Текст книги "Выдача преступников"

Принцип ответственности по закону места совершения преступления, получивший название территориального, гласит: все лица, совершившие преступление на территории данного государства, подлежат ответственности по его законам. Он выражает территориальный по своему существу характер государственного суверенитета, в соответствии с которым юрисдикция государства распространяется на всех находящихся на его территории лиц, и покоится на презумпции, что преступление затрагивает интересы того государства, где оно совершено.

В указанных территориальных пределах высшая власть осуществляется единой системой государственных органов, функционально дифференцированных в сферах законодательной, исполнительной и судебной деятельности. Стало быть, по объему осуществляемой власти территориальная юрисдикция может быть представлена во всех ее аспектах: предписательная юрисдикция (способность устанавливать правовые веления и требовать их соблюдения), судебная юрисдикция (возможность принимать решения по правовой оценке конкретных поведенческих актов и применению предусмотренных за их совершение санкций), исполнительная юрисдикция (возможность реализации мер принуждения в целях обеспечения соблюдения указанных правовых велений). Все это поглощается понятием полной юрисдикции, которая присуща государству в пределах его территории.

Территориальный принцип занял доминирующее положение в уголовном праве в период возникновения и формирования национальных государств и связанного с этим развития понятия государственного суверенитета, в соответствии с которым «начала права государственного требуют, чтобы всякий человек подчинялся уголовному и гражданскому суду той страны, в которой находится».[346]346
  Монтескье. О духе законов. СПб., 1900. С. 495.


[Закрыть]

Со временем этот принцип получает отражение в законодательстве практически всех стран. В частности, Законодательное собрание Франции декретом 1792 г. впервые закрепило требование о том, что «наказание не должно применяться нигде, кроме того места, где преступление было совершено». Этим же декретом были освобождены с галер все лица, осужденные за преступления, совершенные за границей.

В 1927 г. применение территориального принципа рекомендовала Первая международная конференция по унификации уголовного законодательства, постановившая, что «уголовный закон страны применяется ко всякому лицу, совершившему преступление на ее территории. Этот закон в равной мере применяется к тем, кто совершит преступление на корабле, в территориальных водах или над территорией государства».[347]347
  Резолюция Варшавской конференции 1927 г. RiDp. 1928. № 1. С. 13.


[Закрыть]

В России этот принцип отстаивали Н. М. Коркунов, считавший, что «ни одно государство не может устанавливать законов для чужой территории»,[348]348
  Коркунов Н. М. Опыт конструкции международного уголовного права // Журнал гражданского и уголовного права. 1889. № 1.


[Закрыть] и Н. Д. Сергиевский, утверждавший, что «преступность деяния определяется исключительно по законам места его совершения».[349]349
  Сергиевский Н. Д. Русское уголовное право. Часть Общая. СПб., 1911. С. 338.


[Закрыть] В Европе его поддерживали Фейербах, Кестлин и многие другие криминалисты. Как заметил А. Ф. Гефтер, «уголовный закон территориален в том смысле, что действию его подчиняются все лица, пребывающие в пределах известной территории, как туземные подданные, так и иностранцы».[350]350
  ГефтерА. В. Европейское международное право. СПб., 1880. С. 72.


[Закрыть]

Такая абсолютизация связи иностранного гражданина с государственно организованным обществом его пребывания приводила к отрицанию возможности какого-либо уголовного преследования со стороны данного государства за преступления, место совершения которых находится за пределами его территории (в том числе за преступления, совершенные за границей его подданными или иностранцами против него самого). Так, один из английских сторонников территориального принципа Корну эль Льюс писал: «Ни одно государство не имеет существенного интереса (substantial interest) в наказании преступлений, совершенных на территории другого государства», и потому «уголовный закон должен быть местный, территориальный».[351]351
  Цит. по: Мартенс Ф. Ф. Современное международное право цивилизованных народов. Т. II. СПб., 1883. С. 353.


