Текст книги "Мародёры"

Саша пошел обратно к моргу по тропинке. Он почти проплывал в белой пелене снега. По дороге он позвонил тете:

– Алло? Да, это я. Видимо придется везти его в Песков, на вскрытие. Переносите похороны на четвертое, на утро.

– Может попозже?

– Не знаю, я бы мог его увезти прямо сейчас, я смогу его перевезти, но без документов.

– Вези, – ответила тетя.

– А похоронить мы его сможем?

– А что, справку в больнице не дают?

– Я только что разговаривал с главврачом, он отказывается.

– Дай ему денег.

– Я предлагал, он не берет.

– Почему?

– Боится, причем не самих денег. Это упертый чиновник, для него страх от недовольства других намного страшнее чего-то другого.

– Поняла. Что будешь делать дальше?

– Не знаю, сейчас договорюсь с моргом на завтра, а там решу.

– Хорошо.

Саша позвонил маме, сказал ей, что задерживается и почему. К этому времени он дошел до морга. Дверь его была открыта, и в наступающем вечере Саша видел, как снежинки окрашиваются исходящим из двери светом. На пороге стояла санитарка:

– Ну что, забираете? – спросила она.

– Нет, ну сами понимаете, где нам его хранить до завтра. Сейчас в Песков ехать бессмысленно, а завтра мы его заберем. Сколько туда ехать?

– Около двух часов.

– Во сколько там открывается морг?

– В восемь.

– Понятно. А завтра вы нам сможете выдать тело около шести?

– Конечно, раз такое дело. Но вы ко мне заедете? На улицу Зеленую.

– Хорошо.

– Ладно, маску делать будете?

– А что это?

– Вроде бальзамирования.

– Ах да, – понял Асов, – а что можно?

– Ну, я только на лицо сделаю, чтобы он сохранился, больше ничего не могу. Вам далеко его везти?

– В Опольск, за тысячу с лишним километров. Сколько?

– Да сколько не жалко, пройдемте.

Санитарка зашла в морг и взяла с каталки у стены прямоугольник сложенной в несколько слоев марли и пузырек. Затем открыла холодильник и, включив в нем свет, подошла к телу отца. Она положила марлю ему на лицо и сверху стала поливать ее из пузырька. Саша смотрел на нее и вдруг почувствовал знакомый запах формалина. Это был даже не запах, а тяжелый горький воздух, который жжет горло изнутри.

Саша, пока санитарка занималась этой процедурой, отсчитал около двухсот рублей. В кармане остались только тысячные купюры, и он решил: «Хватит, здесь доходы маленькие и расценки тоже. Много давать нельзя. Какой кислый от нее запах. Она наверняка алкоголичка, а завтра она нужна мне трезвая». Санитарка вышла из холодильника, выключила свет и пошла выключать его в других помещениях. Саша ее ждал. Когда она подошла к нему, он отдал ей деньги, которые она, не считая, положила себе в карман белого халата подкурткой:

– Спасибо, – ответила она, а Саша спросил: – Вы завтра будете в состоянии?

– Что? Да как вы можете?

Саша увидел, что она не на шутку обиделась: «Ну, ничего, она меня поняла».

– Извините меня, пожалуйста, – быстро и как можно мягче, ответил он, – я сейчас плохо соображаю, извините меня еще раз.

– Ничего, ничего, я понимаю, – тоже мягко ответила она. – Вы думаете, я пью, но не переживайте, завтра я с утра буду здесь, только обязательно заезжайте за мной.

– Хорошо, ну мы поехали. Может, вас подвезти?

– А что у вас там? – спросила она, указывая на салон «Газели», в которой сидел Сергей.

– Гроб.

– Нет, я уж сама как-нибудь дойду.

– Ну ладно, до завтра, – ответил ей Саша и прошел к машине. В кабине Сергей спросил его:

– Ну что?

– В гарнизон. Не получается взять справку о смерти. Все как крысы, не того боятся. Но, естественно, задержку я компенсирую, стол за мой счет.

– Эх, я же знал, что так дело не закончится, – печально ответил Сергей.

