Текст книги "Элемент 68"

Утром начиналась обычная размеренная жизнь. Ранний подъем. Холодный душ. Хлопоты по хозяйству, но без особого рвения. Много книг-губок. Мягких, пористых, толстых томов.

Книги-губки впитывали время. Алексей брал книгу с полки и широким движением от утра к вечеру стирал из жизни еще одни день. Так хозяйка стирает жирную грязь со столешницы. Только после плохих книг слой грязи становился еще толще.

После чтения он сидел в гостиной под ровное тиканье часов. С каждым «тиком» отлетали сутки. Пил много. Водка пахла нехорошо. Бальшаков зажимал нос и закидывал стакан в воронку рта. Утром нехорошо пахло от Бальшакова. Первые недели он запах замечал. После перестал, но кот брезгливо обходил хозяина и ночевал неизвестно где.

– А кто сейчас не пьет? – оправдывался Алексей перед котом. – Ты же должен понять. Ты же мое мясо жрешь.

Кот не понимал. В Бальшакове вдруг поднималось бешенство, он хватал, что попало под руку, и швырял в кота. В приступе ярости метнул кочергу так сильно, что она вошла на пару сантиметров в деревянную стену, да так и осталась торчать.

Жить стало не страшно, да, в общем, и незачем.

Футляр был по-прежнему заперт. Бальшаков поднялся, выбрал из ящика с инструментами толстую силовую отвертку и, придвинув острый край к коробке, приставил металл к отороченной бархатом щели. Надавил. Створки не поддавались. Схватил молоток, замахнулся, но не ударил. В последний момент вспомнил, что в коробке может быть яйцо, и кто знает, чья жизнь хранится на конце иглы.

Допил водку прямо из бутылки и тут же заснул: сидя, скрючившись в кресле вокруг футляра, прижимая его к животу, словно и вправду теплилась на кончике иглы крошечная жизнь.

Прекратил одеваться. Бродил по дому нагишом, а во двор за дровами выходил, набросив старый халат. Шел по двору неровно, задевал оторванным носком ботинка землю и заваливался набок, рассыпался по двору вместе с охапкой дров.

Малейшая неудача приводила Алексея в ярость, он знал, кто виновен, и кричал хрипло: «Подписывать не буду. Зря приехали. Никто тут не живет. Нету здесь ничего, нету».

В подтверждение своих слов Бальшаков распахивал полы халата и выставлял себя – грязного, голого, заросшего – под холодный осенний дождь. Молотил по штакетнику скрученными концами грязного пояса.

Кот ушел. Василий пропал. Ни одна труба в деревне не оживала с утра смолистым витым дымом.

Настало первое безлунье сентября. Днем солнце прихватывало, под утро дом выстывал. Алексей зябнул, но топить ленился. Он простыл и просыпался по ночам от собственного трескучего кашля. Наконец заставил себя дойти до дровяного сарая. Выбрал самые тяжелые чурки – дуб. Горит жарко, языки пламени раскаляет добела, прокаливает жилище запахом сухих желудей.

Прихватил несколько палочек помельче. Набрал с влажного пола щепы. Обшарил поленницу, но не нашел ни клочка берестяной коры. В летней круговерти не позаботился о предстоящей зиме.

Натаскал дров с запасом. Сложил поленья в очаг. Щепу шалашиком под низ. Охлопал себя по карманам. Нашел растрепанный коробок. Внутри пять целых спичек и еще три прогоревшие засунуты в щель под выдвижной короб.

Чиркнул серной головкой. Поднес к растопке огонь. Держал долго, удивлялся, как пламя прижимается к кончикам пальцев. Боли не чувствовал. Дерево не занялось. Алексей зажег вторую спичку и следующую вслед за ней – щепа снизу потемнела, задымилась, подразнила недолго вялым огненным язычком.

Алексей схватил последнюю спичку, занес над коробком, но остановился. Посмотрел вокруг. Не нашел ни клочка бумаги, годного на растопку. Пошарил в сенях – лампочка перегорела, и вещи прятались в темноте. Дошел до калитки, открыл почтовый ящик. Газет Алексей не выписывал, рекламодатели им не интересовались. На землю из ящика вывалился одинокий конверт.