[Закрыть]

В период столь безусловного господства территориальной юрисдикции понятие о взаимодействии национальных уголовно-правовых систем в рамках института экстрадиции не могло получить сколько-нибудь существенного развития. Ведь из положения о том, что для уголовного преследования и наказания преступников компетентен исключительно суд места совершения преступления – forum delicti commissi, логически вытекает не только отсутствие у государства права наказывать собственных подданных, совершивших преступления за границей и возвратившихся в отечество, но и превращение его территории в место убежища для всех лиц, совершивших преступления на территории других стран, в том числе и такие, которые посягали из-за границы на само это государство.

В этих условиях, имевших место в первый из названных выше исторических периодов, охватывающий собой Древний мир, Средние века и Новое время до конца XVII в., вопрос о международном уголовном праве пока не стоит, а выдача преступников выглядит скорее политическим актом доброй (а зачастую – и не доброй) воли со стороны государства, на территории которого находится преступник, в отношении государства, заинтересованного в его осуждении и наказании. Обращаясь к примерам, которые обычно приводятся из истории древнего мира в подтверждение того, что выдача существовала уже в то время, Ф. Ф. Мартенс заключает, что они как нельзя более доказывают, что экстрадиция «не только не была в это время институтом международного права, но даже не развилась до степени обычая, общепризнанного в сношениях между наиболее образованными и близкими по своим интересам народами древности»[352]352
  Там же. С. 384.


[Закрыть].

Даже в Средние века и Новое время, когда встречаются уже не только отдельные случаи выдачи, но и договоры о ней, из содержания последних следует, что выдавались в это время главным образом бунтовщики и другие политические преступники, еретики и другие враги церкви, а также перебежчики, которые далеко не всегда были преступниками, но которых государство желало возвратить к себе, дабы покарать или расправиться с ними. Факты эти, считает Ф. Ф. Мартенс, доказывают, что в это время выдача «была фактом политическим, но никак не актом взаимной правовой помощи. Она и не могла быть иной в такое время, когда взаимные отношения между государствами, по общему правилу, были враждебными, когда было выгодно скрывать на своей территории врагов другого народа и когда самой преступления не представляли международной опасности, ограничиваясь по необходимости пределами небольших территорий».[353]353
  Там же. С. 384–385.


[Закрыть]

Соглашения, обязывающие к взаимной выдаче лиц, совершивших общие преступления, появляются позднее. Поэтому лишь в XVIII в., когда договоры о выдаче все более распространяются на общеуголовные преступления, а сотрудничество государств в этой сфере становится все более интенсивным, выдача из акта политической воли (из факта политического) превращается в акт правовой помощи в области борьбы с преступностью. Происходит это благодаря установлению юрисдикции в отношении экстратерриториальных преступных деяний в виде прежде всего персональной, или личной, юрисдикции, т. е. принципа активного гражданства, который явился исторически первым дополнением территориального принципа и заключался в «обязанности и праве государства наказывать не только за преступления, совершенные на его территории, но и преступления своих подданных, совершенные за границей».[354]354
  Мартенс Ф. Ф. Современное международное право цивилизованных народов. В 2 т. Т. II. СПб., 1905. С. 394.


[Закрыть]

Персональная юрисдикция устанавливается государством над своими гражданами и постоянно проживающими в нем лицами без гражданства, имеющими устойчивую правовую связь с этим государством. Целостная совокупность этих связей образует правовое пространство, организованное на несколько иных критериях, чем государственно-правовое пространство. Конечно, его естественной базой является территория, т. е. определенная ограниченная часть земли, на которой происходят соответствующие события. Но не все, что естественно, всегда необходимо: цыганский кочевой табор образует правовое пространство, не имея территориальных прав (известно, что цыгане живут по своим обычаям, не совпадающим с законами страны их обитания). Поэтому правовое пространство не должно пониматься в прямом смысле, т. е. быть непременно «прикрепленным к почве»: ubi societas, ibi jus (там, где общество, там и право). В одном и том же месте, на одной и той же географической почве может существовать несколько правовых пространств, ни одно из которых не обладает собственной территорией, ибо «для того, чтобы сложилось правовое пространство, люди важнее, чем территория, но, разумеется, не изолированные индивиды, а люди, связанные между собой и образующие группы».[355]355
  Карбонье Ж. Юридическая социология. М., 1986. С. 177.


