Текст книги "Доктор Серван (сборник)"

XII
Карпатские горы

– Я полька, родилась в Сандомире, в стране, в которой легенды становятся предметом веры, в которой верят в семейные предания столько же, а может быть, даже и больше, чем в Евангелие. Здесь нет замка, в котором не было бы своего привидения, нет хижины, в которой не было бы своего домашнего духа. Богатые и бедные, в замке и в хижине верят в дружественные силы и во враждебную стихию. Иногда эти две стихии вступают между собой в противоречие, и между ними открывается борьба. Тогда в коридорах начинается такой таинственный шум, в старых башнях – такой жуткий вой, стены так сотрясаются, что все бегут и из хижины, и из замка; и крестьяне, и дворяне бегут в церковь к святому кресту и святым мощам – единственному спасению и защите от злых духов. Но и там присутствуют две стихии, еще более страшные, еще более жестокие и непримиримые, – это тирания и свобода.

В 1825 году между Россией и Польшей разгорелась именно такая борьба, во время которой кровь народа истощается, как часто истощается вся кровь семьи. Мой отец и два моих брата восстали против нового царя и присоединились к восставшим под знаменем польской независимости. Однажды я узнала, что мой младший брат убит; на другой день мне сообщили, что мой старший брат смертельно ранен; наконец, после целого дня пальбы из пушек, к которой я с ужасом прислушивалась и которая раздавалась все ближе и ближе, явился мой отец с сотней всадников – это было все, что осталось от тех трех тысяч человек, которыми он командовал. Он заперся в нашем замке с намерением погибнуть под его развалинами. Отец мой не боялся за себя, но дрожал за меня. И в самом деле, отцу, в конце концов, грозила только смерть, так как он не дался бы живым в руки врагов, меня же ожидали рабство, бесчестье, позор. Из сотни оставшихся соратников отец выбрал десятерых, призвал управляющего, отдал ему все наше золото и драгоценности и, вспомнив, что во время второго раздела Польши моя мать, будучи почти еще ребенком, нашла убежище в неприступном монастыре Сагастру, в Карпатских горах, приказал ему сопроводить меня в этот монастырь, не сомневаясь в том, что если монастырь проявил гостеприимство матери, то не откажет в нем и дочери.

Хотя отец меня сильно любил, но прощание наше не было продолжительным: русские должны были, по всей вероятности, появиться возле замка уже на следующий день, и нельзя было терять времени. Я поспешно надела амазонку, в которую обыкновенно облачалась, когда сопровождала братьев на охоту. Для меня оседлали самую надежную лошадь, отец опустил в седельные кобуры свои собственные пистолеты лучших тульских мастеров, обнял меня и приказал двигаться в путь. За ночь и следующей день мы сделали двадцать миль, следуя по берегу одной из тех рек без названия, которые впадают в Вислу. Преодолев этот первый двойной переход, мы были уже вне досягаемости для русских. При первых лучах солнца мы на второй день увидели сверкающие снежные вершины Карпат. К концу этого дня мы добрались до их подошвы. Наконец, на третий день утром мы вступили в одно из их ущелий.

Наши Карпаты совершенно не похожи на ваши облагороженные горы Запада. Тут перед нами встает в своем величии все то, что природа имеет своеобразного и грандиозного. Их грозные вершины теряются в облаках, покрытые белыми снегами, их громадные сосновые леса отражаются в гладкой зеркальной поверхности озер, похожих на моря, воду этих озер никогда не рассекала лодка, их хрустальную голубизну никогда не мутила сеть рыбака, глубины их так бездонны, как лазурь неба. Редко-редко раздается там голос человека, слышится молдавская песнь, которой вторят крики диких животных; песня и крики будят одинокое эхо, крайне удивленное тем, что какой-то звук выдал его существование.

Целые мили вы проезжаете под мрачными сводами леса, на каждом шагу тишина прерывается неожиданными странными звуками, повергающими наш дух в изумление и восторг. Там везде опасность, тысячи различных опасностей, но вам некогда испытывать страх – так величественны эти опасности. То вы встречаете водопады, образовавшиеся от тающего льда, низвергающиеся со скалы на скалу и заливающие узкую тропинку, по которой вы шли; то подгнившие от старости деревья падают на землю со страшным треском, похожим на шум землетрясения; то, наконец, поднимается ураган, надвигаются тучи, и молния сверкает и рассекает их, как огненный змей.