Алексей нагнулся. Странное письмо. Адрес получателя прописан неразборчиво, вместо имени адресата слово «Победителю».

Зато обратный адрес прорисован печатными буквами, по-английски, словно он и есть в этом письме самый главный. Над индексом надпись: «Вскрыть первого января двухтысячного года».

«Глупость какая», – подумал Алексей, но уже ни в чем не уверенный, заспешил в дом, посмотрел на календарь. Все нормально. Он еще не сошел с ума – на дворе осень две тысячи четвертого.

Конверт тощий. Алексей надорвал его посередине и нашел сложенный пополам лист бумаги. Чистый лист.

– И то польза.

Алексея знобило. Он не мог сейчас думать ни о чем, кроме огня. Для городских жителей огонь редко является синонимом жизни. Чаще даже наоборот. А для людей деревенских и для скитальцев нет ничего важнее горсти тепла. Тому, кто не промерзал подолгу и насквозь, невозможно представить, как жар можно пить, хватать пригоршнями, растирать по телу, запасать впрок в прожаренных насквозь подошвах и толстых покровах свитеров. Как может спасти жизнь горсть тепла, спрятанная за пазуху горячими ладонями.

Алексей положил половинку бумажного листа поближе к щепе и зажег последнюю спичку. Бумага почернела, выгнулась, пошла синеватыми язычками. Прогорела моментально, и Алексей поспешно бросил пламени вторую половину листа. Язычки перекинулись на растопку. Такие несмелые, что пришлось сразу бросить в огонь еще и половину конверта. Дерево занялось поувереннее. Пламя взошло лохматым колосом. Зацепилось за обрез дубового полена, осело вниз и завязалось плотным оранжевым узлом под перекрестьем шалашика. В руках Алексея остался обрывок конверта с заграничным адресом.

В дымоход потянулись смоляные нити. Раздался шорох. Затем стук. Алексей оторвал взгляд от огня – стук повторился. Выглянул в окно – на крыльце никого не было. Побежал к входной двери – стук повторился за спиной. Сомнения не было – звуки раздавались из печной трубы, из дополнительно колена, выгнутого буквой «Г».

Алексей бросился к крану, налил кастрюлю воды, размахнулся, чтобы плеснуть воды, но поперек движения заметил на полу пустой коробок спичек, и замерзшие руки не посмели удушить пламя – вода пролилась мимо, на угол камина. Лишь пара капель попала в топку. Огонь недовольно зашипел, но не погас.

Алексей схватил отвертку. Поспешно выкрутил из трубы восемь саморезов – по четыре с каждого торца кривого колена. Схватился за трубу. Обжегся, но рук не отпустил, пока не выломал из печного стояка изогнутую секцию. Более терпеть не мог и отбросил железо на пол. На ковер вывалился ворох прутьев и задохнувшийся дрозд. Возможно, птицы свили гнездо еще весной – камин не топился с мая. Из сломанного дымохода в комнату повалил дым. Сухие дубовые поленья принимались хорошо, дымили в меру, но все равно через несколько минут потолок затянуло дымом.

Алексей распахнул окна. Дым не выходил. Алексей схватил поварские варежки – неуклюжие, тупые, однопалые – и, вытряхнув из кривой железяки остатки мусора, нахлобучил звено на дымоход. Ударом рукавицы воссоединил целостность трубы с верхними секциями. Распахнул двери в спальне, и ветер вытянулся через комнаты насквозь, увлекая за собой удушливый дым. Алексей помогал сложенным полотенцем.

Чуть не наступил на дрозда – успел заметить краем глаза, что птица зашевелилась. Бросил полотенце, нагнулся, и несколько секунд птица изучала Алексея черным, подернутым пленкой глазом. Алексей протянул руку. Птица дернулась, криво взлетела, ударилась о потолок и стремительно ринулась к окну. Не к распахнутому оконному створу, а к застекленной по-зимнему раме на западной стене, куда звал беглянку последний отблеск заходящего солнца. Алексей попытался остановить птаху, но еще больше напугал, та на полной скорости ткнулась в стекло клювом. Упала на подоконник без движения. Алексей взял птицу в ладони. Отругал: «Дуреха ты, дуреха». Вынес на улицу.

