Текст книги "1962. Послание к Тимофею"

4

Разное пишут у нас про этот Собор. Либералы восторгаются: католики опростились, примирились с протестантами, попросили прощения у евреев. Консерваторы ругают: латины обмирщились, повернулись к алтарю задом, оскорбили таинство причастия, теперь хоть пиццу пресуществляй. Не мне встревать в богословский спор; не мне их судить. Я, сынок, скажу по-другому.

Летом 69-го, а может, и 70-го, я гостил у тетки Марины под Нижним, в военной части, где тогда служил ее муж, офицер дядя Витя. В военной части все было как положено: серые сугробы грибка в туалете; грязная песочница во дворе; офицерские жены в домашних халатах и шлепанцах развешивают кружевные комбинашки вперемешку с байковыми трусами начесом внутрь; на трехколесном велосипеде едет девочка и надувает зеленую соплю пузырем, вслед ей хрипло кричит западенская бабуля: «Анжелика, вертайся, жопу надеру, от скаженная!»

Скучно жить в военной части, разве что в футбол сыграть с соседскими пацанами, пока солдаты обедают или маршируют на плацу. Но вокруг, за пределами территории, обтянутой колючей проволокой, – мутные озера, светлая речка, песчаные насыпи, горные кручи выработанного карьера. Мы с двоюродным братцем Димой ходим на рыбалку, ловим ершика и бычка, ныряем с плотов по очереди с деревенскими, загораем всласть.

Однажды я сурово просчитался. Деревенские мне говорили: берегись омута, не прыгай. Я не послушал, прыгнул солдатиком и тут же почувствовал: не то. Тело легко пробуравило воду, по коже пробежали пузырьки, но вместо зыбучего дна продолжилась недолгая пустота. Ноги уткнулись в ил, и сразу стало ясно: яма. Тесная. Невозможно поднять руки, нельзя присесть, чтобы спружинить и выпрыгнуть. Я задрал голову и открыл глаза. Сквозь мутноватое колыхание воды, как сквозь толстую оконную наледь, пробивалось солнце, лучи кривились и корежились. Очень хотелось жить и обнять маму. Воздух в легких кончался, страх бил в виски, вода сдавливала грудь. Вот бы еще раз вздохнуть полным вдохом! Неужели это все – и так рано, я же еще ничего не успел! В этот момент речное солнце затмилось, в воду что-то ослепительно рухнуло, волосам стало больно, и я медленной рыбой поплыл вверх, на волю.

Оказалось, на плоту все это недолгое время шел жестокий спор: куда я подевался и что со мной делать? Братья Хайрутдиновы, Мансур и Рифат, были спокойны. Плавает хорошо, унырнул, потом пуганет из камышей. Дима волновался: такого еще не бывало. Через минуту он прекратил спор, спихнул в воду Мансура, не желавшего отдавать шест, лягнул ниже пояса низкорослого трусливого Рифата, который сделал вид, что заступается за братца, – и погнал обратно, к омуту. Разглядев сквозь полупрозрачную воду мою неподвижную голову, не раздумывая, прыгнул, вытащил меня за волосы и затолкал на плот.

Мансура было бить нехорошо. Доверие Рифата Дима потерял, они потом плохо ладили. Вопрос: о чем он должен был думать, о потере меня или о потере друзей? О том, что драться ниже пояса – западло, или о том, что надо вытащить кузена? По-моему, ответ очевиден. Возможно, я эгоист. Но жить очень хотелось. Папа Иоанн XXIII рассуждал примерно так же, как мой двоюродный брат Дима; утопающих нужно спасать, детали обсудим потом.

Детали потом обсудили. Уже после смерти Папы. Его преемник Павел VI был избран летом 1963 года и твердо повел дело прежним курсом. После трех годовых сессий и финального заседания 7 декабря 1965-го Рим перестал называть себя «торжествующей Церковью» и стал именоваться «Церковью в служении». Что же из этого вышло? До чего же католики дослужились? Последний раз в пределах этой книги перевернем бинокль, поглядим из огромного настоящего в маленькое, почти кукольное прошлое, устроим смотр причинам и следствиям.

Ползут семидесятые, напрягаются восьмидесятые, мчатся девяностые, истерично тормозят двухтысячные. Проходит сорок лет со дня открытия Собора. За сорок лет Моисей вытряс из евреев прошлое и засеял их новой верой. А что изменилось у нас? Вроде бы ничего. Даже стало хуже. Собор закончился, забудьте. Европейское искусство было далеким от Бога и Церкви; отошло еще дальше. Обезбоживание общественного организма продолжилось. Старый священник в маленькой савой-ской деревушке, где живет Жорж Н., тихо жалуется: сельские католики забыли, что мы не женаты, что мы одиноки, что надо нас приглашать на воскресный обед, дарить домашнее тепло, скрашивать невыносимый холод жизни…

Обыватель не хочет слышать о вере; о христианских корнях цивилизации вслух вспоминать неприлично; вселенский марш в защиту права геев заключать браки и усыновлять детей бушует в самом центре католичнейшего Мадрида. Даже президент самой религиозной страны цивилизованного мира, Америки, и тот в 2005-м поздравил нацию с «новогодними праздниками», чтобы не смущать магометан, евреев, буддистов, а также неверующих пугающим именем Рождества. Что же говорить о Европе? Пока трусливые директора британских музеев меняют в табличках аббревиатуру В. С. на B. P., с «до Рождества Христова» – на «до нашей эры», сосредоточенные мусульмане дают расслабленным европейцам сто очков форы. И слишком велик риск, что вялый католицизм из Европы уйдет вообще, уступив место энергичному исламу. То-то весело будет атеистам, которые уверены, что победили…

И все-таки не станем спешить. Погодим. Чуть сместим угол зрения, отведем окуляры от центра, обратимся к обочине счастливого мира. Не такой счастливой, зато более энергичной. Польша середины 70-х. Толпы на улицах тесного Гданьска; упитанный портовый слесарь Лех Валенса, эдакий Хрущев, но лохматый и с пшеничными усами, перелезает через забор восставшей судоверфи. Спрыгивает, отряхивается, выпрямляется – и перед нами лидер национального масштаба. За ним, недоученным рабочим и вредным профсоюзным вожаком, встают шахтеры и портовики, интеллигенты и крестьяне, вся страна. Сгинела Польша или не сгинела? Сбросит русский коммунизм или не сбросит? Сбросит, не сгинела, геть!

Геть-то оно геть, но ничего бы у Валенсы не вышло, если бы не католическая церковь. С шумной бунтующей площади люди шли в прохладную тишину польских костелов; молодежь, склонив упрямые головы к растрескавшимся спинкам древних церковных скамеек, слушала внятных ксендзов. И ксендзы, и Валенса, и молодежь знали: где-то там, в далеком Ватикане, куда поляков не пускают без визы, сидит странноватый и тихий Кароль Войты-ла, посредственный польский поэт и отличный всемирный Папа, взявший себе двойное имя, в память о соборном Иоанне и его верном преемнике Павле. Это было очень важно. И то, что поляк. И то, что Иоанн-Павел.

Год от года он будет сгибаться все ниже, слюна будет набегать на губы все гуще, а любовь к нему будет все сильнее. Почти ничего специально не делая, не давая политических инструкций, бормоча сердечные молитвы, опираясь на доверие и нежность, он вынет Польшу, как затычку из советской бочки. Красный настой вытечет, бочка рассохнется, все распадется. Предчувствуя беду, чекисты пошлют турецкого психопата Агджу, чтобы тот пристрелил Папу, как сами они повесили и утопили ксендза Ежи Попелюшко; не поможет. Не помогут и вольные Папины закидоны: его детская страсть к путешествиям, катастрофически нараставшая от 80-х к 90-м, причем не в Боснию, где льется кровь, а в Украину, где слишком свежа боль раскола; его желание канонизировать новых святых сотнями и тысячами. Ну да, немного смешно. Но у кого нет недостатков. Хороший Папа, молодец. Все недостатки будут не в зачет; в зачет пойдет одно лишь доверие.

Коммунизм убрали, принялись за бедных. Смещаем ракурс, смотрим через океан. Латинская Америка, слева и справа от Кубы. Много дикости, еще больше пафоса, воровства и нищеты. Сумасшедшая Венесуэла во главе с типичным охранником дешевого агентства Уго Чавесом. Наркотическая Колумбия, безнадежный Уругвай. Но постепенно поднимаются безграничная Бразилия и просторная Мексика, то срывается вниз, то снова оживает Аргентина, расцветает Чили, за Чили тянется Перу. Мы знаем лишь о карнавалах, ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне танцирт, девочки, девочки, двигайтесь бодрее, веселей растрясайте жир. Но что мы знаем о сотнях миллионов смуглых христиан в белых украшенных цветами храмах? Об искренней вере, малость буйной, зато живой? Этого по телевизору почти не показывают. Необразованным, но искренним латинам не хватало теплоты, они ее получили; спасибо Собору. Какой конец христианства, кризис, расцерковление? Просто сместился центр тяжести; вера утекла туда, где ей рады. В Латинскую Америку. Все мы уходим туда, где нас любят; Господь Бог не исключение. И знаешь, что я тебе скажу? Если именно там, на излете испаноязычия, окажется главная опора христианской цивилизации, значит, там в конце концов и будет центр мира.

Но и христианскую Европу рано хоронить. Столько раз ее отпевали, а она все живет. В ней прорыты хитрые ходы, как в старых, таинственно изъеденных монастырских фолиантах. Пробираешься сквозь беззаботное равнодушие к вере, сворачиваешь за угол, ба, вот она, бутилирована по месту производства, а шато.

Сколько раз я был на ранних монастырских службах в савойских Альпах. Мы – и такие же, как мы, – выходили засветло, чтобы успеть к началу; огромные капли скатывались с доисторических хвощей и медленно падали на горную тропу; пахло сырой землей. В иссиня-белом храме было тепло и сухо, сквозь аляповатые современные витражи с трудом пробивался сумрачный свет; заспанные миряне занимали места, разбирали листочки с текстами псалмов и простыми нотами; в середину выходил молодой траппист, молчальник, бил в маленький колокол, и начиналось. Чуть было не сказал – действо; нет, именно что не действо, а тихое служение. Монахи отрешенно пели, миряне подпевали, каждый знал свое место и все в целом делали общее славное дело. Мы вместе, и Бог посреди нас.

Причем заметь, тут не было никаких лузеров, чайников, закомплексованных кликуш. Хорошие молодые ребята, симпатичные девочки, буржуазные тетеньки, сосредоточенные дяди. Сердцевина общества, опора жизни, обыватель.

А собрание кальвинистской общины во французском Анмассе, на границе с Женевой? Обсуждается сложный вопрос: что значит милостыня в мире, где почти не осталось нищих? Корпулентная дама, владелица съестной лавки, что-то вроде нашей продавщицы с «халой», морщит узкий лоб и вдруг говорит: подавать милостыню – это же значит делиться тем, чего у тебя мало, с теми, у кого этого вообще нет. Чего не хватает людям? Общения. Чего у нас меньше всего? Времени. Подарим одиноким людям свое время, пообщаемся с ними, подадим им такую вот милостыню.

А? каково? Не продавщица, а какой-то автор Соборного уложения, честное слово.

Ты возразишь: она же протестантка, при чем тут Собор? Отвечу: а Жорж Н., который ведет меня сквозь горы к траппистам и в конце мессы радостно причащается, он из каких будет? Не из кальвинистов ли? Между прочим, он когда-то ушел от католиков к протестантам, отвергнув ложь католической иерархии; препятствие исчезло, рассосалось, и это тоже следствие Собора. Я поддразниваю

Жоржа Н.: пришел конец протестантской этике, католические земли и районы процветают, от Мюнхена до Сен-Жермен-ан-Ле; он весело парирует: католики стали протестантами, вот тебе и секрет успеха.

А теперь неожиданный ход. Быстро перенацеливаемся. Родимый Советский Союз. Россия. Москва. От Второго Собора до Третьего Рима дистанция огромного размера. Однако же и тут влияние несомненно. Мы точно знаем, когда началось возвратное движение советской интеллигенции в церковь. Легендарное жаркое лето 1972-го; сизый дым тянется от горящих торфяников Шатуры, стелется по дороге, понимается ввысь. В семь часов вечера, выходя из метро, люди попадают в светящееся фиолетовое марево и начинают угорать; очумело плывут сквозь дымную муть рогатые троллейбусы.

Почему-то именно этим смутным летом, когда города не было видно, столичные интеллигенты начали прозревать. Что-то там в слипшихся от жары мозгах происходило, какая-то химическая реакция; закупоренные центры сами собой стали раскупориваться.

Покойный филологический академик Аверин-цев, примерно такой же великий, как ваш математический Арнольд, рассказывал мне, что все это лето он просидел взаперти в своем кабинетике с засаленными обоями, стучал на машинке без устали. Работалось хорошо, как никогда. И вдруг к концу лета он понял: надо не только писать о христианской культуре, надо идти в церковь. И пошел. Таких пошедших в тот странный год было много, а потом стало еще больше.

Не в Соборе, конечно, причина. Весь двадцатый век Россия только и делала, что теряла сограждан и приобретала святых; кровь разливалась по ней потоками, и сквозь эти потоки прямиком на небо брели люди, похожие на ангелов. Сияние белого сквозь красную муть. Рано или поздно качество праведников должно было перейти в количество верующих; оно и перешло. Но вот что важно. Именно Ватиканский Собор 62-го психологически облегчил русскому образованному сословию возвратный путь на утраченную религиозную родину. Навстречу тому самому восточному православию, которому латинский Собор не указ.

О Папе Джованни, о Втором Ватиканском советские образованцы говорили и думали с середины 60-х. Громко противопоставляли «их» просвещенность «нашему» невежеству. Хвалили открытость далеких ксендзов, ругали закрытость близких попов. Наверное, от этих рассуждений за версту несло советской глупостью, привычкой всех учить и нежеланием учиться. Но как-то незаметно, подспудно эти разговоры разминали и размягчали закоснелые мозги: люди приучались к мысли, что не все вокруг наука и жизнь, не сплошь знание и сила, а есть мир веры, и он неожиданным образом совмещается с миром разума. Вскоре возделанная почва стала унавоживаться восточным оккультизмом и дешевой мистикой; в моду вошло учение Рерихов, последователей большого художника и маленького поэта стали называть рерихнувшимися; через Шамбалу многие прошли. А вышли – в заброшенные русские церкви, пустовавшие в 50-х, постепенно наполнившиеся в 60-х и еле вмещавшие желающих в 70-е.

На историческом горизонте возникнут фигуры великих посредников между начитанными богоискателями и прозрачным миром православной веры. Сейчас, в 62-м, в подмосковной Тарасовке тихо служит молодой священник, из университетских, отец Александр Мень; красавец, а будет еще красивее: черная борода с проседью, огненно-влажные глаза, спокойная яркая речь. Его пока никто не знает, он и сам не догадывается о том, какая судьба его ждет. Но в семидесятые его переведут в Новую Деревню; круглый год, по январскому крещенскому морозу, сквозь февральскую снежную дымку, через мартовские хляби и топи, в конце октября, принюхиваясь к сладкой подмороженной прели, от электрички к храму будут идти люди, поштучно и парами, молодые и пожилые, с умными книжками в тертых авоськах…

Странный путь к своему через чужое. Через крайний Запад и крайний Восток на простую духовную родину. Странный. Вполне себе интеллигентский. Но чем странности этого сословия хуже фантазмов народной веры? Тут один лаврский старец на днях сказал моей знакомой: «Все в плену, деточка, все в плену. И президент в плену, и патриарх. А вообще я молюсь о войне, чтоб началась поскорее». И тяжко, умудренно вздохнул…

Русские интеллигенты, которые первыми ввязались в богоборческие войны XIX века, первыми же начнут поиск христианского мира века XX. От них во все стороны пойдут энергетические волны; к началу 80-х всеобщее недоверие к церкви ослабнет, а в конце 80-х, когда начнет крошиться привычный мир, социальный ужас подхлестнет равнодушное большинство, и оно толпой, с гиканьем и ржаньем, понесется на церковные просторы. Давние посевы вытопчет, как следует намусорит, отползет обратно. Но кое-кто укоренится; ради них, немногих, все это и стоило затевать. Бог не заинтересован в спасении классов, родов и видов; лишь некоторые народы почему-то занимают Его особо; а так, насколько я понимаю, Он озабочен исключительно спасением отдельных душ. И готов выкупать их за любую цену. Если я не прав – пусть поправят.

Глава одиннадцатая

В тот вечер мама и Володя встретились у кинотеатра. Афиши были нарисованы вручную, и сквозь молодую снежную насыпь пробивался запах масляной краски. Можно было посмотреть новый советский фильм «Девять дней одного года», про ученых, с красавцем Баталовым в главной трагической роли. Он там жертвует своей молодой жизнью ради познания ядерной истины. Но это было в девять. А можно было пойти на «Фанфан-Тюльпан», старую французскую комедию, не такую жизненную, зато беззаботную, как сегодняшнее их настроение. И сеанс начинался в семь. Чуть смущаясь своих провинциальных пристрастий к несерьезному искусству, Володя все-таки купил билеты на «Фанфа-на», и они, выпив по глотку пива в кафе, нырнули в зал, за тяжелую бархатную завесь.

Как выследила их Анна Иоанновна – не знаю. То ли подслушала за дверью разговор, то ли записку перехватила. Согласившись посидеть со мной вечерок, она укутала меня поплотнее, уложила в коляску и покатила к метро: кинотеатр был неподалеку, за угол от входа в метро «Сокольники». Из-за угла она и наблюдала, как Милочка встречается с рябым, как беззастенчиво, кокетливо подставляет губы для поцелуйчиков и, ожидая его возвращения из кассы, быстро смотрится в зеркальце пудреницы, а затем, прижимаясь вплотную, проходит в кинотеатр. Что Володичка приехали, Анна Иоанновна, разумеется, знала; что они как-то там встречаются, тоже; но ей нужно было оценить, насколько все это серьезно; теперь-то она оценила. И на ватных ногах, растерянная и ошеломленная, побрела домой, в Малый Олений. Маринка улизнула из семьи, Милка тоже вот-вот готова, а с кем останется она, на старости своих заслуженных лет?

Своей отдельной жизни у Анны Иоанновны не было. Только в детстве: она ведь была поскребыш, последняя, маленькая, любимая. Старшие сестры шили ей кукол, расчесывали Анюте волосы своими взрослыми гребнями, целовали и подкидывали к небу. Хрися, Маня, Домна, Соня, Иоанна по прозвищу Оня, Василиса, Тася, Мелина, Капа, Надя, Агриппина, Марина, Фрося, Зина, Александра – где они все, где их могилки? Всех, кроме Мани, сдуло из Ейска, разметало по свету; кто за границей без адреса, кто в лагере без права переписки, концов не сыскать. Жуткий, жуткий двадцатый век.

Мамичка, располневшая от постоянных родов, тяжело болела, в груди у нее что-то свистело, как будто в легких было множество мокрых дырочек и из каждой вырывались пузырьки; говорила она сипло, но слова были такие ласковые. Папичка был суров и гневлив. В доме его боялись. Но даже он ласкал Аню и дарил ей бирюзовые бусы и серебряные колечки. А когда в Ейске было голодное лето, приносил сладкую дыню. От нехватки хлеба их спас тогда невероятный урожай бахчевых; обыватели ходили в сладких подтеках, ряхи лоснились: вроде бы голод, а в весе прибавили все.

Потом детство кончилось и началось вечное служение.

Сначала, окончив гимназию и женские курсы, она поступила в Ейскую гимназию классной дамой. Поработала несколько лет; началась революция. Анна Иоанновна зарабатывала тем, что давала уроки – то синеглазым казачьим дочкам, то носатым сынкам комиссаров, смотря чья власть была в это время. Ездила в станицы, поездом и на подводах; комиссары иногда давали машину.

Однажды комиссарскую машину остановил на въезде в Староминскую отряд белоказаков. Ехали туда – власть была красная, на обратном пути уже была белая. Видимо, несколько отрядов подтянулись с Азова и расположились в соседней станице. Староминских станичников было не видать, на всякий случай все попрятались по хатам; стояла мертвая тишина, только предательски покудахты-вали нереквизированные куры. Есаул, или подъесаул, кто он там был, бабушка не очень разбирала, подъехал, нагнулся с лошади к шоферу, пощупал кожанку: снимай, поджидок! Шофер покорно скинул тужурку, покорно вышел из машины, покорно встал у канавы, руки за спину. Он был туповатый, этот шофер, матерился при детях; а все равно было жалко. Есаул разогнал лошадь, пригнулся, шашка свистнула, у шофера надсеклась верхняя часть туловища – наискось, от горла к печени.

– Ну, жидовка, теперь ты, – сказал есаул, пряча вытертую шашку и расстегивая кобуру, потому что бабу шашкой рубить несподручно, разве что неверную жену с выблядком, да и то в давние времена. – Выходи.

Бабушка молчала и не двигалась.

– Стой! – вдруг выехал вперед молодой казак. – Не жидовка она, я ее знаю. Это училка, из Ейска, она мою сестру грамоте учила. Греки они. Православные.

