Текст книги "Доктор Серван (сборник)"

II

В то время, когда доктор узнал Ивариуса, то есть в 1800 году, ему было уже сорок пять лет. Жизнь его приняла, как говорят, оседлый характер, хотя она никогда и не была не только бурной, но даже и ветреной. Редкие любовные интриги или, лучше сказать, простые увлечения перестали занимать важное место в его мыслях. Женщины, которых он любил, постарели так же, как и он, или даже сильнее. В отношениях с ними доктор видел теперь только жалкую карикатуру на то, о чем он хотел сохранить приятное воспоминание. А если говорить о новых связях, то ему казалось глупым требовать от женщин то, что они должны были сохранить для своих сверстников. Одним словом, он стал другом для всех женщин и не хотел быть любовником ни для одной из них. Он умел стареть. Это умение имеет огромную ценность, но, несмотря на это, им не обладают и многие столетние старики.

Так, доктора захватили научные изыскания, и он стал ценить уединение, как по привычке, так и по склонности. С того самого дня, когда жизнь его начала принимать характер более серьезный, доктор Серван почти перестал бывать в свете, в котором все так изменчиво и от которого он некогда требовал немногих удовольствий, украшавших его жизнь. Порой он испытывал физическую потребность выйти в свет, но нравственное предпочтение все же отдавал высшей сфере. В молодости доктор Серван ни разу не искал расположения простой работницы, потому что он хотел, чтобы его любовь окружало изящество и великолепие. Его губам нужны были мягкие ручки, так как и сердце его искало только ленивых ощущений. Доктор не заботился о том, любят ли его, но он желал, чтобы про него говорили, что он любим в насыщенных ароматами будуарах.

Этот человек и на минуту не допускал мысли о том, что можно питать чувства к женщине, руки которой загрубели от работы. Но со временем отвращение сменилось безграничным уважением к этому классу. В девушке, трудившейся ради пропитания своего отца, в матери, работавшей ради своего ребенка, доктор Серван никогда не замечал женщин, как бы прекрасны они ни были. Их красота казалась ему великолепным дополнением другой, нравственной красоты, – скромной рамкой, обрамлявшей святую картину. Он никогда не полюбил бы этих особ, но не потому, что они одевались в простые платья, и не потому, что руки их были грубы, а потому, что, как ему казалось, сама их простота служит ангелом-хранителем этим бедным существам, которые могут надеяться найти счастье только в кругу семьи и в чистоте нравов.

Так протекала его жизнь, становясь все спокойнее с каждым днем. Доктор проводил ее в благодеяниях и трудах, способствовавших приумножению его познаний. Мало-помалу он начинал находить удовольствие в этом совершенном уединении, которое делил с одним только лакеем. Ивариус действительно очень изменился. За двадцать лет, в течение которых лакей каждое утро и каждый вечер запирался в своей комнате с книгами, он превратился в образованного человека. Доктор Серван всеми силами поощрял эти занятия, желая увидеть их результат. Наконец, доктору стало вполне достаточно общества Ивариуса, на которого он вскоре перестал смотреть как на лакея. Сначала хозяин видел в слуге своего ученика, потом товарища, а затем и друга. Несмотря на это, Ивариус хотел продолжать служить доктору точно так же, как он обещал служить ему, когда в первый раз явился в его дом бедняком и невеждой.

– Я выучился, – говорил он, – но эту выгоду я получил благодаря своему месту. Вместо того чтобы откладывать для себя деньги, я накапливал знания. Я всем обязан вам, и хотя мне и нравится то, что вы обращаетесь со мной как с другом, но я готов принять вашу дружбу только с одним условием. Я хочу, как и прежде, исполнять все те обязанности, для исполнения которых вы меня наняли, и желаю, чтобы вы, как и прежде, делали мне выговор за всякое упущение.

