Текст книги "Записки охотника Восточной Сибири"

Вот наконец наступили и последние приготовления к отъезду в тайгу, да и время уже: степные куры, чернеть и крохали давно отлетели из Забайкалья под теплые лучи солнца, леса обнажились, пошла шуга, и появились ледяные закраины по речкам, озера покрылись, как зеркалами, ровным, прозрачным, но еще тонким льдом, побелели сопки, пали мягкие порошки и означили малики зайцев, лисьи нарыски и волчьи следы; медведь, тарбаган (сурок), барсук и другие звери залегли в свои теплые норы до весеннего солнышка – пора и белковщикам отправляться в тайгу. Артельщики стали собираться в условные места, все приготовления их кончились, терпение лопнуло, синеющая даль еще приветнее на них смотрит. Словом, все кончилось, все начеку, как они говорят; настала минута, которой так давно дожидается сибирский промышленник, – минута отъезда; бани уже давно остыли в холодную осеннюю ночь, охотники выпарились, стали чисты[124]124
  Сибиряки, идя надолго на промысел, всегда накануне бывают в бане; они говорят, что нечистым нехорошо отправляться на охоту.


[Закрыть], кони оседланы, а заводные навьючены потами (кожаные сумы), мешочками, тулунчиками[125]125
  Тулун – кожаный мешок.


[Закрыть], туясьями[126]126
  Туяс – сосуд из бересты, имеющий вид цилиндра с дном и крышкой из дерева.


[Закрыть] – словом, разными разностями с съестными припасами. Собаки привязаны на поводках (тонкие железные цепочки) к седлам и нетерпеливо рвутся, дожидаясь выхода хозяев. Наконец промышленники закусили, простились с родными, помолились богу, закинули за спину (вниз дулом) винтовки и вышли; собаки, видя их совсем готовыми отправиться в дорогу, залаяли и запрыгали от радости. Артель отвалила целым караваном, поднимая столбы пыли (в это время здесь почти никогда не бывает санной дороги), приветствуя родных и знакомых издали различными прощальными знаками. Деревня опустела! Уже много белковщиков из нее отправилось в тайгу, остались только бабы, старики да ребятишки, которые, стоя в одних рубашонках на улице, грязные, оборванные, смешно поджимая под себя ноги, надергивают рукава рубахи на покрасневшие от холода руки и все еще глядят на удаляющихся всадников, едва-едва видимых в столбе пыли…

Странно, что белковщики, или, лучше сказать, зверопромышленники, живут как-то деревнями, самый быт которых тесно связан с различными обстоятельствами. Есть селения, в которых нет ни одного дома, чтобы не было промышленника, но опять есть и такие селения, в которых всего два или три белковщика. В настоящее время в Забайкалье во многих местах нет и тени прежнего белковья, именно с того дня, как образовались забайкальские казаки. Служба и проч. и проч. не дают многим подумать и о посеве хлеба, не только что о белковье!.. Неужели придет время, что мои заметки о белковье сделаются преданием, рассказом старины?.. Приятно смотреть со стороны, когда отправляются белковщики на промысел, в особенности когда несколько артелей соединяются вместе. Право, встретившись с такой ватагой на дороге, особенно в лесу, невольно заглядишься на эту движущуюся толпу вооруженных всадников, причем что-то необъяснимое задевает за душу, а тем более страстного охотника. Разъехавшись с ними, вы машинально несколько раз оглянетесь, наверное, призадумаетесь, и в голове вашей завертится пропасть мыслей, воспоминаний, если вы в душе охотник, и разве только у самой станции новые предметы, попавшиеся на глаза, разобьют ваше настроенное воображение.

Многие белковщики, отправляющиеся надолго, гонят с собой различный рогатый скот, как-то: коров, баранов и проч. для закуски после устатка и богатырских подвигов. Зная хорошо сибирский климат и все нужды, которые претерпеваются белковщиками в тайге, бывши сам страстным, горячим охотником и проведя не одну зимнюю ночь в далекой тайге, поневоле призадумаешься и скажешь: нужно быть сибирским промышленником, чтобы безропотно вынести все это!

