Текст книги "Доктор Серван (сборник)"

III
Протокол

Затребованная мебель была ему предоставлена. Он установил поудобнее стол, уселся перед ним, спросил свечку, которую принес ему доктор, для чего ему пришлось дважды перелезать через труп, вытащил из карманов чернильницу, перья, бумагу и начал свой протокол. Пока он записывал предварительные сведения, доктор с любопытством повернулся к голове, поставленной на мешок с гипсом, но комиссар его остановил.

– Не трогайте ничего, – приказал последний, – закон и порядок прежде всего.

– Вы правы, – согласился доктор и вернулся на свое место.

В течение нескольких минут царило абсолютное молчание. Только слышен был скрип пера, да бумагу покрывали одна за другой плотные строчки установленных формулировок. Прервавшись, он поднял голову и осмотрелся.

– Кто будет у нас свидетелями? – спросил полицейский комиссар, обращаясь к мэру.

– Прежде всего, – сказал Ледрю, указывая на своих приятелей, стоявших около полицейского комиссара, – эти два господина.

– Хорошо.

Он обернулся ко мне.

– Затем вот этот господин, если он не будет возражать, что его имя будет фигурировать в протоколе.

– Нисколько, сударь, – отвечал я.

– Итак, пожалуйте сюда, – сказал полицейский комиссар.

Я испытывал отвращение, приближаясь к трупу. С того места, где я поначалу находился, некоторые детали казались менее ужасающими, их как бы скрывал сумрак, который придавал окружающей обстановке даже некую поэтичность.

– Это необходимо? – спросил я.

– Что?

– Чтобы я сошел вниз?

– Нет. Останьтесь там, если вам так удобнее.

Я кивнул, как бы подтверждая: я желаю остаться там, где нахожусь. Полицейский комиссар повернулся к двум приятелям Ледрю, которые стояли около него.

– Ваши имя, отчество, возраст, звание, занятия и место жительства? – спросил он скороговоркой человека, привыкшего задавать такие вопросы.

– Жак Людовик Аллиет, – ответил один из тех, к кому он обратился, – называемый по анаграмме Эттейла, журналист, живу на улице Ансиен-Комеди в доме номер двадцать.

– Вы забыли указать свой возраст, – заметил полицейский комиссар.

– Вас интересует, сколько мне действительно лет или сколько мне дают?

– Назовите ваш возраст, черт возьми! Нельзя же иметь два возраста.

– Но, господин комиссар, ведь существовали Калиостро, граф Сен-Жермен, Вечный жид…

– Вы хотите сказать, что вы Калиостро, граф Сен-Жермен или Вечный жид? – проговорил, нахмурившись, комиссар, полагая, что над ним смеются.

– Нет, но…

– Семьдесят пять лет, – сказал Ледрю, – пишите: семьдесят пять лет, господин Кузен.

– Хорошо, – произнес полицейский комиссар и сделал запись.

– А вы, сударь? – продолжал он, обращаясь ко второму приятелю Ледрю.

И он повторил в точности те же вопросы, которые предлагал первому.

– Пьер Жозеф Муаль, шестидесяти одного года, настоятель церкви Сен-Сюльпис, место жительства – улица Сервандони, номер одиннадцать, – ответил мягким голосом тот, к кому были адресованы вопросы комиссара.

– А вы, сударь? – на этот раз обратился он ко мне.

– Александр Дюма, драматический писатель, двадцати семи лет, живу в Париже на Университетской улице, дом номер двадцать один, – ответил я.

Ледрю повернулся в мою сторону и приветливо мне кивнул, я ответил ему тем же.

– Хорошо, – заметил полицейский комиссар. – Так вот слушайте, милостивые государи, и сделайте ваши замечания, если таковые появятся.

