иную планету. Но остался мерзавец, который создал конвейер по производству проституток-наркоманок для услаждения нужных людей. Виолетта погубила себя ради того, чтобы он стал депутатом и поднимался все выше, к сияющим вершинам карьеры. Значительные люди здороваются с ним, улыбаются, похлопывают по плечу. Еще бы, ведь он – такой затейник – предоставляет им маленькую приятную расслабуху: интеллигентных девочек, умненьких и начитанных, с которыми можно не только удовлетворять потребность плоти, но и общаться по душам…

– Увезите меня отсюда, – хрипло просит Лариса.

Доставляю ее домой. Теперь остается только ждать. Не дергаться, не суетиться. Терпеливо ждать, когда с тяжелым скрипом повернутся жернова Судьбы.

* * *

20 сентября. Четверг. День выдался на редкость теплым. Небо чистое, солнце ласковое, точно вернулось лето. Но деревья стоят наполовину голые, неприкаянные, и асфальт усыпан ржавыми скрюченными листьями. Останавливаю «жигуль» возле ларька, торгующего дарами матушки-земли. Толстая продавщица с крашеными волосами цвета яичного желтка швыряет на весы связку бананов, засовывает в пакет и называет цену.

Ненавижу, когда меня дурят. Лучше заплачу дороже, зато буду знать, что взвесили более-менее точно и не слишком обсчитали. Противно, когда из тебя делают лоха. Женщин обычно не обманывают так нагло, как мужиков, нас – по-черному, особенно тех, кто помоложе и в жизни преуспевает. А я, как на грех, выгляжу именно таким.

– Это называется «на бросок».

– Че? – отзывается она, прищурившись. Сразу видать, бесстыжая, не обремененная интеллектом злобная баба, с которой лучше не связываться.

– Вы не дали стрелке весов успокоиться, и они показали завышенный вес, который я к тому же не заметил. Если хотите, могу назвать еще пару-тройку приемов охмурения покупателя. В порядке ликбеза.

Она внезапно пугается, наверное, решив, что напоролась на контролера или дотошного чиновника. И по этому испуганному лицу я узнаю ее.

– Вера?

Удивленно открыв рот, она всматривается в меня.

– Королек, ты?

– Он самый.

– Сто лет тебя не видала. Кем работаешь-то?

– Частный сыщик.

– Ух ты! А я вот… – С грустной иронией она разводит руками, указывая на свой тесный фруктово-овощной мирок. – Женат?

– Есть такое.

– А я не замужем. По глупости влюбилась в одного гада. Девчонкой еще была. Он мне всю душу испоганил и смылся, паразит. Потом другого подлеца встретила. Жениться обещал. Ребенка мне сделал и тоже свалил. Все мужики сволочи… Это к тебе не относится, – торопливо обрывает себя Верка, – ты хороший. Но согласись, среди вашего брата попадаются всякие.

Соглашаюсь, хотя, по-моему, дряни хватает и среди прекрасного пола.

– Нет, пойми, я не жалуюсь, – продолжает Верка и вся лучится, точно в ней вспыхивает солнышко. – У меня дочка есть. Без нее бы я пропала. А ведь и рожать-то не хотела. Но побоялась: второй аборт, потом можно вообще не родить… Ой, – стеснительно прикрывает она рот ладошкой. – Чтой-то меня понесло.

– Сколько ей?

– Восемь, – охотно отвечает Верка. – Такая умненькая! Жалко, у меня при себе фотографии нет. Она и фигурным катанием занимается и в музыкальную школу ходит, на пианино играет и в изостудии рисует.

– Не слишком большая для нее нагрузка?

– Что ты! Она все делает с удовольствием, честное слово. Разве бы я могла против ее воли? Господь с тобой! Я с ней душой отдыхаю. Она со мной всеми секретами делится, такая смешная. А я млею. У тебя ребеночка нет?

– Не обзавелся.

– Как же ты так? Заведи. Это такая радость! С дочкой я как бы заново жизнь проживаю. Знаешь, о чем я сейчас мечтаю? – Она краснеет. – Хочу, чтобы Даренка поскорее выросла, вышла замуж и ребеночка родила. А я бы с ним возилась.