– А у комиссаров чего делаешь? Почему ахто-мобиль к тебе приставляют? За какие такие заслуги?

– Приказали уроки давать сыновьям товарища Якобсона, мне-то что прикажете делать, – пробормотала бабушка.

– Прикажем? – гоготнул есаул. – Да ничего не прикажем. Мы ж не якобсоны, чтоб тебе приказывать. Перекрестись разве что.

Бабушка перекрестилась.

– Ну, давай, иди домой, что ли. Развернули коней и поехали в степь, к своим.

… А потом были бесконечные переезды, несчитанные первые сентября с охапками мохнатых, как туркменские папахи, астр, педсоветы, двоюродные внучки, ставшие родными дочками, пенсия и внук. Любимый внук. Когда никто не видит, бабушка расплывается в дурацкой улыбке, распускает морщины, жмет меня к сердцу и курлычет в ушко; как только кто-то приближается, немедленно суровеет и воспитательно смотрит в сторону. Теперь внука могли отобрать и увезти. Чтобы не быть такой эгоистичной, Анна Иоанновна вслух уговаривала себя успокоиться, войти в Милочкино положение, возраст уже серьезный, не девочка, да еще мать-одиночка, последний шанс. Но не помогало. Перед глазами стояло рябое толстое лицо. Вор. Вор. Вор. И ненависть била в виски.

Почти дойдя до нашего дома, бабушка резко остановилась, театрально простонала, развернулась и зашагала обратно, нещадно тряся коляску и не обращая внимания на мой рев. Сначала она решила дождаться конца сеанса; кругами катала меня вокруг кинотеатра, на секунду притормаживала, склонялась, полупела: а-а-а-а, а-а-а-а, и опять продолжала круговое движение. Но в конце концов терпение у нее лопнуло. Она подтолкнула коляску к самому входу, взяла меня наперевес и пошла в атаку.

Контролеры были сметены в секунду. Тетки-смотрительницы у входа в зал продержались чуть дольше, пускать не хотели. Но когда Анна Иоанновна твердо заявила им, что у ребенка температура сорок, мать ушла в кино, без нее в больницу не кладут, надо срочно вызвать ее из зала, – сдались. Что же они, не женщины, у самих дети, всяко в этой жизни бывает.

Фанфан-тюльпан миловался с полногрудой красоткой.

– Мила, ты где? – раздался мощный бабушкин голос.

Зал отвернулся от экрана и посмотрел в темноту. В матовом отблеске экрана мерцала фигура высокой худой старухи с распущенными волосами и хнычущим младенцем на руках. Как на негативе черно-белой пленки.

– Мила, я тебя спросила, где ты?

Мама, вжавшаяся было в кресло, попытавшаяся спрятаться от себя самой, привстала, полусогнулась и начала выбираться с середины семнадцатого ряда. Зал отвернулся от старухи в надежде досмотреть кино; не тут-то было. Сквозь музыку погони и под звук фехтующих сабель легко пробивался клокочущий учительский голос:

– Ах, вот ты где? А он где? Тут же? Что, развлекаетесь? Кино смотрите? Ребенок брошен, плачет ребенок, температура у ребенка, им все равно. Тебе-то он никто и звать никак, хоть завтра помри, хоть сейчас, не ты отец. А ты, ты, Милочка? Ты на кого сына променяла? На э-то-го? На э-то-го? Ему твой ребенок не нужен, не надейся. Он и тебя бросит, как уже бросил однажды. Думаешь, я не знаю? Знаю, знаю все! А ты, дурачок, думаешь, она тебя любит? Она тобой от судьбы прикрылась, ха-ха! Не смей плакать, не смей!

А мама все же плакала. Склонив голову, она стояла перед бабушкой, на две ступеньки ниже ее, как перед ожившим изваянием. Потом поднялась на одну ступеньку, молча забрала меня у Анны Иоан-новны и зарылась лицом в мое одеяло. Бабушка гордо развернулась и пошла. Мама шагнула следом, за бархатную занавеску, но дверь открывать не стала; в темном душном закутке остановилась, переждала какое-то время. А потом она, прикрываясь мной, пересекала ярко освещенный вестибюль; щеки ее пылали от стыда. Володя остался в зале. Он сполз пониже, сгорбился, чтобы стать незаметней, и глубоко задумался.