И монотонным голосом, свойственным чиновникам, произнося слова несколько в нос, он зачитал следующее:

– «Сегодня, 1 сентября 1831 года, в два часа пополудни, будучи уведомлены, что совершено преступление в общине Фонтене, а именно: убита Мария-Жанна Дюкузрэ ее мужем Пьером Жакменом, и что убийца отправился в квартиру господина Жан-Пьера Ледрю, мэра вышеназванной общины Фонтене, и заявил по собственному побуждению, что он совершил преступление, мы лично отправились в квартиру вышеупомянутого Жан-Пьера Ледрю, на улицу Дианы, в дом номер два. В эту квартиру мы прибыли в сопровождении господина Себастьяна Робера, доктора медицины, живущего в общине Фонтене, и нашли там уже арестованного жандармами Пьера Жакмена, который повторил в нашем присутствии, что он убийца своей жены; затем мы принудили его последовать за нами в дом, где совершено преступление. Сначала он отказывался следовать за нами, но вскоре уступил требованию господина мэра, и мы направились в переулок Сержан, где находится дом, в котором живет господин Пьер Жакмен. Придя в дом и заперев дверь, чтобы воспрепятствовать присутствию посторонних, мы вошли в первую комнату, где ничего не указывало на совершенное преступление, затем, по приглашению вышеупомянутого Жакмена, из первой комнаты перешли во вторую, в углу которой был обнаружен открытый вход в подпол, куда вела лестница. Когда нам указали, что эта лестница ведет в погреб, где мы должны найти труп жертвы, мы начали спускаться по ней; на первых ее ступенях доктор нашел шпагу с рукояткой в виде креста, с длинным обоюдоострым клинком. Вышеупомянутый Жакмен показал, что он взял ее во время июльских событий в Артиллерийском музее и воспользовался ею для совершения преступления.

На полу погреба было обнаружено тело жены Жакмена, опрокинутое на спину и плавающее в крови. Голова была отделена от туловища. Голова ее находилась справа, на мешке с гипсом, прислоненном к стене. Вышеупомянутый Жакмен признал, что означенный труп и означенная голова были трупом и головой его жены, в присутствии господина Жан-Пьера Ледрю, мэра общины Фонтене, господина Себастьяна Робера, доктора медицины, живущего в общине Фонтене, господина Жана Луи Аллиета, называемого Эттейла, журналиста, семидесяти пяти лет, живущего в Париже на улице Ансиен-Комеди, номер двадцать, господина Пьера Жозефа Мулля, шестидесяти одного года, настоятеля церкви Сен-Сюльпис, живущего в Париже, на улице Сервандони, номер одиннадцать, а также господина Александра Дюма, драматического писателя, двадцати семи лет, живущего в Париже на Университетской улице, номер двадцать один. После этого мы приступили к допросу обвиняемого».

– Правильно ли все изложено, милостивые государи? – спросил полицейский комиссар, обращаясь к нам с очевидным самодовольством.

– Вполне, милостивый государь, – ответили мы в один голос.

– Ну, что же, начнем допрашивать обвиняемого.

И он обратился к арестованному, который в продолжение всего времени чтения протокола тяжело дышал и находился в ужасном состоянии.

– Обвиняемый, – произнес комиссар, – ваши имя, отчество, возраст, место жительства и занятие.

– Долго еще это продлится? – спросил арестованный, будто в полном изнеможении.

– Отвечайте: ваше имя и отчество?

– Пьер Жакмен.

– Ваш возраст?

– Сорок один год.

– Место вашего жительства?

– Переулок Сержан.

– Ваше занятие?

– Каменотес.

– Признаете ли вы, что совершили преступление?

– Да.

– Объясните, по какой причине вы совершили преступление и при каких обстоятельствах?

– Объяснить причину, почему я совершил преступление, невозможно, – сказал Жакмен, – это тайна моя и той, которая там.

– Однако нет действия без причины.

– Причины, я уже сказал, вы не узнаете. Что же касается обстоятельств, то вы желаете их знать?

– Да.

– Ну, так я их вам раскрою. Когда вы работаете под землей, как мы работаем, в таком мраке, и когда у вас горе, вы размышляете, и вам в голову лезут дурные мысли.

– Ого, – прервал полицейский комиссар, – вы признаетесь в предумышленности содеянного!

– Э, конечно, раз я признаюсь во всем. Разве этого мало?

– Нет-нет, достаточно. Продолжайте.

– Вот мне и пришла в голову дурная мысль – убить Жанну. Уже целый месяц меня смущала эта мысль, чувства мешали рассудку, и, наконец, одно слово товарища заставило меня решиться.