– Ну, ничего, зато отдохнешь нормально перед дорогой.

– Да ладно, что я не понимаю. Поехали. Куда?

– Назад, до поворота. Теперь я дорогу знаю наизусть, не заблудимся. Сергей включил дворники, чтобы расчищать ветровое стекло от налипающего снега.

– Вот валит-то.

– Да, очень сильный снегопад.

Медленно они выехали с территории больницы и поехали из города. У Саши зазвонил телефон:

– Саша, это Лера. Ну, вы где?

– Выезжаем из Вдовска, будем через минут двадцать.

– Поняла, ну я звоню на КПП.

– Конечно, пусть пропускают.

Саша смотрел на дорогу, курил сигареты:

– Блин, ненавижу врачей. Как можно такими быть?

– Ну почему, может, они не такие уж и плохие, – ответил ему Сергей.

– Думаешь? – печально сказал Саша. – Все, что я знаю, так это то, что в нашей стране болеть нельзя. Если здоровье отказывает, то это конец.

Сдохнешь либо в очереди, либо сам врач залечит. Знаю я, как там дело было. По прибытии на место происшествия любое должностное лицо обязано оказать медпомощь. Скорее всего, в новогоднюю ночь приехала бригада «Ух». Увидела двух стариков в непрестижной «четверке» и молодую бабу с живым супругом в иномарке. За стариков никто не вступится, подумали они, и их просто оставили на месте, даже не приступив к реабилитационным мерам. Тем более не отвезли в реанимацию. Отец ведь умер не сразу на месте, он был еще жив. У него даже сейчас лицо не потерявшего сознание человека. У нас тоже были случаи, когда люди просто замерзали и истекали кровью, а «скорая» молча за этим наблюдала. Вот к примеру: с момента распада Союза не было ни одного дела, возбужденного по инициативе морга по факту неоказания медпомощи или ненадлежащей медпомощи, а ведь вскрытие – это на настоящий момент самая точная область медицины, вскрытие показывает все. Но можно что-либо доказать только по инициативе родственников и если вскрытие делает независимая экспертиза, например в другом регионе, и только за очень большое неофициальное вознаграждение. Поэтому они сейчас и ссут, никаких документов не дают. Мне не позволяют вывести тело, чтобы сделать вскрытие в другом регионе. Никто и никогда не поставит мне на документ гербовую печать. Сторонний морг примет тело только при наличии гербовой печати, но похоронить по обычной справке о смерти можно. Понимаешь, Сергей, я прекрасно знаю, какие коновалы работают в приемном покое БСП[12]12
  Больница Скорой Помощи


[Закрыть], особенно в приемном отделении, а если смерть происходит в операционной, то тело сразу же направляется в морг на вскрытие, и доступа к нему ни у кого нет. А вскрытие делают сразу же и почти те же врачи. Огромное количество врачебных ошибок ни разу не было выявлено, а тем более официально сотрудниками морга. Ты можешь себе представить, чтобы в нашей стране после развала Союза не было врачебных ошибок? Точнее, быдла со скальпелем в руках, убийц, которые настолько циничны, что убивают только по собственной необразованности. А еще проще дождаться, пока человек помрет до приезда в больницу, тогда даже тело в больницу не нужно везти, а можно списать все на смерть до прибытия «скорой».

Сергей промолчал, а Саша продолжил:

– На моей памяти за четыре года, что я проводил проверки по материалам травмирования, в реанимации выжил всего один человек, да и тот остался с интеллектом четырехлетнего ребенка.

«Газель» свернула с трассы на дорогу, уводящую в глубь леса. Саша высматривал на повороте «голосующих», но никого не было, хотя обычно на повороте всегда кто-нибудь стоял, дожидаясь, когда кто-нибудь подвезет в гарнизон. Дорога вела туда только одна. Саша вспоминал свое детство, проведенное не на детских площадках, а на плитах аэродрома, когда палящее солнце растапливает гудрон, которым залиты щели между плитами, а взгляд упирается в исчезающую в голубой дымке даль горизонта, сквозь вырубленную полосу безопасности в лесу. Или когда лезешь, как по веревочной лестнице, по ячейкам страховочной сетки в конце взлетной полосы. Или когда, жмурясь от удовольствия и кислого вкуса, жуешь тугой пучок дикого щавеля, который особо пышно растет именно на аэродромах. Внезапно Саша сказал:

– Мой отец полгарнизона научил летать, точнее бомбить, а теперь ни одна тварь не может позаботиться о его теле, а еще есть вдова, которая сидит одна в гарнизоне без работы. Вот почему я ненавижу армию.

