Текст книги "Элемент 68"

Машину крутануло вокруг собственной оси, распахнулась передняя пассажирская дверь – видимо, Василий так и не захлопнул ее, усаживаясь на заднее сиденье.

Ольга неслась к гибели – тело перестало быть. По меньшей мере, пристегнутое ремнями тело перестало быть Ольгой. Она существовала отдельно от всего. Не было даже испуга – только пустота. Пустота манила, и не было смысла сопротивляться. Пустота была простым и логичным решением всех наболевших проблем: разлада с Алексеем, непонимания матери, офисной возни, неудавшейся художественной карьеры.

Для того чтобы взмыть в пустоту, оставалось лишь убрать руки с руля, выбросить их радостно вверх и, оттолкнувшись от земли, заскользить к освобождению. Но у точки отрыва тело налилось тяжестью. Тяжесть была внутри Ольги, но не была ею самой. Новое пульсировало под сердцем, из ритма превращаясь в цель, в смысл существования не только Ольги, но и всей Вселенной вокруг нее.

– Ручник, – откуда-то издалека скомандовал Василий.

Еще не придя в себя, Ольга по привычке, выработанной в автошколе, дернула рычаг вверх. Машина рывком сбросила скорость и боком, со скрипом проскальзывая покрышками по черному асфальту, подгребала под себя изгиб шоссе.

– Стой, балда чугунная! – выкрикнул в сердцах Василий и еще туже натянул левый кулак на себя.

Автомобиль потерял инерцию и выкатился на прямой участок. Ольга очнулась от наваждения, убрала ноги с педалей и удерживала машину на шоссе лишь аккуратными подворотами руля. Через десяток секунд и сотню метров автомобиль замер у обочины. Ольга зажмурилась, качнула головой, стряхивая морок, и взглянула вокруг.

Туча извела на многоцветие лугов всю свою серость и пыталась заткнуть бреши жидкими клоками белой ваты. Через случайное окно пробилось на поля солнце и разлилось ярким теплом по желтым языкам подсолнухов, словно в награду за то, что они все утро верили в него и вертели в поисках светила своими зернистыми головами. За подсолнухами виднелись квадраты железных гаражей и маятники жестяных фонарей над ними. Под фонарями притерлись бамперами два стареньких «жигуленка». Вокруг машин суетились люди.

– Выкуси, косая, – заявил Василий и принялся отстегивать ремень безопасности.

– Что? – переспросила Ольга и поправила зеркало заднего вида, чтобы видеть говорящего.

– Да это я не тебе.

– А кому? – Ольга взглянула в зеркало и огорчилась ненадежности импортной техники – зеркало переключилось в ночной режим, и в перламутрово-зеленом стекле Василия видно не было. Лишь слепящие пятна, видимо, солнце бликовало на заднем стекле.

– Вспомнил одну знакомую.

– Что за знакомая?

– Да вредная старуха. С машиной что-то не в порядке. Сами чуть не убились да седока потеряли.

– Кого потеряли?

– Потеряли кого надо, не беспокойся. Старуха эта не пропадет. Пойдем за помощью.

Василий с Ольгой добрели до гаражей. Слепившиеся бамперами машины стояли с поднятыми капотами – словно псы, обнюхивающие друг друга, – и одна визжала на высоких оборотах, а другая наливалась силой по черно-красному кабелю и время от времени оживала низким рычанием. Автомастер, на правой руке у которого не хватало указательного пальца, поприветствовал Василия как старого знакомого, принял у Ольги ключи, кликнул жену и побрел к брошенному автомобилю.

Хозяйка провела гостей в теплушку. Внутри все обито вагонкой, свистит электрический чайник, на салфетке пакетики чая и желтоватые кусочки сахара.

– Обождем здесь, – поблагодарил хозяйку Василий и уселся на табурет. Уселась и Ольга, двигаясь медленно, как будто заново всему училась. Бросила в стаканы пакетики чая, залила кипятком, положила Василию в стакан три куска сахара, один на другой, и с детским любопытством наблюдала, как исходят из пакетика красноватые протуберанцы, как разрушается сахарная пирамидка.

– Стало быть, с днем рождения, – провозгласил Василий и плотно обхватил стакан ладонью.

– Да у меня не сегодня, – возразила Ольга и взялась за свой чай. Стакан раскалился так, что даже притронуться к нему было горячо.

– Ведь понимаешь, о чем я говорю.

– Понимаю, – согласилась Ольга.

– Ну, тогда держи подарок, – Василий протянул правую руку к Ольге, разжал кулак, и она увидела серебряный крестик.

– Это что?

– Подарок.

– Мне?

– Дочке твоей, Дарье. Нательный крестик, на крещение.

– Я еще с именем не решила.

– Чудачка ты, Ольга. Право, чудачка. Ты еще скажи, что день новоявления неизвестен.

– Да кто же точно может сказать?

– Чудачка, да еще и неверующая, – смешно возмутился Василий. Сердиться он не умел и лишь страшно двигал бровями. – Говорю тебе – Дашенька. Святцы посмотри.

Ольга протянула руку, и крестик упал к ней на ладонь, улегся у самого запястья. Жилка на запястье застучала в одном ритме с жизнью внутри Ольги.

Она хотела убрать подарок, но Василий велел подождать и длинным ногтем провел по ладони от запястья, где лежал крест, вверх к указательному пальцу, продлив линию жизни глубокой царапиной. Ольга ощутила что-то похожее на ожог. Боль быстро ушла, но шрам так никогда и не затянулся.

– Ты пока можешь на свою цепочку надеть, – посоветовал Василий. – Помни, что теперь две жизни носишь, и не гоняй, как оглашенная. Понимание уже должно быть.

Ольга расстегнула замок, сняла свой нательный крестик и продела цепочку в меленькое серебряное кольцо.

– Готово, – доложил хозяин гаража, распахивая дверь в бытовку, – три тысячи с вас, дамочка.

– Можно я вам пришлю? – растерялась Ольга.

– Не надо присылать, – отрезал Василий. – С Алексея твоего взыщется.

– С какого Алексея?

– Супружник ее заплатит, – пообещал Василий, и хозяин внес запись в свою книжечку.

– Поехали, – сказал Василий Ольге, – ты же до Рижской трассы обещала.

На этот раз Василий уселся рядом с Ольгой. Ольга тронулась, но через пару метров так резко нажала на педаль газа, что Василий чуть не влетел в лобовое стекло.

– Тормоз проверяла, – извинилась Ольга.

– Проверь еще, все-таки две жизни.

– Я буду аккуратно. – Ольга выехала на грунтовку. – А можно спросить?

– Один вопрос можно.

– Почему вы всю дорогу сюда крестик держали на вытянутой руке?

– Жизни с нежитью не место. Успеют еще повстречаться.

– С какой нежитью?

– Это уже второй вопрос.

– Вам что, жалко рассказать?

– Жалко тех, кто своим умом доходить не хочет. Человек как начнет расспрашивать – так его не остановить. Но только чужим умом в люди не выйдешь. Пока сама ответы не найдешь, мне не поверишь.

Вдали показалась эстакада Рижского шоссе. Ольга приняла правее, посмотрела в зеркало и, набрав скорость, встроилась с разгонной полосы в плотный поток, спешащий к городу.

– А что ты не спрашиваешь, где остановить? – минут через десять поинтересовался Василий.

– Вы же разрешили только один вопрос.

– Ох, ехидные вы существа, – улыбнулся Василий. – Меня у друга останови.

– Можно второй вопрос?

– Нельзя. Мимо друга не проедешь.

И действительно, у Истринского поста их ожидал грузный милиционер, который, завидя машину издали, ткнул в Ольгу палочкой и замахал обеими руками к левой обочине. Ольга остановилась. Милиционер принял суровый вид, подошел к водительскому окну, представился и потребовал права.

– Я что-то нарушила? – спросила Ольга.

– А как же, – довольно ухмыльнулся милиционер, – вон пассажир не пристегнут.

Ольга лишь здесь заметила, что Василий даже не накинул ремня. Но самое невероятное – вредная сигнализация за всю дорогу на непристегнутого пассажира даже не пикнула. Ольга, вздохнув, достала из сумочки права, и милиционер двинулся к посту с фразой «Пройдемте, гражданочка». Ольга огорченно посмотрела на Василия, но тот хитро подмигнул.

– Я заговор знаю, – поделился Василий. – От всякого чиновника помогает.

– Да ладно, – не поверила Ольга.

– Точно тебе говорю, – заверил сосед. – Если не подействует, то штраф с меня. Договорились?

– Ладно, – согласилась Ольга, которая удивляться уже перестала. – Что надо делать?

– Три раза прошепчи: «Чур меня и моего коня», а потом задом обойди вокруг машины, по часовой стрелке.

– Да не буду я ходить всем на посмешище.

– Ну как хочешь, штрафы сейчас знаешь какие.

Ольга убедилась, что на нее никто не смотрит, прошептала заклинание в приборную панель и двинулась спиной вперед вокруг машины, делая вид, что ищет царапины на корпусе. Проходя мимо багажника, она заметила, как милиционер наблюдает за необычным променадом и широко улыбается Василию, который вылез из салона на свежий воздух.

– Ах вы! – возмущенно воскликнула Ольга.

– Счастливой дороги, гражданочка. – Постовой вернулся и протянул Ольге права.

– Ну, ты был сегодня особенно суров, Петрович, – восхитился Василий артистизмом товарища.

– Как вам не стыдно! – хотела рассердиться Ольга, но, представив, как потешно она выглядела, в конце фразы разулыбалась.

– Я-то чего? – защищался Василий. – Сама видишь, что заклинание сработало. А потом, ведь ехидничать не я начал.

В начале декабря об Алексее вспомнила приемная депутата. Так и сказала в трубку: «С вами говорит приемная депутата такого-то». Говорила приемная уважительно, звала Бальшакова по имени-отчеству и просила непременно прибыть к назначенному времени. Алексей прибыл.

Под занавес года события развивались стремительно. Лишь в сентябре сиреневая дама отстегивала Алексея от институтской проходной, а в декабре ему уже жал руку депутат. Говорил хорошие слова, гордился, сфотографировался вместе с Алексеем, обещал прислать снимок, но и в этом соврал.

Зато депутат вручил Бальшакову приглашение на расширенное заседание совета акционеров.

Костюм в день собрания сидел на Алексее особенно элегантно, будто понимая, что миссия наряда успешно завершена и сегодня состоится последний официальный выход в свет.

У ворот института припарковаться было невозможно, но для старенького джипа ворота распахнулись, и акционеру позволили запарковаться на директорском месте – Камилла Андреевна приболела и в тот день присутствовать не могла. На воротах стояли новые охранники или, возможно, те же, но переодетые в новую ярко-синюю форму с топорами на рукаве вместо сабель. Алексей пересек мраморный холл с бюстом Ленина, равнодушно озирающего очередную смену власти. Поднялся по лестнице, которая еще хранила под потолком память о штурме надписями «Оккупанты не пройдут» и «Свободу науке» – возможно, уборщица не доставала так высоко или руководство редко ходило по лестницам и приказа на очистку не поступило.

Собрание назначили в актовом зале – вытянутом, многооконном помещении с невысокой сценой, затянутой кумачом, выгоревшим на солнце до буро-болотного оттенка.

Если верить протоколу, то сперва выступил депутат. Говорил депутат длинно, больше про свои заслуги. Иногда, отрывая глаза от текста доклада, депутат делал паузу и обводил глазами зал: в такие моменты первый ряд принимался хлопать, за ним вступал второй ряд и так далее, пока волна аплодисментов не докатывалась до наименее идейно подкованных задних рядов, где люди отрывались от своих занятий – журналов, кроссвордов и, что греха таить, карт, чтобы несколько раз лениво ударить ладонью о ладонь.

Даже по бумажке говорил депутат плохо, тяжело пережевывая слова, прерывая восходящие интонации паузами, во время которых призывно, по-ленински, выкидывал руку вперед, но у слуги народа этот жест походил скорее на хорошо отработанный хук справа. Об отдельные слова, например блат, блеск, блеф, депутат спотыкался и произносил их медленно, пережевав сначала губами, как проверяют наличие костей в рыбе, а после, уже убедившись в подцензурности выражения, выпускал его озвученным в аудиторию. Успехи имиджмейкеров были налицо: лишь пару раз депутат забылся, и скользкие междометия шлепнулись в зал, где неловкость быстро затоптали рукоплесканиями.

Депутат откланялся на аплодисменты, прижимая растроганно руку к груди, как сентиментальная прима-балерина.

После депутата вышел представитель Мингосимущества и озвучил имя нового председателя совета директоров. Имя государственного избранника было Алексею неизвестно, но зато он услышал, что докладчик благодарит товарища Бальшакова, и зал ответил аплодисментами, а бойкий юрист, помогавший Бальшакову, подтолкнул того вверх.

Затем выступили известный артист, неизвестный писатель, между ними профорг, торопясь, рассказала про инновационную косметику, которую можно сразу после собрания купить на распродаже в холле института. Поднялся на трибуну завхоз и рассыпался в благодарностях депутату, Камилле Андреевне и еще длинному списку лиц.

Потом голосовали по каким-то неважным вопросам. Голосовали вразнобой, по ряду проблем в зале возникла свара, и тогда секретарь собрания – уже знакомая Алексею женщина-марионетка – стучала по графину карандашом и кричала: «Успокойтесь, товарищи!»

Часа через два зрители принялись беспокойно ерзать, время от времени где-то в углу возникало, как внезапный порыв ветра, слово «фуршет» и докатывалось волной через весь зал до первых рядов. Тогда начальники из первых рядов многозначительно показывали секретарю собрания на часы, а та защищалась листками с повесткой дня и тыкала пальцем еще в шесть пунктов. Когда волнение в зале достигло почти предштормовой плотности, из первого ряда поднялся завхоз и предложил оставшиеся вопросы обсудить в рабочем порядке. Это решение все поддержали единогласно.

Собравшиеся потекли к узкой двери, толпа затащила Алексея в помещение буфета, где для участников мероприятия накрыли столы. Официальная часть была исчерпана, сотрудники сбивались в кучки и стукались пластиковыми стаканчиками под стремительные тосты. Выпив, гости стали шумнее, и многие подходили к Алексею, чтобы выразить непонятное одобрение, вроде «А вы молодец, за это стоит выпить». Сотрудники постарше в тостах с Алексеем поминали его отца. Бальшаков-младший никого из присутствующих не знал и хотел уже уходить, как его выловил ловкий юрист для прогулки обратно в актовый зал.

За сценой в актовом зале обнаружилась отдельная комната со столами для особых гостей. Стол был накрыт добротно, но без особой роскоши, разве что нежнее сочилась семга, жирнее блестели ломти балыка и напитки разливали в настоящие бокалы, издающие при встрече продолговатый хрустальный звон. Среди напитков в ВИП-зале господствовала золотисто-коричневая гамма: пузатые бутылки коньяка да односолодовое виски, достигшее совершеннолетия в прохладных погребах Шотландии.

– А вот и наш борец за справедливость, – воскликнул при появлении Алексея незнакомый тамада, и все подняли бокалы, ткнули ими в сторону Алексея и провозгласили:

– Виват!

– Вы просто молодец, – завхоз подхватил Алексея под локоток. – Прямо весь в отца – талант, спорщик, правдоборец.

– Вы знали моего отца?

– Конечно! А как же! Какой был человек! – Завхоз произвел на свет три жирных восклицательных знака и запил их добрым глотком коньяка.

– Вы вместе работали?

– По разным направлениям, но в единой упряжке. И знаете что? – Завхоз стиснул локоть Алексея сильнее. – Мы обсуждали с руководством замечательную мысль. Память о вашем отце должна быть увековечена. Мы создаем музей, посвященный нашим выдающимся коллегам. Часть материалов уже есть, но основная надежда на друзей и родственников: если завалялись у вас старые бумаги или иные безделушки, то умоляю – не выкидывайте. Это достояние всего человечества, они должны быть сохранены. Вот мой телефон, как найдете чего – так сразу звоните. Народ, забывающий свое прошлое, не имеет права на будущее. Вы согласны?

– Да, – начал фразу Алексей.

– Вот за это и выпьем. – Бокал завхоза погнался за рюмкой Алексея.

– Да я за рулем, мне нельзя, – пробовал тот отказаться.

– За такое дело можно, – завхоз настаивал. – За память, за отца, за ветеранов. А машину оставляйте на ночь – у нас охрана надежная. Я дам распоряжение, завтра заберете в целости и сохранности.

– Я как-то не готов.

– Помилуйте, мы же родом из детства, из страны Пионерии. Сильные, смелые, ловкие, умелые. И всегда готовы. Ну, поехали. – Завхоз поднял бокал и с чмоканьем отпил глоток. С укоризной посмотрел на Алексея: – За такое до дна, обязательно.

Алексей не пил давно, быстро захмелел и как бы выпал из зоны высокого напряжения в область размытых контуров, непонятных речей, случайных объятий.

– Может, просьбы какие есть? – придерживал мягкий завхоз за локоток хмельного Алексея. – Вы говорите, не стесняйтесь.

– Да разве что по мелочам. Документы за границу оформляю, – поделился Алексей. – Нельзя ли проставить пару печатей?

– Считайте, что уже стоят во всех затребованных вами местах, – уверенно ответил завхоз.

За Алексея пили еще несколько раз, он как тостуемый был обязан допить до дна, а завхоз его поддерживал и рисовал прекрасные картины будущего музея и даже выделил машину – определенно черную, прекрасно подрессоренную и с предупредительным водителем, который довел Алексея до дверей квартиры, провел в спальню и, задержавшись не более положенного, деликатно покинул помещение.

Утром после банкета раскалывалась голова. Не было сил даже встать налить себе воды. Так и пролежал весь день, хмуро глядя в потолок. Бороться было больше не с кем. Окружающая среда перестала сопротивляться. За любой дверью ждала пустота.

Бальшаков с разбега прыгнул в пустоту и побежал. Бежал, не останавливаясь. По адресам ее работы, подруг, учреждениям и посольствам. Бежал, вынюхивая, выискивая след желтого «Пежо» среди тысяч километров пыльных дорог, длинных офисных коридоров. Выспрашивал коллег, выдавая себя то за друга, то за мужа. Нашел адрес мамы Ольги, но тоже опоздал.

Алексей помчался дальше, слегка запнулся о визовую службу, с разбега перемахнул океан и почти успел.

В больнице сказал, что он отец, фамилия такая-то. Медсестры поздравляли, правда на английском. Даже не заставили надеть халат и бахилы. Проводили в палату. Сказали: «Вот, приехал ваш муж». Сказали, обращаясь не к роженице, а к женщине, сидящей у кровати. В ней Алексей узнал свою гражданскую тещу.

И Ольгу рядом узнал. Бледная до мучной белизны, почти слившаяся с наволочками. Светлая, родная, совершившаяся. Роженица полулежала на широкой кровати, потерявшись в мягком белье, а на груди пристроился маленький кулечек. С багровым личиком, сморщенный, нелепый – красивый до обожествления.

Ольга Алексею не удивилась, лишь тихо сказала: «Привет, милый», как будто все наперед знала. Протянула кулечек:

– Дочка, как ты хотел.

– Дарьей зовут, – строго сказал теща, готовясь к словесным баталиям.

Но Алексей спорить не собирался, он прижимал дочку к груди. Чувствовал, как оттаивает. Как срастаются их судьбы.

Они зажили в местечке, которое так и называлось «Деревня» на языке ирокезов, как, впрочем, зовется на том языке и вся страна.

Их район сохранил от деревни лишь название – городская застройка давно пришла в округу благами цивилизации в форме огромного торгового центра и не облагороженного расстоянием вида на соседей напротив. У Ольги был даже не совсем свой дом, а таунхаус: полудом, где две стены принадлежат жильцам, а другие две намертво срослись с соседними полудомами. У заднего крыльца было набросано немного земли, по сравнению с которой подмосковные шесть соток казались роскошью.

Таунхаус был «свой» ровно настолько, насколько любая вещь может быть «своей» в мире, купленном в кредит. Пока взносы банку выплачивались регулярно, можно было говорить «мой дом», «моя спальня» и дырявить пустую стену без стеснения, выискивая шурупом деревянную опору. На шуруп крепился карниз, а уже к нему розовые воланы занавесок. Такие же воланы просвечивали над балдахином детской кроватки, оторочивая маленькое шерстяное одеялко.

Часть вторая

На каждый сантиметр роста у мистера Смита приходится миля респектабельности. Дорогие очки. Все вещи в фирменных лейблах. Вишневая трость с резным набалдашником инкрустирована полудрагоценными камнями и прожилками серебра. Миссис Смит стоит рядом. Прямо соскочила с плаката, рекламирующего американский образ жизни. Белозубая, румяная, в окружении трех отпрысков – мал-мала – и уже инженер.

– Рад видеть вас в добром здравии, мистер Смит.

– И вам здравствовать, мистер Биг.

– Моя фамилия не переводится на английский.

– Простите, мистер Баль-ша-ков, давайте присядем. Этот столик у окна вас устроит?

Алексей уселся. За окном великая река Ниагара распускала на нити тяжелое водное полотно. Ткань единого потока с треском рвалась Гусиным островом на два дырявых рукава. Прозрачные волокна марались чернотой на мелях, распускались пенными зацепами у острых камней, путались в седых затяжках водоворотов, сваливались расщелинами в лохматую белую пряжу.

Река напирала бурлящей мощью на каменную подкову и низвергалась c шестидесятиметровой высоты в облако водной взвеси. Мокрый туман перекрашивал воду в грязно-зеленую, взбалмошный поток пенился и, отвалившись от подковы, успокаивался, но тут же пинали его в бок, рвали на лоскуты тридцатиметровые языки Американского водопада.

Ниже по течению ткацкие рамы Моста-Радуги сплетали распущенное, и река снова плыла спокойно, впитывая по капле ультрамарина на каждые сто футов пути, пока мутный оливковый цвет не насыщался синевой до глубокого кобальтового оттенка.

– Впечатляющее зрелище, мистер Смит.

– Со стороны Штатов водопад смотрится иначе? – спросил Алексей.

– Со стороны Штатов все выглядит по-другому, мистер Бальшаков. Позвольте представить мою супругу?

– Мы уже имели честь, – Алексей привстал в приветствии, но дама руки не протянула.

– Дорогая, мы подождем вас здесь с прогулки на теплоходе, – отпустил супругу мистер Смит.

Миссис степенно удалилась по длинной галерее отеля-казино, держа за руки двух младших отпрысков. В торговой галерее немноголюдно в полдень – туристы спрятались в ресторанчиках или дергают ручки автоматов в темном подвальном казино. Никодимыч поставил трость между колен, и Алексей залюбовался набалдашником – собачьей головой с рубиновыми глазами.

– За победу? – поднял стакан с газировкой Алексей.

– Чью? – поинтересовался собеседник.

– Справедливость восторжествовала, решения суда первой инстанции отменены, директора и трудовой коллектив института представили к правительственным наградам, – пояснил Алексей. – Так что я все исправил.

– Должен признать, что ты пытался, – согласился собеседник. – Через одно место, но пытался.

– Ты злопамятен, – покачал головой Алексей. – Зачем Баграт гонялся за тобой по всей стране?

– По всей стране не гонялся, – ответил мистер Смит. – Слухи сильно раздуты, по большей части им самим. Я от него особо и не бегал, хотя, конечно, принял необходимые меры предосторожности.

– Что ему от тебя нужно?

– Не знаю. Кажется, он верит, что я помогу ему вновь вернуть контроль над НИИ, – усмехнулся Чистяков. – В любом случае сейчас у него забот хватает.

– Он тоже опасается за свою жизнь?

– Есть чего опасаться. Его партнеры не любят терять деньги.

– Как ты стал мистером Смитом?

– А вот так. – Собеседник растянул лицо улыбкой, сощурил глаза, вскинул брови, а затем провел ладонью сверху вниз. Под рукой брови насупились, глаза потухли, губы сжались и загнулись вниз.

Алексей всмотрелся в новый образ Чистякова. Губы стали жестче, побледнели, сгладились в фигуре острые углы. Линзы стали гораздо тоньше, и глаза уже не растекались за ними в доверчивые пятна. Никодимыч, зажав трость между сандалий, раскрутил ее плоскими ладонями, как туземец, добывающий огонь. Собачья морда завертелась, заводила стремительно носом по сторонам, к чему-то судорожно принюхивалась.

– Эпопея с НИИ изменила твою жизнь? – спросил Алексей.

– Я имел доступ к очень деликатной информации, – пояснил Чистяков. – Подобная осведомленность, как яд, накапливается в организме и когда-нибудь достигнет летальной дозы. История с НИИ была лишь последней каплей.

– Мы квиты? – поинтересовался Алексей.

– В каком смысле?

– Я исправил все свои ошибки, победил Баграта.

– Ты – Баграта? – удивился Никодимыч. – Не обижайся, но со своими вечными фрустрациями ты не был в этом действе значащей величиной.

– Я выиграл, – обиделся Алексей. – Суд второй инстанции – это моя победа.

– Смешной ты человек. – Никодимыч приподнял уголки губ, но глаза не улыбались. – Дело решено на самом верху. Суд не имел никакого значения.

– Значит, благодаря мне на самом верху узнали правду.

– Лучше бы не знали.

– Почему?

– Жизнь и смерть – это две стороны одной медали. В любой химической лаборатории они соседствуют в каждой пробирке. Назначение смеси – это вопрос пропорций, дозировок, условий приготовления. Понимаешь?

– Звучит мудро, – согласился Алексей. – Как любая банальность.

– У Камиллы была масса разработок, потенциально имеющих двойное назначение, – продолжил Никодимыч. – Так скромно называют вещи, способные убивать. Смерть была побочным продуктом деятельности НИИ. В конце девяностых они изобрели что-то очень мощное. Камилла эту тему держала закрытой. Когда институт отжали, про оружие узнали правильные люди.

– А говорят, что власть не прислушивается к низам.

– Прислушивается, если знать, что говорить. Так вот, когда власть заинтересовалась разработками НИИ, провели экспертизу документов, ряд направлений признали перспективным, Камиллу было велено не трогать и всячески поддерживать. С самого верха велено. Ты понимаешь, что это значит?

– Почет, финансирование и запрет на отдых за рубежом, – перечислил Алексей.

– Еще много чего полезного.

– Хеппи-энд, как говорите вы, американцы?

– Для кого как. Камилла успела покинуть страну, – заметил Чистяков. – Руководит институтом завхоз. Теперь он ходит по ковровым дорожкам в своих беззвучных галошах и ежеквартально рапортует наверх об улучшении качества смерти.

– Завхоз правда воссоздал оружие? – уточнил Алексей.

– Пока нет, – ответил Чистяков иронично. – Что-то там не сходится. То ли Камилла успела вывезти часть документов, то ли оружие – блеф.

– А откуда возникла версия про него?

– Из очень фрагментарных фактов. Важное значение имеют обстоятельства гибели твоего отца. – Чистяков пристально посмотрел в глаза Алексея: – Он тебе, кстати, никаких документов не оставлял?

Собачья голова в ладонях Никодимыча развернулась мордой к Алексею и застыла. Солнечный луч упал на набалдашник трости, голова из самоцветов ожила, вся изнутри засветилась, и глаза ищейки блеснули на Бальшакова злым рубиновым огнем.

– Нет, – ответил Бальшаков прямым взглядом. – А должен был?

– Не должен, я так спросил, – ответил Никодимыч и, сняв оправу, протер линзы платком. – Чтобы понять, откуда этот бред про подземный взрыв, уничтожающий все в радиусе двадцати километров. Ну и вообще хочу разобраться, что происходит.

– Что происходит? – переспросил Алексей. – Все хорошо. Люди работают, лаборатория на ходу. Значит, победа за нами.

– Сомневаюсь. Думаю, ты запустил зло на новый виток. Когда и в каком виде вернется к тебе оно, я не могу сказать.

Бальшаков не поверил в версию Никодимыча, но к воспоминаниям о собственной победе подмешался неприятный привкус. Алексей даже растер глоток минеральной воды по нёбу языком. Вода была самой обычной, горечь образовалась не от нее.

– Ты как был занудой, так и остался. – Алексей встал. – Извини, мне надо ехать.

– Иди, я подожду своих, – ответил Чистяков. – Возьми мою визитку, позвони, если получишь какие вести из прошлого.

Никодимыч накрыл собачью морду ладонью, но из-под сухеньких его пальцев пес косился на Бальшакова подозрительно.

– Вести из эпохи Баграта ты имеешь в виду?

– Возможно, из более ранних эпох, – ответил Никодимыч и в прощальном жесте приподнял трость. – Кстати, Камилла Андреевна работала вместе с твоим батей более тридцати лет.

Алексей спустился в лифте на закрытую парковку и потратил еще полчаса, чтобы найти свой автомобиль. Бальшаков уже с месяц собирался заменить батарейку в брелоке сигнализации, да все забывал. Найти машину, если та не отзывается знакомым сигналом на нажатие кнопки, – задача непростая. Тем более когда не запомнил этаж. Времени было жалко – Алексей не любил ночные дороги, а от Ниагарского водопада до канадской столицы почти шесть часов езды.

Товарищ Динэр никогда не боролась за звание первой красавицы института – ликом не вышла, статью не задалась, ноги росли не от ушей, а от низкой, грушеобразной, тяжелой сами понимаете чего. Да и руки, если верить разгневанному отчиму, росли оттуда же. Талия плоская, плечи узкие, сутулая спина, оплывшая шея. Волосы всегда утянуты в ржавую мочалку.

Близкий друг товарища Динэр, разглядев в рассветном полумраке прическу, свободную от резинок, нарек композицию «взрыв на макаронной фабрике» и стал за это другом бывшим. В графе «чувство юмора» у девушки стоял прочерк. То же и в графе «изящность». Словно в сказке, новорожденную Динэр природа оделяла в последнюю очередь. А потому достался ей только ум – крутись с этим добром, как умеешь.

Крутилась и не жаловалась: везде первая, всегда на виду, ухажеры за ней толпой бегали под видом просто друзей до момента, пока девушка не отстучит жестким пальцем в грудь нового кандидата телеграфно-краткое сообщение: «Родители уезжают на дачу зпт приглашаю в гости зпт договорились точка». Не вопросительный знак в конце приглашения, а жирная, уверенная точка. Товарищ Динэр не была распущенной, а просто лень было тратить драгоценное время на бессмысленные ритуалы ухаживаний, на долгие разговоры о пустом. Разговоры мешали думать, ломали многомерные картины логических построений, которые видела лаборантка в те моменты, когда глаза ее казались выключенными.

Процесс мышления, переживаемый Динэр, как долгие прогулки внутри голограммы, составленной из формул, предметов и явлений, был не просто работой – это было величайшим удовольствием, собственно, содержанием жизни. Экстазом гораздо более чувственным, чем банальный секс, был для нее момент, когда хаос разбросанных элементов вдруг превращался в ясную структуру и она бросалась к бумаге, чтобы запечатлеть картину мира на бумаге в виде формул, бесконечно длинных структурных цепочек, ей одной понятных диаграмм.

Ухажерам давала незамедлительную отставку, как только те начинали предъявлять права на ее жизнь, свободу, право вдруг замолчать и уйти в свои размышления. Еще не позволяла никому учить себя, втолковывать, что хорошо, а что плохо.

Работать в НИИ Динэр пришла еще на третьем курсе. И после эпического столкновения с заведующим лабораторией стала для всех «товарищ Динэр». Первым ее начальником был приличный, в общем, мужик, красавец и умница, который изливал на сотрудниц свой восточный темперамент, в том числе в виде уменьшительно-ласкательных эпитетов.

– Ну, значит, буду звать вас Милочка, – заявил он, просматривая анкету новой сотрудницы.

– Не думаю, Симушка, – звонко на всю лабораторию отчеканила новенькая, и над рядами реторт повисла тишина. Сотрудники согнулись над приборами, потом кто-то восторженно хрюкнул, следом раздались еще два-три смешка, и все загрохотало от смеха – мелко звенели на трясущихся столах пробирки, и даже белые мыши, которым веселиться было уж совсем нечего, издевательски скалили свои бледные десны.