– Какое слово?

– О, это не ваше дело. Утром я сказал Жанне: я не пойду сегодня на работу, я погуляю как в праздник, пойду поиграю в кегли с товарищами. Приготовь обед к часу. Но… ладно… без разговоров, слышишь, обед чтобы был к часу!

– Хорошо! – сказала Жанна и отправилась за провизией.

Я же между тем, вместо того чтобы пойти играть в кегли, взял шпагу, которая теперь находится у вас. Наточил ее сам на точильном камне, спустился в погреб, спрятался за бочку и сказал себе: она же сойдет в погреб за вином, ну, тогда и посмотрим. Сколько времени я просидел, скорчившись, за бочкой, которая лежит тут, справа, я не знаю; меня била лихорадка, сердце стучало, и в темноте перед моими глазами плыли красные круги. И я слышал голос, повторивший слово, то слово, которое вчера мне сказал товарищ.

– Но что же это, наконец, за слово?! – требовательно воскликнул полицейский комиссар.

– Бесполезно об этом спрашивать! Я уже сказал, что вы никогда об этом не узнаете.

Наконец, я услышал шорох платья, шаги приближались. Я вижу: вот мерцает свеча, вижу, в проеме появляются ее ноги, край платья, вот она видна уже по грудь. А вот появилась и ее голова… Я хорошо видел ее лицо… Она держала свечу в руке! «А! – сказал я. – Ладно!» И шепотом повторял слово, которое мне сказал товарищ. В это время Жанна уже приближалась ко мне. Честное слово! Она будто предчувствовала, что ее ожидает что-то дурное. Она беспокоилась. Жена оглядывалась по сторонам, но я хорошо спрятался и не шевелился. Тогда она опустилась на колени перед бочкой, поднесла бутылку и повернула кран.

Я приподнялся. Вы понимаете, она стояла на коленях. Шум лившегося в бутылку вина мешал ей расслышать производимый мною шум. К тому же я и не шумел. Она стояла на коленях, как виновная, как осужденная. Я поднял шпагу, и… я не знаю, вскрикнула ли она, голова ее покатилась. В эту минуту я не хотел умирать, я хотел спастись, я намеревался вырыть яму и похоронить ее. Я бросился к голове, она катилась, а туловище также подскочило. У меня заготовлен был мешок с гипсом, чтобы скрыть следы крови. Я взял голову, или, вернее, голова заставила меня взять себя. Смотрите! – Он показал на правой руке глубокий укус, обезобразивший большой палец.

– Как! Голова, которую вы взяли? – недоверчиво спросил доктор.

– Что вы, черт возьми, такое городите?

– Я говорю, она меня укусила своими прекрасными зубами, как видите. Я говорю вам, она не хотела меня выпускать. Я ее поставил на мешок с гипсом, я прислонил ее к стене левой рукой, стараясь вырвать правую руку, но через минуту зубы сами разжались. Я вытащил руку, и тогда (может быть, это безумие) мне показалось, что голова была жива, глаза ее оказались широко распахнуты. Я хорошо их видел. Свеча стояла на бочке, свет падал на нее. Тут я увидел, что губы, ее губы пошевелились и произнесли:

– Негодяй, я была невиновна!

Не знаю, какое впечатление это произвело на других, но что касается меня, то у меня пот катился со лба.

– Ну это уж чересчур! – воскликнул доктор. – Глаза на тебя смотрели, губы говорили!

– Слушайте, господин доктор, так как вы врач, то ни во что не верите, это естественно, но я вам говорю, что голова, которую вы там видите… вы слышите? Я говорю вам, она укусила меня, я говорю вам, что эта голова сказала: «Негодяй, я была невиновна!» А доказательство того, что она мне это сказала, в том, что сначала я хотел убежать, убив ее (не правда ли, Жанна?), а вместо того чтобы спастись, я побежал к господину мэру и сам сознался. Правда, господин мэр, ведь правда? Отвечайте!

– Да, Жакмен, – ответил Ледрю тоном, в котором звучало сочувствие. – Да, правда.

– Осмотрите голову, доктор, – распорядился полицейский комиссар.