– Ну почему? – примирительно ответил Сергей. – Наверное, просто не знают. На пенсии, наверное, все.

– Может быть, ты и прав, но в среде военных летчиков вести очень быстро разносятся. Я помню, в то дикое время развала Союза мы сидели в гарнизоне без зарплаты, питались подножным кормом. Вдруг отец получил почтовый перевод, денежный. Он не мог понять от кого, а оказалось, что его бывшие сослуживцы в другом полку насобирали грузовик грибов, лисичек и сдали их. А вырученные деньги разослали, и ему в том числе. Отец чуть не плакал тогда, и не потому, что прислали деньги, а потому что его помнили. Он уходил на дембель в сорок два года, а выслуга у него была сорок пять лет. И все, что дало ему государство, – это куча болезней и все. Потом всего три года на гражданке, и он сделал больше, чем за всю службу, а пожить в свое удовольствие так и не успел.

Сергей молчал, всматриваясь в дорогу, а Саша рассказывал:

– На последних учениях звено отца единственное, которое прошло системы ПВО и отбомбилось, причем на «отлично». Один такой самолет, как СУ-24, может уничтожить полностью город, подобный Санкт-Петербургу, без ядерных бомб, кстати, а просто с боевой нагрузкой. Экипаж – «спарка», то есть состоит из двух человек. Вот так и проходят учения. Один или два экипажа на весь полк, которые и летают на показательных учениях. А на боевом дежурстве у нас сейчас всего один самолет, причем он на два гарнизона и перекрывает всю границу. Кто сейчас летает, я даже не представляю. Они даже не могут выполнить взлет-посадку. Летчики – это такой народ, который недостаточно просто обучить и поставить в полк. Они должны постоянно летать. Когда отец выпускался из Краснознаменного челябинского училища, у него налет был несколько тысяч часов. А когда мы вернулись в Союз, то всего несколько часов в год. Представь. Да и летали только те, кто мог. Молодых лейтенантов нельзя было даже подпускать к самолетам. А сокращение? Никто не сможет объяснить, почему новые самолеты уничтожались, а старые оставлялись в строю или их собирали из нескольких старых.

– А что, почти не летают?

– Почему, летают. На тренажерах. А с компьютерами – так почти, наверное, постоянно. Без лишней скромности могу сказать, что на тренажере я и сам летал лучше лейтенантов.

– Тебе нужно было идти летчиком.

– Да. Я и сам мечтал до девятого класса стать истребителем. А потом, просто возненавидел эту армию, впрочем, вот так, наверное, и уничтожаются династии. Да и отец хотел, чтобы я пошел в авиацию, но я бы не смог. У меня абсолютно нет способностей к пространственному мышлению.

– Это что?

– Это когда тебе нужно представить какую-нибудь фигуру в разных плоскостях. А быть еще одной бездарностью я не собирался. Потом я мечтал стать юристом. Как Кони. Разве же я предполагал, что борьба за справедливость – это миф. Что это желание приведет меня туда, куда я даже представить не мог. Ну, в общем, поэтому пошел на юриста. Гуманитарные способности у меня довольно сильные, а математические средние. Надо заниматься тем делом, которое умеешь делать, к которому есть способности и талант. В общем, развивать те навыки, которыми тебя одарили при рождении, потому что это было сделано не просто так. Правда, «ментом» я не хотел быть. Вообще носить погоны не хотел. Забавно все так сложилось. Отец хотел меня пристроить в транспортную авиацию. У них считается, что если ты не купил за год новой машины, то ты дурак. Транспортники же гоняют в загранку, а назад идут порожняком и, естественно, борт загружают всем. Помоему, эту лавочку уже прикрыли, но все равно сейчас перевозки дают бешеные деньги. Посмотри, чем занимается страна. Мы сейчас одна большая дорога, по которой все вывозится в одном направлении. Ничего не строится, кроме дорог. И вся инфраструктура развивается вокруг дорог. Все направлено на вывоз.