[Закрыть]

Именно на этой посылке базируется концепция юридического плюрализма в ее применении к различиям негеографического порядка. Например, в период раннего средневековья сила законов распространялась не на определенную территорию, а на определенную национальность, по причине чего на территории одного и того же государства к разным национальностям применялись разные законы. Русское Уложение 1903 г. также устанавливало, что его действие не распространяется «на деяния, наказуемые по обычаям инородческих племен в пределах, законом установленных» (ст. 5). Речь идет о так называемых инородческих судах для киргизов и кочевых сибирских племен, о мусульманском праве для народов Кавказа и Закавказья ит. д.

Вместе с тем идея юридического плюрализма в ее применении к сфере действия современного национального права все же не может быть оторванной от геополитической почвы, так как речь идет о действии в пространстве закона, принятого и поддерживаемого властью определенного государства. Именно поэтому указанный принцип применяется не по признаку национальности, как полагал Герцензон,[356]356
  Общая часть уголовного права. М., 1946. С. 71.


[Закрыть] а по признаку гражданства (государственной принадлежности), кем бы эти граждане ни были по национальности[357]357
  Стремление положить этническую принадлежность в основу национальной юрисдикции и доктринально ее объяснить наблюдалось, пожалуй, только в Германии (см.: Лист Ф. Международное право. Юрьев, 1909. С. 131–132; Кузнецова Н., Венцель Л. Уголовное право ФРГ. М., 1980. С. 54–63).
  В частности, закон об имперской и государственной принадлежности 1913 г. утвердил национальное единство немцев в пределах империи и за ее границами. УК ФРГ в редакции 1975 г. вслед за Конституцией ФРГ также вместо понятия «гражданин ФРГ» оперирует понятием «немец» (Deutscher), каковым является по смыслу ст. 116 Основного закона «каждый, кто обладает немецким гражданством, или кто нашел убежище на территории Германской империи по состоянию ее на 31 декабря 1937 г. в качестве беженца или изгнанника германского происхождения, или его супруга или потомок». На первых порах эта позиция исторически оправдывалась стремлением защитить значительное количество немцев, большими массами покидавших отечество и в течение нескольких столетий расселившихся по всей Западной Европе и в западных губерниях России. С возникновением же «второй империи» германское двуподданство стало служить культивированию пангерманизма; во времена «третьего рейха» оно приобрело откровенно расистский характер, а после Второй мировой войны идея «общегерманской государственной принадлежности» несомненно отражала геополитические притязания (небезосновательные, как показала история) на воссоздание единой Германии. После объединения Германии она обеспечила возможность привлечения к ответственности ряда высокопоставленных руководителей бывшей ГДР за деяния, относящиеся по времени их совершения к периоду ее существования в качестве самостоятельного государства.


[Закрыть].

По мере того как складывается убеждение в необходимости расширения уголовной компетенции государства за счет преступлений, совершенных за границей, и утверждается персональная юрисдикция государства над своими подданными, значение института экстрадиции многократно возрастает.

В тех случаях, когда преступление совершено за границей, но виновный не вернулся в отечественное государство, возникает вопрос: каким путем обеспечить его физическое присутствие в судебном заседании для осуществления национального принципа? Ведь при том, что номинально у государства, гражданином которого является это лицо, имеются основания для привлечения его к уголовной ответственности, исполнить эти требования закона практически можно далеко не всегда, поскольку в отличие от территориальной юрисдикции, в принципе являющейся полной, личная юрисдикция, как правило, – только предписательная. Сфера же исполнительной юрисдикции всегда уже сферы предписательной, ибо, распространяя правовую власть на своих граждан, находящихся за границей, государство не может, обыкновенно, прибегнуть к мерам принуждения в случае нарушения этими лицами его властно-правовых предписаний до тех пор, пока они не окажутся в пределах его исполнительной юрисдикции.