– Когда я уйду, господин Робер, ради бога, когда я уйду! – закричал Жакмен.

– Что же ты, дурак, боишься, что она опять заговорит с тобой? – сказал доктор, взяв свечу и подходя к мешку с гипсом.

– Господин Ледрю, ради бога! – с жаром произнес каменотес. – Скажите, чтобы они отпустили меня, прошу вас, умоляю вас.

– Господа, – заговорил мэр, делая жест, чтобы остановить доктора, – нам уже не о чем более расспрашивать это несчастного, позвольте отвести его в тюрьму.

– А как же протокол? – вмешался полицейский комиссар.

– Он почти закончен.

– Надо, чтобы обвиняемый его подписал.

– Он его подпишет в тюрьме.

– Да. Да! – воскликнул Жакмен. – В тюрьме я подпишу все, что вам угодно.

– Хорошо! – согласился полицейский комиссар.

– Жандармы, уведите этого человека! – распорядился Ледрю.

– О, благодарю, господин Ледрю, благодарю, – воскликнул несчастный каменотес с выражением глубокой благодарности.

И, взяв сам под руки жандармов, он с небывалой силой потащил их вверх по лестнице. Человек ушел, и драма исчезла вместе с ним. В погребе остались ужасные предметы: тело без головы и голова без тела. Я нагнулся, в свою очередь, к Ледрю.

– Милостивый государь, – сказал я, – могу я удалиться? Я к вашим услугам для подписания протокола.

– Да, милостивый государь, но с одним условием.

– Каким?

– Вы придете ко мне подписать протокол.

– С удовольствием, милостивый государь, но когда?

– Приблизительно через час. Я покажу вам мой дом, он принадлежал Скаррону, вас это заинтересует.

– Через час, милостивый государь, я буду у вас.

Я поклонился, поднялся по лестнице, с верхней ступени оглянулся и посмотрел в погреб. Доктор со свечой в руке отвел волосы с лица. Это была еще красивая женщина, насколько можно было разглядеть, так как глаза были закрыты, губы сжаты и уже посинели.

– Вот дурак Жакмен! – воскликнул он. – Уверяет, что отсеченная голова может говорить! Наверняка он все выдумал, чтобы его приняли за сумасшедшего, недурно притворился. Это может стать смягчающим обстоятельством.

IV
Дом Скаррона

Через час я явился к Ледрю. Случайно я встретил его во дворе.

– А, – воскликнул тот, увидев меня, – вот и вы. Прекрасно, я очень рад с вами поговорить. Я познакомлю вас со своими приятелями. Вы обедаете с нами, конечно?

– Нет, сударь, вы меня извините.

– Извинений не принимаю, вы попали ко мне в четверг, тем хуже для вас: четверг – мой приемный день, все, кто являются ко мне в четверг, становятся моими гостями. После обеда вы можете остаться или уйти. Если бы не происшедшее сегодня событие, вы застали бы меня за обедом, я всегда обедаю в два часа. Сегодня, в виде исключения, мы будем обедать в половине четвертого или в четыре. Пирр, которого вы сейчас видите, – Ледрю указал на прекрасного дворового пса, – Пирр воспользовался волнением тетушки Антуан, стащил у нее баранью ногу и съел. Что ж, он был прав, а ей пришлось покупать у мясника другую ногу. Я тем временем успею не только познакомить вас со своими приятелями, но и сообщить вам о них кое-какие сведения.

– Какие сведения?

– Относительно некоторых личностей, как, например, Севильский цирюльник или Фигаро, необходимо дать кое-какие пояснения об их костюме и характере. Но мы с вами начнем с дома.

– Вы мне, кажется, сказали, сударь, что он принадлежал Скаррону?

– Да, здесь будущая супруга Людовика XIV, до того как посвятить себя семье государя, ухаживала за бедным калекой, своим первым мужем. Вы увидите ее покои.

– Покои мадам Ментенон?

– Нет, мадам Скаррон. Не будем смешивать: покои мадам Ментенон находятся в Версале или Сен-Сире. Пойдемте.

Мы поднялись по просторной лестнице и вошли в коридор, выходящий окнами во двор.