– Почему бы тебе самой не родить?

– Что ты! – даже пугается Верка. – Даренка для меня – свет в окошке. И для мамы моей, она во внучке просто души не чает. Нет, конечно, мужчина у меня есть, но это так. Замуж я не пойду. Даренке никто не нужен, кроме меня и бабушки. Может, когда вырастет… Ты уж извини, что обвесить хотела. Я же не для себя. Хозяин копейки платит, а дочку надо содержать. На девочек ведь больше денег идет, чем на мальчиков… Погоди, ты же бананов хотел? Счас, выберу получше. Арбуз не покупай, дрянь. А дыни сладкие, пальчики оближешь. Даренка очень дыньки любит, особенно середку, самое сахаристое. Я взвешу тебе одну, ладно? А хочешь яблок? Семеринка. Они вкусные, без червоточинок, как на подбор. Или тебе красные нравятся?..

Возвращаюсь к «жигулю», таща в одной руке пакет с яблоками и бананами, в другой дыню килограммов на пять. Закидываю на заднее сиденье, сажусь за руль и уезжаю, чувствуя за всех мужиков такой стыд, хоть кричи караул…

До часу ночи не сплю. Сероглазка дрыхнет в комнате без задних лап. Представляю, как она посапывает, теплая, разомлевшая и смотрит детские счастливые сны.

Сижу за столом на кухне, уткнувшись взглядом в окно. Во мраке неразличимы растущие неподалеку, наполовину облетевшие деревья, наводящее меланхолию огромное открытое пространство – сочетание асфальта, палых листьев и грязи – и черный крест перекрестка. Лишь горит светофор, светится далекая вывеска аптеки да порой двумя огненными пуговками проносится машина.

Беспрепятственно отдаюсь на волю памяти, словно смотрю видеокассету – изображение то сбивается, то обретает яркость и отчетливость. Особенно явственно вижу один вечер. Ничего необычного тогда не приключилось, но почему-то застрял он в башке намертво.

Заканчивался август. Короче становился день, как сказал поэт. Было около пол-одиннадцатого. Небо успело потемнеть, звезды над нашим двором сияли все ярче, а на душе становилось тревожнее и чуднее. Мы трепались о том о сем. Заговорили о будущем.

– Я, может быть, артисткой стану, – сказала Верка.

Честно говоря, мы удивились, что она подала голос. Ее вроде за человека не считали – девчонка. Была даже неписаная иерархия: мы, четверо пацанов, оседлали стол, а Верка примостилась внизу, на скамейке. Повисло молчание: ждали, что скажет Серый, не начнет ли издеваться над Веркой, но он молчал. Наши языки развязались.

– А я, наверное, в летчики пойду, – солидно заявил Гудок. В свои двенадцать он выглядел маленьким мужичком, неторопливым и надежным, как его отец. – Буду летать на истребителе.

– А че не на бомбардировщике? – поинтересовался Серый.

В его голосе сквозила ленивая ирония, но воспаленный мечтой Гудок ответил серьезно и обстоятельно:

– Истребитель лучше. У него и скорость выше, и маневренность.

– Ну, а ты кем собираешься стать? – покровительственно обратился Серый к Щербатому.

Тот засуетился. Он был очень нервный, все время вокруг себя что-то прибирал, словно пытаясь занять тонкие пальцы с обкусанными ногтями. Его мать была домохозяйкой, а отец-стропальщик пил и постоянно менял место работы. На что жили – непонятно. Старший сын сидел в тюряге, по среднему плакала колония для малолетних, а младший, Щербатый, рос мечтателем и книгочеем, сочинял стихи и иногда декламировал их тихим голосом, немного шепелявя.

– Поэтом. Если получится, – прошептал он, избегая глядеть нам в глаза.

– А ты, Королек? – задал вопрос Серый.

Мне совсем не хотелось раскрывать перед ним душу, но ребята смотрели на меня и ждали ответа. Чтобы не подумали, что задаюсь, сказал с неохотой:

– Может, сыщиком.

– Понятно. Хороших людей станешь на зону отправлять, – усмехнулся Серый.

– Какие они хорошие? Таких гнид, которые честных людей грабят и убивают, я бы вообще живыми в землю закапывал!