Птица лежала в ковшике ладоней без движения. Алексей зачем-то подышал на нее, но сам отшатнулся от смрада, отраженного ладонями. Поместил птицу в луч солнца – тоже не помогло. Тогда он подкинул птаху в воздух, в надежде, что та полетит, замашет крыльями, как начинает работать руками сброшенный в воду пловец. Чуда не произошло – пернатая тушка рухнула в траву. Упала упруго, как на пружины – жесткие травинки уже прихватило вечерней изморозью.

Алексей вернулся в дом. Огонь горел. Из изгиба трубы вились под потолок тонкие струйки дыма. Алексей затянул винты. Встал перед камином на колени – расстегнув рубаху до пупа, широко расставив руки, зажмурив глаза. Обожженные ладони припекало. Он раскачивался на волнах тепла, прятал ладони и повторял: «Дуреха ты, дуреха».

В следующий день Алексей дома не покидал. Может, и в следующую неделю – кто их без дела будет разбирать. Пил вместе с камином – огонь ярко распахивал пасть навстречу выплеснутым в него остаткам. Спал, где упадет. Иногда вскакивал, словно прислушивался.

Через неделю, а может, и через месяц проснулся от птичьего пенья за окном. Прошептал, улыбаясь: «Дрозды поют. Зажила, дуреха». Выбежал на улицу. Причитал: «Жива птаха, жива». Высматривал знакомую птицу. Но взгляд Алексея искал не на небе, а на траве.

Секундная стрелка с хрустом перебирала недели. Он смотрел в окно и ждал. Лежал, скрючившись на кровати под подоконником, мечтал услышать тихое «Привет, милый», знал, что подобное уже невозможно, но на каждый звук подтягивался к подоконнику. На обрыв идти боялся. Прятался дома. Пил. Ждал ангела. Чтобы тот унес его в небытие на широком размахе своих белых крыл.

К счастью, ангел Алексея оказался с руками. Холодными жесткими пальцами он схватил человека за сердце и держал крепко, не давая вздохнуть, пока маневрировал по бездорожью разбитый «пазик» «Скорой помощи». Слепящими глазами ламп в операционной рассматривал ангел человека, когда врачи отскребали из груди грязный налет. А после сердце отпустил и провел по глазам ладонью.

В больнице Бальшакова навещать было некому. Лежал, уставившись в потолок, в своей восьмиместной палате. Завидовал соседу-старичку, к которому ежедневно с древним китайским термосом приходила такая же древняя жена – стучала по коридору облупившейся клюкой: пять ударов, длинная передышка, еще пять ударов. На Т-образной ручке болтался выцветший пластиковый пакет, который раскачивался, словно маятник, и шуршанием своим напоминал Алексею шум песка в огромных песочных часах.

Старичок был слаб, лежал почти без движения, лишь сипло дышал да перекатывал глазные шары под пергаментными веками. Заслышав удары клюки в коридоре, дедушка оживал, приподнимался на подушке и подмигивал Алексею заговорщически: «Слышь, моя идет». Говорил это с гордостью, как будто войдет сейчас в палату красавица писаная и все ахнут. Алексею сначала было смешно, а потом он сам эту красоту увидел. Для своей ненаглядной пыжился дед, старался сидеть прямо, хлебал жидкий супчик с деланым аппетитом и все нахваливал еду, докторов, больницу. Нахваливал и гладил на краю кровати ссохшуюся женскую ладонь. Когда жена уходила, дед в бессилии сползал по подушкам и почти не жил до следующего ее визита.

Узнав, что к Алексею не ходят, старушка взяла шефство и над ним. Прибрала у тумбочки. Заставила медбрата поменять белье. Без денег заставила, хотя все в палате говорили, что такое невозможно. Супчики Алексей не любил, но понял, что может отказом задеть хрупкую гордость людей, тихо несущих свою аккуратную нищету. Поел аккуратно, от сердца поблагодарил, отвернулся к стене и скрючился от жалости к своей недоделанной жизни.

Про прошлое старик почти ничего не рассказывал. Лишь вздыхал. Да перекатывал глазами. Иногда дыхание превращалось в сплошной хрип. Алексей сначала пугался и звал врача, а потом привык и не успел попрощаться.