Живущие около больших рек белковщики отправляются вниз по течению обыкновенно на паромах до места белковья, а возвращаются или верхом, или на санях, потому что, пользуясь случаем, они на паромах сплавляют не только лошадей, скот, почти все принадлежности домашнего очага, но даже и заготовленные сани. Мне часто случалось видеть такие экспедиции по реке Шилке. Конечно, почти незачем и говорить о том, что еще приятнее смотреть на возвращающихся белковщиков из тайги. Тут уже действительно разбегаются глаза: торопишься все разглядеть, в глазах зарябит, и часто случается, что вместо всего ничего не увидишь или, лучше сказать, самое главное и любопытное пропустишь без внимания. На заводных лошадях иногда бывает столько навьюченного разного мяса, шкур и пушнины, что, не быв очевидцем, действительно трудно поверить.

Прибыв на место промысла, белковщики тотчас устраивают шалаши (по-сибирски балаганы), землянки и даже зимовейки. Некоторые промышленники, ежегодно ходя на белковье в одно место, имеют в лесах постоянные избушки, в которых другие никогда не поселяются, хотя бы и прибыли раньше, но придет урочное время, и хижины эти наверное дождутся своих законных хозяев. Не лишним считаю сообщить, что промышленники никогда не поселяются в старых балаганах, уже высохших от времени, чтобы как-нибудь невзначай не спалить всего богатства, добытого в белковые, и не пострадать самим от запасов пороха. Вот почему эти жилища и строятся каждогодно новые, из сырого материала. В избушках же безопасно, потому что в них всегда делаются битые из глины и камня печи, иногда с дымовым выводом на крыше.

Если сойдется несколько артелей в одно место, то владыкой его остается та артель, которая прежде успела его захватить. Впрочем, бывают случаи, что в больших, не тесных округах живут вместе или неподалеку одна от другой несколько артелей. Конечно, пригнанный или приплавленный рогатый скот колется, сколько потребно, на месте стоянки, т. е. на таборе, а остальной и лошади питаются чем бог послал. Но опять скажу, что те промышленники, которые имеют постоянные зимовейки или избушки, нередко летом нарочно заготавливают немного сена. Понятное дело, всякий табор располагается около воды, речки, озера или ключа.

Белковая собака – почти необходимая принадлежность этой охоты. Достоинство ее состоит в том, чтобы она не только отыскивала белку по следу, но гнала бы ее и верхом (по деревьям); мало того, она, найдя белку, должна лаять и не спускать ее с дерева (о собаке смотри особую статью).

Самая охота состоит в том, что белковщики с утра до позднего вечера ходят или ездят верхом по лесам, отыскивая белку сами или с помощью собаки. Белку бить не хитро, только бы увидать; от человека и от собаки она тотчас заскакивает на дерево и сидит иногда смирно на сучке или ветке, дожидаясь меткой пули, иногда же пойдет прыгать с дерева на дерево, так что трудно ее догнать и можно даже потерять из виду, особенно в сосняке и кедровнике; белка знает, в чем дело, и, случается, так запрячется и притаится на мохнатых ветвях, что и опытный охотник с трудом ее отыщет. Вот почему здешние промышленники и не любят их промышлять в этих лесах.

Чтобы открыть спрятавшуюся белку, стоит только кашлянуть или стукнуть в дерево палкой, как она тотчас соскочит на другую ветку или сядет на задние лапки – словом, покажет себя, но напуганные белки этого не сделают: они так крепко сидят притаившись, что хотя раскашляйся, расстучись, а они и ухом не поведут, хоть руби дерево, что и случается зачастую с здешними промышленниками: лесу много, народу мало, следовательно, и потребности тоже – отчего ж и не рубить дерева из-за шкурки белки, тем более в лесу, «где земля да небо, пень да колода – полная свобода, никто не видит, делай, что знаешь, славно!.. Бог не скажет!» – говорят сибиряки.

