Текст книги "Феномен зависти. Homo invidens?"

Психологическую и культурологическую верификацию[59]59
  См. обзор современных сравнительно-культурных исследований: Кросскультурная психология. Исследования и применение. Харьков, 2007; Психология и культура / Под ред. Д. Мацумото. СПб., 2003; Триандис Г.С. Культура и социальное поведение. М., 2007; Стефаненко Т.Г. Этнопсихология. М., 2007.


[Закрыть] гипотезы Г. Шёка о причине частичной взаимозаменяемости терминов «зависть» и «ревность» в современном английском можно расширить. Но сейчас, говоря о словах, предлагаю, читатель, вернуться к лингвистике и ознакомиться с порождаемыми ими метафорическими ассоциациями. Метафоры зависти, согласно обстоятельному исследованию А. Огарковой[60]60
  Ogarkova A. Указ. соч.


[Закрыть], группируются в английском языке вокруг нескольких тем. Назову основные и психологически интересные. Во-первых, зависть характеризуется как страдание и болезнь, грозящие завистнику летальным исходом. Во-вторых, если ревнивец впадает в безумие, завистник мучается от телесных хворей: у него явные проблемы со зрением, дыханием, вкусом и пищеварением, сердечные перебои, из него сочится нечто омерзительное. В отличие от затмевающих рассудок приступов ревности эти мучения хронические, исподволь разрушающие тело и душу. Но и они время от времени обостряются и становятся неконтролируемыми. Об этом, в-третьих, свидетельствует уподобление зависти огню, пожару, а также уколам холодного оружия. Они, эти уколы, не столь глубоки, как у пораженных ревностью, но все же, в-четвертых, актуализируют образ более удачливого соперника, врага. В-пятых, зависть предстает как некое рождающееся, взрослеющее, стареющее и умирающее существо двойственной природы. С одной стороны, оно естественно и человекоподобно, лишь в редких случаях напоминает кота или змею, за зависть, как известно, осужденную Господом ползать во прахе. Почему англичане вспоминают в данном контексте кота – не знаю, возможно, за склонность зариться на чужое. С другой стороны, персонифицирующее зависть существо сверхъестественно, сравнивается с демоном, бесом, дьяволом, т. е. неподвластными человеку силами, заставляющими совершать нечто предосудительное, но неотвратимое. Бесовский характер зависти несколько освобождает от ответственности, но требует хранить «индульгенцию» глубоко внутри. Поэтому, вероятно, возникают метафоры тайны, сокрытия, шпионажа. Это в-шестых. В-седьмых, от зависти зеленеют. Таковы основные, «концептуальные», как их называет автор, метафоры зависти в современном английском, поражающие разве что отсутствием этнокультурной специфики. Любую из этих метафор без труда обнаруживаем в русском и французском языках. И не только.

«Немецкий словарь» – обширная историческая энциклопедия немецкого языка, начало которой в середине XIX в. заложили знаменитые сказочники братья Якоб и Вильгельм Гримм, – содержит не менее яркую семантическую палитру слова «зависть» – neid – и его производных[61]61
  Deutsches Wörterbuch von Jacob und Wilhelm Grimm. Leipzig, 1854–1960.


[Закрыть]. Замечу попутно: хотя мировую славу братья заслуженно приобрели благодаря книге «Детские и семейные сказки» (1812–1814), в ученом мире они известны как выдающиеся филологи, основоположники германистики как науки о языке и литературе. Главной работой Вильгельма является монография «Немецкий героический эпос» (1829), перу Якоба принадлежат фундаментальная «Немецкая грамматика» (1819–1837) и «Немецкая мифология» (1835), обобщившая дохристианские верования немецкого народа. В 1854 г. Якоб Гримм был избран иностранным членом-корреспондентом Петербургской академии наук. В 1840-х гг. братья-библиотекари приступили к работе над «Немецким словарем», для завершения которой потребовались вековые усилия нескольких поколений ученых-филологов.

Зависть в этом до сих пор непревзойденном труде представлена весьма красочно и многообразно. Строго говоря, сама дефиниция зависти, данная еще полтора столетия назад, особой оригинальностью не блещет: «Мстительное и мучительное для человека душевное состояние, недовольство, с которым он смотрит на процветание и преимущества других, злится из-за этого и желает, чтобы у него была возможность уничтожить их или владеть ими самому». Каждый из элементов этого определения нам с вами, читатель, хорошо знаком, хотя в целом возникает ощущение, что neid чуть более агрессивна, чем ее ранее рассмотренные эквиваленты. Характерно, что основными синонимами neid в немецком языке, кроме привычного «дурного глаза», являются помечаемое в словарях как устаревшее migunst – недоброжелательство, неприязнь на почве зависти и scheelsucht – озлобление по той же причине. Немецкий социолог Гельмут Шёк, комментируя приведенную дефиницию, как нечто само собой разумеющееся, отмечает: «Человек злится на других из-за их личных и материальных преимуществ, и при этом его, как правило, больше прельщает их разрушение, чем приобретение»[62]62
  Шёк Г. Зависть: теория социального поведения. М., 2008. С. 38.


[Закрыть]. К той же мысли о доминировании деструктивного начала в neid автор возвращается, анализируя немецкие пословицы и поговорки по этому поводу: «Завистливый человек вполне готов причинить себе ущерб, если, поступая таким образом, он может нанести ущерб или причинить боль объекту зависти»[63]63
  Там же. С. 41–42.


[Закрыть]. В качестве примеров поговорок, подтверждающих этот тезис, автор приводит: завистливый своих двух глаз не пожалеет; себя изведу, а тебя дойму; сам наг пойду, а тебя по миру пущу.

Содержательные характеристики, которыми наделяются neid и однокоренные слова в составленном братьями Гримм «Deutsches Wцrter-buch», свидетельствуют: злость – первая реакция на чужое превосходство. Толкуя семейство слов, связанных с завистью, авторы изредка вспоминают о болезненных ощущениях завистника (страдание, мучение, тоска и т. п.), но гораздо чаще отмечают его агрессивные намерения по отношению к другому, кто обладает чем-то желанным, но в данный момент для завистника недоступным. Недоброжелательство, враждебность, воинственность, ненависть, гневливость, озлобление, вредительство, преследование и т. п. – главные слова, которые используются для описания поведения свидетеля чужого успеха. Как и в других языках, в немецком зависть грызет, гложет, колет, душит, словом, причиняет неисчислимые страдания завидующему, его мучения усугубляются тем, что сама зависть воспринимается и оценивается как зловещая, ядовитая, непреодолимая, дьявольская, едкая, черная (реже – желтая и зеленая), чистая (здесь – не светлая, а неразбавленная). Я не нашел ни одного эпитета, который намекал бы на сколько-нибудь конструктивные аспекты чувства зависти, например, собраться с силами и самому достичь желаемого. Не встретил в словаре и никаких указаний на возможность порадоваться успеху ближнего. Не попались мне и слова, свидетельствующие о внутренних терзаниях завистника, например, о якобы охватывающем его, как полагает Г. Шёк, чувстве беспомощности при лицезрении здесь и сейчас недостижимого чужого превосходства. Осознанное стремление отомстить преуспевшему, уничтожить его удачу свойственно, разумеется, не только тем ста миллионам человек, для которых немецкий является родным языком, просто тут оно лексически выражено более отчетливо.

О том, что neid прочно обосновалась в немецком языковом сознании, свидетельствует наличие не только синонимов, но и нескольких десятков двухкоренных слов, первым из которых является neid, а второй конкретизирует зависть с подчас неожиданной яркостью. В число этих «вторых» попали не только прогнозируемые огонь (пламя), искра (вспышка), взгляд и желание, но и ошейник (хомут), гвоздь, фурункул (чирей), тюрьма, жребий (судьба), собака, крюк, дыра, встреча, комар, желчь, черт, кастрированный баран (neidhammel) и – уж совсем не знаю почему – молоко (neidesmilch).

Надеюсь, читатель, наша неспешная прогулка по семантическим полям «зависти» в русском, французском, английском и немецком языках не была утомительной. Меня самого поиск нужных словарей, муки адекватного перевода и точной интерпретации слов увлекли и заставили забыть о времени. Лингвистические характеристики зависти впечатляют обилием живописных деталей, главное же – поразительным сходством, универсальностью образно-смысловой трактовки природы этого явления. Главным объектом словотворчества в каждом из языков выступила фигура завистника, страждущего от чьего-то превосходства. Ни в одном из них я не обнаружил какого-либо специального слова, обозначающего того, кому завидуют. Старорусское «завидуемый» давно вышло из употребления, да и особым термином никогда не служило. Признаюсь, так и не понял, почему завистник именуется множеством ярких метафорических сравнений, а «завидуемый» остается в полном словесном забвении? Возможно, первый, обуреваемый стремлением «сровнять счет», более активен, а потому заметен? Второй-то просто живет и радуется жизни. Обратили внимание, ни в одном из языков нам не встретились слова, указывающие на объект зависти? Не потому ли, что люди способны позавидовать чему угодно: форме носа, причем любой, должности, тоже любой, возрасту, здоровью и даже болезни. Никогда не забуду: в детстве старший сын тяжело болел свинкой и за соблюдение постельного режима был вознагражден желанной игрушкой и дефицитным в ту пору лакомством. Младший сын искренне сочувствовал брату, активно помогал за ним ухаживать, а вскоре после его выздоровления, как бы ни к кому не обращаясь, тихо сказал: «Я тоже свинку хочу». С этого момента в лексиконе семьи возник обобщенный термин для обозначения всего, чему можно позавидовать, – свинка. В естественных языках аналога «свинки» найти не удалось.

Зато в каждом из них нетрудно разглядеть явную противоречивость, точнее, нескрываемую двойственность словесного портрета зависти. Она предстает то как неукротимая, огненная стихия, разжигающая неугасимое пламя (костер, пожар, зарево и т. п.) в душе завистника, то как звероподобное существо, терзающее, рвущее, гложущее, колющее, душащее его тело. Кроме того, зависть обладает двумя взаимоисключающими, казалось бы, силами. С одной стороны, созидательной силой желания, подвигающего человека на покорение новых высот; то, что ранее они уже были кем-то «взяты», задает вектор движения и гарантирует возможность восхождения. С другой стороны, зависти присуща разрушительная сила ненависти, требующей не столько личного обладания прельщающим преимуществом другого, сколько его истребления, уничтожения. Не случайны повсеместные сомнения в животворном потенциале зависти, отчетливо проявившиеся в метафорических сравнениях с бездонной дырой, пропастью, кастрированным бараном и т. п. «Пламенные» словесные ассоциации позволяют увидеть в зависти черты неуправляемой аффективной реакции, однако свойственное ей стремление завладеть желанным объектом, принадлежащим другому, требует точного расчета, т. е. не свойственной аффекту мыслительной деятельности.

Не знаю, как вам, а мне, читатель, семантика зависти во всех четырех языках напоминает клубок разноцветных ниток с множеством торчащих «кончиков», именуемых психологами чувствами, эмоциями, настроениями, мотивацией, влечениями, уровнем притязаний, самооценкой, межличностными отношениями, поведением, деятельностью… Эта многослойная противоречивость и является, по-видимому, причиной того, что почти во всех языках у зависти есть синонимы и ни в одном нет антонима. Не то чтобы попытки изобрести в качестве слова с противоположным значением нечто вроде «милосердной любви» или «сорадования» вовсе не предпринимались мыслителями и исследователями, но живой язык эти неологизмы не принял. То ли антонимы получались неудачными, то ли обозначать ими нечего. Судите сами. Слабым оправданием экзотичности «сорадования» в речи русскоговорящих может служить разве что отсутствие в нашем с вами, читатель, языке синонимов слову «зависть». Так, в недавно изданном под эгидой Института русского языка РАН «Словаре – тезаурусе синонимов русской речи» (М., 2007), содержащем специальный раздел, посвященный эмоциям человека, зависть даже не упоминается.

Поначалу намеревался продолжить семантические изыскания на материале других языков, но передумал. Во-первых, русский, французский, английский и немецкий, по подсчетам «Encyclopaedia Britannica» (2006), являются родными примерно для 800 миллионов человек, что вполне достаточно для обобщений. Во-вторых, и в главных, сколько бы усилий я ни затратил, разыскивая смысловые нюансы слова «зависть» в безбрежном море языков, не смогу ответить на каверзный, но вполне оправданный вопрос: что именно характеризуют эти нюансы – само явление зависти или разговоры о нем? Да, мы часто слышим, произносим или вспоминаем слово «зависть», обсуждая причины чьей-то недоброжелательности или внезапно вспыхнувшего рвения. Но мы ведь не только говорим (читаем, пишем) о зависти, мы ее ощущаем (воспринимаем, чувствуем, испытываем). Как? В чем состоит невербальное, бессловесное содержание феномена зависти? Помните, читатель, я вас уже озадачивал подобным вопросом, предложив задуматься: завидовали ли на Руси или во Франции до XI–XII вв.? У меня нет никаких сомнений: названные столетия в обеих странах были наполнены общезначимыми событиями, интерпретация которых потребовала письменного использования слова «зависть». Как мы установили, его смысловая нагрузка сложилась именно тогда и без особых изменений сохранилась поныне. Иначе говоря, примерно 800 лет назад возникло доступное пониманию современников и потомков древних русичей и франков средство фиксации, называния некоего свойства человеческой натуры, а именно зависти. Но разве у нас с вами, читатель, есть хоть малейшие основания предположить, что и сама зависть родилась одновременно с собственным именем? Именем, как правило, нарекают уже рожденных детей. Кроме того, не забудем, само это имя – зависть – задолго до описываемого времени активно использовалось в древнегреческом и латинском языках.

Как же проникнуть в тайну ощущаемой, узнаваемой, но еще не вербализованной эмоции (чувства, страсти, аффекта, мотива)? Подсказку вновь дает историческая лингвистика. Н.А. Красавский, анализируя понятия страха, радости, печали и гнева в русской и немецкой лингвокультурах, обратил внимание на важную особенность тезоименитства эмоций. Оказывается, слова, номинирующие эмоции, т. е., как мы сегодня полагаем, некие внутренние состояния человека, первоначально обозначали фрагменты внешнего физического мира, воспринимаемые зрительно, на слух, тактильно и пр., а также ощущаемые человеком собственные физиологические процессы. «Можно предположить, – считает автор, – что в древности человек относился к переживаемым эмоциям как к чему-то вполне реальному, существующему в действительности. Эмоции, являющиеся в современном понимании некими лингво-когнитивными абстракциями, отождествлялись с объектами предметного мира»[64]64
  Красавский Н.А. Эмоциональные концепты в немецкой и русской лингвокультурах. М., 2008. С. 131.


[Закрыть]. Подобными «объектами» нередко становились физические действия самого человека: в русском языке от глаголов произошли названия таких эмоций, как радость, ужас, боязнь, в немецком – их в несколько раз больше. Психологизация значений этих слов – довольно позднее социокультурное приобретение.

Сугубо филологическое, казалось бы, умозаключение о генетической связи «эмоций» с «действиями» хорошо согласуется с современными нейропсихологическими данными, полученными с помощью техники визуализации мозговой активности. В 1861 г. французский хирург Поль Брока (1824–1880) показал в Парижском антропологическом обществе мозг больного, при жизни страдавшего нарушениями артикуляции речи. Место поражения – задняя треть нижней лобной извилины левого полушария – была названа им «центром моторных образов слов» и известна как «зона Брока», ответственная за артикуляцию. Десятилетие спустя немецкий невропатолог Карл Вернике (1848–1905) описал случай поражения задней трети верхней височной извилины левого полушария («зона Вернике»), связанный с нарушением понимания речи. Как отмечает А.Р. Лурия в опубликованной в начале 60-х гг. прошлого века и приобретшей мировую известность монографии «Высшие корковые функции человека и их нарушения при локальных поражениях мозга», «описание двух совершенно изолированных участков мозга, поражение которых приводит к нарушению столь различных «функций», вызвало небывалую активность дальнейших «локализационных» исследований. Оно толкнуло на мысль, что и другие – даже самые сложные – психические процессы могут быть локализованы в сравнительно ограниченных участках коры головного мозга и что мозговую кору действительно следует представлять как агрегат отдельных «центров», клеточные группы которых являются «депо» для самых различных психических «способностей»[65]65
  Лурия А.Р. Высшие корковые функции человека и их нарушения при локальных поражениях мозга. М., 2000. С. 13.


[Закрыть].

Нет нужды обосновывать ограниченность подобных воззрений: это давно сделано специалистами, убедительно продемонстрировавшими: речевая артикуляция и понимание речи осуществляются с участием многих корковых структур[66]66
  Jeannerod M. Language, perception and action. How words are grounded in the brain // European review. Vol. 16. 2008.


[Закрыть]. Область мозга, активирующаяся при интерпретации слова, обусловлена семантической категорией, к которой оно принадлежит. Названия цветов спектра активируют структуры, связанные с их непосредственным восприятием, слова, обозначающие тактильные ощущения – зоны, задействованные в процессе подобных ощущений. Если человек слышит слово «споткнуться», активируется не только зона Вернике, но и область, связанная с движением ноги; «сжимать» – моторная кора, ответственная за движения руки. Иными словами, «споткнуться» и «сжимать» мобилизуют не только лексические представления, но и связанные с ними моторные ощущения. Такая непроизвольная двигательная «симуляция» свидетельствует: концептуальные знания, фиксированные в оперативной памяти, тесно связаны со знаниями о способе действия, которые, в свою очередь, неотделимы от представления об орудии, инструменте данного деяния. Моторные зоны коры активируются и тогда, когда человек видит некий инструмент, и тогда, когда он слышит его название. Интересно, каково «орудие» глагола «завидовать»? Иначе: каков главный «инструмент» зависти?

В начале ХХ в. яркий испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, пытаясь реабилитировать науку, в том числе психологию, за использование метафор, писал, что вытравить их отсюда не позволяет сама природа психологического знания: «Как бы ни называть плоды деятельности сознания – разумом или душой, – они все-таки неотделимы от тела: пытаясь думать о них как об особых сущностях, мы неизбежно подыскиваем им телесное воплощение. Скольких усилий стоило человеку выделить в чистоте эту внутреннюю психическую сущность, которая заброшена в чуждый ей материальный мир и наделена собственной силой чувства и предвосхищения. История личных местоимений развернет перед нами череду подобных усилий, показывая, как в долгом продвижении от внешнего к внутреннему формируется понятие «Я». Сначала вместо «Я» говорят «моя плоть», «мое тело», «мое сердце», «моя грудь». Мы еще и теперь, с ударением произнося «Я», прижимаем руку к груди, – остаток древнего телесного представления о личности. Человек познает себя через то, чем владеет»[67]67
  Хосе Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С. 212.


[Закрыть]. Простите, читатель, за пространную цитату, но очень точной показалась последняя фраза – «человек познает себя через то, чем владеет», – а вырвать ее из контекста невозможно. Чем же таким владеет человек, познающий чужую и собственную зависть? Вспомним: и в латинском, и в русском языке этимология термина восходит к древнейшему глаголу «видеть/ведать», предстающему здесь в общей исходной форме – увидеть издалека, жадно засмотреться, позариться. Не утерпел и узнал у коллег-китаистов исходное значение иероглифа, обозначающего зависть, – смотреть на что-то, наблюдать за кем-то с осторожностью, внимательно. Иными словами, и в китайском языке глаголы «завидовать» и «видеть» – близкие родственники. Как ни прискорбно расставаться с иллюзиями, приходится признать: воспетые поэтами и художниками глаза – зеркало души и чудесное окно в окружающий мир – главный орган зависти, функцией которого является сглаз – истребление взором ранящего чужого превосходства.

Какова символика глаза? Может ли он быть «дурным»? Кто, как и почему способен нас сглазить? Есть ли зерно научной истины в подобных суевериях? Об этом – в двух следующих главах.

2. Символы: глаз

Лет двадцать назад близкие соседи и хорошие приятели привезли из Египта в подарок бело-синий диск из толстого стекла, напоминающий детский рисунок глаза. «Это амулет, он привлечет хорошее и убережет от дурного», – сказали они. Долгие годы яркая штуковина привычно висела на вешалке в прихожей, куда ее поначалу приспособили и позабыли. От полного забвения ее спасло настойчивое любопытство немного повзрослевшей дочери. Любительницу волшебных сказок и мифов заинтересовало сходство амулета с иллюстрацией древнеегипетской легенды о чудесном оке божества Хора. Чтобы поддержать беседу и не растерять окончательно родительский авторитет, заглянул в единственный тогда источник сведений о сверхъестественных существах – «Мифологический словарь»[68]68
  Мифологический словарь. М., 1992. С. 158–159.


[Закрыть]. Узнал, Хор (Гор)[69]69
  По признанию египтологов, «за редкими исключениями, нам неизвестно, как произносились древнеегипетские имена и слова. По-русски (и на других современных языках) их передают в чисто условной огласовке». (Рак И.В. Древний Египет // Мифы и легенды народов мира. М., 2007. С. 374.) Отечественному исследователю вторит его американский коллега М. Мюллер, отметивший, что большинство египетских слов и имен «дошло до нас в таком виде, что их произношение, особенно в случае с гласными, всегда остается сомнительным, если только у нас нет надежной более поздней традиции их озвучания» (Мюллер М. Египетская мифология. М., 2007. С. 7). Ознакомившись с несколькими работами по древнеегипетской мифологии, полностью согласен с оценкой М. Мюллера, что «два любых египтолога очень редко соглашаются в произношении слов». (Там же. С. 8.)


[Закрыть] – популярное божество египетской мифологии – изображался в виде сокола, человека с головой сокола или солнечного диска с распростертыми крыльями. Учитывая, что солнце занимало центральное место в религиозных верованиях на протяжении всей египетской истории, а Хор выступает как борющийся с силами мрака бог света, глазами которого служат луна и солнце, он расценивался как покровитель царской власти, а его имя вошло обязательным компонентом в пятичленную титулатуру фараонов – его земных преемников.

Согласно преданию, Хор – сын Исиды (Изиды), которого она зачала от мертвого Осириса, коварно убитого Сетом (Сетхом), его братом. Удалившись в болота дельты Нила, Исида родила и воспитала сына. Хор вырос, возмужал и решил отомстить за смерть отца. В битве с Сетом, олицетворявшим могучее злое начало мироздания, Хор сперва терпит поражение: противник вырывает у него глаз, рассекает его на мелкие кусочки и разбрасывает по всей стране. На выручку Хору приходит бог мудрости Тот, который считался сердцем бога Ра-солнце и изображался позади него. Возможно, по совету своей жены, богини истины и порядка Маат, Тот собирает, сращивает кусочки глаза Хора и возвращает его владельцу зрячим и волшебным: если дать его проглотить погибшему, тот воскреснет. Не раздумывая, Хор дает проглотить свое око отцу, богу Осирису, и он оживает. Воскресший Осирис передает трон Египта Хору, а сам становится царем загробного мира, где его охраняют сыновья Хора, а одним из соратников является упомянутый Тот, сопровождающий умершего на суд Осириса и фиксирующий результат взвешивания сердца покойного. Покровитель умерших Анубис на одну чашу весов – этот «инструмент» с двумя чашами на коромысле изобретен в Египте в 2778 г. до н. э.[70]70
  Хронологический словарь всемирной истории. М., 2006. С.24.


[Закрыть] – клал сердце, на другую – перо, один из символов Маат. На это действо взирал глаз Хора, изображение которого держал Тот. Тем умершим, чье сердце не было отягощено пороками и не перевешивало перышка, священный амулет гарантировал благополучие в царстве мертвых и последующее возрождение к новой счастливой жизни.

Прерву на минуту рассказ о божественном оке. Емкий образ взвешивания пороков и добродетелей души перед престолом Всевышнего пережил тысячелетия и обнаруживается в декоре католических соборов Франции XII–XIII вв. н. э., хотя библейские тексты этой метафоры не содержат. В скульптурных сценах Страшного суда роль Анубиса исполняет архангел Михаил. «Он стоит в длинных, падающих прямыми складками одеждах…с весами в руках. Близ него душа в трепете ожидает своей участи – на одной части весов добрые дела. На другой – грехи. Рядом бес, исполняющий в этом суде роль обвинителя. Бес – ушлый судейский – демонстрирует чудеса диалектики. Он дерзает попытаться обмануть Бога. Убедившись, что благородный архангел, смотрящий вперед таким честным взглядом, не заподозрит его уловки, он толкает чашу весов. Это базарное мошенничество нисколько не трогает святого Михаила, он не обращает на него никакого внимания, однако весы в его умелой руке склоняются на нужную сторону. Сатана побежден, и архангел ласково гладит легкой рукой спасенную душу»[71]71
  Маль Э. Религиозное искусство XIII века во Франции. М., 2008. С. 509.


[Закрыть]. Это описание романского портала одного из средневековых соборов принадлежит крупнейшему знатоку французского религиозного искусства Эмилю Малю. И подобная сцена взвешивания душ – не исключение. «В Шартре, например, на одной из чаш изображена маленькая коленопреклоненная фигурка со сложенными в молитве руками, символизирующая добрые дела, на другой – страшная личина и жабы, изображающие пороки… В Амьене в одной чаше изображен Агнец Божий, в другой – бесовская личина»[72]72
  Там же. С. 510.


[Закрыть].

Откуда средневековые мастера заимствовали метафору весов? Можно вслед за Малем вспомнить изречение святого Августина, что в день суда злые и добрые дела будут как бы взвешены на весах. Или аналогичное высказывание Иоанна Златоуста. Вполне вероятно, изображения сцены взвешивания душ вдохновлены именно этими словами знаменитых богословов, знакомых с верованиями и обрядами древних египтян. Подобные объяснения, однако, не вскрывают глубинные причины поразительной живучести этого изобразительного символа, сопровождающего человечество на протяжении всей его культурной истории. Око – мы еще убедимся – обладает не меньшим символическим статусом. В том числе в христианстве. Но вернемся к древнеегипетским истокам. Ладью, переправлявшую покойного египтянина в загробный мир – их скульптурные изображения находили в захоронениях 5-го тысячелетия до н. э., – также оберегало в пути священное око. Да, чуть не забыл: в долгой и ожесточенной борьбе Хор в конце концов побеждает дядю Сета и лишает его мужского начала. Обернувшись то ли гиппопотамом, то ли ослом, то ли черным кабаном, Сет продолжает где-то безвестно влачить жалкое существование. Другие варианты этой истории настаивают на уничтожении Сета: его сожгли, разрезали на куски или с живого содрали кожу[73]73
  Мюллер М. Египетская мифология. М., 2007. С. 125.


[Закрыть].

Такова легенда в самом упрощенном ее изложении, основанном на пересказах античных авторов, прежде всего Плутарха. Сами же первоисточники, по словам египтологов, открывают «такое нагромождение противоречий, которое не укладывается ни в какие логические рамки и попросту идет здравому смыслу наперекор»[74]74
  Рак И.В. Древний Египет // Мифы и легенды народов мира. М., 2007. С. 11.


[Закрыть]. Самое сложное, добавляет процитированный автор нескольких книг по истории и мифологии Египта И.В. Рак, понять, как эти взаимоисключающие представления могли уживаться в сознании одного и того же человека. Иными словами, «как древнему египтянину удавалось верить сразу в несколько отрицающих друг друга положений?»[75]75
  Рак И.В. Мифы Древнего Египта. Екатеринбург, 2007. С. 11.


[Закрыть]. Отвечая, автор убедительно показывает: в египетской мифологии поэтичность, очевидно, доминирует над рационалистичностью, и «вполне естественно, что в поэзии небо может быть одновременно и рекой, и крыльями птицы, и женщиной, и коровой. Это – символы, «поэтические определения» неба»[76]76
  Там же. С. 12.


[Закрыть]. Именно такие поэтические дефиниции даются небу в египетских мифах. «Поскольку у египтян было столько же здравого смысла, сколько и у нас, мы можем с уверенностью сделать заключение, что никто, кроме, возможно, самых наивных, не воспринимал комбинированное изображение Небесной Коровы в буквальном смысле, – это включился в разговор египтолог Р. Антес. – …Нет сомнений, что в самом начале их истории, около 3000 г. до н. э., египтяне понимали, что идею неба нельзя постичь непосредственно разумом и чувственным опытом. Они сознательно пользовались символами для того, чтобы объяснить ее в категориях, понятных людям их времени. Но поскольку никакой символ не может охватить всю суть того, что он выражает, увеличение числа символов скорее способствует лучшему пониманию, чем вводит в заблуждение»[77]77
  Антес Р. Мифология в Древнем Египте // Мифологии Древнего мира. М., 1977. С. 59–60.


[Закрыть].

Мифопоэтический образ глаза и зрения, который мы с вами пытаемся реконструировать, – не вымысел, но художественное сочетание символов, порожденных надеждами, верованиями, страхами, словом, чувственными представлениями о себе самом, о другом, о мире людей разных эпох и культур. Побывав в Египте и будучи околдованы древностями Каирского музея, мы с дочерью не раз вспоминали о волшебном глазе солнечного божества. Оказывается, он упомянут уже в «Текстах пирамид» – описании заупокойных царских ритуалов на внутренних стенах пирамид фараонов V и VI династий Древнего царства (XXVI–XXIII вв. до н. э.), «Текстах саркофагов», – сохранившихся на саркофагах Среднего царства (XXI–XVII вв. до н. э.) надписях и рисунках, «Книге мертвых» – собрании погребальных текстов (заклинаний и молитв), которое помещалось в гробницы, дабы оградить покойника и помочь ему в мире мертвых (XVI в. до н. э. – конец истории Древнего Египта). Так, в XVII главе «Книги мертвых» можно прочесть: «В день сражения Сетх нанес удар по лицу Хора; Хор вырвал тестикулы Сетха. Тот восстановил Священный Глаз Хора своими пальцами. Правое око Ра пришло в ярость, когда Ра изгнал его. Священный Глаз болел и плакал. Тот поднял волос со Священного Глаза, омыл его и привел Око в хорошее состояние, без ущерба. Священное Око есть Небесная Корова, родившая бога Ра»[78]78
  Цит. по: Шеркова Т.А. Рождение Ока Хора: Египет на пути к раннему государству. М., 2004. С. 283.


[Закрыть].

Итак, миф о целительном оке божества возник в Египте более 4 тысяч лет назад, популярное сегодня изображение ока Хора в виде человеческого глаза египтологи[79]79
  Там же. С. 8.


[Закрыть] датируют временем правления III династии Древнего царства, пришедшей к власти в 2778 г. до н. э.[80]80
  Хронологический словарь всемирной истории. М., 2006. С. 24.


[Закрыть] Впрочем, установить точную дату рождения мифа – повествования, впитывающего культурную специфику времени и местности, а потому трансформирующегося на протяжении веков и тысячелетий и приспосабливающегося к локальным верованиям, богам и особенностям правления, – задача невыполнимая. Даже такой канонический, казалось бы, текст, как «Книга мертвых», и тот представлен множеством списков, различающихся по объему и содержанию. Важнее и интереснее не то, когда, а почему возник и – главное – сохранился некий миф.

У сюжета об Оке Хора родословная вполне ясная: он рожден и окреп на основе солярного культа, поскольку «первым из всех космических сил всеобщим поклонением стало пользоваться солнце, чьи лучи с такой силой сияли в Египте. В самых ранних попытках персонифицировать солнце его отождествляли с богом-соколом и описывали как сокола, который ежедневно пролетает по небу. Отсюда две самые популярные формы солнечного божества, Ра и Гор, которые имеют облик сокола или мужчины с головой сокола»[81]81
  Мюллер М. Египетская мифология. М., 2007. С. 26–27.


[Закрыть]. Этих солнечных богов чтили еще в додинастическую эпоху, но окончательно культ солнца сложился в период правления фараонов V–VI династий[82]82
  Рак И.В. Мифы Древнего Египта. Екатеринбург, 2007. С. 8.


[Закрыть], т. е. примерно две с половиной тысячи лет до н. э. «После 2000 г. до н. э. поклонение солнцу благодаря возрастающей официальной моде стало настолько господствующим, что с солнцем или его фазой отождествляли почти каждого бога, который не получил ясной космической функции в предшествующую эпоху, – отмечает М. Мюллер. – Таким образом, большинство местных божеств получили, наконец, объяснение в качестве различных проявлений солнца как «члены» Ра или как его «души». Попытки систематизировать эти проявления показывают, что такой великий бог, как солнце, имеет семь или четырнадцать душ или двойников. Позднее отождествление с солнцем, конечно, намного превзошло эти цифры»[83]83
  Мюллер М. Указ. соч. С. 30–31.


[Закрыть]. Эту оценку разделяют и другие ученые. Так, И.В. Рак пишет, что «в действительности ипостасей Хора (а также богов, исторический генезис или иконография которых восходит к представлениям о солнечном соколе) насчитывается более двадцати»[84]84
  Рак И.В. Указ. соч. С. 9.


[Закрыть].