– Да, это точно, – поддакнул Сергей, а Саша снова закурил и, помолчав, задумчиво сказал:

– Страшно подумать о нашем выпускном классе в школе. Выпускались-то в гарнизоне, но никто из нас не пошел в армию. А мы все были потомственными офицерами и готовились к этому. Точнее, один пошел. Поступил в Барнаул, на истребителя. Дружок мой, здоровый был «качок», бодибилдер, как сейчас говорят. Живаго звали, как врача из книжки. Так его и весь его курс после выпускного демобилизовали сразу. Сказали, что у армии потребности в них нет. То есть выпустили их прямо в поле, выбросили после пяти лет обучения, после государственных экзаменов, а у них даже гражданской специальности не было. Где он сейчас, я даже не знаю, говорят, спился. Склонность он имел к этому делу, да и отец у него из летчика в алкаша превратился. Только цель могла его отвлечь от этого дела или любимое дело. Можно сказать, что мы, кто не пошел по стопам отцов, уклоняемся от долга перед Родиной или не служим ей, но правда в том, что это красивые слова беловоротничковых генералов. На самом деле, это государство – наш враг, оно нас уничтожает и не дает нам нормально жить.

– Почему же сам служишь в милиции?

– За идею. Борюсь против всех тех, кто против меня, моей мамы и отца был, – добавил Асов, – а для других, типа, «кошу от армии». Так что такие вещи для меня выглядят довольно конкретно. Скоро и эту «лавочку» прикроют, тогда межклассовая борьба обострится. Я своих детей этому чужому государству, никогда не отдам. Причем под государством всегда следует понимать совокупность должностных лиц и органов, а вот народ и страна – это нечто иное, это мы.

Впереди на дороге показались две бетонные плиты. Это было противотаранное устройство, чтобы автомобили проезжали между ними на малой скорости, зигзагом. Большие металлические ворота с красными звездами на створках были открыты. Лишь одинокая перекладина шлагбаума висела над дорогой. Сергей подогнал к нему машину, и из помещения КПП вышел молодой лейтенант в зеленом бушлате и комбинезоне. На голове его была, несмотря на зиму, синяя фуражка. Саша посмотрел на его безжизненную походку, ссутуленную спину, спрятанные в карманах руки и подумал: «Такие летехи часто стреляются в караулах, особенно если есть молодая жена и дети и если недавно прибыл в забытый жизнью гарнизон, – оглядывая фигуру вояки, Саша отметил, что у того нет припухлости в области левого нагрудного кармана или справа у бедра. – Уставной бушлат имеет специальный внутренний левый нагрудный карман в виде вшитой кобуры с хлястиком для пистолета. Но по уставу в карауле пистолет можно носить лишь в кобуре справа. Точно. Их не вооружают. Как и у нас. Это ли не показатель боеспособности госорганов?» – с мрачной иронией отметил Саша.

Лейтенант подошел к водительской двери и вопросительно встал около нее. Сергей открыл дверь и, высунувшись из нее, посмотрел на него:

– Чаво? – расхлябанно спросил лейтенант.

– Чего, чего? – зло прикрикнул Сергей. – Что, не звонили?

– Звонили.

– Ну так отрывай.

Сергей зло захлопнул, с хлопком, дверь, а лейтенант, почти засыпая на ходу, пошел обратно к шлагбауму, отвязал веревку, и шлагбаум под весом груза полез вверх. «Действительно, дебил, – решил Саша, – гарнизон состоит из двух частей. Одна из них секретная, с аэродромом, а вторая жилая. По идее, она должна быть открыта для посещений. Видимо, просто выпендривался».

– Куда? – спросил Сергей Сашу.

– По этой же дороге прямо, к Военторгу, там увидишь. Около него повернем к дому.