– Разве так можно? – как от удара вскрикнула Верка. – Они же мучиться будут!

– А те, кого они убивали, не мучились? – не унимался я. Во мне бурлило чувство справедливости. – Я бы им всем бошки посносил!

– Нельзя убивать людей, – как бы про себя, еле слышно, но убежденно проговорил Щербатый. – Нас всех Бог создал.

– Врешь, Щербатый, – зло процедил Серый. – Мой папашка так говорит: мир делятся на тех, кто давит, и на тех, кого давят. Кто давит, тот человек, а остальные – клопы. – И подытожил: – Все вы – мелочь пузатая. Верка будет в театре выкомариваться, Гудок в небесах летать, Щербатый стишки кропать, а Королек вообще с лупой бегать, следы высматривать.

– А ты кем собираешься стать? – спросил Гудок.

– Большим человеком, – веско сказал Серый. – И вас давить буду.

Повисла тягостная пауза.

– Вера, домой! – закричала в окно мать Верки, одинокая женщина, как говорили, водившая мужиков.

Верка, которая обычно канючила и вымаливала еще полчасика, тут же послушно побежала к своему подъезду. А вскоре и мы потащились каждый к себе.

– Надо же, в первый раз не надо загонять тебя домой, – удивилась мама.

На кухне пахло табачным дымом. В своей комнатке я расстелил постель, улегся, почти мгновенно скатился в сон и увидел себя – Шерлока Холмса, схватившегося с преступником на краю скалы. Небо было черным. Под нами кипела белая вода. Потом я сообразил, что это Рейхенбахский водопад, а мой противник – профессор Мориарти, вернее, Серый в развивающемся черном плаще. Его глаза по-волчьи горели. Он душил меня, намертво вцепившись в горло железными пальцами, а мои руки были слабы и бестелесны. Появился отец. «Помоги мне!» – закричал я отчаянно. Но он стоял и улыбался. Когда я проснулся, его улыбка еще витала в наполненной солнцем комнате…

* * *

9 октября. Вторник. Вливаю хмельной напиток в кружку и устраиваюсь в кресле напротив телика. Притащив стул, Сероглазка примащивается сбоку. В ее ручонке чашка, заполненная на треть. Пиво она еле терпит, предпочитая чай с вареньем, но ей хочется сделать мне приятное.

Вот уже месяц смотрю местные криминальные новости со смешанным чувством, которое толком и объяснить не в состоянии. Пожалуй, главная его составляющая – ожидание этого. Но что-то смутное внутри меня отчаянно сопротивляется, не хочет, чтобы это произошло.

Появляется заставка новостей.

– Охота тебе такую гадость смотреть, – морщится Сероглазка.

– Погоди – всего пять минут. Потом переключай на свой сериал.

С видом жертвы она уставляется в ящик с рожками. Когда же на экране появляется новость дня: труп бизнесмена и депутата, застреленного у своего подъезда, вскрикивает жалостливо:

– Господи, за что ж его?

На земле, запрокинувшись на спину, лежит Серый. Немалый чин из городской прокуратуры сообщает, что следствие разрабатывает несколько версий. В общем, несет обычную галиматью, которая действует на обывателя успокаивающе, как валерьянка или бутылочка пива.

Снова показывают Серого, сыгравшего свою роль в суетном спектакле под названием «Жизнь» и валяющегося теперь ненужным театральным реквизитом. Вскоре его погребут с полагающимися почестями, и он исчезнет со сцены, будто и не существовал на земле.

Свершилось. Но нет в моей душе и малой крохи мстительного ликования – только опустошение, точно из меня вытащили внутренности. Как обещал, переключаю каналы, ухожу на кухню и звоню Акулычу.

– У трубы, – беспечно басит он.

– Сейчас в новостях передали про убийство…

– Ну как же-с. Пулька аккуратненько в черепок. Между прочим, я, как только узнал, почему-то сразу тебя вспомнил, шалунишка. Ты ведь шибко убиенным интересовался. Если честно, не ты его?..

– Не я, вот те крест.

– Спасибо, родимый, утешил на старости лет.

– Передали, что его вроде бы грохнули из винтовочки с оптическим прицелом. Или я ослышался?