– Вот, – заметил Ледрю, – это вас касается, господин поэт. Вот самый высокий слог, каким говорили в 1650 году.

– Карта Страны нежности!

– Маршрут по ней в обоих направлениях проложен Скарроном, а заметки сделаны рукой его жены.

Действительно, в простенках между окнами помещались две карты. Они были начерчены пером на больших листах бумаги, наклеенных на картон.

– Видите, – продолжал Ледрю, – эту синюю змею? Это река Нежности, эти маленькие домишки – это города и местечки: Ухаживания, Записочки, Тайна. Вот гостиница «Желание», долина Наслаждений, мост Вздохов, лес Ревности, населенный чудовищами. Наконец, на острове посреди озера, в котором берет начало река, расположился дворец «Полное Довольство» – конец пути, цель всего путешествия.

– Черт возьми! Что я вижу! Это вулкан?

– Да. Он иногда разрушает страну. Это вулкан страстей.

– Его нет на карте мадемуазель Скюдери?

– Нет. Это изобретение мадам Скаррон.

– А другая?

– Это полная противоположность первой. Видите, река вышла из берегов, она наполнилась слезами тех, кто идет по берегу. Вот деревня Тоска, гостиница «Сожаление», остров Раскаяния. Это очень остроумно.

– Вы позволите мне их срисовать?

– Ах, пожалуйста. Теперь пойдемте в покои мадам Скаррон.

– Замечательно!

– Вот сюда.

Ледрю распахнул дверь и пропустил меня вперед.

– Теперь это моя комната, но за исключением книг, которыми она завалена, она сохранила свой облик в таком виде, как она была у знаменитой хозяйки: вот тот же альков, та же кровать, та же мебель, этими предметами она пользовалась.

– А покои Скаррона?

– О, покои Скаррона располагались в другом конце коридора, их вы уже, к сожалению, не сможете увидеть, туда нельзя входить: это секретная комната, комната Синей Бороды.

– Черт возьми!

– Да, и у меня есть тайны, хоть я и мэр. Пойдемте, я покажу вам нечто другое.

Ледрю пошел вперед, мы спустились по лестнице и вошли в гостиную.

Как и все в этом доме, гостиная носила особый отпечаток. Обои были настолько стары, что трудно было определить их первоначальный цвет. Вдоль стены в два ряда стояли кресла и стулья со старинной обивкой, также были расставлены карточные столы и маленькие столики. Среди всего этого обилия мебели, будто окруженный океанскими рыбами левиафан, возвышался гигантский письменный стол, который одной стороной был придвинут вплотную к стене и занимал треть гостиной. Он был завален всевозможными книгами, брошюрами, газетами, среди которых царила, как монарх, любимая газета Ледрю – «Constitutionnel».

В гостиной никого не было, гости гуляли по саду, который из конца в конец просматривался весь из окон гостиной. Ледрю приблизился к столу, выдвинул громадный ящик, в котором находилось множество маленьких сверточков, напоминавших пакетики с семенами. Все предметы в ящике были завернуты в бумажки и каждый снабжен ярлычком.

– Вот, – сказал он мне, – для вас, историка, это будет наверняка поинтереснее карты Страны Нежности. Это коллекция мощей, но не святых, а королей.

Действительно, в каждой бумажке находились кость, прядь волос или клок бороды. Там были также: коленная чашка Карла IX, большой палец Франциска I, кусок черепа Людовика XIV, ребро Генриха II, позвонок Людовика XV, борода Генриха IV и прядь волос Людовика XVI.

Тут находилась частица от каждого короля, и костей было такое количество, что из всех них можно было бы составить скелет французской монархии, которой давно уж не хватает прочного хребта. Кроме того, тут были также зуб Абеляра и зуб Элоизы – два белых резца; быть может, когда-то, когда их скрывали трепещущие губы, они встречались в поцелуе? Откуда появились эти кости?

Ледрю присутствовал, когда вскрывали могилы королей в Сен-Дени, и взял себе все, что ему понравилось, из каждого захоронения. Ледрю предоставил мне время удовлетворить мое любопытство, затем, заметив, что я уже пересмотрел все ярлычки, произнес:

– Ну, довольно заниматься мертвыми, перейдем к живым.