Очнувшись от дурного димедролового сна поздно утром, Алексей нашел кровать рядом пустой. Перестелить еще не успели – лишь голый матрас с застаревшими ржавыми разводами. У кровати сидела жена деда. Тихо сидела, не плакала. Встретив взгляд Алексея, лишь сказала:

– Вот так-то. Первым мой успел. Всегда был шустрым, вот и теперь. Как один там будет меня ждать?

– Дождется обязательно, – утешил Алексей.

Старушка посмотрела на него так строго, что стала понятна бестактность Алексея.

– Конечно, дождется, зачем говоришь? Он меня тут знаешь сколько ждал? А там, на небесах, попроще. Хотя мог бы еще пожить, если бы не эти черти.

– Что за черти? – Алексей видел, что старушке надо выговориться.

– Да самые натуральные. Все в черном да с рогами.

– На голове?

– У этих на спине были.

Алексей решил, что старушка бредит, но всплыл в памяти захват института и эмблемы охранников: вышитые золотом длинные кривые сабли, расходящиеся из круглого щита.

– И верно, черти, – сказал Алексей, скорее себе.

– Самые натуральные и есть, – подхватила старушка. – Пятьдесят лет люди работали, всю страну станками обеспечивали. А вот ворвались ироды, людей повыкидывали, станки разворовали.

– Какие станки? Там же лаборатория была, – удивился Алексей.

Теперь уже старушка решила, что бред у Алексея.

– Какая лаборатория? Завод! А Сергей мой, Спиридонович, упокой Господи его душу, тридцать лет был директором.

– Когда же это было?

– Да уж и не припомню. Когда у нас президент менялся?

– Давно уже не менялся. Точнее, менялся, но ненадолго.

– Вот, милый, незадолго до этого и случилось. Сергея Спиридоновича моего прямо подкосило. А ведь молодцом всегда был, фронтовик, боевой офицер. Рядом с Трудовым Красным Знаменем всегда Боевое носил.

– А что же тогда бороться не стал с чертями, если боевой офицер?

Старушка опять посмотрела на Алексея строго и пожевала губами.

– А вот не стал, мил человек. Сначала поверить не мог, что по фальшивым бумажкам можно государственный завод отобрать. А потом разобрался, в чем дело, газеты почитал и руки опустил. Вот, говорит, дражайшая моя Вера Андреевна, где грех мой вернулся. Кривой дорогой, да верной.

– Какой грех-то, Вера Андреевна? – спросил Алексей.

– А грех он, милый человек, у каждого свой. Есть у тебя тарелка? Давай супчик перелью, не выбрасывать же теперь. Кремация через три дня, тут, внизу, через корпус. Ты приходи попрощаться. Все же последний его попутчик. Сергей Спиридонович на смерть сотни людей проводил – там и война, и еще всякое. А ты, значит, проводил его. Уж доведи до конца. Не зря же все на свете, не зря, мил человек.

На панихиду Алексей пошел. В спортивном костюме проскочил мимо медсестры на вахте, навалился на стеклянную дверь, и даже голова закружилась от свежего воздуха. У ритуального зала нашел Веру Андреевну.

– Ты позволь, я на тебя обопрусь. Спасибо, Господи, последние силы ушли, значит, недолго тут одной мучиться.

Вместе подошли к гробу, Алексей помог поаккуратнее разложить вдоль тела цветы: пришедшие на панихиду клали их в общую кучу и тут же отходили – стеснялись вялой убогости последних подношений. Крышку гроба закрыли, прощание закончилось. Провожающим подали целый автобус – не поскупился завод.

– Хоть и черти, – пояснила Вера Андреевна, – а к покойникам у нас всегда с уважением.

Алексей помог старушке подняться в автобус, потом ждал, пока вскарабкаются остальные. Проход перегородила инвалидная коляска, и Алексей оказался на поминках.

Провожали в двухкомнатной квартире сталинской семиэтажки. Большие подъезды, высокие потолки, забитый люк мусоропровода прямо в квартире. На столе жесткая белая скатерть, а по ней сверху тонкая кружевная. Из угощений – блины, винегрет, много водки. Таких бутылок Алексей не видел уже лет двадцать. Сказал об этом хозяйке.