– Из нее, батюшка. А тебя енто, видать, не слишком устраивает? Понимаю. Ежели б его повесили тыквой вниз, было бы не в пример симпатичнее. Да, кровь из ушей – зрелище приятное во всех отношениях. Или эстетичнее ножичком: чик-чик – и много красивых ранок?..

Отключаюсь, иначе заболтает вконец. И задумываюсь. Ерунда какая-то. Винтовка никак в мою схему не вписывается. Ну никак.

Сижу, слепо уставившись в темноту за окном. Проносятся огни машин, горит на перекрестке светофор. Вроде бы надо порассуждать рационально, тем более, есть о чем, но размягченные пивом мозги не желают мыслить категориями чистого разума, им подавай патетику и сусал.

«Вот и Серый, – думаю я, – отправился звездной дорогой вслед за Клыком и Чукигеком», – и нет в моем сердце ни сострадания, ни печали.

Нарочно держал он шлюх в том самом доме, где рос с деспотом-отцом и забитой матерью, или совпало так? Не знаю. Но почти уверен: не просто так делал он проститутками девочек вроде Леточки, живущих в недоступном ему мире. Интеллигентность вызывала в нем лютую ненависть. Не побоялся даже посадить на иглу брата всемогущего алюминиевого короля. Наверняка ведь понимал: чревато, но злоба оказалась сильнее.

Смерть Серого на моей совести. Но сильно ошибется тот, кто решит, что так я отплатил за унижение и побои. Серый должен был сгинуть. Я – всего лишь орудие Судьбы.

Неожиданно вспоминаю, как Серого – тогда ему было лет тринадцать – отлупили старшие пацаны из соседнего двора. Он сидел, согнувшись дугой, за выкрашенным синей краской дворовым столом, выл и всхлипывал, расставив локти и спрятав лицо. Плечи ходили ходуном. Странно было видеть его, самоуверенного, вечно изгалявшегося над нами, плачущим и несчастным. Мы – Щербатый, Гудок и я – растерянно стояли рядом и молчали.

Значит, было в нем что-то человеческое. Только куда девалось потом?

* * *

12 октября. Пятница. Глаза Чукигека номер два, отгородившись прозрачно поблескивающими стеклами очков в тонкой золотой оправе, глядят на меня холодно и неприступно. Бескровное лицо, плотно сжатые узкие губы. Если бы не прыщики возле носа, решил бы, что общаюсь с манекеном. Он сидит, сросшийся с креслом и огромным столом, как часть кабинета, отполированная и начищенная, – безупречный механизм, вроде швейцарских часов. Глядя на него, представить себе невозможно, что он когда-то встает из-за стола, ест, тужится в туалете, возится с детишками, спит с женой.

– Можешь позвать своих архаровцев, – говорю я. – Пусть разденут меня догола и обшмонают: не запрятан ли диктофончик в дупле зуба или фотик в зрачке. Мы можем выйти куда угодно, если подозреваешь, что твой кабинет на прослушке или боишься камеры наблюдения.

– Зачем? – В Чукигеке на миг пробуждаются человеческие чувства; он приподнимает брови.

– Чтобы ты убедился: сыч Королек не собирается тебя подставлять. Я пришел просто и открыто спросить: это ты заказал Серого? И жду такого же ясного ответа.

Чукигек молчит. Его лицо еще сильнее бледнеет, рот превращается в тонкую бескровную линию.

Пауза длится, растягивается, беззвучная, бесконечная…

– Спасибо за откровенность, – говорю я.

И ухожу. Уже перед самой дверью притормаживаю и, обернувшись, бросаю последнюю реплику:

– Ты провел свое собственное расследование, не так ли? И только потом, когда получил неопровержимые доказательства?..

Но и на этот вопрос ответа не получаю. Уменьшенный приличным расстоянием, Чукигек номер два неподвижен и безмолвен, как Будда – маленький божок алюминиевого царства.

* * *

16 октября. Вторник. Центр города. Полуподвал. Пивной бар. За стеклами, заштрихованными мелким ледяным дождем, спешат прохожие, мелькают огни автомобилей, горят магазинные вывески и витрины. Там неуютно и мокро. А здесь славно и тепло.