Он подвел меня к одному из окон, из которых открывался чудный вид на сад.

– У вас восхитительный сад, – заметил я.

– Сад священника – с липами, георгинами, розовыми кустами, виноградником, шпалерными персиками и абрикосами. Вы все увидите потом, а теперь займемся теми, кто в нем гуляет.

– А вот скажите, пожалуйста, что за человек – этот господин Аллиет, имеющий псевдоним Эттейла, который интересовался, желаем ли мы узнать его истинный возраст или только тот возраст, какой ему можно дать? Мне кажется, он и выглядит на свой возраст – семьдесят пять лет.

– Именно, – ответил Ледрю. – Я с него и хотел начать. Вы читали Гофмана?

– Да. А что?

– Ну так вот, это человек гофманского типа. Он всю свою жизнь занимался только тем, что по картам и по часам отгадывал будущее; все, что он получает, он тратит на лотерею. Однажды он получил выигрыш на три билета подряд и с тех пор никогда больше не выигрывал. Он знал Калиостро и графа Сен-Жермена, он считает себя сродни им и знает, как и они, секрет долгой жизни. Его настоящий возраст, если вы его спросите, двести семьдесят пять лет: свои первые сто лет он прожил без болезней в царствование Генриха II и Людовика XIV, затем, обладая секретом долголетия, он хотя и умер на глазах смертных, но трижды перенес превращение, каждый раз длившееся по пятьдесят лет. Теперь он переживает четвертое, и поэтому ему сейчас двадцать пять лет. Прожитые двести пятьдесят лет остались только в его воспоминаниях. Он громко заявляет, что будет жить до Страшного суда. В пятнадцатом столетии Аллиет был бы сожжен, и, конечно, напрасно; теперь его жалеют, и это тоже напрасно. Аллиет – самый счастливый человек на свете: он интересуется только игрой и гаданием на картах, колдовством, египетскими науками да знаменитыми таинствами Изиды. Он печатает по этим вопросам книжечки, которых никто не читает, а издатель, такой же маньяк, как он, издает их под псевдонимом, или, вернее, анаграммой, Эттейла, у него шляпа всегда набита брошюрами. Вот, посмотрите, он ее держит под мышкой – он боится, что кто-нибудь может покуситься на его драгоценные книжки. Посмотрите на человека, посмотрите на одежду – вы увидите, какие в природе случаются сочетания. Удивительно, как именно эта шляпа подходит к голове, человек – к шляпе.

И действительно, все это было так. Я смотрел на Аллиета. Он был одет в засаленное платье, изношенное, запыленное, в пятнах, его шляпа с блестящими полями, будто из лакированной кожи, как-то несоразмерно расширялась кверху. На нем были штаны из черного ратина[2]2
  Ратин – шерстяная ткань с короткими завитками густого ворса на лицевой стороне.


[Закрыть], рыжие чулки и башмаки с закругленными носками, как у тех королей, в царствование которых он, по его словам, родился.

Внешность его была малопривлекательна. Он был толстым, коренастым, с лицом сфинкса, покрытым красными прожилками, с громадным беззубым ртом, с большой глоткой, с жидкими длинными рыжими волосами, развевавшимися, как ореол, вокруг головы.

– Он беседует с аббатом Муллем, – сказал я Ледрю. – Он сопровождал нас в нашей экспедиции сегодня утром, мы еще поговорим об этой экспедиции, не правда ли?

– А почему? – поинтересовался Ледрю, глядя на меня с любопытством.

– Потому что, извините, пожалуйста, но мне показалось, вы допускали возможность, что эта голова могла говорить.

– Вы, однако, физиономист. Ну да, конечно, я верю этому, мы об этом поговорим, и если вы интересуетесь подобными историями, то здесь вы найдете с кем побеседовать. Перейдемте к аббату Муллю.

– Должно быть, – прервал я его, – это очень общительный человек, меня поразила мягкость его голоса, с какой он отвечал на вопросы полицейского комиссара.