Ивариус всегда вставал очень рано и принимался за уборку комнат. Он чистил платье своего господина, подавал ему завтрак, который обычно вместе с ним и разделял. После этого они вместе выходили из дома, по большей части для того, чтобы навестить больных, доверявших Ивариусу ничуть не меньше, чем его господину. Лакей обычно возвращался домой первым, чтобы приготовить обед. Вечера они нередко проводили за хорошей бутылкой вина и игрой в карты или шахматы. Расходились они довольно рано, и тогда Ивариус удалялся в свою комнату, куда его господин позволил перенести множество книг. К ним лакей присовокупил фолианты, купленные им самим на заработанные или подаренные ему доктором Серваном деньги – в честь какого-нибудь праздника или в благодарность за помощь в лечении больных. Со временем стены комнаты совсем скрылись за книгами, манускриптами, чучелами птиц и химическими препаратами. Оставшись один, Ивариус садился в большое вольтеровское кресло, обтянутое желтой кожей, зажигал лампу, снимал платье, чтобы его понапрасну не изнашивать, и открывал какое-нибудь сочинение. Облокотившись одной рукой на стол, другой он перелистывал страницы книги и часто оставался в таком положении до двух или трех часов утра, и порой случалось, что лампа его бледнела при свете солнца, лучи которого начинали весело играть на черных буквах внушительного фолианта.

Перемены не обошли стороной и самого доктора. Он был уже не молод, и хотя рамка все еще прекрасно выглядела, сама картина изрядно состарилась; но, несмотря на это, наш доктор оставался милым и добрым старичком. В отличие от большинства ученых, которые, занимаясь науками, забыли о самых необходимых жизненных потребностях, и, казалось, погрязли в пыли своих книг, доктор Серван не переставал следить за собой. Избранный род деятельности в определенном смысле обязывал его поддерживать опрятный внешний вид. Больному и так довольно неприятно видеть перед собой старого доктора, а тем более, если этот доктор неаккуратен или плохо одет. Но доктор Серван олицетворял собой образ этакого подтянутого старичка. Он был небольшого роста, старость не лишила гибкости его члены. Ноги его были такой прекрасной формы, что сделали бы честь даже придворному аббату, и хотя обычно доктор носил бумажные чулки, бывали дни, когда он не мог устоять перед желанием заменить их на шелковые чулки с узором.

Его нежные руки отличались необыкновенной белизной, лицо казалось поистине очаровательным, взгляд был быстрым и проницательным, зубы – ровными, уши, украшенные золотыми серьгами, – небольшими, а улыбка излучала благосклонность и искренность. Розоватый подбородок всегда был тщательно выбрит, румянец на щеках говорил о размеренной жизни доктора и хорошем пищеварении. Правда, лоб его изрезали морщины – следы возраста и беспрестанных трудов, а волосы кое-где тронула седина, но даже при этом выглядел он так, будто в его жилах текла горячая кровь молодого человека. На голове доктора красовалась изящная шляпа, а шею его обрамлял белоснежный воротничок. Одним словом, повторимся мы, доктор Серван был из тех редких старичков, смотреть на которых – одно удовольствие и которых легко полюбить.

Итак, мы вкратце рассказали нашим читателям о докторе, его верном слуге и о том, как они стали жрецами глубочайшей премудрости. Поведаем теперь о том, как распространился слух, что доктор имеет сношения со сверхъестественной силой, и какие обстоятельства подтверждали этот слух.

III

Однажды вечером одна немолодая женщина, одетая во все черное, явилась к доктору Сервану. Она была вся в слезах. Едва войдя в комнату, она упала на стул и сквозь рыдания проговорила, что ее последняя дочь умирает. Доктор, игравший с Ивариусом в шахматы, немедленно встал, надел шинель, взял трость и последовал за женщиной, которая тогда только переставала целовать его руку, когда вытирала свои слезы. Ивариус, не убирая шахмат, взял книгу и стал ждать возвращения хозяина.

Стояли последние числа сентября, на улице моросил мелкий дождь. Странное зрелище представилось доктору, когда он через калитку, по обеим сторонам которой возвышалось по липе, вошел в дом умирающей. В свете дымившей лампы, что принес женщине какой-то ребенок, доктор Серван разглядел дом в три этажа, но ни в одном из окон этого строения не было видно огня. Его нижний этаж представлял собой сарай, где стояли телеги с поднятыми кверху оглоблями; тут же тянулся длинный коридор, выходивший на противоположную улицу и погруженный в кромешный мрак. Глаза доктора, понемногу привыкшие к темноте, различили деревянное крыльцо и лестницу, грязные избитые ступени которой вели внутрь дома. Доктор уже хотел подняться по лестнице, но женщина остановила его, указывая пальцем на чулан.

– Здесь, – сказала она.

Ребенок попробовал отворить тяжелую дверь чулана, но все его усилия были тщетными, и женщина сама повернула ключ в замке.

– Войдите, – обратилась она доктору.