«Газель» поехала по заснеженной дороге дальше, а Саша посмотрел в окошко и увидел тот же памятник, что был здесь десять лет назад. Напротив ГОКа (гарнизонного клуба офицеров) стоял на горочке остов треугольного МИГ-21. А сбоку от него, на такой же, но свежей горочке, появился «новый» остов МИГ-15. «Этот остов стоял раньше на трассе в Роще памяти. МИГ-15 отличается от СУ-7 – „Трубы“ в основном тем, что внутри воздухозаборник у него разделен на две части. Понятно, – сказал себе Саша, – его перетащили сюда, чтобы местные алюминий не украли, из которого были сделанны самолеты. А ведь это был надгробный памятник. Их была пара. Один, видимо, успели разрезать. Герои корейской войны, где мы америкосов делали один к шестнадцати. До сих пор америкосы переделывают историю, чтобы скрыть это. И эти памятники тоже разворовали. А ведь кто знает, может сам Кожедуб прикосался к этому МИГ-15».

Дорога, по которой ехала «Газель», огибала жилые дома. Саша смотрел на двухэтажные бараки, часть которых сгорела и была лишь пепелищем, на трехэтажные «сталинки» и пятиэтажки панельных домов без ностальгии. Он был рад, что больше не живет здесь, что избавился от этого обреченного чувства заживо погребенного. Хоть так было не всегда. Во времена Союза гарнизоны были островами радости и культуры, среди безлюдных лесов и болот. Сюда съезжались лучшие умы из больших городов. Все были друзьями, и все дома жили как один дом, как одна семья.

Наконец Саша увидел двухэтажное здание магазина. «Военторг». Эта табличка все еще красовалась над его дверьми. Саше вспомнился кусочек детства. Была зима. Раннее утро. На улице еще темно. Он стоит в тесном помещении, зажатый толпой людей. Под форменной отцовской шапкой-ушанкой, завязанной у горла, появляется испарина. Резинка, пропущенная в рукавах от вязаной варежки одна к другой, режет плечи. Варежки он не снимает. Тусклая лампочка освещает людей. Часть толпы осталась на улице. Ему лет так одиннадцать. Он слабый ребенок, и толпа стискивает его в своих объятиях. Дыхание других людей унесло свежесть зимнего воздуха. В помещении душно, но тепло. Лучше, чем на холоде, на морозе. И хуже тем, кто на улице, не потому, что они на улице, а потому, что им может не хватить хлеба в магазине. Саша пришел рано, и ему повезло занять очередь почти у самой двери, за стариками. Но очередь перестала быть очередью, теперь это злая толпа. Его не трогают и не отпихивают, но от этого ему не менее страшно. Потому что внезапно все стали говорить громко, а двое мужиков стали драться. Саша смотрит в щель между запертой дверью и косяком. Там, за дверью, просторный зал. Электрический свет в щели прервался и возник вновь. Кто-то встал за нею. Саша пощупал в вязаной варежке смятую купюру и мелкие монеты: деньги, которые он боялся даже положить в карман, чтобы не потерять или чтобы их не украли. Деньги, которые дала ему мама, они с отцом давно на работе. И если он не купит хлеба, то дома его не будет, а без него не наешься картошкой. Он должен купить его. Наконец дверь открывается и тут же широко распахивается от натиска бегущей толпы. Сашу вносит в зал разгоряченная толпа и отпускает. Ноги подгибаются от слабости и напряжения, но если он останется стоять на месте, то не успеет. Саша подбегает к двум металлическим корзинам в человеческий рост. У них есть отверстие только в боку, а около него уже стоят люди. Саша подбегает к одной из корзин, и его вновь настигает толпа. Она прижимает его к тонкой металлической сетке этой корзины. Он видит в ней сложенные прямоугольники черного хлеба, но они быстро исчезают в руках людей с другой стороны корзины. Один старик набирает полный рюкзак буханок хлеба нервозными и быстрыми движениями, пока его не отталкивают. Саше обидно, он видит хлеб, но не может его взять, у него не хватает сил.