Часто белка прячется в свое гайно или залезает в птичьи гнезда, и тогда трудно ее выманить, особенно когда она заскочит в дупло. Но топор, а иногда и дым – славные товарищи в этом отношении, они и тут выручают. Многие промышленники, видя, что белка заскочила в птичье гнездо или в свое гайно, сделанное на дереве, не прибегают и к топору, а прямо стреляют в гнездо и редко ошибаются; бывали и такие случаи, что белковщик, выстрелив таким образом в гнездо, вместо одной, им виденной, убивал двух белок, потому что в том же гнезде была и другая, которую промышленник не заметил раньше. Часто белки прибегают к хитрости: завидя человека, они прячутся за ствол дерева с противоположной стороны, так что охотник сколько ни ходи кругом дерева она все будет вертеться и прятаться за ствол. Но человек хитрее ее – он тотчас снимает с себя шубу или кафтан, весит на воткнутую палку, надевает сверху шапку и на минуту притаится, потом чем-нибудь пугает белку, та забросается и ошибется, приняв чучелу за охотника, и попадает на свинец.

Вообще во время охоты белковщики нередко являют друг перед другом примеры честности, бескорыстия и свято уважают товарищество; так, например, если один из них как-нибудь подгонит белку к другому из чужой артели, то последний ни за что не воспользуется этим случаем; конечно, если охотники из одной артели, тогда все равно – белка попадает в один же общий мешок. Самое худое время стрелять белок в ветреную погоду, не говоря уже о пурге (метель, вьюга), во время которой совершенно невозможно стрелять, потому что загнанная на дерево белка от ветра чапается (качается) вместе с ветками, и тогда трудно ее убить из винтовки. «Вот тут-то и живет обстрел», – говорят сибиряки, то есть бывает много промахов. Если большую часть белковья стояла ветреная погода и, следовательно обстрелу было много, тогда и белка продается дороже промышленниками – по случаю тунной траты огнестрельных припасов и меньшей добычи белки.

Для стрельбы белок преимущественно употребляют малопульные винтовки без сошек, ибо с ними неловко стрелять кверху, а просто приставляют дуло к другому дереву и выцеливают мохнашку. Иные же удальцы стреляют просто с руки. Заряды на них делают очень маленькие, которые и носят название беличьего заряда. Говорят, что будто бы некоторые промышленники, делая в стволах винтовок подъемные прицелы, так подгоняли заряды и пристреливали их, что пуля, попадая в белку, не в силах пробить ее насквозь, почему и остается под кожей на другой стороне. Это еще выгоднее маленького заряда, потому что белка убита и пуля цела! Это обстоятельство вы услышите решительно по всему Забайкалью, почти от всякого промышленника, но таким образом, что он будет вам ссылаться относительно этого искусства на своих праотцев или других белковщиков, как бы выставляя в пример их искусство в стрельбе из винтовок, но на себя никогда этого не примет. Не знаю, насколько справедлив этот сибирский фокус, передаваемый стоустою молвою. Я сначала, как бы веря ему, нарочно из любопытства старался достигнуть того же, пристреливая свои винтовки, но никогда не мог достигнуть таких неправдоподобных результатов и потому теперь сомневаюсь в истине этих рассказов.

В некоторых уголках Европейской России, как мне известно, бьют белок дробью из очень узкостволых ружей, но здесь этого нет: у нас пуля, пуля и пуля. Сибиряки обыкновенно определяют калибр винтовки позадчь, при разговорах, счетом пуль на фунт свинцу. Есть такие малоствольные винтовки, что из фунта выходит до 120 и более пуль.

По возвращении с дневного промысла на табор промышленники обыкновенно тотчас начинают варить себе в походном котелке пищу из мяса или пьют с сухарями карым (кирпичный чай), искусно заправляя его молоком, сметаной или маслом; некоторые же гастрономы делают затуран (поджаренная на сковороде мука с маслом) и проч. Между тем как котелки аппетитно кипят на таганах, промышленники снимают белку. Быв несколько раз очевидцем, нельзя не удивляться навыку и проворству белковщиков снимать беличьи шкурки: не успеет закипеть еще котелок с чаем, как иные уже оснимают до 10-ти и более белок. Беличье мясо русские тут же бросают собакам, но инородцы мало с ними делятся – они сами едят белку: тунгус или орочон (в особенности), оснимав белку и выпустив внутренности, не мывши, бросает ее прямо на раскаленные угли или вешает перед огнем на палочку (рожон), и лишь только зарумянится мясо, потечет и зашипит едва согревшаяся кровь, как уже оно снимается и кушается за обе щеки, обыкновенно без соли и редко с хлебом.