Исключения допустимы лишь с согласия другого государства, на территории которого указанные лица находятся. Ибо попытки одностороннего изъятия из подсудности того или иного государства всех дел о преступлениях, совершенных на его территории иностранными гражданами, означали бы вмешательство в его внутренние дела. Поэтому осуществление персонального принципа во всем объеме возможно лишь при условии, что гражданин данного государства окажется в сфере его полной юрисдикции. Обеспечению этого условия и служит выдача преступников как проявление международной юридической помощи, позволяющей «использовать уголовную юрисдикцию того государства, которое на момент выявления лица, совершившего преступные деяния, не имеет фактической возможности реализовать его привлечение к уголовной ответственности в соответствии со своим законодательством»[358]358
  Велчев Б. «Политическое преступление» в международном уголовном праве. С. 79–80.


[Закрыть].

В свою очередь, установление такого рода формы взаимоотношений между государствами предполагает признание каждым из них юрисдикции другого в отношении данного лица.

Дело в том, что одновременное действие двух основных принципов (территориального и гражданства) изначально содержит в себе коллизию, порождающую возможность двойной ответственности, что послужило для некоторых авторов основанием для отрицания национального принципа вообще.[359]359
  Мартенс Ф. Ф. Современное международное право цивилизованных народов: В 2 т. Т. II. СПб., 1905. С. 395.


[Закрыть] Ведь только на первый взгляд установление государством ответственности своих граждан, совершивших преступление за границей, относится исключительно к его внутренней компетенции, но когда дело доходит до того, чтобы заставить другое государство соблюдать установленный таким образом порядок, вопрос переносится в международно-правовую плоскость, коль скоро осуществление юрисдикции одним из этих государств неизбежно затрагивает права и интересы другого.

Такое взаимодействие может рассматриваться каждой стороной по-своему. Одна, руководствуясь своими соображениями, может считать, что данное уголовное правоотношение включено в ее систему социальных связей, а другая, исходя из своих интересов, может полагать, что такое поведение субъекта тяготеет к ее системе.

Так, выступая за то, что «местом наказания является только место совершения преступления», Ч. Беккариа с возмущением писал: «Некоторые высказывали мнение, что преступление, т. е. действие, противное законам, где бы оно ни было совершено, должно быть наказуемо. Как будто бы состояние подданства неизменно, т. е. равносильно и даже хуже состояния рабства. Как будто бы можно оставаться подданным одного государства, живя в другом, и одновременно подчиняться двум суверенам, двум законам, часто противоречащим друг другу».[360]360
  Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М., 1939. С. 337.


[Закрыть] Как тут не вспомнить Евангелие от Луки: «Никакой слуга не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть» [Мф. 6,24].

Но законы человеческие отличаются от законов божьих. Сложность положения иностранца в том и заключается, что он одновременно находится под двумя юрисдикциями: территориальной, т. е. юрисдикцией государства пребывания, и национальной, т. е. юрисдикцией отечественного государства (как гражданин этого государства). В том случае, если законы государства пребывания и отечественного государства противоречат друг другу, неизбежно возникают вопросы: а) как быть в случаях, если деяние, наказуемое в государстве гражданства виновного, ненаказуемо в государстве места его совершения; б) какой из юрисдикций отдать предпочтение в отношении деяний, преступность которых предусмотрена по законодательству обоих государств; в) каким законом руководствоваться в тех ситуациях, когда санкции за данное преступление в стране, где оно совершено, и в стране, где рассматривается дело, различны; г) имеет ли право суд одного из государств вновь рассмотреть дело после вынесения приговора судом другого, а иногда и после отбытия наказания, и т. д.?

