Текст книги "Прошлый век. Воспоминания двоюродной бабушки Варвары Раевой"

Епархиальное училище – Тамбов

Ну, совсем не была я к ней подготовлена, к этой школе. Сама не знаю, почему. И экзамены вроде не сложные. Да как-то все не так пошло. Например, на диктанте в предложении «врач помог бедной старушке» допустила сразу четыре ошибки по грамматике того времени, совсем забыв о буквах «ять» и «еры». То есть написала все по-современному. Хорошо, что сердобольная учительница русского языка исправила. Однако по общим результатам меня все равно не приняли.

Возвратясь домой, ежедневно горько плакала. Главным образом от уязвленного самолюбия. Вот брата Шуру, который младше на полтора года, приняли. А я совсем провалилась.

К счастью, в этом плачевном состоянии пребывала не так уж и долго. По ходатайству родителей для таких же провалившихся на экзаменах детей открыли вдруг дополнительный класс, и я получила извещение, что принята в Епархиальное закрытого типа женское училище города Тамбова.

Мама отвезла меня и сестру Клаву, уже второклассницу, в Тамбов. Провела с нами день в доме нашего дяди Коли, проводила в училище, которое находилось через дорогу, метрах в пятидесяти, и уехала в Луговатку. Поревев на прощание, занялись мы разбором оставленных мамой корзин. В спальне стояли специальные комоды с ящичками для личных вещей учениц. Очень интересно было устраиваться. Но вскоре мы сообразили, что все самое нужное, включая корзину с деревенскими сладостями, позабыто у дяди Коли.

Набросила я платок и побежала было к дяде. Но тут же меня поймал швейцар и передал в кабинет суровой классной надзирательницы, где я отчаянно разревелась – от разлуки с мамой, от сознания утерянной свободы. Так начались дни беспросветной детской тоски. Кругом все чужое, непривычное, неприветливое – строгий режим закрытого интерната. Даже сестра Клава, поскольку училась во втором классе, оказалась в другой спальне. Проходили уроки, потом обед, затем двухчасовой перерыв с прогулкой и новые занятия – подготовка уроков к завтрашнему дню. Никаких тебе развлечений и детских игр.

К учению относилась я добросовестно, хотя без особого интереса. Спешила выучить заданное, чтобы осталось больше времени поплакать, погоревать о близких в Луговатке…

Неожиданно стала получать хорошие отметки на уроках. Все пятерки и редко четверки. Вот, подумала, наверное, имеются все же кое-какие способности. Теперь, видимо, и ко мне может измениться отношение. Даже настроение приподнялось.

Раньше-то казалось, что дома не считают меня слишком одаренной девочкой. Сестра Клава всегда обращала на себя внимание разными талантами – хорошо играла на фисгармонии и пела, читала стихи, вообще была весела и сообразительна. И это отмечали не только в семье, но даже знакомые родителей. Да и в училище Клава была девочкой заметной. Выступала с сольными номерами, пела в церковном хоре, прекрасно декламировала: «Эх, приятель, и ты, видно, горе видал, если плачешь от песен веселых»… Училась она хорошо, но часто не успевала сделать все в отведенное на то время. Приходилось видеть ее с учебником в руках шагающей по пустому, слабо освещенному коридору училища. В старших классах Клавочка выглядела худой и бледной, так что ей прописали каждый день выпивать бутылку молока. И вскоре она превратилась в интересную цветущую девушку.

За год ежедневной совместной жизни в училище – с утра до ночи и с ночи до утра – девчата узнавали друг друга, сближались. Возникали товарищеские отношения и целые группы, объединенные общими интересами. Но открылись и противные стороны воспитания в закрытом учебном заведении. Не знаю уж, каким образом наша классная надзирательница обработала четырех девочек, сделав из них настоящих доносчиц. Тогда мы всем классом объявили им бойкот, буквально отвернулись от них. И уже через несколько дней эти четверо поклялись – никогда больше не наушничать. Девочки-то были хорошие. Только по своей детской наивности не смогли отказать надзирательнице.