Кончив оснимание белок, промышленники садятся в кружок около огня и ужинают. Вот за этими-то ужинами и любопытно посидеть наблюдателю – тут наслушаетесь всего, вся тайга обнаружит свои трущобы и вертепы с их обитателями; весь быт, хитрый характер, а нередко и неподдельный юмор – отличительная черта сибиряка – обнаружатся во всей полноте. Здесь вы не услышите неправды, потому что лгуна сейчас поймают товарищи и выведут на чистую воду. В этих-то охотничьих кружках я и собрал многое множество сведений касательно своих заметок; нельзя не сказать, что беседы эти много помогли впоследствии моей наблюдательности и сделали из меня еще более страстного охотника.

Я уже сказал выше, что на белковье бьют всякого зверя, который навернется на пулю охотника, но этого мало – нужно еще кое-что прибавить. Если один промышленник из артели найдет где-либо свежий след кабана, изюбра, сохатого или медвежью берлогу и один не в состоянии пособиться с зверем, то он, придя на табор, тотчас объявляет находку товарищам своей артели, которая держит это в секрете, и никто из нее не скажет об этом промышленникам другой артели, и, избрав удобную минуту, сами отправляются на промысел. Но бывают и такие случаи, что если артель состоит из ребят молодых, малоопытных и вдобавок трусоватых, а найден медведь, тогда уже приглашаются промышленники из другой артели и лов делится особо. Надо заметить, что таких артелей, в которых не было бы хотя одного старого, опытного охотника, почти не бывает, но зато есть и такие охотники, которые, идя на белковье, первый раз взяли в руки винтовку; это ничего, большой обидой для артели не считается, потому что сибиряки понятливы и ловки: день, два, много три – они приучаются и скоро не отстают от товарищей. Упомяну, что при сборе на медведя есть у промышленников много различных суеверных затей и поверий, но главные из них таковы: каждый молится усердно богу (всякий по своей вере), кланяется на все четыре стороны, как бы прощаясь с миром; потом зверовщики прощаются между собою и дают друг другу клятву, – как они говорят – клятьбу, в том, чтобы измены не было и трусу не праздновать. Опытные зверовщики тотчас узнают труса, который, боясь в душе, все-таки не хочет отказаться от участия в охоте из самолюбия и амбиции (странно, что сибиряки-простолюдины знают это слово), боясь насмешек товарищей. Такой человек при самом отправлении начнет изменяться в лице: то бледнеет, то краснеет, худо ест. А который только краснеет (красет), хорошо ест, потягивается, сжимает невольно кулаки, глаза его горят отвагой – о, тот молодец! На того можно надеяться, и действительно, замечания их на этот счет справедливы – ошибки нет. Скажу, что при настоящей сибирской охоте за медведями несчастия бывают чрезвычайно редко, они случаются только при неожиданных встречах не подготовившихся к этому случаю охотников, с беличьими зарядами, и в особенности при паническом страхе или же когда ходит много шатунов (медведей, не легших в берлоги; смотри описание медведя). Кстати, тут же сделаю еще некоторое замечание, что здешние зверовщики (русские, не говоря об инородцах), убив козу, кабаргу, сохатого и других снедных зверей, обыкновенно тут же на месте (если это возможно) разнимают добычу на части, раскладывают огонь, жарят печенку и легкие, а почки, пока они еще теплые, едят сырыми. Говорят, что зверовщики это делают по суеверному обычаю. К сожалению моему, я не мог дознать причины и основания. Но нельзя отвергать, что и сырые почки этих зверей довольно вкусны; отчасти не потому ли они и составляют лакомый кусочек для охотников?..

Если промысел на белковьё удачен, то зверовщики живут до тех пор в тайге, пока позволяет возможность; иногда они несколько раз выезжают за харчем (вообще съестные припасы, порох и свинец) и отвозят пушнину, а сами, снарядившись снова, опять отправляются на белковье.

Многие, а в особенности здешние инородцы, скупясь зарядами, или те, которые постоянно живут в лесу, как, например, орочоны, ловят белок в плашки и другие поставушки, устанавливая их на деревьях и на земле; ловушек этих я не видал, почему и не буду описывать.