При том, что каждое государство автономно устанавливает пределы юрисдикции в отношении преступлений, совершенных его гражданами за рубежом, включенность подобных лиц в социальные отношения своей страны (удостоверяемая применительно к индивидам гражданством или подданством) и вовлеченность их в иностранную систему общественных отношений (вызываемая нахождением в пределах другой страны), порождающие соприкосновение данных отношений, рано или поздно ставят каждую из стран перед необходимостью отражения этого факта в своей правосистеме.

Тотальное игнорирование существования правосистем других стран характерно для ранних этапов развития цивилизации, например, в Древнем Риме подключение иностранных норм к механизму правового регулирования влекло бы признание свободными тех, кто для римской экономики был всего лишь потенциальным рабом. Лишь начиная с XVII в. появляются теории, обосновывающие обязанность признания иностранных правовых систем международной вежливостью, международной моралью, а в середине XIX в. – международным правом.

Монополизация регламентации соприкасающихся отношений одной из сторон, предполагающая лишение такого права другой, свойственна для колониальных империй, в которых метрополия при регулировании общественных отношений, имеющих иностранные (с точки зрения соответствующей колонии) характеристики, считает эту функцию своей привилегией, в принципе не отводя правосистемам колониально зависимых стран роль сорегулятора. Так, английская правосистема, признавая суверенитет колонии «в пределах ее собственной сферы», вместе с тем исходила из ограниченности предмета регулирования правосистем доминионов, в который не входят отношения, обладающие иностранными характеристиками. В английской литературе эта позиция формулировалась в виде тезиса о «территориальном характере действия права колоний», благодаря которому в качестве одного из юридических признаков британской колонии рассматривалось «отсутствие правомочия издавать законы, имеющие экстерриториальный эффект».[361]361
  Рубанов А. А. Теоретические основы международного взаимодействия национальных правовых систем. М., 1984. С. 44.


[Закрыть]

На этом же принципе строилось некогда и отношение России к национальным правосистемам ряда зависимых от нее стран. Так, в Уголовном уложении 1903 г., как и в действовавшем до него законодательстве Российской империи, говорилось, что «действие сего Уложения распространяется на преступные деяния, учиненные российскими подданными в Турции, Персии, Китае, Корее или иных странах, в коих они не подсудны местной власти» (ст. 7). Статья 8 распространяла действие Уложения на преступления, совершенные в Бухаре не только русскими подданными, но и иностранцами христианских вероисповеданий. В доктрине этот критерий, обеспечивающий привилегированное положение подданных имперских государств в зависимых странах, получил название покровительственного принципа, состоящего в том, что на них (в изъятие из территориального принципа) не распространяется действие местных уголовных законов.[362]362
  Сходная в чем-то ситуация имеет место и в случае действия оккупационного принципа, состоящего в применении к совершенным на оккупированной территории преступлениям законов государства, совершившего оккупацию. Однако указанный принцип обычно не находит своего отражения в национальном уголовном законодательстве и устанавливается односторонним велением державы-победительницы или международным соглашением относительно вводимого в оккупированной местности режима, который касается не только личного состава оккупационных войск и администрации, но и населения оккупированной страны. Так, ст. 64 Женевской конвенции о защите гражданского населения во время войны 1949 г. гласит:
  «Уголовное законодательство оккупированной территории остается в силе, за исключением случаев, когда оно может быть отменено или приостановлено оккупирующей Державой, если это законодательство представляет собой угрозу безопасности оккупирующей Державы или препятствует применению настоящей Конвенции. С учетом упомянутого соображения и необходимости обеспечить эффективное отправление правосудия судебные органы оккупированной территории будут продолжать исполнять свои функции при всех правонарушениях, предусмотренных этим законодательством.
  Оккупирующая Держава тем не менее может подчинить население оккупированной территории действию постановлений, существенно необходимых для выполнения ее обязательств, согласно настоящей Конвенции, поддержания нормального управления территорией и обеспечения безопасности оккупирующей Державы, личного состава и имущества оккупационных войск или администрации, а также используемых ею объектов и коммуникационных линий» (Международная защита прав и свобод человека: Сб. документов / Сост. Г. М. Малков. М., 1990. С. 533).