– Ну, и на этот раз вы точно определили. Мулль – мой друг уже в течение сорока лет, а ему теперь шестьдесят. Посмотрите, он настолько чист и аккуратен, насколько Аллиет грязен и засален. Это светский человек и когда-то бывал хорошо принят в Сен-Жерменском предместье. Это он венчал сыновей и дочерей пэров Франции, свадьбы эти давали ему возможность произносить маленькие проповеди, которым брачующиеся стороны с трепетом внимали и впоследствии старательно следовали в семье. Он чуть не стал епископом Клермона. Знаете, почему этого не произошло? А он был когда-то другом Казотта и, как Казотт, верил в существование высших и низших духов, добрых и злых гениев, он коллекционирует особые книги, как и Аллиет. У него вы найдете все, что написано о призраках, привидениях, духах, выходцах с того света.

О вещах не вполне привычных и традиционных он говорит редко и только с друзьями, но он убедителен и очень сдержан; все, что происходит в свете, он приписывает воздействию сил ада или вмешательству небесных сил. Смотрите, он молча слушает все, что ему говорит Аллиет, он, кажется, рассматривает какой-то предмет, которого не видит его собеседник, и отвечает ему временами или движением губ, или кивком головы. Иногда среди нас, в окружении друзей, он впадает в глубокую меланхолию, вздрагивает, трепещет, озирается по сторонам, ходит взад и вперед по гостиной. В этих случаях его надо оставить в покое, опасно его будить; я говорю «будить», так как, по-моему, он тогда находится в сомнамбулическом состоянии. К тому же он сам просыпается, и вы увидите, как это пробуждение очаровательно.

– О, посмотрите, пожалуйста, – обратился я к мэру, – мне кажется, он вызвал одного из тех призраков, о которых вы только что говорили!

И я указал пальцем моему хозяину на настоящего блуждающего призрака, присоединившегося к двум собеседникам, который осторожно ступал по цветам и, как мне казалось, шагал по ним, не примяв ни одного из них.

– Это также один из моих приятелей, кавалер Ленуар…

– Основатель музея Пети-Огюстен?..

– Он самый. Он умирает с горя, что его музей разорен, его десять раз чуть не убили за этот музей в девяносто втором и девяносто четвертом годах. Во время Реставрации музей закрыли с приказом возвратить памятники в те здания, в которых они раньше находились, и тем лицам, которые ими ранее обладали по праву.

К сожалению, большая часть памятников была уничтожена, большая часть владельцев вымерла, и самые интересные обломки нашей древней скульптуры и нашей истории были разбросаны, погибли. Вот так все и исчезает в нашей старой Франции, останутся эти обломки, потом и от этих обломков ничего не останется. И кто же разрушает? Именно те, в интересах которых и следовало бы это сохранять.

И Ледрю, несмотря на свой либерализм, вздохнул.

– Это все ваши приятели? – спросил я у мэра.

– Может быть, еще придет доктор Робер. О нем я вам не говорю, я полагаю, вы сами составили о нем мнение. Это человек, ставивший всю жизнь опыты над живыми людьми, будто они манекены, даже не задумываясь над тем, что у них есть душа, чтобы испытывать страдания, и нервы, чтобы чувствовать. Этот жизнелюб многих отправил на тот свет. Этот, к своему счастью, не верит в выходцев с того света. Посредственный ум, мнящий себя остроумным, потому что всегда шумит, философ, потому что атеист, – он один из тех людей, которого у себя принимают, потому что он сам к вам приходит. Вам же не придет в голову идти к ним.

– О, сударь, как мне знакомы такие люди!

– Еще должен был прийти приятель, моложе Аллиета, аббата Мулля и кавалера Ленуара, но он, как и Аллиет, увлекается гаданием на картах, как Мулль – верит в духов и как кавалер Ленуар – увлечен древностями; ходячая библиотека – каталог, переплетенный в кожу христианина. Вы, должно быть, его не знаете?

– Библиофил Жакоб?

– Именно.

– И он не придет?

– Он не пришел еще, он знает, что мы обыкновенно обедаем в два часа, а теперь четыре. Вряд ли он явится. Он, верно, разыскивает какую-нибудь книжечку, напечатанную в Амстердаме в 1570 году, первое издание с тремя типографскими опечатками, одной на первом листе, другой на седьмом и одной на последнем.

В эту минуту дверь отворилась, и вошла тетка Антуан.

