Текст книги "Элемент 68"

– Баграт, я знаю тебя уже много лет и убедительно прошу не раскрывать замков и не выпускать этого счастья наружу. Предложи его кому-нибудь другому. – Чистяков непреклонен. – Ты согласен, Алексей?

Алексей с сомнением смотрит на чемодан.

– Мог бы я задать выступавшему пару вопросов?

– Да, хотя я и оскорблен таким холодным приемом.

– Деяние, которое я должен совершить, уголовно наказуемо?

– Нет.

– Придется ли мне носить значок с надписью «Спроси меня, как похудеть»?

– Не придется.

– Документ подписывается кровью?

– За души сейчас почти ничего не дают.

– Последний вопрос. Можешь ли ты предложить это счастье кому-нибудь другому?

– И снова нет. Это был, пожалуй, единственный вопрос по существу.

– Тогда я тебе верю. Раскрывай портфель и рассказывай, зачем я тебе нужен.

Баграт раскрыл, откинул замок и выложил пару черно-белых копий.

– Это списки акционеров одного не слишком известного ООО.

– Допустим.

– Фамилия Бальшаков – третья на первом листе.

– Вижу.

– Инициалы тоже совпадают.

– Баграт, я это знаю. Я переоформлял эти акции на свое имя после смерти отца.

– А твой отец получил их в процессе первичной приватизации сотрудниками.

– И ни он, ни я никогда не получали по ним дивидендов.

– Так самое время восстановить справедливость.

– Не представляю тебя борцом за справедливость.

– Вообрази меня борцом за законные права миноритарного акционера.

– Методы борьбы?

– Оставь подробности специалистам.

– Что ты думаешь, Никодимыч? – Вопрос Алексея адресован Чистякову.

– То же, что и раньше. Никаких дел с этим человеком не иметь.

– Но тут же все законно.

– На первый взгляд – да.

– Алексей, не будь чудаком, от тебя требуется лишь подпись. Ты доверяешь мне представлять тебя как акционера и взамен получаешь свой миллиард.

– Доверенность готова?

– Почти, мне нужны твои паспортные данные. Документ с собой?

– Да, вот.

– Алексей, не спеши.

– Какого хрена?

Никодимыч схватил паспорт сухонькой ручкой и засунул во внутренний карман.

– Отдай документ, чудила! – Баграт потянулся волосатыми руками к Чистякову.

– Желаешь второй раунд? Диплом юриста не добавил тебе хороших манер.

Официанты заинтересовались оживленной дискуссией за столом. Как будто случайно в дверях зала образовался охранник. Не то чтобы верзила, но связываться не стоило. Баграт положил руки на стол и затянул волосатые пальцы вокруг графинчика с водкой.

– Не травмируй посуду фантазиями о моем горле. – Никодимыч наблюдателен. – Давай договоримся по-хорошему. На сегодня торг прекращаем. Завтра я отдаю Алексею паспорт, все равно он ночует у меня. И далее он волен поступать, как сочтет нужным.

– Договорились?

– Да мне пофиг. Пусть копается в своем навозе, если ему так нравится.

– Значит, договорились, – резюмировал Чистяков. – За это поднимаем по крайней. Так о чем вы там беседовали до моего прибытия?

– Обиды потерянного поколения.

– Чушь! Мы поколение оппортунистов. И ныть здесь нечего, – заявил Никодимыч категорично. – У нас была возможность стать кем угодно. Все почему-то решили стать начальниками и бизнесменами. А когда гоблины прибрали к рукам самые жирные куски, выяснилось, что мы делать ничего и не умеем. Чему учили в институтах – давно забыли. В начальники новые хозяева ставят своих. На экспертов мы не тянем. В обслугу не хотим. На кого тут обижаться?

– Ну, за это и выпьем, – завершил вечер Алексей.

Расходились долго. К Чистякову приехали за полночь, но в семь утра Алексей уже пробирался к Рижскому шоссе. Спешил успеть к пробуждению Ольги.

Ольга просыпалась поздно – любила работать по ночам.