Отпиваю из кружки пиво. Сидящий напротив меня Акулыч с наслаждением проделывает то же самое, крякает и откидывается на спинку стула.

– Слушай, – басит он, блаженно лыбясь, – ты ведь сыч. А сыч – это вроде совы, – он вытаращивает заплывшие маслянистые зенки, изображает короткими руками крылья и принимается ухать, становясь действительно похожим на громадного филина. – И кликуха у тебя Королек – опять-таки птичка вроде воробья. Выходит, ты пичуга в квадрате, парень.

Он гогочет, разевая пасть, и его круглая голова с прилипшими к выпуклому лбу редкими темными волосами багровеет. На нем черный в белую полоску костюм, что вот-вот лопнет на избыточной плоти, и зеленая рубашка с расстегнутым на жирной шее воротом. И в ментовской форме, и в штатском он выглядит одинаково уютно и несерьезно: приземистый мужик с куцыми пальцами и ногами-обрубышами. Такого представляешь примерным семьянином: дородная домовитая жена и детишки мал мала меньше – что и соответствует истине.

– Кстати, о птичках, – обрываю я не в меру расшалившегося Акулыча. – Есть у меня к тебе небольшой разговор.

– А я-то думал, просто-запросто посидим, расслабимся, о бабах покалякаем, – глазки его довольно смеются.

– Можешь придуряться, сколько влезет. А я пока тебе сказочку расскажу на сон грядущий.

Жил да был бандит по кличке Клык. И была у него фирмочка под названием «Одиссей энд Орфей». И вроде торговала она разными таблетками да микстурами – рядовая контора, здоровеющая на болезнях трудящихся, таких сейчас пруд пруди. Но нет. На то Клык и бандит, что простые пути извлечения прибыли – купил-продал-наварил маржу – никак ему не годились. Душа жаждала пиратской свободы и шалых денег.

Стал он приторговать лекарствами не совсем законными. А точнее, совсем незаконными. В детали вдаваться не стану, сам не знаю, но могу предположить два варианта из нескольких. Первый – толкал Клык в аптеки откровенную туфту, сварганенную из подручных материалов в подпольном цехе, второй – загонял просроченную продукцию, что технически очень даже несложно провернуть. А для того, чтобы не залететь и не попасть под статью, Клык купил с потрохами чиновника из городского управления, который отвечал за фармацею. Стал бюрократ резво обогащаться. В элитный домишко с семьей въехал, шикарную мебель купил, иномарочку приобрел. В общем, и Клык доволен, и чиновник не в накладе.

Но – шерше ля фам! Влезла в эту идиллию жена чинодрала по имени Лариса. В точности сказать не могу, сразу она втянулась в мужнины игры или чуть позже, но денежки, которые Клык за услуги отстегивал, очень ей приглянулись. И показалось Ларисе, что бандит жмотится, мало на лапу ее суженому дает. Стала она поджучивать муженька: требуй прибавки гонорара, простофиля. Тот на свою голову и потребовал. Но с Клыком такие штучки не проходят. Человек он прямой, как болт. Приказал бандюган одному из своих бойцов, и Ларисиного благоверного прихлопнули, как комарика-кровососика. Жил себе бюрократ, разрешал, запрещал – хлоп! – мокрое место и могилка в тени ветвей.

Клык парень такой: сначала убьет, а потом подумает. И стал он думать: кем Ларисиного благоверного заменить? А впрочем, чего тут размышлять? Вместо одного убитого чиновника поставили другого, его заместителя. Человечка тихого, слабого. Надавил на него Клык – он и сломался и стал бандиту служить на тех же условиях. А с другой стороны, и Лариса подсуетилась. Видит: парень холостой, присоседилась. Года не прошло после кончины любимого муженька, а над ней и бывшим замом уже заиграл марш Мендельсона…

– И Королек там был, мед-пиво пил, – певуче подхватывает мент. – Но у такого хренового сказочника, как ты, сказочка свадебкой не кончается. Ох, чую, повалят сейчас трупы.

– Не сомневайся, пивная утроба, – подтверждаю я.

И продолжаю – про Клыка, Леточку, Серого, Чукигека, Француза и прочих.