– Это после майского указа по талонам запасали. Жидкая валюта была тогда самой твердой.

Помянули упокоившегося блинком. Угостились винегретом – все ели ложками, подгоняя жирные рубиновые кубики куском черного хлеба. Пить было некому. Пришедшие помянуть Сергей Спиридоновича были уже не едоки, а скорее бесплотные тени, с дряблыми провалами щек и прозрачными руками. Глаза гостей выцвели от старости, и, разговаривая, они смотрели не на собеседника, а прямо перед собой.

Вот так, глядя невидящими глазами, каждый вспомнил про ушедшего что-то хорошее. Из мелких фрагментов сложился человек. Пустая хрипящая оболочка из-под больничного одеяла наполнилась живым. Поднимал человек колхозы, колол врага штыком, восстанавливал завод голыми руками и вдруг сложился, наткнувшись на свой былой грех. Расспрашивать Алексей не решался, но Вера Андреевна сама рассказала, что, когда завод отобрали, покойный сперва погоревал, а потом даже успокоился. Вроде как грех искупил. Так и жил дальше, тихо, бедно, но без греха.

Среди гостей было много заводчан, для которых прошлая жизнь закончилась в тот день, когда предприятие отобрали бойцы с золотыми саблями на спине. Никто не жаловался, но по потертым брюкам и бахроме на лацканах было видно, что достаток в дома так и не вернулся. Сетовали на старость, на цены, на новые порядки, но что удивительно – захватчиков никто не ругал.

– Как же так, – удивился Алексей, – неужели не держите на них зла?

– Зло оно тяжелое, всего не удержишь. В рот не положишь, а на дно утянет. Сперва была ненависть – аж в груди болело. Да тех, кто жил только ненавистью, она первыми и забрала.

– Тут также необходимо принять во внимание, – отчеканил старик в чеховском пенсне, – что большего зла, чем они себе нажили, человек даже в сердцах пожелать врагу не в состоянии. Поверьте мне как бывшему доктору бывшего Четвертого управления. Они там все душевнобольные или как минимум психопаты. Без наркотиков и лошадиной дозы алкоголя не могут заснуть. Ночные клубы, заседания, непрекращающиеся застолья, лишь бы не оставаться наедине с собой. Потому что в одиночестве к ним сразу такие демоны лезут, по сравнению с которыми твои, Вера Андреевна, черти – дети малые. Злой человек, он в сердцах пожелать может врагу увечья, ну, может, лютой смерти.

– Мой Сергей Спиридонович как-то в сердцах пожелал недругу соседа с перфоратором, – вернулась к поминанию хозяйка.

– А эти господа в таком аду живут, – не сбился с темы старичок, – что самая лютая смерть за избавление.

Остальные участники поминок доктора не поддерживали и смотрели пустыми глазами перед собой. Заметив, что доктор крепко оседлал своего любимого конька, хозяйка снова напомнила про сегодняшний повод:

– Жаль, любимого портрета Сергей Спиридоновича не вернули, он там весь в орденах и такой еще красавец.

– Кто же не вернул, Вера Андреевна?

– Да новый директор завода и не вернул. Оприходовал вместе с кабинетом. Очень ему мой Сергей Спиридонович приглянулся – каждый год на патриотические марши новый директор с нашим портретом вышагивает.

Старики за спиной закивали, и непонятно было, одобряют ли они выходы портрета на патриотические марши или осуждают нового совладельца.

Две шеренги людей на длинных лавках, лицом друг к другу, но друг друга как бы уже не видят. Смотрят в пустоту или, скорее, в себя. Алексей вспомнил, где видел эту картину раньше: на аэродроме их института, куда ездили прыгать с парашютом. Так же сидели они, тогда еще вроде молодые, но скованные страхом перед неизведанным. Их долго готовили к прыжку, инструктировали, пытались подбодрить, но когда самолет оторвался от земли, каждый был один на один со своим страхом, каждый думал лишь о том моменте, когда он окажется перед открытой дверью и уже нельзя будет передумать, вернуться обратно. В брюхе самолета было сумрачно, а из открытой двери бил до боли яркий свет и глушили хлопки ветра. Один за одним исчезали за дверкой товарищи, приближалась очередь Алексея, а он сидел и пытался собраться на этот шаг. Он прыгал не первым, но судьбу покинувших салон он знать не мог, пока не сделает свой шаг за борт.