Алексей обычно вставал часов в семь, успевал до пробуждения Ольги запустить нехитрый механизм деревенской жизни: растопить камин, вскипятить воду, полить огород или расчистить дорожку от крыльца до калитки. Часам к девяти Алексей, весь упругий, налившийся энергией, возвращался в спальню, чтобы первая улыбка этого дня досталась ему.

Спала Ольга обычно на спине, закинув голову на низкой подушке, обнажив два крупных передних зуба. Просыпались у Ольги сначала веки – они вздрагивали, оживали морщинками в уголках, трепетали ресницы. Ольга улыбалась, потягивалась: выкинув локти вверх, заломив кисти к затылку, вытянув невесомые свои щиколотки из ставшего вдруг коротким одеяла. Не открывая глаз и с сонной улыбкой, Ольга перекатывалась на правый бок, выбрасывала левую руку вверх, перехлестывала ею через весь диван и тянула к себе, как невод из глубины морской. Если Алексей успевал улечься после утренних трудов обратно, то невод Ольгиных тонких пальцев приходил полным, она прижималась к Алексею грудью, животом, бедрами, пропитанными еще горячей, сонной негой.

Алексей подносил ладонь к виску Ольги, освобождал от паутины волос щеку, продавленную узором подушки, пробирался пальцами по шее к тонкому совсем, под шлемом волос, затылку. Удерживая голову Ольги в своей ладони, Алексей приникал к ее лицу губами и сначала дыханием, а после внимательным перебором губ совершал ритуал пробуждения теплых век, изломанных бровей, высокого лба. Перемалывал губами нежно морщинки в уголках глаз. Запрокинув голову Ольги, проходил дыханием по ее шее, прикусывая по-щенячьи зубами хрупкую линию от пульсирующих выступов скул до упрямо выпяченного вперед подбородка.

Ольга вертела головой, пыталась поймать озорничающий рот, но Алексею удавалось удержать ее, пока их губы не сближались почти вплотную. Она хватала ртом Алексея, вдыхала его в себя, и губ было уже не разлепить. Ольга становилась дыханием, стоном, изгибом тела, текучестью языка. Мужская рука соскальзывала с затылка Ольги на ее спину, крепко прижимала, так что грудь ее размывалась по груди Алексея, затем сильная рука падала вниз и сращивала их животы. Рука текла ниже, Ольга, забросив бедро на Алексея, обвивала его икрами, и хорошо, что в этот день им никуда не надо было спешить.

В иные дни, протянув руку через диван, Ольга никого не обнаруживала, или в утреннем улове ей попадался плюшевый медведь, которого Алексей подкладывал вместо себя. Тогда она лежала удивленно еще пару минут, потом приоткрывала глаза и обычно обнаруживала Алексея, который сидел в кресле напротив и ожидал ее пробуждения. На стуле рядом с диваном стоял поднос с утренним кофе. Каждая мелочь их отношений была эликсиром счастья в чистом виде.

Счастье нельзя измерить, а значит, и сравнить. Никто и не знает, что такое счастье. До двадцати лет Алексею вдалбливали, что счастье в труде, но, отработав практику на заводе, помотавшись по студенческим строительным отрядам, Алексей в труде счастья не обнаружил. Была почти первобытная радость в победе над материей, когда порода поддавалась напору упругих мышц и осыпалась под ударом лопаты – бригада Алексея тогда «конусила» откосы мостов под Уренгоем. Была радость завершения рабочего дня – когда все мышцы ноют, тело крючит, пальцы, окостеневшие на древке лопаты, с трудом расстегивают пуговицы. Но вдруг находятся силы смыть ломоту с мышц и спешить на репетицию студенческой самодеятельности, таскать дрова для ночного костра, до рассвета обмениваться двусмысленностями с поварихами. Тогда, конечно, бродило в Алексее счастье молодости – бестолковое, поросячье счастье. Было то счастье неосознанным, неуправляемым, даже дурным иногда – когда хотелось бежать без повода, хохотать, сотворить что-нибудь необычное.