– Сударь, кушать подано, – объявила она.

– Пойдемте, господа, – позвал Ледрю, открыв, в свою очередь, дверь в сад, – кушать пожалуйте, кушать!

А затем повернулся ко мне.

– Где-то, – сказал он, – в саду ходит, кроме гостей, о которых я вам уже рассказал, еще гость, которого вы не видели и о котором я вам не говорил. Эта особа не от мира сего, и она не откликнется на грубый зов, обращенный к моим приятелям и на который они сейчас же откликнулись. Ваша задача – найти нечто невещественное, прозрачное видение, как говорят немцы; вы назовите себя, постарайтесь внушить этой особе, что иногда нелишне поесть, хотя бы для того, чтобы жить, предложите вашу руку и приведите к нам.

Я послушался Ледрю, догадываясь, что милый человек, которого я вполне оценил за эти несколько минут, готовит мне приятный сюрприз, и отправился в сад, оглядываясь по сторонам. Мои поиски не были продолжительными. Вскоре я увидел то, что искал. То была женщина. Она сидела под липами, я не видал ни лица ее, ни фигуры: лица – потому что оно обращено было к полю, фигуры – потому что она была закутана в большую шаль. Она была одета во все черное. Я подошел к ней – она не шевельнулась. Она словно не слышала шума моих шагов. Будто это был не живой человек, а статуя. Хоть она и была совершенно неподвижна, но ее поза была полна грации и достоинства.

Издали я заметил, что она была белокурой. Луч солнца, проникая через листву, сверкал в ее волосах и создавал вокруг ее головы своеобразный золотой ореол. Вблизи я разглядел, что волосы ее были настолько тонки, что могли соперничать с золотистыми нитями паутины, какие первые ветры осени поднимают и носят по воздуху. Ее шея, может быть несколько чересчур длинная, – очаровательное преувеличение почти всегда подчеркивает красоту, – шея сгибалась, голову она подпирала правой рукой, локоть которой лежал на спинке стула, левая рука повисла, и в ней была белая роза, лепестки которой она перебирала пальцами. Гибкая, как у лебедя, шея, согнутая опущенная рука – все было матовой белизны, будто изваянное из мрамора, без прожилок под кожей, без пульса внутри: увядшая роза имела более цвета и была более живая, чем рука, в которой она находилась. Я смотрел на эту женщину, и чем дольше я смотрел, тем меньше она казалась мне живым существом. Я даже сомневался, сможет ли она обернуться ко мне, если я заговорю. Два или три раза я открывал рот и закрывал его, не произнеся ни слова. Наконец, решившись, я окликнул ее:

– Сударыня!

Она вздрогнула, обернулась, посмотрела с удивлением, словно очнувшись от грез и вспоминая свои мысли. Ее черные глаза, устремленные на меня, так контрастировавшие с ее светлыми волосами (брови и глаза у нее были черные), придавали ей странный вид.

Несколько секунд мы не произносили ни слова, она смотрела на меня, я рассматривал ее. Женщине этой на вид было тридцать два или тридцать три года. Прежде – когда щеки ее еще не были так худы, и цвет лица не был так бледен – она отличалась чудной красотой, хотя она и теперь казалась мне красавицей. На ее лице, перламутровом, одного оттенка с рукой, без малейшей краски, глаза казались черными как смоль, а губы коралловыми.

– Сударыня, – повторил я, – господин Ледрю полагает, что, если я скажу, что являюсь автором «Генриха Третьего», «Христины» и «Антони», вы позволите мне представиться, предложить вам руку и сопроводить в столовую.

– Извините, сударь, – медленно произнесла она, – вы только что подошли, не правда ли? Я чувствовала, что кто-то приближается, но не могла обернуться, со мной так бывает, я не могу иногда повернуться. Ваш голос нарушил очарование. Дайте руку, пойдемте.

Она встала, взяла меня под руку. Хотя она и не смущалась, я почти не чувствовал прикосновения ее руки. Как будто тень шла рядом со мной. Мы пришли в столовую, не сказав друг другу по дороге ни слова. За столом были свободны два места. Одно, справа от хозяина, – для нее. Другое, напротив нее, – для меня.