– Ну и вляпался ты, друган, – констатирует мент, почесывая плешивую репу. – Теперь конкретно: чего тебе надобно, старче?

– Чтобы преступники сидели в тюрьме. Или это запредельное желание?

– Да как тебе сказать. Не всякого посадишь, голубарь. Слушай, а может тебе детектив настрочить? Милое дело. А что. Отхватишь уйму бабок. Енто я к тому, что кроме «гениальных» догадок у тебя ни фига не просматривается. Один туман. Где факты?

– А если добуду факты?

И я излагаю свой планчик, надо заметить, тривиальный до опупения. Ну да, я не Шерлок Холмс, чего скрывать, – пониже и пожиже.

– Да ты никак спятил, барбос, – убежденно заявляет мент. – Шизанулся на почве борьбы с мировой криминальной гидрой. Оно и понятно. Следил себе спокойнехонько за изменщиками, резвяся и играя. А потом – бац! – подвернулось дельце с уголовным уклоном. Ну и не выдержал мозжечок. Бывает.

– Смейся сколько угодно. Глумись. Но я уже рассказывал тебе о Чукигеке. Как он на скрипочке наяривал, ты бы послушал! Душу с потрохами вынимал. Серый уже поплатился за его смерть. Но остались не отомщенными и Лета, и другие, неизвестные мне, жертвы. Да и Клык тоже человек, как ни крути, а его убийца гуляет на свободе. Не должно быть такого, Акулыч!

– Ишь, нагородил пафоса. Да ты у нас ентот… Демосфен. Оратор. Трибун. Погоди. Насчет публичного дома даже не заговаривай, сегодня они почти легализованы. И ежели богатые мужики хотят развлечься с девочками, ничего зазорного в том нет. Я бы сам грешным делом… да благоверная сразу просечет, вот кому в ментуре самое место… Итак, про бордель забудь… Но! Наркота, убийства и прочее – уже интересно. Особенно наркота. Золотой ключик, которым кабинет любого начальника спроста можно отпереть. Даже такого папы Карло, рядом с которым твой Серый – кучка дерьма… Уговорил. Хочешь быть Робин Гудом, слепим из тебя Робин Гуда. Только потом, когда окажешься там… – мент тычет сардельку указательного пальца в потолок, – и станешь порхать промеж облаков и нектар употреблять заместо пива, не шибко меня матери.

– Обещаю. Только помоги.

– Подмогнем, не боись. Но войди и в наше положение. Мы повязаны по рукам и ногам законом, инструкциями. Так что много не жди.

– А я и не жду. Ты только выясни, куда стрелял киллер, когда убивал Клыка, – в голову или туловище?

– Без проблем.

Умолкаем. Над нами повисает нечто тягостное, что и словами не выразишь. И пиво вроде утратило роскошную золотистость, превратившись в пенистую мочу. Брезгливо ставлю кружку на стол.

– Порядка в стране нет, – вздохнув, подводит итог разговору Акулыч.

– «Распалась связь времен…» – вторю ему я.

Мент пожимает тяжелыми плечами, и мне кажется, что слышу треск его расползающегося по швам пиджака.

* * *

18 октября. Четверг. За закрытыми шторами стынет осенний вечер. В спальне темно и тихо. Голова Анны лежит на моем правом плече, и мне хорошо от этой мягкой тяжести. Портреты дочери Анны еле различимы в полутьме.

Наш разговор, прихотливо пропетляв по извилистым тропкам, непостижимым образом заходит о моем отце.

– Ты не поверишь, – говорит Анна, – но эта женщина, нынешняя жена твоего отца, присушила его, поэтому он и ушел из семьи… Улыбаешься?

– Однажды прочел объявление в газете: «Присушка. Отсушка». Бабьи затеи. Женщины издавна привораживали и отвораживали мужчин. Это было милым времяпрепровождением, увлекательным и таинственным. Пока мужья баловались охотой, воевали, дрались на дуэлях и закладывали за воротник, их подруги жизни от нечего делать ворожили у камелька. Так и осталось. И нынешние дамочки обожают собираться, гадать про женихов, присушивать, отсушивать и вытворять прочие симпатичные и вполне женские глупости.

– Судишь по своей жене? – поддевает меня Анна.