Скупщики пушнины как хорошо знаю время отправления белковщиков на промысел, так еще лучше рассчитывают их возвращение, что обыкновенно бывает недели за две до рождества Христова. Закуп белки по деревням из первых рук редко производится на деньги, больше всего на красный товар. Вот тут-то и надо видеть всю недобросовестность мелких торговцев, в особенности жидов. Право, трудно верить, не быв очевидцем, их аферам и спекуляциям, особенно в отдаленных уголках обширного Забайкалья. Но нужда заставляет и хитрого сибиряка поддаваться на удочку меновщика. Вся дрянь, все гнилые товары из лавок сбываются по деревням на пушнину. Некоторые бессовестные торговцы поднимаются на непростительные штуки; так, например, многие красные товары значительной ширины они аккуратно разрезывают пополам вдоль и продают эти половинки за целое баснословной ценой. Сибиряки по обыкновению сначала крепятся и не поддаются, но видя наконец, что купец не спускает цену, из необходимости, что ли, но только разбирают товар. Другое бывает, когда два или три торговца в одно время пожалуют в деревню. Вот где поднимается конкуренция в полном смысле слова, так что смешно и досадно смотреть со стороны: промышленники крепятся, торговцы друг перед другом сбивают цену, и тогда, смотришь, выплывут на сцену эти тощие, гнилые половинки и прочие плутни – словом, все обнажится. Конечно, промышленники рады этому случаю, почему иногда нарочно выжидают такой оказии. Жаль, что не место описывать всю эту торговлю, но все же не могу не рассказать одного курьезного случая, который мне довелось видеть. В один пограничный караул Забайкалья, весьма бедный и удаленный от центра управления, состоящий всего из 8 или 9-ти дворов, жители которого занимаются и пропитываются единственно звериным промыслом, съехались два торговца почти в одно время и остановились у одного, более зажиточного, казака, где стоял и я на квартире. Конечно, в селении тотчас узнали о их приезде, и промышленники, сначала без пушнины, отправились к купцам понаведаться о цене. Торговцы не сказывали, а просили товар налицо. По-видимому, они были братья, но торгующие порознь. Я из-за перегородки строго наблюдал за их действиями. Сначала они долго разговаривали втихомолку, наконец пожали друг другу руки и разложили товары, вероятно согласясь выдерживать цену, а барыши делить пополам. В избе никого не было; я притворился спящим. Немного погодя пришли зверовщики с пушниной, набрались бабы, налезли ребятишки, так что в избе стало тесно. Купцы смотрели меха, торговались, друг друга не перебивая, и вместе с тем озирались на свой товар, вероятно боясь покражи. Я глядел в щелку и прислушивался к разговорам.

Не знаю чем – благообразием ли физиономии или лучшим обращением, но только один из торгующих привлек к себе промышленников, и они с пушниной более обращались к нему. Другому стало досадно, и он начал спускать цену со своих товаров. Благовидный торговец недружелюбно поглядывал и украдкой лукаво подмигивал товарищу, а вместе с тем сбавлял цену наравне с ним.

Сибиряки, вероятно, смекнули дело и по-прежнему обращались к благовидному. Противник, увидав одного зверовщика, махнул ему рукой и громко сказал: «Эй вы, рыжие усы, продайте мне белку, у меня товар славный, а у него гнилой, последний сорт…» Он еще хотел что-то сказать, но благовидный торговец подбежал к нему с сжатыми кулаками – началась перебранка, а потом и потасовка, по-русски!.. Народ раздвинулся, дал место ссорящимся, переглядывался между собою, насмешливо улыбался и, по-видимому, как бы желал успеха благовидному купцу. Товары попадали с лавок и перемешались; с полок полетела посуда, привезенная на продажу, и разбилась вдребезги.

Наконец благовидный одолел соперника, соскочил с него, сунул палец в рот и показал тому фигу; окинул глазами свои убытки, быстро подобрал черепки и бросил противнику в короб; потом обратился к присутствующим, встал в позу победителя, размахнул руками и громко, самодовольно сказал: «Пропадай наше все, а уж мы не поддадимся; сдавай, ребята, белку, всю приму!» – быстро поворотился на каблуках, опять показал тому фигу и преважно расселся на лавке.

Панфилыч (так величали противника) пожал плечами, зверски поглядел на благовидного и унизительно на окружающих, боязливо сложил товар с черепками и – уехал. Зверовщики сдали всю пушнину победителю довольно выгодно.