Затем остроконечные вершины, девственные леса, гигантских горы и бесконечные заросли сменяются безграничными степями. Будто настоящее море с его волнами и бурями, расстилаются на беспредельном просторе холмистые бесплодные саванны. Не ужас овладевает вами тогда, а тоска, вы впадаете в глубокую черную меланхолию, которую ничто не может рассеять: куда бы вы ни кинули свой взор, всюду открывается одинаково однообразный вид. Вы десятки раз поднимаетесь и спускаетесь по одинаковым холмам, тщетно разыскивая протоптанную дорогу; вы чувствуете себя затерявшимся в своем уединении среди пустыни, вы считаете себя одиноким в природе, и ваша меланхолия переходит в отчаяние. В самом деле, ваше движение вперед становится как бы бесцельным, вам кажется, что оно никуда вас привести не может, вы не встречаете ни деревни, ни замка, ни хижины, никакого следа человеческого жилья. Иногда только, чтобы усугубить печальный вид мрачного пейзажа, попадается маленькое озеро, без тростника и кустов, застывшее в глубине оврага. Оно, как Мертвое море, преграждает вам путь своими зелеными водами, над которыми носятся птицы, разлетающиеся при вашем приближении с пронзительными душераздирающими криками. Вот вы сворачиваете и поднимаетесь по холму, опускаетесь в другую долину, поднимаетесь опять на другой холм, и это продолжается до тех пор, пока вы не преодолеете целую цепь таких холмов, постепенно уменьшающихся в высоте.

Но вот вы поворачиваете на юг, и цепь кончается, пейзаж тогда снова становится величественным, перед вами встает новая цепь гор, очень высоких, более живописных и более разнообразных очертаний. И вот опять все покрыто лесом, все перерезано ручьями, тут тень и вода, и пейзаж оживляется. Слышен звон монастырского колокола, и по склону гор тянется караван. Наконец, в последних лучах солнца вы различаете словно стаю белых птиц, оберегающих друг друга, – это деревенские домики, которые как бы сгрудились и прижались друг к другу, чтобы защититься от какого-нибудь ночного нападения: с возрождением жизни вернулась и опасность, и тут уже приходится бояться не медведей и волков, как в прежде описанных горах, – здесь приходится сталкиваться с шайками молдавских разбойников. Однако мы продвигались. Мы путешествовали уже десять дней без приключений. Мы могли уже видеть вершину горы Ион, возвышающуюся над всеми соседними горами; на ее южном склоне находится монастырь Сагастру, в который я направлялась. Прошло еще три дня, и мы прибыли на место.

Стоял конец июля. Был жаркий день, и мы с громадным наслаждением почувствовали около четырех часов первую вечернюю прохладу. Мы миновали развалины башни Нианцо. Спустились в равнину, которую уже давно видели, двигаясь по горному ущелью. Уже можно было любоваться на течение Бистрицы, берега которой оказались усыпаны красными и белыми цветами. Мы ехали по краю пропасти, на дне которой текла река бурным потоком. Наши лошади двигались парами из-за узости дороги.

Первым ехал наш проводник, несколько наклонившись вбок на седле. Он пел монотонную песню славян Далматского побережья Адриатики, к словам которой я прислушивалась с особым интересом. Певец, похоже, был еще и поэтом. То была песнь гор, полная печали и мрачной простоты, и петь ее мог только горец. Вот слова этой песни:

 
На болоте Ставиля
                безмолвье царит,
Там злого разбойника
                тело лежит.
Скрывая от кроткой Марии,
Он грабил, он жег, разрушал,
Он честных сынов Иллирии
В пустынных горах убивал.
Его сердце пронзил
                злой свинец ураганом
И острым изранена
                грудь ятаганом.
Три дня протекло. Над землей
Три раза уж солнце всходило.
И труп под печальной сосной
Три раза его осветило.
И, о чудо! Четвертая ночь
                лишь прошла —
Из ран вдруг горячая
                кровь потекла.
Уж очи его голубые
Не взглянут в радостный мир,
Но ожили мысли в нем злые…
Бежим! Тот разбойник – вампир!
Горе тем, кто к болоту
                Ставиля попал.
От трупа бежит
                даже жадный шакал,
И коршун зловещий летит
К горе с обнаженной вершиной.
И вечно безмолвье царит
Над мрачной и дикой трясиной.
 