В последнее время она часто упоминает Сероглазку, похоже, доказывая и мне, и себе самой, что положение любовницы воспринимает как данность. Зато мне, признаться, не по душе, когда в наши разговоры третьей лишней вклинивается моя маленькая жена. Вот и сейчас тороплюсь поскорее продолжить мысль:

– Есть нечто грозное, космическое, неодолимое: Бог, судьба, а присушки с отсушками – забава скучающих фемин.

– Ошибаешься, милый, – ласково возражает Анна, – это далеко не игры. Поговорим о судьбе. Существуют два крайних мнения. Одни считают, что от судьбы не уйти, и человек наколот на нее, как бабочка на булавку. Другие – что ее не существует в природе. И то, и другое неверно. Судьба есть, но на нее влияет многое: от кармических проклятий до обыкновенных сглазов. То, что ты считаешь женской забавой, – оружие невероятной силы. Если бы я знала это четыре года назад, моя дочь была бы жива! – в ее голосе такая мука, что я спешу сказать глупость, лишь бы отвлечь любимую от тоскливых мыслей:

– Постой. А я-то гадал, отчего вдруг влюбился в тебя с первого взгляда? Значит, ты меня присушила?

– Нет, что ты! – выдыхает она, и я представляю, как она приподнимает брови, становясь похожей на наивную девочку. – Я даже…

Припадаю к ее раскрытым полным податливым губам, шее, груди… «Колдунья, – шепчу, – колдунья моя!..» Мягким движением она ложится на спину… И вот уже толчками бьется подо мной, и наши волоски, растущие внизу живота, то и дело соприкасаются… Раздается ее порывистый стон и гортанный смех, и я ощущаю такое счастье, точно в спальне вспыхнуло солнце. Признательно целую ее, милую, удивительную, мою…

Уходя, спрашиваю с порога:

– Ну и как, по-твоему, сложится моя судьба? Сколько еще годков – или дней – мне осталось топтать землицу?

Анна задумывается на несколько секунд.

– Ты чист. Ни сглазов, ни тем более проклятий. Думаю, тебе суждена долгая жизнь.

– А вот это мы скоро проверим, – загадочно бросаю я, усмехнувшись.

– У тебя неприятности? – карие глаза Анны смотрят встревожено.

«Вот идиот, – костерю себя, – не мог не покрасоваться напоследок». Неловко пытаюсь вывернуться:

– Обычное кокетство. Чтоб ты знала, мужики обожают напускать на себя таинственность и намекать на преследующие их роковые силы. Некоторые чувствительные барышни клюют.

Анна улыбается, но тревога в глазах не исчезает, и это, если откровенно, льстит мне ужасно.

Как не хочется уходить! Остаться бы здесь на ночь, навсегда.

Странно, почему-то не могу назвать Анну котеночком, заинькой или еще какой мелкой зверушкой. Но когда произношу «Анна», ощущаю такой прилив нежности и желания, что кружится голова.

– Анна, – повторяю блаженно, покачиваясь в замурзанном лифте, – Анна, – отворяя дверь в холод и мрак.

«А эту зиму звали Анна, она была прекрасней всех…» Кто поэт? Где прочитал? Не помню… А эту осень звали Анна… А эту жизнь звали Анна… Она была прекрасней всех!..

Сотовый подает голос, когда до «жигуля» остается два шага.

– Информация к размышлению, Штирлиц, – басит мент. – Продырявили Клыка на уровне груди. Оно и понятно: корпус, он завсегда здоровее башки, не промахнешься. А уж контрольный выстрел – в черепок. Доволен?

– Еще бы. Тогда наш договор начинает действовать с завтрашнего дня.

– Не боись, цыпа. Отдайся папе Акулычу, и все будет в ажуре и гламуре.

Отключившись, залезаю в машину и звоню, выудив нужный номер из памяти мобильника.

– Слушаю, – произносит знакомый голос.

Начинаю с места в карьер – жестко и непримиримо.

– Это Королек. У меня есть неопровержимые доказательства того, что Клыка пристрелил нанятый вами киллер. Накопал я достаточно, солидную папочку. Могу отдать вам, а могу – ментам. Если выбираете первое, придется выложить пятьдесят тысяч зеленых.

– Вы позвонили так неожиданно… Я не могу ответить сразу…

– А придется. Ждать я не намерен. Ну как?

– А если я дам вам деньги…

– Тотчас исчезну из вашей жизни. Я – человек слова.

– Хорошо, – соглашается голос, в нем сквозят усталость и безразличие. – Назовите место встречи.

– Во дворе того двухэтажного домика, в котором содержится Виолетта. Я – мужчина сентиментальный и хотел бы получить причитающееся на фоне родного жилья. Только учтите, без тугриков являться бесполезно, разговора не будет. Завтра, в семнадцать ноль-ноль. Устроит?

– Да, – коротко отвечает голос.

И мы разъединяемся.

* * *

19 октября. Пятница. День будто балансирует на грани света и тьмы. Небо обложено низкими тучами, нависшими над головой, точно клубящийся потолок необозримого здания. Кажется, что они вот-вот медленно, тяжело, с железной неотвратимостью пресса опустятся на землю и раздавят все сущее, в том числе «жигуль» и меня, сидящего в нем и оцепенело чего-то ждущего.

Утром выпал липкий снег, забелив обнаженные деревья, редкие листья цвета старого золота и коричневую землю. Позже он стаял, но тучи по временам разрешались от бремени порциями снежинок, которые то бешено крутились на ветру, то опускались чинно и чуть жеманно. Пропархивают они и сейчас, с любопытством заглядывая внутрь «жигуля».

Съехав с асфальтовой дорожки, «жигуль» стоит возле двора моего детства. Слева от меня расшатавшийся зеленый штакетник. Справа – угрюмо насупившиеся дровяники.

Когда-то я заодно с пацанами бесстрашно носился по крышам сараев, даже не задумываясь о том, что имею все шансы стать калекой или попросту умереть. Наверное, считал, что буду вечно – как солнце, небо, земля. В домики провели центральное отопление, но дровяники по неизвестной причине не снесли, и теперь они напоминают декорации мрачного спектакля, в котором обязательно должно случиться смертоубийство, – покосившиеся, наполовину сгнившие, таящие неясную угрозу.

В глубине образованной дровяниками буквы П притулилась шоколадного цвета «газель», почти сливающаяся с унылым фоном.

На моих «командирских» без пяти семнадцать. Криво усмехнувшись над собой, вылезаю из «жигуля» и на ватных ногах пытаюсь совершить небольшой променад.

Завершается эта мини-прогулка в семнадцать ровно, словно тот, кто должен был появиться на сцене, только и ждал за кулисами своего часа.

В мою сторону по безлюдной дорожке неторопливо движется латаный-перелатаный «москвич». Захожу за бампер своего «жигуля». Поравнявшись со мной, «москвич» тормозит, водила поворачивает ко мне голову в черной маске – между нами всего-то два с небольшим метра. Дальнейшее происходит стремительно, лихо, как в голливудском боевике. «Черная маска» наводит на меня пистолет с завораживающе чернеющим зрачком. Резко хлопает выстрел. От удара в грудь отшатываюсь, медленно, согнув колени, падаю боком на грязную холодную землю, давя еще не растаявшие снежинки, и замираю, облегченно сомкнув веки. Слышу крики, стрельбу, короткий жалобный вскрик, топот ног, но остаюсь неподвижным, пока меня не начинают тормошить, как тряпичную куклу. Только тогда открываю глаза, какое-то время одурело гляжу в участливое лицо Акулыча и поднимаюсь на ноги. Больно дышать, точно меня лягнула копытом невесть откуда взявшаяся лошадь.

– Эй, боец, еще живой? – заботливо спрашивает Акулыч. – Безгласное тело изображаешь натурально. Одно слово: виртуоз. Меня аж до печенок проняло, чуть было не прослезился. Скажи большое мерси нашему бронежилету, спас. Хлопчик уже из тачки вылез, чтобы последние мозги тебе вышибать… А курточку-то повредил.

Точно. На уровне груди чернеет отверстие.

– Тьфу ты, хорошую вещь испортил, – сокрушаюсь я.

– Не жалей, – осклабляется мент. – Парень ты не бедный, разбогател, небось, на изменщиках, новую купишь.