Бабы, видя такую снисходительность, бросились покупать гнилые обновы. Торг происходил таким образом: например, кто-нибудь из женщин требовал платок. Купец спрашивал: «В какую-с вам цену?»

Та сказывала. Он прямо, по своему усмотрению отрезывал какие-то красные, желтые, бурые и пеганые тряпки; впрочем, некоторые были с видом Московской железной дороги и с изображением каких-то неизвестных воинов и выбрасывал просительнице, получая деньги.

Возражений не было, покупательницы как-то машинально оставались довольными и уходили.

Одна бойкая, смазливая баба подошла к коробу, лукаво взглянув на благовидного, вытащила сама какой-то шейный платок таких цветов и рисунка, что описать невозможно, – помнится, что на середине платка было изображено что-то такое вроде солнца, а по бокам радуги, остальное не помню, она аккуратно и кокетливо повязала его на шею, самодовольно оглянулась на прихожан и спросила, что стоит.

– Пятнадцать серебра, – как бы нехотя, не глядя, отвечал купец.

– Что так дорого? – пищала караульская львица. – Возьмите семь гривен (на ассигнации), – и тряхнула медными деньгами.

– Так и быть, сударыня, уж для вас только – возьмите! – нисколько не смутясь, сказал благовидный.

Баба отдала деньги и преважно пошла в обнове…

Купец, конечно, воротил с барышом свои убытки на посуде и через день уехал.

Но я заболтался, надо кончить о белке. Белка очень крепка к пуле: если попасть в нее по животу и не задеть главных частей внутренности, как-то: легких, печени и проч., не говоря, конечно, о сердце, то она редко упадет с дерева и потребует другого заряда. Иногда кишки у нее все выпадут, а она все бегает по деревьям и, мучась сама, мучит и промышленника. Часто, тяжело раненная, падая с дерева, она поспеет пойматься когтями за ветви и останется на дереве, а легко раненная если и упадет с дерева, то сильно кусает неосторожных промышленников, которые стараются поймать ее руками.

В Забайкалье по добротности и пышности меха считается лучшею белкою аргунская. Хотя на нашем берегу реки Аргуни мало лесов, а следовательно, и белки, но за Аргунью, на китайской границе, бездна – не только белки, но и всякого зверя, что нашим пограничным казакам хорошо известно, и они крадше (то есть тихонько, воровски) не упускают случая, несмотря на всю строгость китайской пограничной стражи, воспользоваться этим богатством чужой стороны; даже многим зверовщикам китайская тайга известна лучше своей.

В торговом отношении беличьи меха делятся на три партии: 1-й сорт, самый лучший, – это бусая белка или серенькая с такого же цвета хвостом; 2-го сорта – черноватого цвета, несколько темнее бусой, с таким же хвостом; она не так красива, как первая, и не имеет такой же пышности меха; наконец, 3-й сорт – красноватая белка, или краснопухая, эта еще хуже предыдущей. Здесь есть общее название двум последним сортам белки: ее называют просто невыходной или туземным словом хараза[127]127
  У харазы мездра обыкновенно бывает темная, почему многие промышленники такие шкурки вымораживают, отчего мездра белеет, но опытные сборщики пушнины узнают подделку.


[Закрыть]. Впрочем, есть много местных названий, так, например: подпаль и другие, ибо в строгом смысле слова невыходной белкой называют ту, которая рано убита и, следовательно, не имеет настоящей пышности меха.

Ценность беличьих мехов зависит от их доброкачественности, согласно этому разделению. В Забайкалье ее продают от 8 до 20-ти и даже более копеек серебром за штуку, что единственно зависит от количества белки в лесах. В породный год, когда ее много везде, она дешевле, и наоборот.

В хороший добычливый год ловкие промышленники выносят с белковья, кроме другой пушнины, до 300 и более штук на ружье; некоторые в белковый день убивают по 20-ти и более белок. А сколько перебьют попутно во время белковья лисиц, волков, рысей, соболей, хорьков, кабанов, коз, изюбров, сохатых, медведей и проч., – об этом уж и упоминать не буду.

Из всего этого не трудно заключить, какое важное значение в Забайкалье имеет белковье!..