[Закрыть]

Вестминстерский статут, принятый английским парламентом в 1931 г., установил, что отныне его законы не будут распространяться на доминионы и что парламенты последних «обладают полным полномочием издавать законы, имеющие экстерриториальное действие» (ст. 3, 4). Однако подобное октроирование соответствующей способности другим государствам само по себе представляет завуалированную форму отступления от принципиального признания связи их правосистем с отношениями, соприкасающимися с иностранными для них системами отношений, поскольку в основе этого подхода лежит не отражение правом бывшей метрополии объективных фактов, а конституирование себя в качестве субъекта, наделяющего иностранные правовые системы зависимых в прошлом стран (даже таких крупных, как Канада и Австралия) способностью быть сорегуляторами соприкасающихся отношений, т. е. качеством, которое, вообще говоря, внутренне присуще им без такого пожалования.

Пример частичного отказа в признании самостоятельности иностранной правосистемы являла в недавнем прошлом ФРГ. Согласно господствующей в ее литературе, законодательстве и судебной практике точке зрения, право ГДР не считалось иностранной системой, отличной от правосистемы ФРГ. Основной тезис сторонников курса на «юридическое поглощение» права ГДР как временного явления, подлежащего абсорбции, базировался на принципе германского правового единства независимо от зонального деления и состоял в том, что в Германии существуют два «пространственно ограниченных правопорядка» под одной «имперской крышей».[363]363
  Рубанов А. А. Теоретические основы международного взаимодействия национальных правовых систем. С. 28–30.


[Закрыть]Это давало основание при толковании таких используемых законом понятий, определяющих вопросы взаимодействия правовой системы

ФРГ с правовыми системами других стран, как «иностранный», а также противоположных ему по содержанию «германский» и «внутри страны» («im Inland») рассматривать приговоры судов ГДР в части их значения для факта рецидивизма как вынесенные «внутри страны».

В современном мире большинство национальных правосистем в той или иной мере исходит из того, что предмет их регулирования не беспределен, сообразуя свою юрисдикцию с признанием существования определенного комплекса отношений, соприкасающихся с иностранными для них системами социальных отношений, которые являются предметом регламентации и другой правовой системы. А вот правовое отражение международного взаимодействия различных правосистем может быть неодинаковым. Известны три основные его формы: а) определение правосистемой страны случаев применения норм иностранного права при регулировании социальных отношений, т. е. придание указанным нормам того же юридического значения, которое они имеют в собственной стране; б) регламентация одной правосистемой отношений, возникающих вследствие того, что другая система наделяет индивидов субъективными правами и обязанностями, т. е. правовое регулирование отношений с иностранным элементом; в) придание одной правосистемой качеств юридического факта правовой норме, входящей в иностранную систему права, т. е. наделение иностранных норм свойством предпосылки правоприменения.

Применение норм иностранного права возможно лишь при наличии специального предписания, предусматривающего (факультативно или обязательно) такое применение. Подобные установления характерны главным образом для частного права. В публичной же сфере, в том числе и на уголовно-правовом участке взаимодействия с правосистемами других стран, где используются нормы, регламентирующие отношения, в которых наряду с индивидом участвует государство, являющееся носителем суверенитета и в этом качестве связанное лишь своим правом, применение иностранных правовых норм не столь широко распространено. И все же немалое число государств предусматривает, например, что применение национальных законов к преступлениям, совершенным их гражданами за границей, возможно лишь при условии, если соответствующее деяние является преступным также и по праву страны, где оно совершено. Такого рода ограничение известно УК Австрии (ч. 1 § 65), Бразилии (§ 3, 26), Венгрии (п. «а» § 5), Дании (ст. 7), Мексики (ст. 4), Норвегии (п. 3 ч. 1 § 12), Перу (закон № 4868 от 23 июля 1931 г.), Польши (ст. 5, 6), Португалии (ст. 53), Румынии (ч. 1 ст. 8), Уругвая (ст. 10), Швейцарии (ч. 1 ст. 6), Югославии (ст. 93, 95) и др.