Он начинает протискиваться по корзине к отверстию. Его пытаются отпихнуть, но он, сняв варежки, которые болтаются теперь у рукавов, вцепился одной рукой в сетку, а вторую просунул к отверстию в ней. Ему еле-еле хватает роста, чтобы взять из оставшегося верхнего ряда одну буханку, и он тянет ее к себе. Рука застревает между людей, но постепенно он вытягивает ее обратно и прижимает к груди. Все. Медленно он идет к кассе, где уже образовывается длинная очередь людей. Стоят спокойно. Можно перевести дух. Хлеба больше нет. Оставшиеся люди около хлебных корзин начинают ругаться и кричать. Старика с рюкзаком хлеба отправляют обратно от кассы, ему хлеб не продают. Запрещено продавать больше двух буханок в одни руки. Саша не видит, чем заканчивается дело, или не хочет видеть. Он становится в очередь, достает из кармана целлофановый пакет и кладет туда буханку. Потом достает из варежки скомканную и мокрую от пота купюру и горстку мелких монет. Деньги он зажимает в кулачке и медленно идет в очереди к кассе, глядя на пустой прилавок в другом конце зала. Там в пятницу будут давать сливочное масло по талонам. Куски из белых глыб, возможно, это маргарин. Идти опять ему.

Когда Саша вырос, то решил, что состояние очереди – это показатель здоровья организации, но он все равно навсегда будет подсознательно бояться любых очередей.

Вот как Асов помнил то время: развал Союза, уничтожение нации. Голод, позор, деградация, страх, обида и боль. Злоба оттого, что ты ребенок и ничего не можешь изменить, потомучто бессилен. Внешний враг, который цинично оскорбляя и извращая прошлое уничтожает его нацию, а с другой стороны внутреннее уголовное правительство. И между ними народ, снова, как между молотом и наковальней, выживает самостоятельно… «Взрослые, что же вы наделали?» – спрашивал он себя, пока взрослел. Он до сих пор ненавидел тех реформаторов и иностранцев, которые заполонили своими обвинениями его мир, как только рухнул занавес и повторял: «В уничтожении моей страны виноваты они – предатели, внутренние и внешние. Их пословица гласит: „Если не можешь победить врага, обмани его. Стань его другом“. А мы забыли, что нет у нас друзей, кроме армии и флота, и вспомнили это поздно». И думал он так, потому что для ребенка-Саши еще не существовало «правдивой мировой истории» или политических систем или каких-либо идеологий. Он просто видел, как из его страны, в которой он родился, создали СНГ-концлагерь.

– Куда? – спросил Сергей Сашу и тот, очнувшись, стал всматриваться в дорогу.

Это был перекресток, и Саша помнил, что зимой дороги были здесь всегда расчищены. С горки, на которой стоял Военторг, катались дети и ее постоянно заливали водой. Сейчас все было занесено снегом, кроме участка около дверей магазина. Саша с сомнением посмотрел на дорогу, занесенную толстым слоем снега и ведущую от основной дороги, на которой они встали, вокруг магазина к пятиэтажным панельным домам гарнизона:

– По ней, – он указал пальцем на заснеженную дорогу Сергею, – проедем?

– Конечно, – Сергей уверенно повел машину на нее. – Это магазин?

– Да, – ответил Саша.

– Неудобно с пустыми руками-то, – невнятно произнес он. Машина, уверенно покачиваясь, поплыла в снегу.

– Конечно, – ответил Саша, – нужно зайти и купить что-нибудь поесть. Что будешь?

– Да пельменей возьмем. Я думаю, хватит.

– Согласен, еще колбасы нужно и сока апельсинового. Он меня всегда на ноги ставит, – задумчиво добавил Саша.