Когда наступил капитализм, Алексей решил, что счастье в деньгах. Денег у Алексея появилось много, гораздо больше, чем он умел потратить. Но деньги не были счастьем, это были лишь бумажки, на которые Алексей пытался накупить счастья, одурманивая себя алкоголем, адреналиновыми приключениями, бесконечным кутежом среди друзей и дам. Но счастье не получалось купить. За деньги Алексей получал дешевый суррогат, от которого по утрам жутко болела голова, постреливала печень. Под утро раскаяние наваливалось приступами депрессии.

Алексей выпивал с одноклассниками, которые поднялись гораздо выше его и покупали счастье задорого – упакованным в паруса морских яхт, нитки бриллиантов, респектабельные приемы. Но и богатые одноклассники, втянув носом пыльную полоску суррогата счастья, жаловались на безрадостное похмелье. Дорогое счастье оказалось даже страшней – с белых его дорожек не так просто было сойти, и за несколько лет въедливый порошок пожирал носы, глаза, мозг богатых одноклассников, как белый сифилис, натасканный на людей, достигших успеха.

За единицу счастья можно, наверное, принять день, запомнившийся из детства, когда родители были рядом, когда осуществлялось какое-то обычное для детства чудо – например, твой день рождения и поход с папой в парк Горького. И вся любовь окружающих, все счастье мира, включая большой пломбир и коробку солдатиков, в этот день принадлежали тебе – смешному человечку в гольфиках и шортах, уже закапанных мороженым. Ты тогда этого счастья не понимал, ты вообще не думал о счастье, даже и слова такого, наверное, не знал. Просто в тот конкретный момент мир казался тебе таким, каким он и должен быть всегда. Но мир таким уже никогда не будет, он стал другим на следующий же день, и всю последующую жизнь ты будешь измерять счастье как разность ощущений между текущим моментом и моментом, когда мальчик в гольфиках, затаив дыхание, только собирался содрать с подарка бумажную упаковку. Разность эта всегда будет отрицательной. Так устроен мир. За исключением моментов, когда Вселенная благословит тебя любовью.

В день благословения свыше ты поймешь, что счастье было не в пломбире и не в солдатиках. Просто все, кто любил тебя: родители, бабушки, Вселенная, даже вредный брат – в твой особенный день приостановили суетливый бег и посмотрели на тебя, любви не скрывая. И свет любви, отраженный тем днем, как огромным параболическим зеркалом, сфокусировался на маленьком тебе целиком. Пломбир и игрушки были лишь вещественными доказательствами минутной благосклонности мира. Как будет и позже просачиваться любовь через мелочи – человек слишком погряз в предметах, утратил способность замечать милость Вселенной, не завернутую в подарочную упаковку.

Первый год – века, тысячелетия – их совместной жизни принадлежал только Ольге с Алексеем. Порой они вылезали из постели лишь после обеда. Голодные, взъерошенные, нездешние. Бежали, толкаясь, в душ – кто успеет первым. Побеждала всегда Ольга – одним из запрещенных для Алексея приемов, и он ждал бездеятельно. Ни умываться, ни готовить в это время было нельзя – манипуляции с кранами отзывались выбросом кипятка из фыркающего душа.

Возвращались в реальность медленно: погружаясь в предметы одежды, узнавая вещи в комнате, заново учились говорить неважное. Плотный завтрак в обеденное время, иногда в полном молчании, потому что любое замечание могло вызвать абсолютно несвоевременный приступ смеха, с бульканьем в чашку, с плескающимся через край кофе, с крошками хлеба, разлетающимися изо рта.

Сидеть дома целыми днями было все же нельзя. Шли гулять. Ольга утопала в раструбах валенок и безразмерности телогрейки. К образу беспризорника она добавляла серую кепку и развинченную походку с ладошками, втиснутыми в щели джинсовых карманов. Джинсы Ольга любила узкие, натянутые на бедрах так плотно, что в карман удавалось впихнуть лишь кончики пальцев. Алексей на весенние прогулки надевал застиранную до мышиного цвета шинель и шапку-буденовку – настоящую, по словам отца.

Шли гулять вдоль центральной улицы. Полуслепая табличка на покосившемся углу утверждала, что улица называется «Октябрьская». Дворов через десять улица Октябрьская упиралась в храм и от храма бежала до грунтовки, уже под именем вождя мирового пролетариата.

В начале марта все дома стояли пустыми – деревня оживлялась лишь с наступлением майских праздников: криками вывезенных на лето детей, крупами загнутых в грядки огородниц, волнением тюлевых занавесок в распахнутых окнах. Ольга с Алексеем не знали нынешних владельцев домов и любили придумывать, кто, когда и как жил за этими тяжелыми стенами из круглых почерневших бревен. Ольга любила разыгрывать роли придуманных ею персонажей, а Алексей подыгрывал по мере таланта.

Доходили до храма и останавливались у обвитых тяжелой цепью ворот. Ольга рассказывала про неф, портал, абсиду и дорисовывала в воздухе, водя рукой перед глазами Алексея, узоры, отгрызенные временем от разрушающегося здания. Алексей следовал за воображением Ольги, его фантазия бежала вперед, и он, всемогущий от собственного счастья, рассказывал Ольге, что обязательно соберется – с чем надо собраться, было неясно – и восстановит этот храм. Обязательно восстановит.

Ольга брала его лицо своими узкими ладошками, смотрела на него снизу вверх – серые ее глаза в такие моменты пропитывались небом до прозрачной голубизны – и обещала, что все у Алексея получится. И пригибала вниз его голову, и терлась носом о колючий подбородок, и щекотала губы Алексея ресницами, и приговаривала: «Получится, все у тебя получится».

Если Ольга просыпалась без улыбки, то Алексей оставлял ее в одиночестве и за завтраком беседу первым не начинал. В такие дни в Ольге просыпался мелкий чертенок, и можно было нарваться на ехидное замечание, на демонстративное молчание или, того хуже, потянувшись губами к сердитому лицу, встретить сморщенные в жесткую гармонь губы. Алексей как-то попытался разжать запертые губы языком, но Ольга, коварно пропустив его язык за линию обороны, прихватила агрессора острыми резцами. Не сильно, но весьма чувствительно.

В такие дни гуляли они молча, Ольга вышагивала вся в себе, тяжело ступая, выдавливала галошами на снегу сложные узоры, всем видом своим давала понять, что нужно человека оставить в покое. Потакая Ольге, Алексей уходил вперед, не обращая на нее внимания, но тут же бывал наказан за равнодушие – тяжелый комок мартовского снега впивался в спину. Алексей заводил игру, делал вид, что его смертельно ранило, начинал оседать на снег.

– Царю-батюшке скажи, что англичане кирпичом ружья не чистят, – хрипел притворно Алексей, но Ольга игры не принимала и проходила мимо, пустыми ладонями демонстрируя непричастность к инциденту со снежком.

Летом ходили гулять к обрыву – Алексей любовался рекой, Ольга собирала полевые букеты. Нигде больше не цвели такие крупные маргаритки.

В одну из прогулок Алексей начал вслух мечтать, стоя у ворот храма, как он тут все отреставрирует. Говорить он стал лишь для того, чтобы вовлечь в беседу хмурую спутницу.

– А что тебе мешает? – сухо спросила Ольга.

– Так цепь же, – резонно возразил Алексей.

– Значит, сними, – разрубила воздух рукой Ольга.

– Нельзя снять, замок. – Алексей изобразил ладонями большой шар.

– А ты пробовал? – Ольга подошла к воротам и сильно дернула за цепь. Тяжелая цепь поддалась неожиданно легко, заструилась к земле, стуча крупными звеньями, и опала. Дужка замка придерживала один конец цепи, оставшаяся часть была лишь трижды обвита вокруг прутьев ворот.

– Волшебница! – восхитился Алексей, впрочем, без энтузиазма.

– Какие еще будут отговорки? – поинтересовалась Ольга сердито, но было видно, что она довольна своей мелкой победой.

Вошли на территорию храма. Прошлись по пропитанной влагой земле. Осторожно ступили на кривые ступени паперти.

В начале мая Ольга выполола траву, выглянувшую сквозь ступени, а Алексей подогнал аккуратно тротуарные плитки, которыми вымощена была дорожка от церковной калитки.

Вставали они теперь гораздо раньше – майское солнце заглядывало в спальню в начале пятого, да и было ради чего вылезать из-под уютного одеяла. Дело продвигалось небыстро – всю работу Алексей делал сам, расходы на реставрацию сжирали значительную часть их бюджета, и, прежде чем купить новую партию материалов, Алексей был вынужден ждать неделями очередного платежа за аренду квартиры. Днем они расчищали церковный двор от мусора, а по вечерам Ольга рисовала эскизы. Она пристроила большой лист фанеры к стене наподобие кульмана, и в несколько касаний карандаша на бумаге проявлялись воздушные контуры.

Для заказчиков Ольга рисовала на компьютере, но как художница признавала только карандаши. Перед работой она аккуратно выкладывала на столе своих подручных: в горчично-желтых кафтанах, с благородной осанкой, в деревянных жабо под пикой грифеля. Акт творчества происходил в момент касания грифелем бумаги, словно замыкалась электрическая цепь. От карандаша к мольберту проскакивала сварочная дуга, и руку было уже не оторвать, пока узор не въедался в пористый лист. Взгляд Ольги не отвлекался от рисунка на поиск нужного инструмента – их она брала на ощупь: набрасывала контуры податливым полумягким карандашом, его нащупывала как бархатный, после отрезала важные элементы карандашом двойной жесткости, который пальцы узнавали по тяжелому металлическому холоду, и в конце растушевывала тени мягким грифелем, поддающимся пальцам, как пластилин.

Алексей любовался рождением рисунка из-за плеча Ольги. В такие моменты Ольга-творец Алексея просто не замечала. Ее глаза становились лазурно-прозрачными, словно художница все еще стояла, закинув голову к небу. В момент творения бесконечность не отражалась от солнечного свода, а просвечивала изнутри.

Потом они вместе шли к храму. Ольга держала свернутый лист ватмана под мышкой, разворачивала его уже на подходе к зданию, дойдя до места, где топталось накануне ее воображение. Алексей смотрел на рисунок, после на храм, два образа совмещались в его сознании, и видел он не погрызенный временем фасад, а одетый в легкие паруса небесный корабль, рассекающий своими мачтами-куполами звонкую небесную плоть.

В начале июня Алексей с Ольгой вносили последние поправки в проект абсиды – они стояли за оградой с чертежом в руках, но их работа была прервана деликатным покашливанием за спиной. Алексей обернулся: на дороге появился человек в черном костюме, с пушком на треугольных ушах и в фетровой шляпе.

– Здравствуйте, – поздоровался человек в костюме.

– Здравствуйте, – ответили одновременно Алексей и Ольга.

– Значит, ремонтируете? – спросил человек.

– Только собираемся, – осторожно ответила Ольга.

– Замечательно. Как замечательно, что есть такие люди, как вы! – восхитился гость.

– Тоже хотите помочь? – осведомился Алексей.

– Конечно, – человек всплеснул руками, – непременно помочь.

– Что хотите делать?

– Документы?

– Какие документы?

– Документы, я спрашиваю, вы уже на ремонт оформили? – осведомился приехавший.

– В райсовете вроде возражений не было, – ответил Алексей.

– Эскизы я им отправила, – добавила Ольга. – Обещали все оформить, как полагается.

– Это замечательно, что обещали. – Человечек открыл пухлый портфель. – Как оформят, так и помогу. А пока, извините, порядок.

С этими словами человек вытянул из портфеля тяжелую цепь и, стянув вместе створки ворот, принялся душить их железными звеньями. Набросив цепь в три оборота, достал замок, нанизал два звена на стальную дугу и замкнул ее с лязгом.

– Вот теперь порядок, – полюбовался своей работой человек.

– Вы не поняли, – Алексей растерялся. – Мы же за свой счет ремонтируем!

– Понятно, что за свой, – похвалил человек, отряхивая руки от ржавчины. – Не вам же из казны таскать.

– Это для всех, – пояснила Ольга. – Мы пока все расчистим, а там и согласования будут готовы.

– Как будут, так милости просим. – Гость продел через цепь грубую нить, размял в пальцах сургуч и вдавил в него тяжелой печаткой концы нити. – Надеюсь, вам не надо объяснять, что противодействие действиям (именно так и сказал: «противодействие действиям») официальных лиц является преступлением и карается по всей строгости закона. Всего доброго.

Гость ушел, до конца улицы была видна его сутулая спина, прихрамывающая на сторону тяжелого портфеля походка и шляпа с таким глубоким прогибом посередине, что издали она уже начала казаться не шляпой, а парой затупленных, покрытых пушком рогов. Алексей с Ольгой так растерялись, что даже не успели спросить у чиновника удостоверение. И лица его не разглядели. Запомнилась лишь эта продавленная шляпа и еще странные ботинки, точнее, их следы: каблук имел такую вогнутую форму, что след его напоминал, скорее, след копыта.

Солнце склонялось к закату, с реки принесло ветром горячую влагу с запахом гниющих водорослей и металлическим привкусом. Ветер дул не сильно, но настойчиво, пролезая между мужчиной и женщиной, распихивая их.

– Я все равно это сделаю, – пообещал Алексей и прижал к себе Ольгу крепко, чтобы гнилой ветер не ерзал между ними.

Ольга смотрела на Алексея, закинув вверх голову, держала в ладонях мужской подбородок и повторяла: «Конечно, ты сможешь».

В серых глазах ее отражалось все то же небо, но теперь оно дрожало и отекало влажно к уголкам глаз.

Документы на реставрацию продвигались медленно. Невозможно было понять, кому принадлежит здание. В советские года вся недвижимость была передана на баланс местного Совета. В конце восьмидесятых храм было решено вернуть церкви, но процесс пробуксовывал в бумажной волоките, место было непрестижное, особой выгоды не сулило, никто бумагами заниматься не хотел. Алексей поднял старые связи, но те коллеги, что были готовы общаться, помочь ничем не могли. Те друзья, что остались у власти, на связь не выходили – Алексей упирался в неприступные бастионы приемных, словно напротив фамилии «Бальшаков» уже стояла метка выпавшего из обоймы неудачника.

В начале нулевых, так же как и в прошлом веке, процветала полуофициальная профессия, называемая на жаргоне «решала». Из знакомых решал-профессионалов у Алексея оставался только Баграт, но этот неприятный звонок откладывал Бальшаков на самый крайний случай.

Алексей пошел на прием к кандидату в депутаты – накануне выборов в Государственную думу третьего созыва чиновники были временно близки к чаяниям простых людей. Хозяин кабинета выслушал Алексея внимательно и обещал проблему решить. Пожал руку. Вопреки всем домыслам, мзды не потребовал. Одобрил погружением подбородка в шейное желе смету работ. В конце беседы торопливо попросил уточнить цифры в строительной организации.

– В какой организации? – переспросил Алексей.

– Да в любой лицензированной для работы в районе, – пояснил депутат и, провожая гостя к двери, добавил: – Главное, чтобы сметчик был с пониманием, а не студент-недоучка.

Алексей обзвонил строителей. Начинал с вопроса, есть ли у тех лицензия на работу в Волоколамском районе. Ему сначала терпеливо объясняли, что лицензия выдается на федеральном уровне и действует на территории всей России. Потом солидные фирмы с Алексеем уже не хотели разговаривать, а по объявлениям в газетах отвечали на плохом русском, что лицензия любая есть. Платить таким подрядчикам Алексей побаивался.

Наконец, после месяца поисков раздался в телефоне вежливый голос. Голос проявил осведомленность, поблагодарил за благородные помыслы и заверил Алексея в готовности нужную смету разработать.

– А лицензия у вас есть? – осведомился Алексей.

– На работу в Волоколамском районе?

– Да.

– Конечно, есть. И сметчик у нас с пониманием, а не студент-недоучка.

Упоминание про квалификацию сметчика Алексея убедило окончательно. Заплатил аванс. День в день, как договаривались, поехал в город и забрал смету – в красивой папке. Подписи, печати – все как полагается. Отдал оставшиеся деньги клерку – чернявому юноше с беспокойными глазами. Алексей вышел на улицу, сел в машину, запустил быстро остывающий зимой двигатель.

Распахнув папку сразу на последней странице, Алексей с силой ее захлопнул, потом открыл уже осторожно, словно опасаясь появления с разворота страниц ядовитого паука или змеи. Вместо паука на последней странице в строке «Итого» притаилась жирная цифра, на порядок превышающая первоначальную оценку. Алексей начал читать документ внимательней – стоимость материалов почти не изменилась, но смета болезненно набухла затратами на согласования, разработку проектно-строительной документации, многочисленные экспертизы, и даже появился пункт о добровольном взносе в какую-то благотворительную программу.

Алексей заглушил мотор и вернулся в контору сметчиков. Чернявый клерк встретил его с улыбкой, как будто знал, что Алексей вернется.

– Есть вопросы? – клерк приподнялся из-за стола навстречу Алексею.

– Это безумие! – Алексей тыкал пальцем в итоговую цифру.

– Ваша смета, извините, безумие. А теперь, извините, полный порядок.

Клерк извинялся через слово, но «извините» его звучало скорее как грубое ругательство.

– Первую смету делал профессиональный сметчик, – напирал Алексей.

– Первую смету делал какой-то, извините…

– Студент-недоучка? – подсказал Алексей.

– Вот именно, – согласился клерк.

Сразу от сметчиков Алексей попытался попасть к знакомому кандидату, который, кстати, депутатом не стал. Приемная была уже закрыта. К избранному кандидату было уже тоже не попасть. Ольга пошутила позже, что депутаты, словно спутники с очень вытянутой эллиптической орбитой, приближаются к земле раз в четыре года и потом опять исчезают за горизонтами, не доступными простому избирателю.

Алексей нашел местных «решал», но все возвращались с одним и тем же ответом:

– Смета правильная, за меньшие деньги сделать не получится.

– У нас в районе? – уточнял Алексей.

– Бери шире, – разводили руками консультанты.

Кончался третий год их совместной с Ольгой жизни. С реставрацией ничего не выходило. Денег не хватало даже на элементарные вещи – решалы бегали не задаром. Но карточку с телефоном Баграта Алексей искать не стал. Обошелся без нее еще целых три месяца.

Встречать Новый год ездили на ту же дачу, в ту же компанию. Посидели уютно, но без куража. Алексей был при Ольге, и уже не ему подмигивала лошадка из обреза Марининого декольте. Марина не изменилась за два года ни на грамм, добавила к наряду золота и, не дождавшись боя курантов, ушла укладывать своего малыша. Комната с большой кроватью в тот год принадлежала ей.

Над столом висела тишина – инициативный дурак больше не боролся за внимание Ольги. Женатый ловелас берег лицо и все время дарил своей подурневшей супруге.

Алексей был старше других гостей лет на десять, но ощущал себя атавизмом иной эпохи. Поколение Бальшакова отрезано от последователей событиями девяностых. Друзья Ольги в двадцать пять – тридцать лет лишь вступали в жизнь, с хорошим образованием и четкими жизненными планами. Алексей к их возрасту уже успел поднять и потерять большой бизнес, прожить несколько жизней, потерять прежние веры и поверить в горячо раньше отрицаемое.

С дачи заехали в столицу – в их жизни появилось место для вещей. В магазин Ольга заманила Алексея фантазиями о новом белье. Вместо белья купили костюм, где все строгое: гладь юбки ниже колен, диагональный разлет лацканов, как линии дорожного знака «запрещено», непроницаемая белая блузка.

Потом за бельем все же заскочили в огромный торговый центр. К кружевному боди с дюжиной застежек прикупили новый кухонный стол. А заодно приобрели два кресла, где теперь они проводили вечера, не прижавшись друг к другу, но раскинувшись на мягких подлокотниках.

Ольга хотела диван. Алексей уперся и оплатил кресла. Ольга спорила и утверждала, что так нечестно – если они вместе живут, то должны и вместе решать.

– Почему, – спорил Алексей, – ведь деньги-то мои?

– Но жить-то нам вместе, – возражала Ольга.

– Решать должен я.

– Кто тебя выбрал решальщиком?

– Деньги меня выбрали. Вот эти мятые бумажки назначили меня господином.

– Деньги не выбирают господ, они выбирают рабов, – заявила Ольга сердито и через три недели стала зарабатывать сама.

В прошлой жизни Алексей, тогда еще Павлович, гордился своей пунктуальностью. Назначал собрание на восемь сорок три и жестоко штрафовал опоздавших. Появлялся на встречи вовремя, не принимал дорожные пробки в качестве оправдания. Алексей верил, что время есть функция не скорости, но воли. А воля – это внутренний стержень, который не позволяет человеку согнуться и пропасть.

На рабочем столе Алексея Павловича лежал календарь, где любому часу отведен прямоугольник. Каждый прямоугольник расцарапан грифелем простого карандаша. Если партнер отменял встречу, то Алексей жесткой резинкой выскребал необязательного человека и ставил ему жирный минус в записной книжке. Тут же заполнял полосочку новым делом, которые всегда стояли в очереди. Делать записи в планировщике Бальшаков не доверял секретарше – только сам, исключительно остро отточенным карандашом, каллиграфическим почерком, с глубоким нажимом. Продавливал грифелем плотную бумагу, будто подчинял время своей воле, вышивая графитовой вязью на его бесконечном полотне.

В деревне этот стержень подтаял и закис. Сперва Алексей еще пытался заводить внутренний хронометр, но перестал за ненадобностью. Отлаженный механизм давал сбои. Встреча назначалась приблизительно. Сначала с девяти до десяти. Потом и это стало напрягать – договаривался, например, встретиться где-то после обеда. Или завтра. А лучше на той неделе. Импортный календарь висел на холодильнике почти без надобности. Недели сияли белоснежной улыбкой семи дней-зубов, с розовой припухлостью десен на выходных. Пометки о необходимых делах вносились толстым черным маркером поперек провинившегося дня. Черные дни смотрелись кариесом и отравляли всю неделю ожиданием.

В первые годы их совместной деревенской жизни занятых дней в календаре почти не было. После спора о деньгах Ольга нашла работу. Теперь регулярно, на месяцы вперед, Алексей закрашивал вторники и среды.

Ольга устроилась в дизайн-студию, выторговав себе удобный график и достойную оплату труда. Теперь она уезжала в город каждый вторник, очень рано, чтобы успеть до утренних пробок попасть на планерку, а потом, переночевав у Марины, провести в офисе еще один день: споря, согласовывая, отбивая ежечасно «и я тебя» на экране смартфона.

Возвращалась Ольга по средам, почти в ночи, продравшись через патоку дорожных пробок.

Алексей ждал дома. Ждать начинал не сразу, часа через три после того, как цыплячьего цвета «Пежо» исчезал за поворотом. Сначала ожидание было радостным, и, творя мелкую починку, он представлял себе, как Ольга изумится новым ступенькам или переставшему течь крану. Иногда радость предвкушения была столь велика, что он так и проводил все утро в мечтаниях, не успев даже достать инструмент.

После обеда в ожидание Алексея подмешивался привкус тревоги, перерастающей к вечеру в страх. Страх был красного цвета. К вечеру ужас смешивался с мышиной акварелью сумерек и застывал лиловым. Если Ольга не отвечала на ночной звонок сразу или не могла долго говорить, то ревность прижигала сердце. Ожоги отслаивались струпьями гнева.

Всю среду страх закисал, а к вечеру прорывался наружу кислыми пузырями бешенства. Работа не помогала. В такие моменты не слушались инструменты в руках. Алексей укрощал свой гнев бормотанием, усаживался на террасе и выключал свет. В темноте ждал Ольгу. Сидел с открытым окном – прислушивался к шуму моторов, слышных издали в беззвучии деревенской ночи.