Когда доктор ступил на порог этой комнаты, на него пахнуло таким спертым воздухом, что он побледнел, у него закружилась голова и ему стало тошно.

– Ах да, – заметила женщина, – вы к такому не привыкли.

И, войдя в комнату, она отворила окошко, только верхней своей частью выходившее на улицу. Его мрачные зеленые стекла слабо осветились лампой, которую ребенок поставил на стол. Порыв ветра, пронизанного сыростью, немного освежил комнату, и доктор, сделав над собой усилие, вошел в нее. Комната протянулась от лестницы до самого двора. Она была длинной и узкой: семь футов в ширину и около пятнадцати футов в длину. В той части комнаты, что располагалась ближе к лестнице, стояла кровать из крашеного дерева. Над ней было маленькое окошко, размещенное как раз напротив того, что отворила женщина, через пожелтевшие стекла которого виднелись ступени лестницы. На этой скверной постели лежала молодая девушка лет пятнадцати. Ее очертания едва просматривались в тусклом свете, она была накрыта рваным одеялом и старым черным платком.

Все было так, как и сказала женщина: ее дочь была при смерти. Глухое хрипение вырывалось из ее груди, растрепанные волосы прилипли к исхудалым щекам, открытые глаза девушки, уже затуманенные приближением смерти, казалось, внимательно смотрели на один из брусьев потолка. Над окошком висело вырезанное из дерева распятие, с которого Спаситель, склонив голову, будто бы говорил умирающей слова утешения. Рядом располагалось изображение первого причащения с указанием числа, когда несчастная в первый раз приобщилась к этому таинству. Это было единственное место, которое пощадил дым и зловредный воздух. Над камином находилось увенчанное веточками вербы маленькое зеркало, оно окрашивало в зеленый цвет лицо каждого, кто в него смотрелся. Сверху, под стеклянным шаром, висело сделанное из воска лицо младенца-Спасителя, немного пониже, в рамке из черного дерева, – портрет молодого человека в военном мундире. Стену покрывали разноцветные обои – то серые, то голубые, то зеленые, между которыми зияли черные прогалины. В этих местах сырость истребила бумагу, а новые обои так и не поклеили, то ли из-за бедности, то ли из-за нерадивости. На столе, куда мальчик поставил лампу, лежали кусок хлеба, тарелка и железная вилка. В камине на еле тлеющих углях стоял небольшой таганчик[4]4
  Таган – железный обруч на ножках, служащий подставкой для котла или чугуна при приготовлении пищи на открытом огне.


[Закрыть] с горшочком, где кипятилась вода. Чашка с медом, старое блюдечко с сахаром, стул, на котором спала толстая кошка, – вот и все «убранство» этого бедного жилища. Доктор смутился при виде такой нищеты.

Едва женщина вошла в комнату, как тут же опустилась на стул, с которого быстро спрыгнула испуганная кошка. Ребенок, словно завороженный, смотрел на умирающую и не смел пошевелиться. Доктор приблизился к девушке. Она по-прежнему лежала без движения. В глазах матери замер немой вопрос. Она с надеждой посмотрела на доктора, но тот только покачал головой, да так, что бедная женщина сразу ощутила всю безнадежность положения больной.

– Почему вы не позвали меня раньше? – спросил доктор Серван.

– Все уже кончено? – спросила женщина, и две крупные слезы покатились по ее желтым морщинистым щекам.

– Нет, – ответил доктор, – но…

– Но скоро будет кончено, вы это хотите сказать?..

В комнате повисло тяжелое молчание, на фоне которого хрипы, вырывавшиеся из груди девушки, звучали еще явственнее и ужаснее.

– Бедная моя девочка! – вскрикнула мать, падая на колени перед постелью и покрывая поцелуями и слезами уже похолодевшую руку дочери. – Извините меня, господин доктор, я вас напрасно побеспокоила.

– У вас только одна комната? – спросил доктор.

– Да.

– Неужели во всем доме нет другой свободной комнаты?

– Есть.

– Но почему же вы не попросили ее для своей дочери? Чистый воздух мог бы пойти ей на пользу.

– Я попросила, но наша домовладелица – старуха, которая никогда не имела детей, ответила мне: «Эта комната обойдется вам в двадцать талеров за месяц». Так как у меня не было таких денег, то мне пришлось оставить моего бедного ребенка умирать здесь.

– Но, послушайте, ваша дочь еще не умерла.