– Получается, Сергей Спиридонович первым выпрыгнул, – ответил Алексей своим мыслям вслух, но Вера Андреевна его поняла:

– Да, первым. И вверх пошел. Если без греха, то всегда вверх.

– Пойду я, Вера Андреевна, дай бог вам здоровья.

– На что оно мне, здоровье? Устала уже. Зачем человека зря заставлять ждать?

– Я на такси еду. Может, кого подвезти? Доктор вон совсем больной, как доберется?

– Блаженный всегда дорогу найдет… Да и какой он доктор.

– Из Четвертого управления.

– Из управления, да из заводского. А доктора он себе придумал, когда дочку у него забрали.

– Кто забрал?

– Да кому надо, те и забрали.

– Кому же надо было?

– Да такая девка всем была нужна. Светлая девка: глазища ясные, высокая, ладная, как засмеется – все вокруг разулыбается.

– И что случилось? – спросил Алексей.

– Да ничего нового не случилось. Подманили смазливым уродом, заарканили на красивую жизнь, прикрутили гадостью разной. А потом пришли в дом и говорят, что долги отдавать надо.

– Прямо в дом?

– В квартиру его пришли. Девку увели, а его даже не били – лапищей своей облапил мохнатый урод старику-отцу лицо и толкнул легонько. От этого легонько старик всю прихожую пролетел да о стол головой грохнулся. А как пришел в себя – ни дочки, ни жизни. Другой-то жизни, кроме дочки, у него и не было – он ей ножки все целовал, сказки добрые придумывал. В сказках его принцесса всегда за принца выходила. Жила долго и счастливо. Злодеи перевоспитывались. В жизни все наоборот получилось. Тут любой умом сдвинется. Этот наш стал доктором, да и пусть будет, если ему так легче.

– Не дай бог, Вера Андреевна.

– Мне уже не даст, да другим не дал бы. Иди, Алексей, иди. Ты еще живым пригодишься.

– Я все исправлю, Вера Андреевна. Помните, я про Камиллу Андреевну рассказывал?

– Запамятовала. Да и что мне? Тебе же исправлять. Только постарайся без цирка.

Совсем без цирка не получилось. План Алексея состоял из трех пунктов. Для исполнения пункта первого нужны были наручники. Наручники продавали в магазине оружия. В магазине оружия наручники продавали не всем.

Молодцеватый консультант в болотного цвета униформе потребовал документ. Алексей предъявил паспорт, но продавец отрицательно покачал головой.

– А как-нибудь так, нельзя? – предложил Алексей, сделав ударение на слове «так» и показав продавцу тысячную бумажку.

– Как-нибудь «так» не хочется, – ответил продавец и показал Алексею решетку из четырех сложенных пальцев.

– А как же мне быть? – поинтересовался Алексей.

– Тебе для работы? – увидев деньги, охранник интимно перешел на «ты».

– Для работы, – соврал Алексей.

– Тогда пусть начальство разрешение оформляет.

– Ну, точнее, мне для личных нужд, – изменил Алексей показания.

– Для личных нужд наручники в другом магазине продаются, – поведал продавец с ухмылкой и показал на дверь через дорогу. Там над входом в полуподвал светилась надпись «Интим» и, чуть выше, «Ломбард».

– В ломбарде? – удивился Алексей.

– Ты придурошный. Теперь ясно, чего тебе лицензию не дали, – обиделся продавец и ушел в подсобку.

В ломбарде наручников действительно не было. Там вообще ничего не было, кроме толстого лица в полукруглом окошке. Алексей спросил лицо про наручники, за окошком захихикали. Смех был визгливый, с храповитыми перебивками, и Алексей не понял, какого пола лицо находится за амбразурой окна.

Алексей осторожно заглянул в соседнюю дверь. Там за стеклянным прилавком сидела женщина средних лет и вязала. Сиреневые ногти, позолоченные пыльцой, резво фехтовали спицами, пучок волос на затылке покачивался в одном ритме с пальцами, закрытое платье с белым отложным воротничком больше подходило учительнице младших классов, чем продавщице секс-шопа.

– Добрый день, – застеснялся Алексей.

Продавщица завершила ряд, шепотом отсчитав семь петель, отложила спицы, что-то записала на обрывке серой оберточной бумаги и подняла лицо к Алексею:

– Добро пожаловать в магазин для любознательных.

– У меня не совсем обычная покупка, – промямлил Алексей.

– За обычными к нам не ходят, – заверила продавщица звонким голосом музейного гида.

– Вы не думайте, мне не для себя.

– Хорошо, оформлю в подарочной упаковке.

– Мне для работы, – Алексей смутился окончательно.

– Замечательно! – прокричала продавщица. – Для работы часто берут кукол. Фотография у вас с собой?

– Чья?

– Обычно приносят фото руководителя. Простой заказ исполняем за два месяца, срочный – три недели.

– Мне не это. Мне для жены.

– Пройдемте в женский отдел.

– Мне наручники, – почти зашептал Алексей.

– Наручников давно не завозили, – расстроилась гид. – Не модно уже. Можете купить клейкую ленту или пластиковые хомуты.

На витрине лежали наборы из ленты и хомутов, как в обычном строительном магазине. Правда, по цене в десять раз выше.

– В «Стройматериалах» они в десять раз дешевле, – возразил Алексей.

– Вот и покупайте в «Стройматериалах», – обиделась продавщица. – Кому-то вообще это дело на стройке нравится. В грязи и штукатурке. А у нас товар экологически чистый, без аллергенов.

– Мне все-таки наручники.

Продавщица погрустнела. Сиреневые губы ее сморщились в точку, пучок волос на затылке закачался почти до плеч.

– Какой вы, мужчина, консервативный. В семейной жизни надо быть открытым. Может, тогда и по магазинам бы ходить не пришлось.

Продавщица вернулась к витрине и выложила перед Алексеем две коробки. Внешне коробки были одинаковые, хотя ценой отличались в пять раз. В чем разница, на коробке было, видимо, написано подробно, но написано непонятными Алексею иероглифами.

– Мне вот эти, – Алесей выбрал коробку подешевле.

– Не советую, мужчина. В дешевых замок часто заедает.

– Ну на один-то раз сгодятся?

– Может, и сгодятся. Не знаю. Мы гарантий не даем.

– Вообще никаких гарантий?

– Никаких. В критических случаях возможен выезд специалиста на дом. Платный, естественно. Берете?

Алексей отсчитал деньги. Продавщица завернула коробку. Вручила Алексею визитную карточку. С шумом задвинула поддон кассы. Пока Алексей собирался с духом попросить открыть коробку, сиреневые ногти уже вцепились в спицы и замелькали над шерстяным полотном.

Плакат Алексей нарисовал сам. В первый раз в жизни пригодились навыки, полученные на занятиях по ручному черчению. Разлиновал лист: узкая полоса для прописных букв, полоса на треть пошире – для заглавных. Вывел размашисто на весь лист: «Верните украденное». Просушил чернила, наклеил лист ватмана на картон, протянул через дырки толстую бечеву. Поставил плакат к стене, отошел на пару метров, прищурившись, как делают художники. Плакат вполне годился для одиночного пикета.

С плакатом под мышкой и бутылкой воды отправился к институту.

– Документики, – услышал он на выходе с платформы и увидел двух пацанов в милицейской форме, крупной не по размеру.

– Пожалуйста, – Алексей Павлович протянул милиционеру паспорт.

– Пройдемте, гражданин. – Старшина даже не взглянул на паспорт, а помахивая им, как морковкой, повел задержанного к пункту охраны порядка. Там сидел за окошком лейтенант, похмельно-серый, с фиолетовой полосой на лбу от тесного головного убора.

– Значит, призываете к свержению законной власти? – сурово проговорил лейтенант, прочитав плакат.

– Какая власть? Я лишь про институт. – Интонации милиционера Алексею не понравились.

– Власть крепкая, – отчеканил лейтенант. – А институт какой?

– НИИ прикладной химии.

– И что там украли?

– Все украли, – заявил Алексей.

– А вы требуете все вернуть?

– Да, требую!

– Вот я и говорю: призыв к свержению власти.

– Его другие украли, – попытался объяснить Алексей.

– Гражданин, вы нас что, за идиотов держите? – лейтенант взглянул на задержанного очень строго. – Мы, уж наверное, и без вас знаем, кто все украл. Верно, сержант?

– Так точно, товарищ лейтенант! – выкрикнул юный страж порядка.

Тут телефон зазвонил, лейтенант стал задумчив, что-то сказал тихо сержанту. Сержант почти бегом направился к выходу, но у двери остановился.

– А с этим что делать? – показал он на Алексея.

– Не до него сейчас, – поморщился лейтенант. – Подпишет документы и пусть валит отсюда.

– Какие документы?

– Чистосердечное признание. – Сержант отомкнул решетку и указал Алексею на окошко: – В том, что раскаиваешься.

– Вот здесь подписывай, – велел лейтенант и придвинул к Алексею коробку с часами, бумажником и ремнем.

Алексей пробежал глазами список возвращенных вещей, занес руку для подписи и вдруг заметил, что в списке значится всего двести рублей, в то время как в бумажнике до задержания лежало тысяч пятнадцать.

– Тут ошибка в сумме, – несмело заметил Алексей.

– Значит, не раскаиваешься? – грозно переспросил лейтенант.

– Но это большая для меня сумма.

– А за призыв к свержению власти знаешь сколько дают?

Алексей не знал, сколько дают, но бумаги подписал, даже не дочитав до конца. В этом момент ему больше всего хотелось оказаться на улице, за металлической дверью.

– Еще коробка была, – робко напомнил Алексей.

– Стыдно, гражданин! – Лейтенант брезгливо, двумя пальцами, подпихнул к Алексею коробку с наручниками.

– А плакат?

– Тебе его куда засунуть? – осведомился милиционер вежливо.

Алексей надел часы, продел ремень в петлицы брюк и, подхватив коробку, поскорее покинул помещение. Заехал в магазин за ватманом, но опоздал на быструю электричку и ехал до Волоколамска со всеми остановками, почти три часа.

На следующий день Алексей прибыл к институту в восемь утра с листом ватмана, свернутым в рулон и сложенной втрое картонкой.

Прямо на асфальте перед институтом развернул картон, густо промазал клеем и прилепил ватман с призывом вернуть украденное. Прислонил плакат к забору.

Открыл коробку с наручниками, не поверил своим глазам и даже пощупал содержимое коробки, чтобы убедиться, что глаза не врут. Не врали: в коробке уютно лежали розовые, пушистые, со стразами на серебряной цепочке наручники. Рядом с наручниками расположились завернутый в трикотаж обруч и помпон, которые при ближайшем рассмотрении оказались ушками и хвостиком.

Алексей был готов за свои ошибки пострадать. Но быть выставленным на посмешище – это уже иная степень искупления.

Бальшаков поскреб наручники ногтем – опушка не отходила. Попробовал отодрать мех ключом – ключ у наушников был большой, игривый, с бородкой в виде плейбоевских ушек, – но с мехом ключ тоже не справлялся.

Люди потекли к проходной. Многих из них Алексей видел во время штурма – крикливыми, взъерошенными. А теперь они шли, как будто не происходило здесь два месяца назад трагедии, битвы, заламывания рук и автобусов с ОМОН. Что-то обсуждали, равнодушно показывали пропуска новым охранникам, исчезали за вертушкой проходной.

Прошлепал завхоз в галошах, прошагала хлесткая женщина-марионетка, подвешенная за пучок – конский хвост.

Створки ворот поползли в стороны – на территорию заезжала черная машина. Не джип Баграта – попроще. Прибыла новая наемная администрация. Алексей побежал следом за машиной. Из будки охраны его заметили, наперерез выскочил охранник, но Бальшаков успел добежать до распахнутой створки ворот, просунул руку через прутья, набросил второе кольцо наручников на поручень у проходной и защелкнул замок. Таким образом, он оказался пристегнут к зданию проходной сквозь решетку.