Правосистемы некоторых стран еще более ограничивают сферу действия отечественного права в рассматриваемых случаях, вводя дополнительный критерий в виде сравнительной оценки возможных последствий его применения с точки зрения интересов подсудимого. Так, во многих странах существует уголовно-правовое предписание о «более мягком законе» («mitior lex»), блокирующее назначение более тяжкого наказания, чем то, которое могло быть назначено по нормам иностранной правосистемы, имеющей отношение к данному преступлению. Примером могут служить УК Австрии, Дании, Швейцарии и других государств.

В отдельных случаях использование такого рода норм иностранного права может быть факультативным. Показателен в этом отношении § 2 ст. 114 УК Польши, который, предусматривая применение польского закона к совершившим преступление за границей иностранцам при условии преступности их действий по закону места совершения, устанавливает, что существующие различия между законами могут быть учтены в пользу обвиняемого.

Таким образом, разрешение данной коллизии возможно путем: а) распространения персональной юрисдикции на строго ограниченный круг преступлений; б) ограничения ее условиями двойной преступности и отсутствия осуждения в иностранном государстве; в) блокирования назначения более тяжкого наказания, чем то, которое могло быть назначено по нормам иностранной правосистемы.

Определенные ограничения принципа гражданства свидетельствуют, по мнению Я. Броунли, о его подчиненном по отношению к территориальному принципу положении.[364]364
  Броунли Я. Международное право: В 2 кн. Кн. 1. М., 1977. С. 428.


[Закрыть] В отечественной доктрине, напротив, подчеркивалось, что в советском уголовном праве персональный принцип «не является и никогда не являлся субсидиарным»,[365]365
  Блум М. И. Действие советского уголовного закона в пространстве. Рига, 1974. С. 46.


[Закрыть] поскольку не ставился в зависимость от тяжести деяния, его преступности и наказуемости по законам места совершения и принятия иностранным судом решения по делу (вынесение обвинительного приговора, частичное или полное отбытие наказания, освобождение от ответственности и наказания в силу истечения сроков давности, амнистии и пр.).

В каждой из предложенных позиций есть своя правда. Соотнесение правового пространства с обществом, организованным в государство, необходимо предполагающее определенную территорию, приводит к их тождеству, в котором границы правового пространства совпадают с границами государственного пространства. С точки же зрения социологии правовое пространство очерчено не государственными границами, а сетью правоотношений, которая покрывает настолько обширные географические пространства, насколько далеко может продвинуться гражданин данного государственно организованного общества. В этом отношении принцип гражданства – это начало и продолжение принципа территориальности, его измененный вариант, а не оппонент. Вспомним, что законы варваров имели ту особенность, что не были «привязаны» к какой-либо определенной территории. «Франк судился по закону франков, аллеман – по закону аллеманов, бургунд – по закону бургундскому и римлянин – по римскому, и в те времена не только никто не помышлял об объединении законов народа-победителя, но никому и в голову не приходило сделаться законодателем народа побежденного… Каждый человек в этой смеси племен должен был судиться по обычаю и праву своего племени».[366]366
  Монтескье. О духе законов. С. 512.


[Закрыть]

Начиная с XVII в. под влиянием формирования суверенитета (верховенства государственной власти) принцип применения закона происхождения уступает место принципу территориальному. Но разве последний имплицитно не сохраняет национальный принцип? Ведь нельзя же сегодня отталкиваться в его обосновании на изречение «государство – это я», приписываемое «королю-солнцу» Людовику XIV, период правления которого явился апогеем в развитии французского абсолютизма. Государство – не только институты власти, функционирующей на определенной территории. Оно является прежде всего политической организацией всех граждан страны. Поэтому территориальный принцип в его рафинированном виде – это национальный принцип, не учитывающий фактор иностранного присутствия на территории данного государства, а национальный принцип – суть принцип территориальный, не принимающий во внимание фактор отсутствия гражданина в отечественном государстве.