«Газель» остановилась около ступенек, ведущих к деревянным, в облезлой зеленой краске, дверям магазина. Саша с Сергеем вышли из автомобиля, укутываясь в куртки от снежной пурги. Войдя в магазин, Саша очутился в прихожей, которую только что вспоминал. Она показалась ему тесной. Лестница, ведущая на второй этаж, оказалась перекрытой металлической решеткой, на двери которой висел навесной замок. Там, на втором этаже, был отдел хозяйственных товаров. На первом этаже раньше продавали только продукты. Где-то в то же время, когда в магазинах начались перебои с продовольствием, Саша прибегал на этот второй этаж, мечтая купить примитивный фотоаппарат «Смена», который обязательно должны были завезти. Он откладывал из своих «карманных» денег средства на его покупку, пока однажды эти фотоаппараты не привезли. Счастливый от предвкушения покупки, он принес из дома свои сбережения и встал в очередь. Весть о том, что привезли фотоаппараты, быстро разлетелась по гарнизону. И пока Саша бегал за деньгами, очередь в отдел разрослась. Стоя в очереди, он с ужасом понял, что фотоаппараты заканчиваются. Такое горькое разочарование охватило его, что он потихоньку захныкал. Он не хотел подходить и просить людей из очереди пропустить его. Оставалось только стоять и в отчаянии смотреть, как продавец снимает с полки прилавка и передает в чужие руки фотоаппараты. Таким его и застал отец: «Чего расстроился?» – спросил он его, и Саша сбивчиво рассказал о своей беде. Отец взял деньги и прошел к голове очереди, прямо туда, где стояли рослые мужики в синих летных бушлатах. Улыбаясь, он о чем-то с ними поговорил, и они, по-дружески расступившись, пропустили его к кассе. Саша не мог поверить – продавщица подала отцу последний фотоаппарат в черном кожаном футляре. Получив фотоаппарат, мальчишка запрыгал от радости, и мир вокруг расцвел. Потом отец приносил ему коробки с просроченными проявителями и закрепителями, которые использовались для проявки пленок с фотокамер на самолетах, а Саша печатал фотографии на добытой таким же образом фотобумаге, которую приходилось нарезать вручную до нужного размера. Правда, линза увеличителя была расколота, и фотографии получались замутненные, со следами расколов стекла, а бумага выдавала изображение через раз, но это хобби долго было самым любимым Сашиным занятием. И где-то в семейных фотоальбомах, сохранились эти черно-белые снимки. Где-то в квартире, куда он теперь возвращался. Пусть даже на одну ночь.

Саша открыл дверь и вошел в магазин. Просторного зала больше не было. Фанерная перегородка отделила большую часть зала, оставив закуток, где теперь расположился скромный продуктовый магазинчик. Эта перегородка исполняла роль стеллажей с товарами, а пространство перед ним отгораживал ряд витрин. За прилавком была молодая девчушка, которую Саша не знал. (Это было непривычно, ведь в гарнизоне все друг друга знали). Они походили с Сергеем, всматриваясь в витрины. Наконец Саша подошел к кассе. Кроме пельменей, хлеба и сока он купил еще четыре пачки сигарет. Когда он стал расплачиваться, незнакомый женский голос окрикнул его:

– Саша?

– Да, – обернулся он и сурово добавил: – Асов.

– Я Лера, – ответила ему крупная женщина, которая стояла перед ним в расстегнутом пальто. – Куда-то вы пропали, проехали КПП, и до сих пор вас нет.

– Мы быстро, – мягко сказал Асов, – только заехали купить поесть.

– Да что вы. Что уж, мы не накормим?

– Да не в этом дело. Просто неудобно с пустыми руками заявляться. Мы сейчас подъедем.

– Помнишь куда?

– Конечно. Девушка, – уже обращаясь к продавщице, сказал Асов: – Еще пакет целлофановый пробейте.

Когда он обернулся, Лера уже ушла. Сложив продукты в пакет, они с Сергеем пошли к машине. Проехали за магазин, и Саша увидел наконец свой дом, в котором прожил почти десять лет, и окна своей квартиры на четвертом этаже.

Сергей долго искал место, где бы припарковаться, несмотря на то что просторная площадка была пуста.

– Где бы так поставить, – спросил Сергей, – чтобы видно было?

– Тогда придется с другой стороны дома. Ставь где нравится, – сказал, улыбаясь, Саша, – закрытый гарнизон. Даже если обворуют, далеко не уйдут, а гроб вообще никто не возьмет.

Видно было, что дороги в гарнизоне не чистят. Сергей заглушил двигатель автомобиля, припарковав его напротив последнего подъезда дома, в котором раньше жил Асов. Затем выскочил из кабины, взяв пакеты с едой, а Саша медлил.