– О, – воскликнула женщина, поднимаясь с колен и печально качая головой, – о, я прекрасно знаю, что означает эта неподвижность. Точно так же умирали две мои другие дочери: сначала кашляли, потом их лица осунулись, а глаза ввалились; затем начались кровохаркание, озноб, лихорадка, эти ужасные хрипы, а потом… смерть. Все это длится уже около года. Я-то знаю… Вот уже три года минуло с тех пор, как я поселилась в этом доме с тремя своими дочерьми. Эта последняя…

Бедная женщина, у которой, казалось, не осталось больше слез, молча села на постель, не смея взглянуть в лицо умирающей. В эту минуту ребенок, что принес лампу, начал кашлять, но так как он думал, что девушка спит, то закрыл рот маленькой ручкой, чтобы не шуметь и не разбудить ее.

– Несчастное дитя, – сказала женщина, глядя на ребенка, – скоро придет и твой черед. В этом доме только я одна не умираю!

У доктора на глаза навернулись слезы.

– Послушайте, – обратился он к женщине, – вы ведь тверды духом, не правда ли?

– О, я знаю, вы хотите сказать мне, что надежды больше нет.

– Воздух этой комнаты убивает ваших детей, – продолжал доктор, – и даже этот ребенок болен, – прибавил он, глядя на малютку, щеки которого, раскрасневшиеся было от кашля, снова покрыла матовая бледность.

– Теперь он останется у меня один, – проговорила женщина. – Я буду заботиться только о нем, – и она судорожно обхватила обеими руками голову ребенка.

– Это… последний? – спросил доктор Серван с замиранием сердца.

– Да, – печально ответила мать, – но и он долго не протянет; мальчик всасывал смерть вместе с молоком своей матери.

Доктор удивленно взглянул на женщину и спросил:

– Это не ваш сын?

– Нет, это ребенок моей первой дочери, которая умерла.

– А его отец?

– У него нет отца. Чего же вы хотите? Если девушка так несчастна, как была несчастна мать этого ребенка, разве можно ее порицать за то, что она сдалась, поверив в обещанное благополучие? Когда отец мальчика увидел, что моя дочь беременна, то бросил ее, и нас стало пятеро вместо четверых. Тогда-то мы, всеми покинутые и отверженные, поселились в этом страшном доме. Наши средства к существованию таяли день ото дня. Хозяйке дома понадобилась смотрительница, и она предложила мне эту комнату даром, с платой по шесть талеров в месяц за мою работу. Мы приняли ее условия. В этой комнате были две постели, одна из них сейчас перед вами; на другой моя дочь родила. Окруженная сыростью и вредными испарениями, лишенная всякой помощи, она умерла первой, умоляя нас не покидать ее ребенка, которому было тогда только шесть месяцев. Две сестры наследовали ее постель, и по прошествии года одна их них занемогла. Тогда я положила ту, которую вы видите сейчас, с собой, чтобы дать покой несчастной страдалице и насколько возможно оградить свою последнюю дочь от прилипчивой болезни.

Моя вторая дочь умерла, и я продала ее постель, чтобы заплатить за ее похороны. Мы остались втроем, но болезнь завладела и моей третьей девочкой. Скудная пища, черный хлеб, плохая вода, темные ночи, проведенные в лихорадке возле старой женщины; зараженная комната, которую невозможно проветрить ни зимой, ни летом; воспоминание о смерти двух сестер и предчувствие подобной участи для себя – все это оказалось сверх всякой меры и для третьей дочери. Одна только я смогла перенести эти несчастья с помощью той силы, которую Господь посылает существам, покровительствующим другим. У нас оставалась только одна постель, и вот уже около месяца я не ложилась спать; но когда моя дочь умрет, я не знаю, хватит ли у меня сил, чтобы жить.

Что же касается этого мальчика, то потому ли, что он вырос в этой ужасной нищете и привык к ней, потому ли, что он проводит много времени не дома и дышит свежим воздухом, вредные испарения этой квартиры не оказали на него слишком большого влияния во время сна. Может, Бог оставляет мне его как последнее утешение… Но, как бы то ни было, до сих пор у него не проявлялось никаких признаков болезни, и сегодня вечером он в первый раз закашлял.

Женщина замолчала, и доктор, смотревший на нее с невыразимой грустью, прислушался к прерывистому дыханию ее дочери. Оно становилось все слабее, будто возвещая о том, что жизнь мало-помалу покидает это тело, не способное теперь даже пожаловаться на свои страдания.

– И вы не нашли никого, кто мог бы вам помочь? – спросил доктор.

– Никого.

– А как же ваш муж?

– Он умер.

– А тот военный на портрете…

– Нет, это мой сын.

– А где он сейчас?

– Бедняжка пошел в солдаты, чтобы не быть мне в тягость, но его дело скоро кончилось: в первый же раз, когда его полк выступил против неприятеля, мой Фердинанд не вернулся из боя.

– Давно он умер?

– Через год после смерти моего мужа и за год до того, как отдала Богу душу моя старшая дочь.

– О, несчастная!

– Вы жалеете меня… Да благословит вас Небо! Но уходите скорее отсюда.

– Почему?

– Потому что вы уже не молоды, а воздух, который убивает детей, убивает и стариков.

– Послушайте, – сказал доктор Серван, взяв женщину за руку, – искусство врача в данном случае бесполезно: через час бедняжка умрет. Зачем давать вам ложную надежду? Но мы еще можем спасти этого несчастного ребенка, который своей благодарной любовью утешит вас во всех потерях.

– Он умрет подобно остальным.

– Нет, потому что мы уничтожим причину болезни. Вы переедете отсюда в другое место, я возьму вас на свое попечение.

– Благодарю вас, – ответила женщина, утирая слезы, – но я хочу умереть в том же доме, где умерли мои дочери.

– В таком случае мы снимем вам другую квартиру за двадцать талеров в месяц. Я заплачу за год вперед.

– О, это бесполезно, – проговорила женщина, – вы потеряете деньги за девять месяцев, потому что я переживу младшую дочь в лучшем случае на три…

При этих словах женщина взяла за руку свою дочь, которая уже начинала покрываться холодным потом. Несчастная мать, привыкшая к этому страшному предвестнику смерти, склонилась над лицом умирающей. Девушка еще дышала. Доктор схватил ее за другую руку и пощупал пульс. Он еще бился, но так редко и слабо, что напоминал ход часов, которые вот-вот остановятся.

– Надейтесь! – воскликнул доктор.

Женщина только покачала головой.

– Вы говорите о будущем мне? Я вчетверо старше этой девочки, которая сейчас умрет!

И она обратила угасший взгляд на бледное чело умирающей. Доктор приблизился к женщине, чтобы сказать ей несколько слов, но она знаком попросила его замолчать и внимательно прислушалась к последнему трепету жизни в груди своей дочери. Рука женщины дрожала, ощущая холод той руки, которую она сжимала. Ледяной пот, проступивший на теле умирающей девушки, сковал сердце матери. Послушав несколько минут, несчастная начала как сумасшедшая озираться вокруг себя. Одна, только одна слеза блеснула на ее горячих щеках. Женщина выпустила руку дочери и упала на колени.

– Вот и третья! – прошептала она дрожащим голосом и повесила голову.

Доктор отпустил руку умершей и подумал о том, что ему больше нечего делать в этой комнате до наступления следующего дня. Он тихо приблизился к камину, положил на него свой кошелек и вышел. Ребенок уснул, сидя на стуле, положив голову на руки и облокотившись на стол. Нетрудно догадаться, что доктор вернулся к себе очень взволнованный той сценой, свидетелем которой он стал. Ивариус в ожидании хозяина по-прежнему читал книгу и надеялся, что доктор по возвращении доиграет с ним партию в шахматы; если бы господина не было всю ночь, то он просидел бы в кресле до рассвета, даже не подумав о сне.

Доктор рассказал слуге обо всем, что видел и слышал. Ивариус понял, что после такого происшествия нельзя уже продолжать игру, и принялся укладывать фигуры в ящичек, время от времени посматривая на лицо доктора, на котором, кроме весьма естественного волнения, отражалась некоторая отрешенность.

– Спокойной ночи, Ивариус, – сказал господин Серван.

– Спокойной ночи, доктор, – ответил ему слуга.