В случае же принятия во внимание указанных факторов становится очевидным, что иностранный гражданин не может быть избавлен от гнета параллельной предписательной юрисдикции, порождаемого взаимодействием различных правовых систем на одном и том же географическом пространстве.

Разрешение юрисдикционной коллизии в ситуации несовпадения законодательства государства пребывания и отечественного государства в известной мере зависит от характера этого несовпадения, но в целом так же базируется на фактическом преимуществе территориальной юрисдикции. Если иностранный гражданин совершает какое-либо деяние, не объявленное преступным отечественным законом, но запрещенное законом государства пребывания, исключительно последнее и принимает решение о его ответственности.

Это положение является естественным следствием территориального верховенства как свойства, или прерогативы, государства осуществлять суверенные акты на своей территории безраздельно и исключительно, т. е. в качестве единственной власти, правомочной это делать в силу факта своего существования, тогда как за гражданином государства, оказавшимся за границей, может следовать не суверенитет как таковой, а лишь юрисдикция государства, да и то в определенных пределах. «Сам же суверенитет в пространстве не перемещается, а физическое лицо никогда не рассматривают в качестве “перемещающейся территории” или части территории».[367]367
  Черниченко С. В. Субъективные границы международного права // Советский ежегодник международного права 1989-90-91. СПб., 1992. С. 28–29.


[Закрыть] Поэтому не случайно уголовное законодательство ряда стран ограничивает перечень преступлений, за которые ответственность должна наступать и в случае совершения их за границей. Например, § 5 УК ФРГ ограничивает их число 13 пунктами, УК Японии, согласно ст. 3, применяется к гражданам Японии, совершившим за ее пределами лишь такие сравнительно тяжкие акции, как убийство, разбой, изнасилование, поджог и т. и.[368]368
  Преступление и наказание в Англии, США, Франции, ФРГ, Японии: Общая часть уголовного права. М., 1991. С. 89, 220.


[Закрыть]

Сложнее обстоит дело с осуществлением в отношении виновного исключительной юрисдикции государства гражданства в тех случаях, когда деяние, наказуемое по его законам, ненаказуемо в государстве места его совершения. При такого рода противоречии друг другу законов государства пребывания и отечественного государства, когда деяние считается преступным только по законодательству одного из них, выдача преступника этому государству означала бы отказ выдавшего государства от своей исключительной юрисдикции. Поэтому значение института выдачи для разрешения таких юрисдикционных коллизий практически ничтожно.

Иное значение приобретает экстрадиция в случаях возникновения параллельной юрисдикции. Договорная практика оказания правовой помощи по уголовным делам и экстрадиционная практика следования принципу взаимности позволяют в данном случае найти приемлемые механизмы разрешения совпадающей судебной юрисдикции, благодаря чему в отношении лиц, совершивших преступление за границей, может быть принято одно из следующих решений: 1) привлечение к ответственности с последующей ее реализацией по месту совершения преступления; 2) осуждение по месту совершения преступления с последующей передачей осужденного в страну гражданства для исполнения приговора или для надзора за условно осужденными и условно освобожденными; 3) выдача обвиняемого государству, гражданином которого он является, или передача преследования для привлечения к ответственности по национальному праву.

Таким образом, в случаях, когда гражданин данного государства, обвиняемый в совершении преступления по отечественным законам, находится на территории другого государства, реализация национальной судебной юрисдикции в отношении такого лица возможна лишь после его выдачи. В свою очередь, удовлетворение просьбы о ней возможно лишь на базе признания за запрашивающим государством правомочий на предписательную юрисдикцию экстратерриториального характера. На почве такого типа отношений между национальными правосистемами, при котором утверждается недопустимость дискриминации той или иной правосистемы в отношении ее экстратерриториального действия в соответствии с принципом суверенного равенства государств, и «вырастает» институт выдачи преступников.