Текст книги "Элемент 68"

Раздавался далекий звук, трассирующим снарядом мелькал между деревьями свет фар. Мелькание замедлялось, и два ярких конуса сваливались с шоссе влево и вниз – на грунтовую дорогу. В этот момент Алексей, осаживая нетерпение, выходил из дома, отпирал ворота и застывал, облокотившись на калитку. По грунтовке машина ехала совсем медленно, словно ощупывая каждый метр бездорожья длинным ярким посохом. Свет фар приближался к деревне, скрывался за дальним домом и оттуда скакал к Алексею золотым нимбом с крыши на крышу.

Последней озарялась церковь: оживали светом окна, вспыхивали своды. В алтаре дрожали тени. Казалось, старый приход очнулся от сна для благодарственной вечерни. Арки колокольни обжимали рассеянный свет фар в плотный луч, который простреливал над головой Алексея почти параллельно земле и по мере приближения машины задирался все больше вверх, становился почти вертикальным, ударившись о луну, рассыпался крошкой Млечного Пути в момент, когда машина приближалась к церковной ограде. Небо опять становилось черным, а Алексей оставался стоять, задрав лицо к звездам. Звезды забирали гнев и страх, оставив человеку только ожидание.

Машина Ольги огибала церковную ограду, упиралась раструбами фар в Алексея. Блеск приближался, поток света достигал ураганной плотности, и ослепленный человек пропитывался счастьем насквозь. Казалось, что выше этого счастья быть не может, как не может певец, вскарабкавшийся к верхней ноте, ухватить голосом еще хотя бы четверть октавы.

Алексей знал, что главное – впереди. Они оттягивали момент соприкосновения: машина медленно заезжала во двор, Алексей не спеша запирал ворота, щелкал засовом и приближался к водительской дверце. Торопливо протягивал руку, и ладонь с невесомым запястьем прорастала из темноты салона.

Затем они стояли, обнявшись, одни во всей Вселенной, под немыслимой глубины небом кружили в танце со звездами. В танце без музыки и без движений. Обнявшись, входили в дом. Исполняли ритуал разоблачения.

Заломив за спину рукава, соскальзывал на руки Алексею жесткий пиджак Ольги. Торговалась за каждую пуговицу блузка и, уступив последнюю петлицу, беспомощно разводила полами. Ртутной каплей стекала по бедру застежка-молния. Замок лифа не слушался торопливых пальцев, пока не опознавал Алексея по прилежному отпечатку губ. Чашки бра откидывались и обнажали свечение молочно-розовых жемчужин на блюдцах из шершавого коралла. Алексей подбрасывал жемчужину языком, коралловые плато разрывались хребтами тектонических разломов. Осколки взрыва скатывались по склонам мелкой дробью. Алексей кольцом торопливых губ пытался удержать рябь, но тщетно – дробинки под кожей перетекали к животу, затем еще ниже, и в погоне за ними губы Алексея сползали к бедрам.

Ольга освобождалась из кольца его рук, вышагивала вперед из съежившейся юбки и убегала в ванную. Алексей раскидывал по деревянным плечикам офисную строгость костюма и слушал звуки наливающейся ванны. Водный насос работал исправно, и поток воды из крана грохотал, как недоступный Ниагарский водопад.

Потом Алексей кончиками пальцев втирал Ольге в волосы душистый шампунь. Промывал каждую прядь тщательно, словно перебирая золотой песок, пока она сидела в ванне, закинув голову назад и по-детски доверчиво зажмурившись. Так же с закрытыми глазами она подставляла тело мягкой губке. Вода из крана пульсировала, взбивала на поверхности слой плотной пены.

Алексей хватал радужные шарики в горсть, выкладывал на волосах Ольги искрящуюся корону, бросал мантию на плечи, прятал в пузырьках ее грудь.

Затем протыкал пену ладонями и скользил по влажной коже, не отрывая рук ни на секунду, пока тело Ольги пульсирующим выдохом не отпускало его.

Свою первую большую зарплату Ольга повезла Алексея отмечать в Москву. Перед большой зарплатой она получила три маленькие. Первую – с удивлением, вторую – с раздражением, после третьей вломилась в кабинет директора. Секретарша визгливо кричала, что нельзя, на шевеление дверной ручки директор по-туалетному истошно завопил, что занято. Ольга распахнула дверь и застигла руководителя в самый неподходящий момент. Сделав вид, что не замечает неловкой ситуации, очень доступно изложила свое видение их договоренностей. Директору пришлось согласиться.

– И я очень надеюсь на вашу скромность, – завершил разговор шеф.

– Я ничего не видела, – поклялась Ольга.

Это событие они и поехали праздновать. Ольга умела гулять с размахом.

– Сначала по переулкам внутри Садового, – инструктировала она Алексея, – потом на выставку, потом перекусим и – смотреть ночную иллюминацию.

Алексей отвык от суеты города, но позволял Ольге себя выгуливать. Москва Ольги была другой – без центурий пешеходов, без кислотности неона и без имперского величия центральных проспектов. Ольга умела нащупать тайную дверь в прошлое, обнявшись, они ныряли в узкую щель между домами и вываливались в кривой переулок, с арками подворотен, с обведенными лепниной окнами и не крикливой чинностью опрятных храмов.

– Ничего тебя не возбуждает? – остановилась Ольга у витрины.

– У меня даже голые манекены зимой вызывают скорее жалость. А что должно возбуждать меня в музыкальном магазине?

– Не узнаешь?

– Нет.

– Черный треугольник от великого толкователя кубизма. Твоя великая эротическая фантазия в первый день нашего первого года. Ты объявил тот треугольник моим лоном и приделал к нему всю меня на заднем плане.

– Где треугольник?

– Вот прямо на витрине.

– Но это метроном.

– Именно он. Прибор, отсчитывающий время.

– Время отсчитывают часы.

– Часы врут, потому что время у них всегда одинаковое. Ритм задается метрономом. Поэтому он принят моим художником за центр кубических миров.

– Не понимаю.

– Кубизм – это не хаос, это ритм. В любом искусстве важен ритм, но в кубизме особенно. Полотно Шишкина может продержаться на целостности пейзажа, оно склеено воедино визуальным опытом зрителя. А абстрактное произведение без ритма просто рассыплется.

– Можно я три раза подпрыгну и крикну «Иа-иа»?

– Зачем?

– Чтобы все видели, каким идиотом я себя ощущаю.

– Лучше продолжай кивать, так гораздо заметнее. Видишь нарост, что ты принимал за раздутое мужское эго?

Алексей интенсивно закивал.

– Это всего лишь грузик, который определяет ритм, – продолжила Ольга. – Мой художник тогда много размышлял о связи между временем и пространством. Когда грузик опущен – ты, кстати, трактовал это как выражение мужской несостоятельности, – то ритм очень высокий. Картины с высоким ритмом расколоты на мелкие фрагменты. Это как большой город: бешеный ритм, загнанные объемы, время измельчено до гранул.

– Да я замечал это в своем еженедельнике.

– А медленный ритм задает большие пространства.

– Или большие пространства задают медленный ритм?

– Не умничай, это одно и то же.

– Можно еще один вопрос?

– Попробуй.

– Ты всегда влюбляешься в идиотов?

– По статистике, женщины предпочитают именно эту категорию.

– То есть в первый день нашего года ты просто смеялась над моей глупостью?

– Нет, я восхищалась. Ты совершал подвиг в мою честь – не испугался показаться смешным.

– А чем еще я поразил тебя? Хотя я помню. Тебе понравилась моя шутка про номер телефона. Помнишь, ты сказала «поразительно» и вернулась в машину?

– Я сказала «поразительно», потому что именно с этой банальности начал знакомство мой бывший. Я тогда и подумала, что какая, собственно, разница.

Ресторанчики в Москве были у Ольги свои, уютные, камерные. С глиняной посудой и свечками на столах. В этот день решили выбрать что-то особенное. Гуляли на Ольгину зарплату, и Алексей, который в бытность свою Павловичем платил за всю компанию, ощущал себя неуютно. Небрежно полистав меню, ткнул во что-то самое дешевое.

– Милый, мы безумно богаты.

– Ты ограбила банк?

– Круче: застукала шефа на горячем.

– Дай угадаю.

– Даже не хочу слушать перед едой.

– Он и секретарша?

– Хуже.

– Он без секретарши?

– Фу!

– У меня не осталось ни одной приличной версии.

– Он и танчики! Ты представляешь, этот урод лишил недавно премии целый отдел, когда в обед поймал за игрой пару стажеров. А сам режется с утра.

Ресторан в тот день Ольга и вправду выбрала не из дешевых. С очень дорогим уютом: глиняная посуда, но золотого ампира стулья; приглушенный свет, но неоновая вывеска над баром; стилизация под деревянные балки и подделки классических скульптур.

Меню отпугивало неизвестными названиями блюд и ценами. Цены Алексея испугали не сразу: в тяжелой папке меню их просто не оказалось. Он дважды перелистал все страницы, потом забрал экземпляр у Ольги – там цифры присутствовали.

Зал не был переполнен. Две потрескавшиеся дамы кисти неизвестного художника громко мерились своим прошлым. Принесенные блюда они брезгливо разворошили вилками и отставили на край стола. Даже кусочка не попробовали. Им нужна не еда, а лишь повод вспомнить, когда, где и, главное, с кем они пробовали это раньше. Не это, конечно, – на порядок лучше. Здесь от былой утонченности одни названия. Их дамы произносили гнусаво, на французский манер. Рестораны в их воспоминаниях все были сплошь заграничные, а сотрапезники звездные.

В дальнем углу скучала девушка. Юная и грустная, с лицом бледно-голубым от свечения смартфона. Красивая, как любовница депутата.

Через пару столиков спиной к Алексею сидел успешный чиновник. Алексей как-то видел его фото. Нашпигованные жиром брюки свисали с обеих сторон стула. Жесткий воротник подпирал трехэтажную шею. Посетитель схватил за запястье официантку и что-то ей выговаривал. Слов слышно не было, но официантка, видимо, работала недавно, успешных чиновников встречала редко, поэтому сейчас собиралась заплакать. Мужчине нравился собственный голос. Он запивал нравоучения вином, и с верхней кромки бокала стекали мутные пятна. Алексею казалось, что и слова между чиновничьих губ выдавливаются такие же сальные.

– Элегантное местечко, – заметил Алексей.

– Прости, я здесь не была сто лет.

– Сто лет назад здесь было по-другому?

– Да как-то попроще.

– И меню выдавали с ценами?

– Да, оба меню выдавали с ценами. Мне кажется унизительным выдавать даме слепое меню.

– Еще более унизительно, когда его выдают кавалеру.

– Не бери в голову, официант просто перепутал.

– У официантов нюх. Они чувствуют, кто платит.

– Не будь таким мнительным.

На следующий день Алексей позвонил Баграту и подписал все доверенности. Никодимычу ничего решил не говорить.

Доверенность на Баграта Алексей подписал в марте, и вскоре Баграт отзвонился и сообщил, что есть первые новости. Попросил приехать в город. Чем быстрее, тем лучше.

– Чемодан для денег брать? – пошутил Алексей.

– Быстро сказка сказывается, да не скоро деньги делаются. – Короткие гудки.

Встретились в сетевом кафе с бедным меню, большими витринами и приторно-сладкими кофейными коктейлями по десять долларов за порцию. Алексей приехал раньше, занял низкое удобное кресло недалеко от входа. С заказом хотел обождать, но официант напоминал о себе каждые пять минут. Пришлось взять чайник кипятка с щепотью заварки в металлическом ситечке.

В сутолоке машин Алексей заметил угловатую черную крышу, а после и сам автомобиль, который полз по правой полосе, выискивая местечко на тротуаре. Обнаружив место, джип осторожно попробовал колесом высоту бордюра, перевалился с проезжей части, спугнул пару тинейджеров на автобусной остановке. Баграт выпрыгнул из машины, хлопнул дверцей, и машина затворилась с тремя короткими гудками.

– Хреновы пробки.

– Рассказывай.

– Слушай. С налета ничего сделать не удалось. Пытались договориться с директором по-хорошему, но дура упертая – ни в какую.

– Ты же говорил, мне по закону положено?

– Положено. Но хитро положено. Как кошелек на веревочке: ты нагибаешься, а он убегает. То, что лежит, еще надо уметь взять.

– И как теперь?

– В установленном законом порядке. Российский суд встанет на стражу.

– Ты уверен, что имеет смысл?

– Хорош ныть. Подписывай здесь и здесь.

– Что это?

– Обычные формальности.

– Сначала объясни.

– Алексей, если ты работаешь со мной, то попробуй помогать, а не тормозить на каждом углу. Я не в состоянии разъяснить тебе за пять минут нюансы Гражданского процессуального кодекса. Если интересуешься – сам прочитай. Не забудь проштудировать тома изменений и дополнений. Лет через пять, когда управишься, встретимся опять, и я с удовольствием объясню тебе смысл бумаг, что лежат перед тобой.

– Суды требуют дополнительных вложений? – переспросил Алексей.

– Суды требуют колоссальных вложений. Чтобы весы Фемиды склонились в правильную сторону, на них надо что-нибудь бросить.

– Взятка?

– Ни в коем случае. Лишь тонкая калибровка инструмента.

– Большие деньги?

– Не твоя забота. Деньги будут, я договорился с людьми.

– А отдавать чем?

– Метрами и литрами. Люди согласны подождать с возвратом, до момента торжества правосудия.

– И сколько метров?

– В зависимости от того, как пойдут суды. Если решим все в первой инстанции – то совсем немного.

– А если нет?

– Тогда придется отдать поболее.

– Мои законные метры?

– Ты уже начал жадничать – это хорошая примета. Но согласись – лучше отдать половину, чем не получить ничего.

– Согласен. А что с литрами?

– Я люблю односолодовое виски. Для друга не пожалеешь?

– Для друга – нет.

– Тогда подписывай.

Алексей подписал. В задумчивости отправил золотую ручку в свою борсетку, но Баграт попросил инструмент вернуть. Пообещал после завершения дела купить Алексею сотню таких. А эта ручка Баграту пока нужна – она счастливая. Еще Баграт напомнил, что о деле не должен знать никто. Так что не следует трепаться. Трепаться Алексей не собирался – боялся гнева Чистякова. Три раза напомнил Баграту, что Чистяков ничего знать не должен. «Само собой», – отвечал Баграт. Но Никодимыч все равно про доверенность проведал.

Чистякова одевала супруга. Хорошо, но без изысков. Ее практичная деревенская логика не позволяла покупать вещи втридорога лишь за то, что на них висели модные ярлыки. Она доводила до инфаркта консультантов бутиков, пробуя материал на прочность, проверяя, не тянутся ли швы, задавая вопросы, уместные в деревенском универсаме. Все выяснив, Никодимовна не ленилась идти в другой магазин и в третий. Покупала вещи крепкие, ноские, недорогие. Обнаружив протертые локти на пиджаке, вздыхала огорченно, но не из жадности, а больше для порядка.

В своих простеньких нарядах Чистяков смотрелся в дорогих корпоративных офисах белой вороной, но к нему быстро привыкали. Привыкли даже к тому, что в новенькой ведомственной столовой Никодимыч разворачивал судочки с домашними щами, пахнущими печным дымком, или аппетитно наворачивал разжаренные супругой котлетки. Котлетки исходили соком и ароматом чесночка. Сослуживцы сглатывали слюну и демонстративно отворачивались в сторону. Домашняя еда приносилась не из экономии, а потому, что Никодимовна помыслить не могла, чтобы ее супруг питался безликими произведениями общепита. В ее картине мира общественное питание стояло где-то рядом с публичными женщинами. Муж, изменяющий стряпне жены в общественных столовых, был обречен на измены все более тяжкие.

В день последней дружеской встречи Никодимовна наколдовала гуляш по-венгерски. Никодимыч отвинтил крышку термоса и, шаркая ложкой по металлической колбе, выложил Алексею половину порции. Алексей хотел отказаться, но благоухание специй парализовало его волю.

– Это у тебя поздний обед или ранний ужин? – заговорил Алексей. Просто чтобы заговорить. Уж больно неприятно рассматривал его Чистяков в упор.

– Это обед. Поэтому я отдал тебе половину.

– Почему поэтому?

– По поговорке. Надеюсь, что в следующий раз не придется отдавать весь ужин.

– Полагаешь, и до этого может дойти? – спросил Алексей, наконец сообразив, что за поговорку имеет Чистяков в виду.

– Боюсь, что может. Я подлецам рук не жму.

– Ты так и остался шероховатым. Я к тебе за советом пришел, а ты сразу меня с дерьмом смешиваешь.

– Я тебе еще три года назад, на той встрече, все сказал. С Багратом работать нельзя, он бессовестный человек.

– Он нормальный предприниматель.

– Предприниматель нормальный. А человек бессовестный. Хищник без стаи. К тому же голодный. Если деньгами запахло – он ни перед чем не остановится.

– Есть доказательства?

– Есть. Твое дело, например. Про домик в центре. Ты как себе это представляешь?

– Как Баграт объяснял, так и представляю. Вступлю в права акционера, назначим своего директора в совет директоров. А может, и генерального со временем. Такого, чтобы деньги умел зарабатывать. Кому нужна полоумная старуха, которая досиживает на моих площадях до пенсии с кучкой соратников-старперов? Площади в аренду сдает, а прибыли не показывает. Где мои законные дивиденды?

– Про директоршу и старперов тебе Баграт рассказал?

– Да, он. Но я и в газетах читал то же самое.

– В газетах ты иного и не увидишь – все статьи заказные.

В июне темнеет поздно, но грозовая туча приволокла покрывало ярких сумерек – изменчивой поры, когда фонари уже зажглись, но машины не включили фары, когда серый фон загустел, но краски не обесцветились, когда поток прохожих стал плотным, но не расплылись еще в текучую массу отдельные контуры. Алексей молчал и пытался осмыслить сказанное Никодимычем.

– Это недоказуемо, – продолжал тот. – Сложно доказать, но в данном случае уши явно торчат. Видать, с деньгами у подлеца туго, поэтому он все статьи одному журналюге заказал. Почитай. По существу, это одна статья, только несколько адаптированная для каждого издания. Материал позорный, стиль убогий.

– Да хрен с ним, со стилем. С фактами-то не поспоришь. Бабка все под себя гребет, здание разрушается, вид города портит.

– Это не бабка, а доктор наук – Динэр Камилла Андреевна. Исследователь с мировым именем. Сохранила коллектив уникальных специалистов. Их разработки спасли тысячи жизней. В мире таких команд нет. Их пытались купить лучшие западные институты, а вот остались на идею работать. Из арендных денег она им и зарплаты платит, и исследования оплачивает.

– И где же результаты от этой звездной команды?

– Это академическая наука. Тут на результат работают десятилетиями. Ты знаешь, что такое индекс цитируемости?

– Ну, приблизительно.

– Так вот, на исследования этой команды ссылаются ведущие ученые мира. Я могу тебе назвать десятки препаратов, которые качественно изменили жизнь всей планеты.

Алексей встал из-за стола, прошелся между столиками и остановился у длинной стойки раздачи. Увидел в разделе напитков «Боржоми» – с грузинскими буквами, в тяжелой стеклянной бутылке. Спросил у карикатурно-розовощекой девушки на раздаче, настоящий ли «Боржоми». Девушка вопроса не поняла и даже обиделась: мысль о том, что в их специальной корпоративной столовой что-то может быть ненастоящим, показалась ей издевательством. Хотя многие посетители пытались завязать знакомство и с более дурацких вопросов.

– Не обижайся, Никодимыч, но это твои домыслы. – Алексей вернулся за столик с бутылкой минеральной воды.

– Замолчи, Алексей. Пока есть шанс остаться друзьями. Ты хоть понимаешь, зачем Баграту нужны твои заявления в суд?

– Чтобы ввести меня в законные права.

– Там твоих законных прав – пять процентов. И никто тебя их не лишал, тебе было самому лень до Камиллы доехать и с ней переговорить. Звонил ты ей?

– Нет. Но Баграт с ней говорил. Пытался по-мирному уладить, прежде чем в суд подавать. Три месяца пытался договориться.

– Тот самый случай, когда простота хуже воровства. Твой Баграт ничего по-мирному решать не пытался. Ему надо было формальный повод для судебных разбирательств получить. И выиграть хоть в первой инстанции, чтобы Камиллу из здания вышибить.

– Как вышибить?

– С треском, штурмом и, возможно, стрельбой.

– Врешь, Никодимыч. Чего тогда Баграт три месяца ждал, а не сразу пошел на штурм? Или хотя бы в суд?

– Он три месяца бегал по друганам, команду собирал, с нужными людьми договаривался. Денег с тебя на суды взял?

– Нет.

– Значит, кому-то уже запродал твой домик в центре.

– Не верю.

– Знаешь, что я прав, но не хочешь верить. Дел ты уже натворил, но, думаю, можно еще все исправить. Подумай. Хоть ради памяти твоего отца – он ведь у Камиллы первым замом был. Эти исследования дело и его жизни.

– Заткнись, Никодимыч. Ты не в теме! – выкрикнул Алексей и добавил уже тише: – Мне на храм нужно. Не для себя.

За окном посерело. Расходился дождь. По высоким окнам корпоративной столовой змеились первые капли.

Никодимыч аккуратно взял двумя пальцами свою тарелку с остывшим гуляшом и брезгливо отодвинул ее к Алексею:

– Считай, что сегодня мы ужинали.

Гроза вдарила, сумерки за окном свалялись в мокрую вату. Зонты уличных фонарей отжимали темноту наверх, за крыши сталинских домов, но мрак прибивало к земле крупными каплями, ошметки ночи забивались в щели, лохмотья тьмы прижимались к мокрому асфальту, и прохожие безразлично пинали их к новому вестибюлю метро «Белорусская».

Алексей ругаться в тот день с Чистяковым не планировал: во-первых, потому что разногласия в бизнесе не должны влиять на личные отношения, а во-вторых, Бальшаков собирался у Никодимыча заночевать. Звонить прочим друзьям было уже поздно, да особо и некому.

Алексей полистал записную книжку – настоящую бумажную, с затертым алфавитом по правой кромке – и не нашел подходящей кандидатуры для внезапного визита. Задумался у телефона Анастасии. Бывшая однокурсница года три назад прислала на телефон короткое сообщение, выдержанное в телеграфном стиле: «Развелась с мужем. Зпт. Во вторник свободна. Тчк». Алексей тогда был весь посвящен Ольге и на сообщение не ответил. Значительно позже, пролистывая историю на телефоне, он заметил, что сообщение Анастасии было разослано целому списку адресатов, надежно отделенных друг от друга точкой с запятой. В длинном списке получателей Алексей с непонятной ревностью узнал телефон Баграта – тот всегда шутил, что понты дороже денег, и еще на начальном этапе телефонизации всей страны купил за бешеные деньги красивый, легко запоминающийся номер. Остальные номера из списка Анастасии были Алексею неведомы.

Алексей представил себе, как возьмет и заявится сейчас к Анастасии. Та наверняка откроет дверь в легком халатике – жена секретаря экспонировала наготу по мере необходимости, и будет улыбаться благосклонно, и, наверное, предложит выпить, и будет рассказывать про жизнь, перебирая подробности прошедшего десятилетия острыми белыми зубками. Если халат полупрозрачный и Анастасия, чокнувшись, допьет стопку, а не вернет ее на стол полной, то, наверное, нужно будет Анастасию поцеловать. Алексею удалось это в институте лишь однажды, во время медленного танца на квартире с пыльной кладовкой и двумя балконами. Других подробностей Алексей сразу не вспомнил. Припомнились лишь губы Анастасии, которые внимательно ощупывали его верхнюю губу, как раздвоенный хобот слона пробует незнакомое кушанье.

Если Анастасия позволит себя поцеловать, то все дальнейшее более чем вероятно. Алексей ощутил, что бег его фантазии наполнил тело мелким трепетом. Это было не глубокое основательное чувство, но острый азарт, подростковый зуд, требующий незамедлительного действия.

Преград для визита к Анастасии он не видел, Ольга была предупреждена, что сегодня останется одна. К своим редким визитам в город Алексей всегда старался добавлять ночевку. Не столько по необходимости, сколько из желания поделиться с Ольгой той тревогой одиночества, которая поселяется в их деревенском доме, когда машина Алексея одиноко ночует у крыльца. Мысль об Ольге покрыла образ полуголой Анастасии кислотными пятнами. Длинные ноги под прозрачной сорочкой скукожились, подбородок, и без того мелкий, стесался в плоскость под нижней губой, вспомнилась родинка на шее, проросшая двумя черными волосками. Зачем-то всплыло слово «измена».

Случайное приключение с Анастасией изменой Алексею не представлялось. Анастасия была из иного времени, и выдуманное приключение принадлежало прошлому, а значит, настоящего испортить никак не могло. Вот если бы, например, Алексей на третьем курсе умел понимать намеки и переспал с первой красавицей – случай был: ощупав Алексея поцелуем, она сказала, что зубная щетка с ней в сумочке, – то воспоминание о той ночи ведь не было бы изменой. И поэтому сегодняшний визит к Анастасии тоже можно рассматривать лишь как воспоминание. Воспоминание о неслучившемся, незакрытый гештальт. Ночь с Анастасией даже следует считать необходимой терапией – ведь гештальт, он как перелом – закрытый гораздо безопаснее открытого.

Здравые рассуждения не помогали – ехать в гости расхотелось, образ рассыпался, и опять включился в работу мозг, стало очевидным, что за три года практичная и красивая Анастасия нашла себе кого-нибудь годного.

Тут же вспомнилось, что целовались они единственный раз на квартире друга – в дорогом генеральском доме. Квартиру в тот раз Алексей выдал за свою, но не из корысти, а по просьбе хозяина жилища – друга детства. Друг детства страдал комплексом перспективного жениха и проверял чувства возлюбленных, представляясь полным бессребреником. В тот вечер друг как раз пригласил, якобы к Алексею, свою новую подружку, и Алексей даже не помнил, пришла ли та. Лучший студент курса был поглощен неожиданным приливом чувств, вспыхнувших в груди первой красавицы факультета. Хорошая могла бы получиться пара.

Выпивая после в общаге с Багратом и Чистяковым, Алексей с хохотом фантазировал, как взбесилась бы Анастасия после свадьбы, узнав про обман с квартирой.

– Ты обманул лучшие чувства честной девушки, – изображал Анастасию Баграт, заламывая руки и выдвинув из-под полы халата волосатую ногу на середину комнаты.

– Перестаньте, – морщился Чистяков, – это непорядочно.

– Мерзавец, ты достоин самой страшной смерти, – продолжал дурачиться Баграт. – Совет города предлагает тебе выбрать между чашей яда и каторжными работами по вычерчиванию деталей вертолетного двигателя на восьми листах формата «А ноль».

– Я выбираю яд, – голосом Сократа из одноименного фильма отвечал Алексей.

– Так умри же, – Баграт протягивал Алексею пиалу с неразведенным спиртом.

Воспоминание об обожженном спиртом горле окончательно вернуло Алексея на землю, он завел автомобиль и двинулся по Ленинградскому проспекту к некогда отдаленному, а ныне престижному району Строгино, чтобы выскочить на МКАД недалеко от истоков Рижской трассы, по развороту «бабочка», не оборудованному еще стационарным постом ГАИ.

Через пару часов уже ввалился в комнату, где в ожидании прикорнула Ольга – вся такая теплая, уютная, любимая, что Алексею стало очевидным, что про Анастасию он думал несерьезно. Да что там несерьезно – просто никогда, ни про кого, кроме Ольги, не думал.

В комнате догорал камин, на проигрывателе крутилась виниловая пластинка – древний механизм забывал возвращать иглу на место, у окна стоял мольберт с холстом, иссеченным серой безнадежностью дождя.

– Ты меня не слушаешь! – возмутился Алексей и захлопнул том Большой Советской Энциклопедии.

– Искусство должно быть изоморфно реальной жизнедеятельности человека, – повторила Ольга.

Они проводили вечер, как обычно: Ольга за компьютером, Алексей c книгой. Читал он много, беспорядочно и часто себе в тягость. Выбирал самые толстые, непонятные и занудные произведения. Заставлял себя преодолеть хотя бы пятьдесят страниц в день. В душе верил, что искупает епитимьей самообразования грех повседневной лени – все-таки рановато уходить в тридцать пять на пенсию.

– И что ты про это думаешь? – начал Алексей с фразы, которой обычно открывал их философский час.

– Про что? – Ольга захлопнула крышку компьютера, понимая, что поработать не удастся.

– Про изоморфность искусства.

– Я думаю, что ты любишь все усложнять.

– Введем лоботомию в программу высшего образования?

– Не утрируй. Но все, что должно быть сказано, может быть сказано просто.

– Это ты придумала?

– Нет. Кто-то из великих. Возможно, Витгенштейн, за точность цитаты не ручаюсь.

– Насмеши меня простым определением искусства.

– Искусство – это процесс неопосредованной передачи образа.

– Тоже кто-то из великих?

– Да. Возможно – я.

– Чушь.

– Потому что это сказала я?

– Нет, потому что все, относимое нами к искусству, – это предметы: книги, картины, памятники. Предметы сами по себе – это медиумы, посредники между художником и зрителем. Про какую неопосредованную передачу тут можно говорить?

– Ты усмотрел самую суть, о великий жрец БСЭ, позволь наградить тебя тройным поцелуем в ухо.

– Сначала ответь, а то мы опять…

– Что опять? Мне нравятся опять. Еще два поцелуя.

– Отвечай.

– Про что?

– Про неопосредованный процесс.

– А если вот так?

– Щекотно. Перестань. Отвечай на вопрос.

– Ты уже сам про все ответил.

– Объясни.

– Зануда. Все действительно просто. Если ты видишь, например, полотно, то есть раму, холст, сгустки краски и картинку, сложившуюся из этих красок, то ты рассматриваешь вещь, а не произведение искусства. Неважно, насколько точно переданы цвета и прорисованы контуры.

– А что я должен видеть?

– Не видеть, а, скорей, ощущать. Эмоциональный образ. Восторг заката, флирт фокстрота с крепдешиновой юбкой, тоску венчания юной девы со стариком.

– Так все же искусство – процесс или ощущение?

– Процесс передачи образов, переданных свыше.

– Откуда свыше?

– От бога, от Абсолюта, из ноосферы.

– Переданные как?

– Через откровение, красоту природы, случайное обнажение истины.

– То есть художник все же посредник?

– Не пытайся меня запутать. Художник – неотъемлемая часть процесса. Резонаторный ящик, усиливающий благую весть и отливающий ее в форму, удобную для восприятия: в книги, картины, скульптуры.

– Зритель – это конечная точка процесса?

– Хороший зритель равновелик художнику – он способен воспринять образ и транслировать его дальше.

– Откуда ты все это знаешь?

– Это знают многие. Просто я умею это просто объяснить.

– Откуда ты умеешь это просто объяснить?

– От профессии. Я дизайнер. Переводчик с языка высокого на язык вещей. Беру болванки прекрасного и обтесываю их до форм, угодных потребителю.

– В точности формулировок тебе не откажешь.

– Я сдала экзамен на право быть сегодня твоей любимой наложницей?

– Да.

– Тогда поцелуй меня… Здесь. И здесь. Не спеши – за каждую расстегнутую пуговицу ты должен говорить по нежности. За молнию – три нежности. Нет. «Птица-говорун» – это не нежность. Даже если любимая.

В последний раз перед штурмом Алексей видел Чистякова в пластиковом раю ресторанного дворика. Встречались на третьем этаже крупного торгового центра, где внизу растеклись полки супермаркетов, а на втором уровне бутики предлагают предметы роскоши представителям среднего класса.