Ивариус не справился о состоянии своего господина, потому как подумал, что этот случай не должен был произвести на него, как на привычного ко всему врача, сильного впечатления. Если бы кто-нибудь незаметно последовал за доктором в его комнату, то увидел бы, что он, отпустив от себя Ивариуса, впал в глубокую задумчивость. Иногда по его лицу пробегала улыбка, а в глазах загоралась решимость, и тогда он говорил себе:

– Почему бы и нет, попробуем…

Доктор лег в постель, но прежде чем задремать, еще раз обдумал мысль, его занимавшую. Наконец он уснул, и на губах его играла улыбка человека, который решил важную задачу или принял серьезное решение. Доктор проснулся очень рано. Он превосходно себя чувствовал после краткого сна; к тому же в те дни, когда он намеревался делать добрые дела, он всегда вставал на рассвете. Спустившись, доктор увидел Ивариуса, суетившегося по дому. Верный слуга предложил господину сопроводить его в тот злополучный дом, но доктор, подумав, что дела, которыми он собирался заняться, могут отнять у него половину дня, дал своему слуге адреса больных и поручил навестить их. Так как больные, как мы уже имели случай сказать, одинаково доверяли господину и его лакею, последний остался доволен возложенной на него почетной обязанностью.

Ивариус действительно был одним из счастливейших людей в мире: он целых пятнадцать лет мечтал участвовать в делах своего господина. Благодаря усиленным занятиям наукой он, человек, которому в ином случае суждено было навсегда остаться глупым мужиком или обыкновенным лакеем, стал наряду с доктором Серваном лучшим врачом города С. Ни богатство, какими бы трудами оно ни было заслужено, ни любовь, какие бы глубокие корни она ни пустила в сердце, не могут доставить человеку такого самодовольства и благополучия, как знание, и в особенности то, которое может быть полезно ближнему.

Самая незначительная причина может разорить человека, малейший каприз убивает любовь, но то, что добыто учением, способна уничтожить только смерть или безумие – по сути своей, смерть нравственная. Уверенность Ивариуса в том, что каждое утро при пробуждении он найдет свое сокровище, собранное им за двадцать лет, в целости и сохранности, возносила его до небес и делала его самым счастливым человеком на свете. Когда доктор ушел, то этот добряк надел свое лучшее платье и отправился выполнять возложенное на него поручение.

Дождь наконец прекратился, густые свинцовые облака, подгоняемые восточным ветром, застилали небо, и еле пробивавшийся через них солнечный луч тщетно старался высушить мостовую. Тем временем доктор Серван подошел к дому, в котором побывал накануне. Он миновал двор и вновь очутился в той же зловещей комнате. Его глазам представилась та же картина, что и накануне; только лампа погасла, и в комнату теперь проникал слабый утренний свет. Ребенок уже проснулся и, стоя со сложенными за спиной ручонками, он со страхом и удивлением смотрел на постель, на покойницу и на свою бабушку. В глазах его блестели слезы. Мальчик никак не мог понять причину неподвижности этих двух существ, одно из которых было мертвым, а другое живым. Когда он услышал шаги доктора, то бросился к нему и горько заплакал, не в силах произнести ни слова.

– Иди, поиграй, дитя мое, – сказал ему доктор Серван и, обняв мальчика, указал ему на двор.

Бедная женщина погрузилась в такую печаль, что, казалось, не замечала ничего вокруг себя. Доктор не осмелился вывести ее из этого забвения, в котором, быть может, уснули воспоминания несчастной матери. В это время какой-то человек, проходивший по коридору, из любопытства остановился напротив этой страшной комнаты.

– Друг мой, – спросил его доктор, – не знаете ли вы, где живет хозяйка этого дома?

– На нижнем этаже. А что случилось с Жанной? – в свою очередь справился этот человек.

– Ее последняя дочь умерла.

– Бедная женщина!

– Вы ее знаете?

– Да, милостивый государь, я каждый день прохожу здесь, когда иду на работу. Время от времени я приношу ей кое-какие гостинцы, но у меня жена и дети, и вы понимаете, мы сами не богаты и потому не можем во всем помогать ей.

И на глазах у этого сердобольного человека выступили слезы.

– Если когда-нибудь вы, ваша жена или дети захвораете, обратитесь к господину Сервану, – сказал доктор, – это я сам. Я возьму вас на свое попечение, ведь вы этого заслуживаете.

И доктор протянул руку своему новому знакомому.

– Могу ли я быть чем-нибудь полезен доктору Сервану? – спросил этот человек.

– Нет, друг мой, – ответил доктор, – идите на работу, и да не оставит вас Господь.

Прохожий удалился, бросив последний взгляд, полный грусти и сострадания, на страдалицу Жанну. А доктор направился к хозяйке дома.