Вообще наш класс жил дружно. Был единодушен в самых разных случаях. По успеваемости шли впереди, а сильные ученики неизменно помогали слабым. Как-то в четвертом классе перед экзаменами мне поручили заняться с одной девочкой, имевшей три годовых двойки – по русскому языку, словесности и математике-арифметике. К экзаменам у нас допускались все, даже с двойками за год по основным предметам.

Занимались мы с ней много и напряженно. Благополучно прошли экзамены по русскому и словесности. Оставалась арифметика, когда выяснилось, что бедняжка не знает даже таблицы умножения. Ну, за три оставшихся дня выучить ее очень сложно. Так что оставили мы таблицу в покое и просто штудировали программу. На экзамене моя подопечная хорошо ответила по билету. Но учительница заявила, что поверить в это не может – мол, какой-то тут подвох от самой слабой ученицы, следует предложить ей другой билет. И снова ответ был исчерпывающим! Девочку стали «гонять» по всей программе, а она на все отвечала и в итоге получила переводную оценку.

И тогда все сорок человек в классе обернулись ко мне с улыбками признательности. Я выбежала в сад. Такого состояния не испытывала еще ни разу в жизни. Все во мне пело, ликовало, радовалось, трепетало. Полное счастье и ощущение огромной силы! Вот что было в четвертом классе…

А раньше… В нашем доме не водилось книг для детского чтения. Поэтому, начиная с первого класса, каждая прочитанная книга была для меня откровением. Добро и зло, человеческие взаимоотношения – все было ново, впечатляло и часто потрясало. Не помню заглавия и автора первой моей книги. В ней рассказывалось о горькой доле мальчика-сироты. Передо мной разверзся мир порока, о котором даже не подозревала в родительском доме. Тем острее скучала по Луговатке, где так легко дышалось и не было намека на какой-то страх перед жизнью.

В начале второй четверти приехал папа и забрал нас на два дня на квартиру к братьям, – Мирке, Мите и Шуре, – которые тоже учились в Тамбове. И я постоянно плакала. От радости, что увидела папу, и от горя, что вот-вот уедет. Очень грустным был первый год в училище.

Второй год учебы, 1905-ый, ознаменовался крупными событиями. Начались забастовки рабочих. К ним присоединились ученики старших классов тамбовских средних школ, гимназисты, реалисты, семинаристы. Вести проникали и в наше закрытое училище. Старшеклассницы из солидарности сорвали занятия и подали петицию. Уж не знаю, какие требования в ней содержались…

Наше детское сочувствие выражалось в том, что мы свистом и шумом встречали и провожали нелюбимых старшими учителей. Вскоре начались репрессии. Высокую, стройную красавицу Мелиоранскую, бывшую очевидно вожаком этого брожения, первой отчислили из училища.

В то время дружила я с одной девочкой из города Козлова, ныне Мичуринска. Наши с ней представления о забастовках были, конечно, весьма смутными. Черносотенная организация ставила якобы своей целью убийство царя. Мы, помнится, горько поплакали из жалости к императору, потому как он – наш доброжелатель и заступник. Так писалось в учебниках, так говорили все наши воспитатели.

Хорошо запомнились зимние каникулы в том году. Повсюду забастовки. Поезда не ходят. А от Тамбова до нашей Луговатки двести верст. Такое расстояние казалось непреодолимым, особенно зимой. Мы с Клавочкой уже горевали, думая, что придется сидеть в училище, но за нами приехал папа на двух санях, запряженных парами лошадей.

Выехали из города во второй половине дня – шесть человек-детей. Три брата, две сестры да еще двоюродный брат-гимназист. Меньших поверх шуб укутали овчинными тулупами, а поверх шапок – теплыми платками. Да еще укрыли валеными шерстяными полостями и увязали веревками. Зима была лютой.