– Куда? – спросил его Сергей.

– Четвертый этаж, – глухо ответил тот.

Саша медленно вышел из машины, оглядываясь, но не увидел ни одного человека на улице. Он захватил с собой свою сумку и, хлопнув дверцей, пошел за Сергеем, который, нажав кнопку на брелке, запер автомобиль на сигнализацию.

Сергей вошел в подъезд первым и стал подниматься по лестнице. Саша медленно поднимался наверх. Он не знал, что сказать Рафиде, он даже незнал, как начать разговор. Подъезд казался ему маленьким и тесным, незнакомым, и в то же самое время он видел, что в подъезде не изменилось абсолютно ничего. Даже надпись «ИРБИС» на стене, кличка его первой собаки, которую он нанес в день ее смерти, была на месте. Время застыло здесь, законсервировав весь гарнизон в целом. Те же обшарпанные стены, те же деревянные почтовые ящики с выбитыми дверцами. И его почтовый ящик. Жженые спички в потолке. Наконец Саша увидел свет. Дверь на четвертом этаже, посередине площадки, была распахнута. За ней слышались голоса Сергея и Леры. Саша зашел в прихожую, закрыл дверь, поставил свою сумку к косяку под вешалкой, как раньше бросал ранец, придя из школы, затем оглянулся. Ничего в прихожей тоже не изменилось. Дверной замок закрылся так же, как и много лет назад, когда он его поставил. Его вешалка, которую отец прибил к стене ниже, чем «взрослую», также была на месте.

Саша посмотрел в проем двери в большую комнату: там стояла Рафида. Она была во всем черном и с черной косынкой на голове. Ее смуглое лицо посерело. Это была высокая, стройная и красивая сорокалетняя женщина. Отец любил ее за ее верность и покорность. Восточная женщина, для которой мужчина всегда прав. Может быть, именно эта покорность, вера и надежда в мужчину пробудила в отце те нежные чувства, которые заставили его привезти ее из КМС[13]13
  Контингент Миротворческих сил.


[Закрыть] в Таджикистане.

Саша посмотрел на нее, их глаза встретились, и он не смог ей ничего сказать. Он пожал плечами, глубоко и печально вздохнул, как бы говоря: «Ничего не поделаешь». Саша сам не знал, как ему вести себя по отношению к Рафиде, а Рафида, не прочитав в его глазах ни ненависти, ни укора, бросилась к нему, схватила за одежду и, уткнувшись ему лицом в грудь, заплакала, после чего стала падать на колени. Однако быстро придя в себя, Саша обхватил ее и, прижав к себе, держа ее фактически на руках, произнес тихо и уверенно:

– Ну, что вы, Рафида. Все будет хорошо.

– Рафида, солнышко. Успокойся, – произнесла вошедшая Лера, – ему ведь тоже тяжело.

Лера повела Рафиду в комнату, а Саша снял верхнюю одежду и повесил ее на вешалку. Сергей, смущенно спрятавшийся где-то сзади, вышел к Саше и тоже стал раздеваться. Пакет с продуктами он отнес на кухню.

Попав в свой старый дом, Саша не испытывал никаких чувств. Единственное, что он с удовлетворением отметил для себя, так это то, что, как и раньше, он свободно, не глядя по сторонам, перемещается по комнатам и, не глядя, находит и нажимает кнопки выключателей, ручки дверей или открывает ящики мебели. Да, обстановка в квартире почти не изменилась.

Войдя в зал, Саша увидел, что Рафида сидит на диване, но как-то неестественно и неудобно. Она как бы сжалась в комочек, глядя на фотоальбом, который лежал у нее на коленях. В углу комнаты, на том же самом месте, куда ее ставили они, когда жили здесь все вместе, стояла новогодняя елка. Она была украшена теми же новогодними игрушками, которыми ее украшали каждый год, сколько Саша себя помнил. На верхушке елки красовалась та же большая красная пятиконечная пластмассовая звезда. Саша сел рядом с Рафидой и, взяв у нее фотоальбом, спросил: