Текст книги "Элемент 68"

Попробовал один префикс. Номер не обслуживается. Еще один – то же самое. По третьему номеру нервный голос ответил, что майоров тут не живет, но есть пара очень симпатичных подполковниц. Еще по пяти номерам длинные гудки. Один из них даже не дал Алексею возможности оставить сообщение. Дюжина номеров оказалась вне зоны связи. Алексей устал и решил, что майор уже в этой истории не поможет.

В детстве Ольгу чаще всего наказывали за то, что она девочка. За такие же разодранные коленки двоюродным братьям доставалось лишь укоризненное покачивание головой, а Ольге – суточный арест в компании тетушек и бесконечные истории про хорошую девочку, которая никогда коленок не раздирала. В качестве утешения Ольге разрешалось хныкать, когда коленки заливали зеленкой, в то время как братьям сурово велели: «Терпи, ведь ты же мужчина». Утешение было слабым – щипало-то всем одинаково.

К десяти годам она уже серьезно недолюбливала свои семейные торжества, потому что по завершении застолья братьям полагалось самое развеселое – отчаянный ор в коридоре, прятки в шубах гостей, гонки с котом, а Ольга таскала на кухню перепачканные оливье тарелки, а после тщательно полировала их сухим полотенцем. В награду за испорченный вечер ей доставалось похлопывание ладонью, пахнущей мылом, и ненавистное звание хорошей девочки.

В поселковой шобле она не требовала снисхождения и неслась вместе с мальчишками на защиту законной поселковой территории. Приходила с подбитым глазом или окровавленным носом, и сосед по коммуналке, примечательный разве что толстой оправой, притянутой к лицу резинкой от трусов, всегда оказывался в коридоре и причитал горестно: «Какая жестокость! На кого мы оставим страну?» В дворовой компании Ольге приходилось искупать подвигами не только грех отсутствия фаллоса, но и свои отличные оценки. Отличные по всем предметам, кроме поведения, этой оплошности ей бы никогда не простили.

Классная руководительница Ольгу за поведение ругала, вызывала родителей, но, когда требовался человек для свершения подвига, именно на Ольгу указывала классная дама в первую очередь. Например, в пятом классе Ольгу назначили ответственной за сбор металлолома. Отказаться Ольга не могла – над ней еще висела угроза отчисления за поджог школьного здания. На самом деле, конечно, это был не поджог, а проверка исправности огнетушителя. Огнетушитель не сработал, и, пока Ольга бегала за водой, а Марина за помощью, огонь с пачки газет успел перекинуться на занавески, пробрался по сухим цветам к доске и уже замахнулся на святое, когда его обуздал завхоз, имевший в каптерке исправный огнетушитель. Кроме материального ущерба, Ольгу грозили привлечь еще и по политической части – парторг школы был уверен, что поджигатели хотели уничтожить портреты Ильичей. Владимира лишь слегка подкоптило, а вот Леонид понизу обуглился и потерял три золотых звезды.

За победу на сборе металлолома часть грехов Ольге обещали простить. Никто из класса помогать не отказался – соучастников поджога было много, но пойманные завхозом Ольга с Мариной никого не выдали. В первый день сборов железная гора пятого «А» получилась вровень с остальными. На второй день особой надежды не было – все улицы были прочесаны, все барахло из родительских домов извлечено. Староста класса, который про огнетушитель и придумал, замаливая грех, даже притащил раму от годного вполне велосипеда. Не обошлось без имущественных конфликтов между родственниками – братья Билюковы подрались из-за права отнести в свою кучу ржавые диски от «Жигулей», которые сто лет валялись за сараем. Поделить диски поровну они сочли слабостью. К синякам братьев добавились красные шрамы на ягодицах – Билюков-старший пропаже запасных дисков огорчился искренне. Судьбу первого места по сбору металлолома решила дерзкая ночная операция. Группа Ольги перелезла через забор и водрузила на свой курган железные фрагменты из куч других классов. Утром конкуренты возмущались, учительница делала вид, что ничего не знает, но про возмещение ущерба в пятикратном размере больше не упоминала.

Политическую статью с Ольги сняли через месяц, когда по пятизвездному Ильичу был объявлен траур, портрет его стал не нужен и над школьной доской закружились Владимир с Владимировичем.

Пару лет спустя в школьной раздевалке перед уроками физкультуры девочки, мечтавшие поскорей стать плохими, демонстрировали новые предметы туалета, которые поддевались сперва лишь для статуса, но постепенно обретали реальное наполнение. Ольга не завидовала объемам одноклассниц, из занятий рисованием знала, что из пышных форм прорастает старость. Она хотела остаться субтильным подростком, так как все лишнее мешало носиться с горсткой друганов по чердакам, крышам и подвалам – местам, где бесприютные подростки обустраивали гнезда, гордо именуемые «штабами». Но и тут Ольге давали понять, что, хотя она и свой парень, все-таки настоящие мальчишечьи секреты ей доверять нельзя. А когда старший в их поселке парень Боря-борец начал учить пацанов приемам самбо, Ольгу вообще прогнали с заросшего травой пустыря.

Она мечтала знать приемы самбо, пару ударов карате и еще мечтала иметь духовое ружье – когда путь ее лежал через чужие районы. В таких случаях следовало двигаться быстро, но не бегом. При встрече с превосходящими силами противника отступление не возбранялось, но особым шиком считалось нанести врагу хоть малый материальный урон. К седьмому классу Ольга все реже принимала участие в мальчишеских разборках, но однажды была застигнута на чужом пустыре квартетом непримиримых конкурентов.

Ольга попала на пустырь, услышав поскуливание из-под крыльца полуразвалившегося дома. Скулил щенок – лохматый, круглолобый, отчаянно беспородный. Щенок подволакивал задние лапы. Ольга его выудила из-под крыльца, но бежать с ним на руках не могла: мальчишки почти прижали ее к стене старого дома. Тогда она подняла щенка болтаться вперед мягким брюшком и сказала:

– Вот, лапы переломаны.

– Подумаешь, лапы, – презрительно сплюнул старший из нападавших.

– Надо отнести его к врачу, – сказала девочка.

– Тебе надо, ты и неси, – нагрубил старший. – Чего стоишь, иди куда шла!

Нападавшие расступились, и Ольга двинулась к дому, прижимая к груди поскуливающего щенка. Четверка конкурентов шла за ней следом на почтительном расстоянии, но угрозы от них Ольга уже не ощущала – они были, скорее, эскортом, обеспечивающим безопасность на чужой территории. Дома Ольгу первым встретил сосед в очках и, посмотрев на сломанные лапы, только вздохнул: «Какая жестокость!»

Ольга напоила щенка молоком, и тот сразу заснул на общей кухне, сперва напустив лужу под соседский стол. Лужу Ольга сразу убрала, на следующий день до ветеринара дойти не удалось, а в пятницу, придя из школы, она щенка не обнаружила. Мать божилась, что не знает, куда делся зверь, Ольга ей не верила, но Марина рассказала, что видела у речки человека с резинкой от трусов на голове. Человек держал в оттопыренной руке плотно завязанный полиэтиленовый пакет. Пакет дергался и поскуливал.

В старших классах к наказаниям добавилась еще и позорная скамья – длинная низкая банкетка у входа в спортивный зал, на которую учитель физкультуры высаживал девочек, освобожденных от спорта по причине взросления. Тогда в школах уже вводили курсы про семейные отношения, но объяснения преподавателей были столь целомудренны, что школьники осваивали теорию во дворах. Умудренные подобными знаниями одноклассники Ольги глумливо рассматривали девочек на скамье штрафников и отпускали сальные шутки. Девочки платили недозревшим подросткам презрением и длинными медляками со старшеклассниками на школьных дискотеках.

На танцевальные вечера приглашали только старшеклассников, но местная шпана, отодвинув учительницу, без затруднений проникала в зал и высматривала дозревающих старшеклассниц через презрительный прищур. Ольгу не трогали, ей покровительствовал Борька-борец, не как своей девушке, скорее, как безгрудой и бестолковой младшей сестре. Знаки внимания от Борьки не очень нравились родителям Ольги – на поселке все новости разбегались моментально.

Спустя пять лет, ближе к концу восьмидесятых, мать Ольги козыряла рисковыми знакомыми дочери. Мать одной из первых начала торговать у станции горячими пирожками, и крышевавшие мелкий бизнес поселковые ее не обижали. Обращались с уважением, по имени-отчеству, могли дотащить по ступенькам тяжелую тележку. Положенную долю все равно приходилось отдавать, но было это не так унизительно, вроде как своим за помощь.

Борис-борец Ольге нравился – холодными глазами, тем, что не боялся даже участкового, да и пухлая от денег борсетка казалась ей признаком мужественности. Когда против воли Ольги сквозь подростковую скорлупу начала прорастать женщина, именно Борька был героем ее первых романтических грез – сильный, независимый, небрежно выбивающий из тугой пачки сигарету «Космос». Именно пачку «Космоса», жесткую, темно-синюю, в шершавой обертке, достал Борис на автобусной остановке в тот вечер, когда окликнул его хриплый голос: «Эй, Бря, дай закурить». Ольга не знала, кто такой «Бря», но Борис, ссутулившись, суетливо засеменил за остановку, где звучала матерная речь, подколы про тощую маруху и подобострастное хихиканье Бориса.

Когда подошел автобус, Борька появился из-за остановки, без сигарет и со съехавшей на глаза кепкой. Ольгу на этот рейс он не пустил, предложил пройтись до дому, на пути без повода сбросил в грязь мужика, казавшегося вдвое крупнее его. Для романтических грез Бря уже не годился.

Майор Слава перезвонил сам. Через два дня. Когда Алексей пробирался к камину с охапкой дров. Была у майора такая привычка – звонить в самый неподходящий момент. Алексей понял, кто звонит, заметался, разогнул руки, и поленья посыпались на пол с тяжелым стуком.

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие, – вспомнил Бальшаков былое обращение к майору.

– Гарцуешь, витязь, – раздался бодрый голос из трубки.

– Рад слышать.

– Ну еще бы, – ответили на том конце.

– Как дела? – спросил Бальшаков, незаметно для себя переключившись на мерзкий, с прихихикиваниями, подобострастный тон.

– Еще не родила, – ответил майор прибауткой.

– Как здоровье?

– Не дождетесь.

– Дело есть, – сообщил Алексей.

– Понимаю, что дело. Иначе ты разве позвонишь здоровьем пожилого человека поинтересоваться. Излагай за сорок секунд.

Алексей изложил. Про НИИ, про Камиллу, про уникальный коллектив ученых и про рейдерский захват. Через минуту майор сказал: «Стоп. Неинтересно. Не болей».

И прекратил разговор.

Бальшаков не смог нажать клавишу «отбой», выронил трубку, она долго валялась на полу, и жизнь из комнаты утекала гудками в отверстия динамика, как уходит вода в дырку слива на дне душевого поддона.

Алексей нагнулся подобрать трубку, заметил под диваном угол листа. Вытащил старый эскиз Ольги – «Зеленый фа мажор».

Первое свое большое самостоятельное открытие Ольга сделала в шесть лет. Она догадалась, что «Нузаяцпогоди» – это на самом деле три разных слова. Ольга поделилась знанием с отцом. Отец похвалил, но слишком мало удивился. Просто сказал, что это действительно так, как будто знал про три слова и раньше. Да и вообще, как будто он все знает. Ольга решила испытать всезнайку и спросила, какого цвета стук колес. Папа не знал. Ольга объяснила, что коричневого. Рвано-коричневого цвета. Они ехали в это время по брусчатой мостовой мимо кинотеатра «Баррикады». Отец сказал, что рвано-коричневого цвета не бывает. И вообще у звуков нет цвета. Потому что звук и цвет – это абсолютно разные понятия. Звук – это волны. А цвет – это волны. Тут папа запутался и начал говорить сложно, как всегда говорят люди, которые не понимают, о чем рассказывают.

Ольга кивала отцу, чтобы его успокоить. Если перестать кивать, отец догадается, что говорит непонятно, начнет нервничать, рассказывать громче, будет сердиться и в конце концов обидится. Портить воскресенье обиженным папой было ну совсем нельзя – им еще предстоял обед с мороженым, а лишать папу мороженого только за то, что он не знает про цветные звуки, казалось Ольге несправедливым.

Для Ольги каждый звук имел свой цвет. И цвета имели форму. Синий мог быть не только темно– или светло-синим, но и длинно-синим, как поезд метро; сине-махровым, если на море; кругло-синим, когда несешь небо в ведре. Если расставить звуки правильно, то получаются картины. Репродукции в школьной хрестоматии не звучали. Но когда Ольгу водили по музею, она замирала у самой непримечательной картины и любовалась, как цвета и фигуры складываются в симфонию.

Позже, попав на органный концерт в зал Чайковского, где под пальцами седогривого Гарри Гродберга инструмент дышал звуками, Ольга удивилась, что токката не замерла изображением – басовая прелюдия грозила застыть чернью фламандской школы, но взметнулась вверх и размылась до полной прозрачности. Звуки были до того чисты, что сразу впитывались обратно – в тонкий эфир, которому они и принадлежали, пока магические пассы органиста не выдернули их в мир осязаемого. Каждый отдельный звук токкаты имел цвет, но цвета были такими яркими, такими прозрачными, такими тугими, что яркая пыльца с разлетевшихся нот вместо картин оседала сиянием.

Профессор из областной консерватории восхищался слухом семилетней Оли и уверял, что при должном внимании зачатки этого дара можно развить в мощный талант. Восхищался профессор в Сочи на пляже, где Ольга отдыхала с красивой своей мамой и синим пластмассовым совком. Из этого совка Ольга ловко залепила профессору песком, когда тот взялся намазать спину мамы маслом для загара. Профессор слюняво отплевывался и протирал глаза жирными от масла руками. Вскоре все лицо профессора стало жирным и песочным, он побежал умываться. Путь ослепленного профессора сопровождался визгливыми ругательствами ленивых тел, густо выложивших сочинский пляж. Мама жутко извинялась и на следующий день повела Ольгу в другое место. Возможно, из-за этого пластмассового совочка музыкальный дар Ольги так и не получил развития.

Через неделю майор перезвонил ни с того ни с сего.

Еще до того как ответить, Бальшаков знал, кто звонит. Сигнал пронзал тишину острой бритвой, до резкой боли в ушах.

– Про батю, кстати, не спросил, – начал майор, не здороваясь. – Как здоровье?

– Погиб батя, – ответил опешивший Алексей.

– Говорят, в глубоком Подмосковье?

– Неправду говорят, – сказал Бальшаков. – Тело у подмосковной станции нашли, паспорт на месте. Причина смерти – травма головы. Но как-то все на той станции обернули по-быстрому: акт вскрытия липовый, кремировали без оповещения родственников. Мы узнали спустя четыре месяца.

– Вот и мне странным показалось.

Боль в запястье, и короткие гудки. Словно кровь истекает из вспоротой звонком вены. Рука с трубкой холодеет. Бальшаков нажал красную клавишу сильно. Вдавил и держал зажатой, как держат порезанную вену.

Алексей выписывался из больницы с подремонтированной аритмией и четким планом действий. После звонков майора аритмия напомнила о себе, а ясность в голове пропала. Спутались в один клубок верх и низ, правда и ложь, хорошо и плохо.

Алексей достал из ящика найденный неделю назад эскиз. Зеленые горошины звуков на нотных строках летнего города. В начале улицы жирный скрипичный ключ пузатого дворника.

Художественному дару Ольги повезло больше. Рисовать она училась сначала у одинокой соседки, театральной художницы, которой родители платили лишь торопливыми чаепитиями на ее опрятной кухне сине-белого фаянса. Потом были три года в студии при Дворце пионеров – занятия вела студентка-старшекурсница, экономно раздающая свое внимание перепачканным краской подросткам.

Из изостудии еще запомнилась гипсовая голова с пустыми белыми глазами и голая натурщица, тоже глядевшая в никуда. Ольга переносила натурщицу на бумагу и удивлялась, как человек может без смущения демонстрировать места, столь нелепо спроектированные природой. Тело Ольги в тот год бунтовало и являлось источником сплошных сомнений и неудобств. Прорисовывая пышные формы, Ольга ощущала физический дискомфорт, но не от опосредованного прикосновения к женской наготе, а от несвежести покрова, от творожной пористости бугров на бедрах, от наметившихся уже складок вокруг тяжело отвисшей груди. Пышная женственность и стремительная старость стали для юной художницы синонимами, и, обманывая природу, она жестоко утягивала грудь тесной майкой и срезала папиной бритвой упрямые сорняки волос.

Никто в их изостудии не любил занятий по академическому рисунку, когда между моделью и изображением нельзя было просунуть даже капельку воображения, результат работы был известен уже в момент, когда преподаватель доставал из высокого шкафа неживой нос. Девочки в их кружке предпочитали живопись – здесь позволялось своевольничать и добавлять собственные цвета к выставленному на подиуме букету. Когда колумбарии на мольбертах юных художников Ольге наскучили, она притащила с улицы ржавую банку и валявшийся рядом кусок многожильного кабеля. Преподавательница Ольгу, конечно, отругала, но для своих аспирантских нужд отобрала только Ольгин индустриальный натюрморт.

В девяностом году Ольга поступала в Строгановское, ездила из своего Подмосковья на подготовительные курсы, недобрала баллов.

Всего четверо курсистов поступили в художественное училище – в основном те, кто брал индивидуальные уроки у преподавателей. Но и этих поступивших друзей оказалось достаточно, чтобы подросткового вида девочка попала в модную тусовку, где художники появлялись редко, но зато было множество лохматых, непризнанных, разочарованных жизнью гениев, ругающих наотмашь всех и вся, похмеляющихся в семь утра уже водкой и промышляющих продажей предметов искусства на вернисаже в Измайлово. Продавали они не свои полотна, до которых толпа еще не доросла, но в основном предметы антиквариата, порой ворованные. Немытые гении кормились полуподпольным бизнесом, гордились знакомством с мелким криминалитетом, и многие из тех художников пробились в следующее тысячелетие придворными портретистами при вполне авторитетных дворах.

В конце восьмидесятых на страну выплеснули лохань свободы – бедной, злой, голодной, с нарубленной крупными ломтями человечиной, потоками нечистот и вывалянным на серых разворотах газет грязным исподним. Воспитанные в стерильности социализма граждане брезгливо зажимали носы, отворачивались от насилия и, отоваривая талоны в длинных очередях, ждали свободы другой, настоящей, чистой. Граждане более приземленные сразу поняли, что другой свободы уже не будет, и, пока есть хоть такая, выуживали из грязи голыми руками все, что можно унести. Брезгливость была признаком профессиональной непригодности, от сострадания шарахались, как от смертельно опасного вируса. Появились первые частные галереи. Те художники, что не научились продавать свои полотна на Запад, рисовали вывески для уличных киосков. Гонорары от вывесок пропивались тут же – это были низкие деньги, недостойные настоящих творцов.

Артистические загулы Ольге быстро надоели, едкая желчь гениев не вызывала сострадания, свобода отношений все чаще оказывалась лишь натужным сопением в темных комнатах с развалами тел на полу, на стульях, на скрипучих диванах. Сопение в темноте Ольгу не привлекало. Оно не складывалось в аккорд, затихало в тот момент, когда в районе солнечного сплетения только начинал вибрировать волнующий струнный перебор. Все кончалось испуганным «не в меня», запахом пикантным и тошнотворным, торопливым скрежетом застежек-молний.

Оставаться на случайные ночевки все же приходилось – жизнь проходила в Москве, и каждый вечер приходилось выбирать между беспокойной возней на чьей-то квартире и ночной прогулкой с электрички по темной, дырявой дороге в сопровождении собственного голоса – чтобы заглушить страх, Ольга всю дорогу громко пела. Пока был на поселке Борька-борец, дорога с электрички не казалась страшной. Но в один из осенних дней девяносто второго года почти все знакомые Ольгины поселковые пацаны на плотно затонированных «девятках» укатили с кем-то поговорить, да так никто из ребят с той беседы и не вернулся.

Друзья-художники помогали Ольге и подзаработать. Студенты художественного вуза с презрением рассказывали в своей компании про предложенные им халтуры – разработку логотипа, стиля, оформление товарных линий. Ольга не стеснялась спросить реквизиты заказчика, посылала эскизы, зачастую получала заказ. Художники без ревности сбрасывали Ольге левые заказы – ее за конкурента не считали. Вскоре бизнесмены стали рекомендовать коллегам недорогого дизайнера. У Ольги появился выбор, и она научилась отличать адекватных заказчиков от нуворишей, считающих себя натурами творческими. Последние были способны вытянуть из подрядчика душу своими претензиями на утонченность.

Заработанных денег хватило на оплату коммерческого вуза. Диплом был не слишком престижным, но учившийся на вечернем отделении народ уже знал, что им по жизни нужно. Студенты помогали друг другу и даже позволяли себе игнорировать предметы, включенные в программу по требованию Министерства образования, но абсолютно бесполезные для дальнейшей карьеры. Преподаватель философии, который до перестройки преподавал марксистско-ленинскую теорию, пригрозил «неудами» каждому, кто не будет знать наизусть выписанные им беспорядочно, наугад длинные цитаты. Поднятая Ольгой группа пришла в ректорат и пригрозила переходом в другой институт, если преподаватель свое обещание выполнит. Ректор принял сторону студентов – на их деньги существовала вся система платного образования, и любой коммерческий институт был бы рад перезачесть третьекурсникам сданные предметы в обмен на оплату оставшихся курсов.

На пятом курсе Ольга влюбилась в преподавателя графического дизайна. На лекциях седой профессор мучил студентов сложными определениями, но зато на практических занятиях его ассистент поражал воображение учеников, сплетая простые линии в магические узоры. Узоры звучали для Ольги строго и холодно. Молодой аспирант умел извлекать звук из обыденных предметов, расставляя их на белом листе бумаги.

Перед майскими праздниками Ольга принесла на занятия полотно – девичий силуэт на фоне сада. Вид из комнаты. Сад расцветает, окно распахнуто, и каждый листик, каждая почка, каждый цветок сирени прорисованы до фотографической точности. А женская фигурка лишь обозначена контурами. Тело прозрачно. На невесомом запястье густо прописан кожаный браслет.

– Замечательно, – сказал преподаватель. – Что это за сад?

– Дача моей подруги, – пояснила Ольга.

– Фигуру надо наполнить цветом, – посоветовал молодой преподаватель. – Согласны?

– Согласна, – сказала Ольга и поправила кожаный браслет на запястье.

Помощник профессора сумел извлечь звук и из тела Ольги. Семь скрипучих минут стеснялась она хозяйки дачи. Прокусила губу до крови, прежде чем выпустила на свободу длинное и глубокое «Оооой».

Майор Слава молчал две недели, потом вдруг позвонил в час ночи:

– А что отец тебе богатого оставил?

– Да ничего. – Бальшаков совсем растерялся. – В день официальной гибели он приличные командировочные получил, которых, конечно, при теле не нашли. Поэтому ограбление и написали мотивом убийства.

– Нашли убийцу?

– Да, кто-то перед смертью признался.

– Перед смертью можно. А на Севера твой батя часто летал?

– Нет. Ни разу. А почему вы спрашиваете?

– По кочану, – отрезал майор. – Что за тему в НИИ Бальшаков старший вел?

– Молчал, – ответил Алексей. – Что-то очень секретное.

– А на Севере, значит, не был.

– Говорю же, не был. Хотя перед самой смертью звонил, говорил, что к Полярному кругу в командировку летит. К моему юбилею с подарком вернуться обещал.

– Ну и как подарок?

Теперь уже трубку повесил Алексей. Осень не время для дурацких шуток. Ноябрь – самый черный месяц в году. Темнеет к полднику. Мокрые ветра отпели осень на ярких октябрьских поминках. Труп рыжей изменщицы обмыт холодными ливнями, но не убран еще снежным саваном. Вспоротая плугами утроба разлагается перепревшей листвой, язвами грязных луж, щетиной стерни, которая продолжает расти и после смерти.

Для Бальшакова в ту осень мысли о смерти – это всегда мысли об Ольге. Чужая смерть – движение Ольги от него, своя смерть – движение его к Ольге. Каждый раз, когда сердце заходилось в аритмии и разворота грудных мехов не хватало для продувки механизма жизни, Алексея наполняла легкость взлетающей птицы. Взлетев и ударившись о небесный свод, притормозив на границе света и пустоты, разглядел Алексей на земле маленький желтый автомобильчик. Коршуном бросился вниз.

Очнулся, лежа на полу, за окном стояла ночь, короткие гудки еще пищали. Алексей лежал, сжимая кулаками ножку стола, словно в сотый раз пытался удержать выезжающий со двора «Пежо».

Ольга наблюдала в зеркало, как выпустил Алексей грязный бампер, как завалился на живот, рухнул лицом на мокрую траву. Останавливаться не стала – боялась остаться навсегда.

Раскидывая непогоду дворниками, машина выбралась за калитку, два двора держалась ближе к заборам, а после соскользнула в колею и двинулась к церкви под шелест травы по низкому днищу.

Солнце вылезло из-за горизонта давно – в четыре утра. Ольга знала расписание солнца – в последний год Алексей взял манеру педантично сообщать ей время восхода и заката, радуясь, как личной заслуге, мартовскому солнцестоянию, когда солнце переваливалось на весну. Хандрить Алексей начинал в сентябре, когда равенство дня и ночи предвещало затекание темноты на послеобеденные часы.

В день Ольгиного отъезда светило успело бросить на землю лишь первые лучи, запалив влажное многоцветие летнего луга. Через мгновение солнце оторвалось от рваной кромки далекого леса, уткнулось в кудлатую тучу, и та впитала мокрый диск, как огромная тяжелая промокашка. Та же бесконечная туча прижалась к земле и вслед за солнцем впитала все цвета и звуки, оставив Ольге серый размытый пейзаж и дробный звук капель по лобовому стеклу.

Машина миновала храм, проехала улицу Ленина и перед выездом на грунтовку резко затормозила. На левой стороне дороги крестом торчал лохматый силуэт. Правую руку, с крепко зажатым кулаком, пугало держало на отлете, а левой вроде размахивало, но было не разобрать, то ли это сигналы водителю, то ли ветер треплет широкий рукав пиджака.

Ольга попыталась уехать, нажала на педаль газа, но колеса проскальзывали на раскисшем подъеме. Чучело прямо по колее направилось к автомобилю, и Ольга узнала Василия.

– Утро доброе, – поздоровалась Ольга.

– Буду стараться, – пообещал Василий.

– В город еду, – сообщила Ольга.

– Сделай милость, подбрось до шоссе, – попросил Василий.

– Садитесь, конечно. – Ольга перегнулась через пассажирское сиденье и дернула дверную ручку. Вся машина была завалена барахлом, и лишь на переднее пассажирское сиденье положить ничего не удалось. Стоило бросить на кресло груз – начинал пищать тревожный зуммер, требующий пристегнуть пассажирский ремень безопасности. Позже Ольга догадалась, что можно было пристегнуть спереди ремнем самый большой чемодан, но в суете сборов эта простая мысль не пришла в голову.

Василий обошел машину и направился к задней двери.

– Там все завалено, садитесь вперед, – предложила Ольга.

– Я примощусь, мне места много не надо.

– Впереди удобнее.

– Пересяду, как освободится. – Василий распахнул дверь, не влезая в салон опустил стекло и лишь затем упал задом на низкое сиденье. В салоне сосед обустроился, извернулся и левой рукой потянул дверцу на себя, как бы натягивая оконный пролет на оттопыренную правую руку. Замок двери щелкнул. Вынесенный на отлет правый кулак Василия остался на улице.

– Поехали? – поинтересовалась Ольга. Она ожидала, что Василий прикроет окно – на улице было еще прохладно.

– Поехали, – разрешил Василий, но руку не убрал.

Машина тронулась. Накануне по грунтовке проехал трактор, наштамповавший по влажному грунту косо нарубленные зубцы. Машину трясло, ехали медленно. Мотор не успел прогреться, и даже при закрытом окне Ольга ощущала тянущий холод со стороны пассажирского сиденья – будто там работал кондиционер или неплотно закрылась дверь.

Выехав на шоссе, Ольга попыталась наверстать упущенное время и нажала на педаль газа, но с заднего сиденья раздалось деликатное покашливание.

– Боюсь я этой техники. – Тяжелый вздох Василия. – Ты уж, милая, потерпи до трассы, а там гони в свое удовольствие.

Ольга уменьшила скорость до шестидесяти. Так автомобиль протащился минут десять, а потом нога, помимо Ольги, начала сама поддавливать педаль, и стрелка спидометра поползла вверх. Василий сзади крякнул: «Куда спешим ныне?» Ольга притормозила, но через несколько минут снова набрала ход, пресекая мелкими подворотами руля все попытки машины свалиться в глиссирование на залитой водой дороге.

Под одной из луж оказалась глубокая яма, машина подпрыгнула, задние колеса забросило вправо, и автомобиль потерял управление. Ольга резко ударила по тормозу, но педаль ушла в пол мягко, без упругого подергивания. Еще метров двести трасса шла прямо, а дальше бег дороги прерывала река, и шоссе послушно сворачивало влево перед высоким берегом, повторяло извилины речного русла до старого автомобильного моста. Сваи нового моста торчали прямо по ходу движения, у поворота на который несло машину – стройка длилась уже лет десять.

Холод в салоне стал невыносим – у Ольги онемело правое плечо, щеку свело судорогой, нога на педали газа одеревенела.

– Закройте окно! – выкрикнула Ольга, пытаясь рулем выровнять машину.

– Помоги, Господи, – запричитал с заднего сиденья Василий.

Окно он не закрыл, правую руку не убрал, да еще и левую выставил вперед, почти к плечу Ольги, схватил что-то в воздухе, зажал пойманное в горсти и потянул кулак на себя, как кучер, осаживающий разогнавшихся лошадей. По странному совпадению в этот момент машина прислушалась к тормозам, и бетонный частокол моста стал приближаться не столь стремительно.

Автомобиль двигался по шоссе, а Ольге казалось, что она падает вниз, в петлю смертельного аттракциона, когда прижатых к сиденьям пассажиров кидает вниз на наковальню земли, почти расплющивает о твердь, но хребет вагонетки прогибается, горизонт обваливается вниз, и вот уже перепуганные люди летят к солнцу. При этом во время стремительного движения к земле тело обретает невесомость – почти бесплотность, человек движется навстречу гибели, восторженно крича, выкинув руки вверх. На пару метров разминувшись со смертью, вагон подскакивает, и тело тут же наливается свинцовой тяжестью, тянется назад, к земле, не хочет расставаться с гипнотически прекрасным ужасом близкого освобождения.