Засветло проехали верст тридцать и остановились на ночь в просторной крестьянской избе. Поужинали таранками и чаем с бубликами, и на тулупах вповалку расположились на полу. Заснули быстро, радуясь, что скоро будем дома. Но прибыли только под вечер третьего дня.

Самое необычное и запомнившееся на этих каникулах – разговоры старших братьев с папой о революции. Папа полностью поддерживал их участие в забастовках и взгляды на государственное устройство. Лишь просил быть поосторожней.

Так что после каникул я вернулась в училище совсем с другими настроениями, чем прежде. Как, впрочем, и моя подружка из Козлова.

И еще одно событие, не менее важное для меня, произошло в тот же год. Моей одноклассницей оказалась двоюродная сестра Лида Певницкая. Каждую субботу после занятий уходила она в отпуск к тете и возвращалась вечером воскресенья. И вдруг я подумала, что ведь ее тетя должна быть хотя бы отчасти и моей тетей. Поговорили об этом с Лидой. И в следующую субботу она пригласила меня идти вместе. Несмотря на неловкость и страх оказаться непрошеной гостьей я собралась к этой неизвестной мне тете. Уж очень хотелось вырваться из четырех стен.

Тетя Соня лежала на кровати в спальне с книгой в руках. Взглянула на меня и говорит: «О, да это, похоже, Петра дочка!» Расцеловала нас и поморщилась. «Ну-ка, марш в ванную мыться! Запарились от учения»…

У тети я ощутила себя совсем по-домашнему, и на другой раз мы взяли с собой сестру Клавочку. С тех пор на протяжении всех лет учебы, почти каждый конец недели, проводили в ее доме. И это было великолепно!

Через два дома от тетиного находился драматический театр. В субботу мы шли на вечерний спектакль, в воскресенье – на дневной. После тихонько проходили в отведенную нам комнату, где была приготовлена постель, а на столе холодный ужин. Если же приезжали артисты из Москвы или Петербурга и воскресным вечером намечалось какое-то особенное представление, оставались у тети до понедельника. А утром ранехонько, чтобы не попасть на глаза кому-нибудь из начальства, приходили в училище.

Тетя Соня работала фельдшерицей-акушеркой в больнице. Часто ее звали принимать роды на дому, что приносило дополнительный заработок. Тогда мы были слишком малы, чтобы по достоинству оценить эту необыкновенную женщину. За те пять лет, что бывали в ее доме, не помню ни одного случая, ни мгновения, которые бы показались неприятными или обидными. Всегда радушна и приветлива. Расспросит, как дела, что пишут родные, и уходит на дежурство в больницу. А мы, как правило, – в театр.

У тети было трое детей. Старшие, сын и дочь, уже жили отдельно, а младшая Наташа училась в последнем классе гимназии. Тетин муж еще в студенческие годы за участие в революционном движении оказался в тюрьме, где заболел туберкулезом и вскоре умер. Тетя Соня тогда осталась без средств к существованию, без специальности, без работы. Но умудрилась окончить двухгодичные курсы фельдшериц и дала старшим детям высшее образование. Видимо, жизнь ее была полна всякого рода лишений и огорчений. Однако ни разу мы не слышали от нее жалоб. Очень к ней привязались. Делились радостями и невзгодами, обсуждали планы на будущее. В общем, общение с ней повлияло на всех нас очень благотворно.

Как-то сидела я в нашем саду под яблоней – готовилась к очередному экзамену. Вдруг чувствую, что-то копошится на шее под пелериной. Оказалась обыкновенная гусеница-плодожорка. Но только стоило разглядеть ее, как вся до пояса покрылась я ужасной сыпью. Побежала в больницу, а там надо мной вздумали посмеяться. И дело дошло до истерики. Хотя без особенных причин, просто разнервничалась. Уложили меня в ванну, дали успокоительное. Но я реву без остановки, сама не пойму, зачем, почему… Трудно сказать, как тетя Соня узнала о моем плачевном состоянии, но навещала каждый день. Посидит минут пятнадцать, поговорим о чем-либо постороннем и она, заметив, что мне получше, откланивается. А идти ей от училища до дома не менее часа. Да еще работа в больнице. Ах, какая же славная моя тетя Соня, папина двоюродная сестра…

В последних классах училища со мной время от времени случались такие совершенно необъяснимые истерические припадки. Однажды вдруг поняла, что у меня страшно распухли щеки. Пощупала, поглядела в зеркало – вроде никакой опухоли. Но чувствую, пухнут ужасающе. Побежала к школьному врачу. «Что ты, милая, – говорит, – Полный порядок!» Но это успокоило ненадолго. Уже через пару дней опять пришла. А в кабинете оказались и другие девочки. «Вот поглядите, – обратилась к ним врач, – Жалоба на опухоль щек. Замечаете хоть небольшую?» Все только засмеялись, а я бурно разрыдалась. «Ну, хорошо, – успокоила она, – Полечим, и все пройдет». Однако на экзамене по закону Божьему щеки так сильно растягивало в стороны, что я еле сдерживала их обеими руками. И это продолжалось до самых каникул. К счастью, есть на белом свете Луговатка, папа с мамой, сестры и братья. Как-то сразу позабыла я о щеках, и они благодарно перестали пухнуть.

Крепко запомнила я заветы папы и следовала им всю жизнь. Перед нашим отъездом в школу он так говорил: «Держитесь подальше от начальства, которое всегда заставляет шпионить и доносить на товарищей. Этого делать ни в коем случае нельзя. Начальство любит лесть, что недостойно порядочного человека. Но чтобы держаться от начальства на расстоянии, быть независимыми, нужно вести себя надлежащим образом, то есть выполнять существующие правила внутреннего распорядка».

Довольно скоро имела я случай убедиться, насколько прав был папа.

Первые три года в Епархиальном училище нашей классной надзирательницей, или дамой, была пожилая, крайне суровая женщина. Не любили мы ее. Я ни разу ни с чем к ней не обращалась. Правила распорядка выполняла исправно – не завивать кудри, волосы завязывать черной лентой с бантом на темени, в церкви, подходя к Евангелию или к Кресту для целования, руки вложить одна в другую и держать на высоте локтя, в классе сидеть смирно, не болтать, не шалить. И прочие мелочи, не упомню, какие. Вроде придраться ко мне было трудно. Однако надзирательница не раз говорила родителям симпатизировавших мне девочек: «Запретите дочке дружить с Раевой! Это до добра не доведет».

Обыкновенно в часы уроков она сидела за кафедрой. Но иногда занимала парту прямо передо мной и не сводила глаз, так что жутковато становилось. К тому же давала самые неприятные поручения. Например, бороться со вшами, если таковые у кого-то появлялись. Иной раз это оказывалось невыполнимой задачей. Одна наша подружка жила по завету – «Всякое дыхание да хвалит Господа». Убить вошь считала большим грехом и аккуратно укладывала каждую в Евангелие. Столько копошилось их меж листочков – оторопь брала! Хоть я считала, что обязана помочь в беде, но без врачей нашей школьной больницы никак бы не управилась.

Свободное от уроков время большинство девчат проводило за чтением книг. Только после ужина за час до сна собирались группами и вели всякие беседы, предоставленными самим себе, без бдительных глаз надзирательницы. Наверное, мое независимое поведение не давало ей покоя. Однажды она все же «изловила» меня. Весной всем ученицам шили летние платья. И как-то в часы вечернего чая нас повели к портнихе на примерку. Ожидая своей очереди, почему-то разговорились мы о зарплатах наших наставниц – кому, сколько и по заслугам ли? Тут и высказалась я в том смысле, что надзирательнице нашей, которая только ходит по училищу да бадиком-посохом стучит, ничего не делая, платят излишне. И нашелся все же шпион, доложивший об этих словах. Началась разборка на всех парусах! «А ну, Раева, покажи, как я бадиком постукиваю! И кто тебе сказал, что ничего не делаю?! Может, это тебе нечего здесь делать?!» Так пошло-поехало, и довела меня классная до слез и до извинений.

Ну, не любили ее. Когда в начале четвертого класса ушла из училища, ни с кем не простившись, все девочки ликовали. И новую надзирательницу, вспоминая прежнюю, встретили холодно, настороженно. А в конце года узнали, что и она покидает нас. К тому времени уже разглядели, насколько новая не похожа на прежнюю, и упрашивали остаться. Тогда-то она и рассказала, как наше недоверие и отчужденность опустошили ее, как тяжело это переживала. И мы поняли – нельзя судить предвзято, можно жестоко ошибиться и незаслуженно обидеть хорошего человека…

Следующая классная дама как-то сразу всем приглянулась. Очень молодая, симпатичная. Надежда Ивановна Политова. Она соблюдала наши интересы. Никогда ни на кого не доносила начальнице, как это делали предыдущие. Если мы не ко времени подавали домашнее сочинение или кто-то отлынивал от обязательных посещений церковного богослужения, то обходились без наказаний. Тогда как другие классы за подобные проступки лишались походов в театр или праздничных концертов. С ней мы обсуждали прочитанные книги и даже беседовали о политике. Она пробуждала в нас интерес и критическое отношение к окружающей действительности, к существующему строю. Между нами быстро установились добрые товарищеские отношения. За два последних года занятий Политова сумела сделать для нас училище домом, в котором мы ощущали себя одной семьей.

Наверное, и революционные события 1905—06 годов повлияли на наше начальство, и дышалось в закрытом заведении уже не так тяжело, как прежде.

Больше прочих предметов увлекали меня математика и физика. Всегда с удовольствием занималась. Наш преподаватель Николай Александрович бывало говорил: « Вот так нужно отвечать уроки, как отвечает Раева». Ставил мне обычно «пять», а то и «пять с плюсом» и называл «заступницей усердной», поскольку часто выручала подруг с двойками, объясняя им нерешенные задачи. Иной раз Николай Александрович приходил в класс не совсем, как нам казалось, здоровым. Целый урок рассказывал всякие необыкновенные истории, чем очень нас развлекал. Говорили, что он не прочь выпить. Но все мы уважали и любили его.

В пятом классе поступил к нам новый преподаватель литературы. Долго не вызывал меня, и я усердно готовилась, используя дополнительные пособия. Ответила отлично, а получила «четверку». Потом преподаватель сказал нашей классной: «Передайте Раевой – если будет отвечать сверх того, что есть в учебниках, никогда не поставлю высший балл». Но мне-то нужна была именно «пятерка», поскольку в институты принимали тогда по конкурсу аттестатов. Хоть и не очень поняла я это требование, но впредь строго придерживалась учебника. Да еще с буквой «ять» у меня всегда бывали недоразумения. В слове «сожаление», помню, вместо нее написала «е». «Сожалею», – вздохнул преподаватель. Улыбнулся и поставил «пять». Очень порадовало меня, когда «ять» выкинули из алфавита.

Историю вел пожилой маленький толстяк. Говорил так неразборчиво, путано, себе под нос, что его почти не слушали и шалили. Он преподавал еще и в мужской гимназии. И однажды на одну из наших не в меру разошедшихся девочек заорал: «Пошел вон! Пошел вон из класса!» Чего-то у него, видимо, и в голове уже путалось… Вскоре появился у нас молодой историк, который давал большой материал помимо учебников. Не раз отвечала я урок, излагая содержание прочитанного по случаю исторического романа. И учитель удивлялся, откуда такие познания, когда в учебнике всего-то тридцать строк…

А преподавателя космографии звали мы «Задавала». Он был сух, подчеркнуто официален, относился к нам с некоторым пренебрежением и частенько отпускал саркастические замечания. К тому же задавал на дом непомерно много. Например, сочинение на тему Юлианское и Григорианское летоисчисления. Одна подружка Шурочка Архангельская охнула и присела, когда разгладила листочки сочинения, совершенно измятые в гневе Задавалой. Там красовалась невиданная прежде оценка – 0! Ну, единицу еще можно как-то стерпеть, однако ноль выглядел крайне уничижительно… Впрочем, Шурочке этот «ноль» не особенно помешал в жизни. Окончив кое-как училище, шестнадцати лет, сразу вышла замуж – сама невеста с большим приданым – за богатого жениха.

Закон Божий преподавал старичок, чрезвычайно, видимо, уставший рассказывать из года в год одно и то же, без всяких отступлений. Тихо, монотонно вещал. Все это можно было прочитать в учебнике, и его никто не слушал – болтали, читали книги, писали письма. Замечаний он никому не делал, за что и пользовался уважением. Однако экзамены по сему предмету были, пожалуй, самыми тяжелыми, поскольку приходилось запоминать наизусть весь Катехизис и знать подробности церковных богослужений.

Изучали еще педагогику и дидактику. Таким образом, нас готовили к преподавательской работе в начальных классах. Неподалеку от училища находилась школа, где мы давали пробные уроки по русскому языку.

Потихоньку взрослели. Наши братья, навещая по праздничным дням, приносили нам книги, которых не было в библиотеке, – Леонида Андреева, Амфитеатрова, Арцыбашева, Соллогуба. Многие из них действовали на меня угнетающе, разрушая тот безоблачный мир, что окружал в детские годы в кругу семьи. Читали мы и Достоевского, и Толстого, и Герцена, и Белинского, и Мережковского. И какую-то подпольную литературу. В общем, без всякой системы, не умея еще осмыслить прочитанное.

Конечно, много было нудного, скучного в училище. Но это вполне искупало наше крепкое товарищество. Если с кем-либо случалась беда, все приходили на выручку. Вот одна девочка увлеклась вдруг красивым пареньком, электромонтером. Он работал на нашей электростанции и заходил иногда в класс – сменить лампу, исправить проводку… Каким образом состоялось их знакомство и сближение никто не знал. Но поздними вечерами они начали встречаться, о чем стало известно начальству. За девочкой установили слежку и вскоре поймали на черной лестнице при выходе в сад. Случилось это незадолго до выпускных экзаменов. Но мы оставались в неведении до тех пор, пока классная дама не сообщила, что бедняжку не допускают к экзаменам и хотят отчислить из училища. Тогда все мы отправились к начальнице просить за девочку. Ведь у нее недавно умерла мать, она сирота! Что же с ней будет, если не закончит училище и не сможет зарабатывать преподаванием?! «Нет, нет и нет!» – ответила начальница и ушла из приемной к себе в кабинет. А мы остались. Через какое-то время она приоткрыла дверь: «Вы еще тут? Зачем?» «Ждем, когда вместо „нет“ вы скажете „да“»! Начальница вздохнула и, улыбнувшись, молвила: «Да-а-а!» И мы были воистину счастливы…

В училище была очень строгая дисциплина. Во втором, кажется, классе мы стали замечать, что в спальне из тумбочек пропадают всякие вещи – ленты, гребешки, портмоне с мелочью. Решили установить дежурство. Первой вызвалась дежурить одна из наших подружек. Как раз в спальню зашла классная надзирательница и застала девочку врасплох – та рылась в чужих тумбочках. И все пропавшее ранее обнаружилось у нее. Наверное, несчастная страдала клептоманией. Но как бы то ни было, а на следующий день ее отчислили.

Пожалуй, девчата в классе прислушивались к моему мнению. За исключением двоюродной сестрички Лиды Певницкой, которая обязательно выступала против, возражая по любому пустяку. В младших классах мы сидели за одной партой, и все было терпимо. Но потом характер у нее как-то резко испортился. Все ее не устраивало во мне. Когда подсказываю, плохо. Когда молчу, того хуже. Оценки мне ставят несправедливо высокие, потому что подлизываюсь к учителям. Во всех грехах упрекала, ругала и зло плакала. В конце концов, я пересела подальше и общение свела к минимуму. Через несколько лет после окончания училища ехала я на поезде в Тамбов и повстречала Лиду. Мы обнялись, как старые хорошие подруги. За прошедшие годы она побывала на фронте сестрой милосердия, где познакомилась со своим будущим мужем. Лицо ее выражало покой и доброжелательность. Не осталось ни следа той неприязни ко мне, которую она так часто и беспричинно проявляла ранее…

Истинными подругами моими были Поля Писарева, Лида Беляева и Наташа Вершинина. Мы обязательно проводили вместе свободное время. Поля была первой ученицей все годы учебы. Хорошо играла на рояли, но совсем не могла петь, не попадая в тон, так что бывало над ней смеялись на уроках пения. Каково же было мое удивление, когда уже после окончания института узнаю от сестры Клавочки, что в Воронеже дает сольные концерты Поля Писарева. Мы встретились, и Поля рассказала, как училась в Московском университете, где вышла замуж за студента-медика, которого вскоре отправили на германский фронт. Чтобы не слишком тосковать, начала брать уроки музыки. Преподавательница попробовала ее голос и настояла на занятиях пением. И вскоре Поля настолько совершенствовалась в этом искусстве, что смогла выступать с концертами. Пение оказалось для нее настоящим призванием, дающим радость и счастье.

А Наташа была такая домашняя, уютная. Ее все любили. Хотя казалось, живет своим отдельным миром, в который не очень-то пускает посторонних. Готовила она уроки особенным образом. Сразу после обеда садилась в классе на ступеньку у кафедры и начинала читать и рассказывать вслух, никого вокруг не замечая. Напоминало это механическую зубрежку. Впрочем, когда она отвечала, весь класс замирал от восторга – так красиво и осмысленно лилась ее речь. Не знаю, как сложилась ее жизнь по окончании училища.

Лиду Беляеву помню остроумной, порывистой, невероятно эмоциональной девочкой. То чрезмерно веселая, то в глубокой печали. Обстановка закрытого училища настолько угнетала ее, что порой теряла власть над собой и начинала тихонько подвывать, как правило ближе к каникулам. Страшновато становилось. Брат ее учился в Харьковском университете и часто писал ей, но со временем письма его становились все более сумбурными. «Почитай-почитай! – просила Лида, – Посмотри, чего выдумывает. Наверное, сходит с ума»… Действительно, брат окончательно потерял рассудок. Собирался убить мать, якобы изменившую отцу. Даже серьезно поранил, ударив топором по голове. Так и закончил свои дни в психиатрической больнице. Настоящая семейная трагедия, не прошедшая, конечно, бесследно для Лиды. После училища она некоторое время преподавала в школе, затем пыталась учиться в московском институте. Мы встретились случайно на Новодевичьем кладбище у могилы Чехова. Оказалась, что Лида снимает комнату на Арбате, неподалеку от того дома, где в ту пору жила я. Мы часто виделись. Это было в 1916—17 годах. Война, революция, все быстро дорожало, и жить Лиде стало нечем. Тогда я обратилась к Шлыковым, детям которых давала уроки, и они согласились взять Лиду гувернанткой на подмосковную дачу летом. Если верить ее рассказам, с ней постоянно приключались какие-то невероятные истории. Кажется, тоже постепенно теряла рассудок. Однажды получила от нее письмо, в котором сообщалось, что она едет куда-то на крайний север по вербовке. И это была последняя весточка…

Помнится, в училище перед пасхальными каникулами собрались мы вчетвером с подругами поболтать после ужина. И кому-то пришла в голову мысль дать обещание или даже клятву – всегда, где бы мы ни были, при любых обстоятельствах, с первым ударом колокола пасхальной заутрени вспомнить нашу четверку и пожелать каждому добра. И вот на протяжении всей чрезвычайно затянувшейся жизни не было еще ни одного года, чтобы в пасхальную ночь не вспомнила я добрым словом таких милых сердцу подруг моей юности.