Вдруг раздался ружейный выстрел. Просвистела пуля. Песня оборвалась, и проводник, убитый наповал, скатился в пропасть, лошадь же его остановилась, вздрагивая и вытягивая свою голову к пропасти, в которой исчез ее хозяин. В то же время раздался громкий крик, и со склона слетели тридцать разбойников, которые тотчас окружили нас. Все схватились за оружие. Сопровождавшие меня старые солдаты, хотя и были застигнуты врасплох, но, привыкшие к сражениям, не испугались и ответили залпом. Я тоже схватила пистолет и, понимая невыгодность нашей позиции, закричала: «Вперед!» и пришпорила лошадь, которая понеслась по направлению к равнине. Но мы имели дело с горцами, перепрыгивавшими со скалы на скалу, как настоящие демоны, они стреляли, перемещаясь при этом и сохраняя свое преимущественное положение.

К тому же они предвидели наш маневр. Там, где дорога становилась шире, на выступе горы нас поджидал молодой разбойник во главе десятка всадников. Заметив нас, они пустили лошадей галопом и встретили нас с фронта, те же, которые нас преследовали, бросились с горного склона, перерезали нам путь к отступлению и окружили со всех сторон. Положение было опасное. Однако, привыкшая с детства к сценам сражений, я следила за происходящим и не упускала из виду ни одной подробности. Все эти люди, одетые в овечьи шкуры, носили громадные круглые шляпы, украшенные живыми цветами, какие носят венгры. У всех были длинные турецкие ружья, которыми они после каждого выстрела размахивали и испускали при этом дикие крики, у каждого за поясом были кривая сабля и пара пистолетов.

Их предводитель был юноша, едва достигший лет двадцати двух, бледный, с миндалевидными черными глазами, длинными вьющимися волосами, ниспадавшими на плечи. На нем был молдавский костюм, отделанный мехом и затянутый на талии шарфом с золотыми и яркими разноцветными полосами. В его руке сверкала кривая сабля, а за поясом блестели четыре пистолета. Во время схватки он издавал хриплые и невнятные звуки, не похожие на какой-либо из человеческих языков, однако посредством их он давал приказы, так как люди повиновались его крикам: они бросались ничком на землю, чтобы избежать выстрелов наших солдат, поднимались, чтобы стрелять в свою очередь, они убивали тех, кто еще стоял, добивали раненых и превратили схватку в бойню.

Две трети моих защитников пали на моих глазах один за другим. Четверо еще держались, они обступили меня и не просили пощады, так как знали, что не получат ее, и думали только об одном – чтобы продать свою жизнь как можно дороже. Тогда молодой предводитель издал крик более выразительный, чем прежние, и направил свою саблю на нас. Вероятно, он приказал дать залп по оставшимся в живых и расстрелять всех вместе, потому что длинные молдавские ружья сразу были наведены на нас. Я поняла, что настал наш последний час. Я возвела глаза к небу, сложила руки в последней мольбе и приготовилась к смерти. В эту минуту я увидела юношу, который не спустился, а скорее бросился с горы, перепрыгивая со скалы на скалу; он остановился на высоком камне, который господствовал над всей этой сценой, и стоял на нем, как статуя на пьедестале. Главарь протянул руку к полю битвы и произнес одно лишь слово:

– Довольно.

При звуке этого голоса глаза всех устремились наверх, и казалось, что все подчиняются новому повелителю. Только один разбойник приставил ружье к плечу и выстрелил. Один из наших людей испустил стон – пуля пробила ему левую руку. Он повернулся, чтобы броситься на того, кто его ранил, но, прежде чем лошадь сделала четыре шага, блеснул огонь над нашими головами, и голова мятежного разбойника скатилась, снесенная ружейным зарядом. Столько волнений перенести оказалось выше моих сил, и я упала в обморок. Когда я пришла в себя, то уже лежала на траве, голова моя покоилась на коленях мужчины, я видела только его белую руку, всю в кольцах, обнявшую меня за талию, а передо мной стоял, скрестив руки на груди, с саблей под мышкой молодой разбойник-молдаванин, который командовал при нападении на нас.

– Кстати, – сказал по-французски властным голосом тот, кто поддерживал меня, – вы сейчас же уведете своих людей, а мне предоставите позаботиться об этой молодой женщине.

– Брат мой, брат мой, – заговорил тот, к кому относились эти слова и кто себя едва сдерживал, – брат мой, берегитесь, не выводите меня из терпения: я предоставил вам замок, вы предоставьте мне лес. В замке вы – хозяин, здесь же всецело властвую я. Здесь достаточно одного моего слова, чтобы заставить вас повиноваться.

– Кстати, я старший, я вам говорю, что я всюду властелин, в лесу, как и в замке, и там, и здесь. О, в моих жилах, как и в ваших, течет кровь Бранкованов, королевская кровь, кровь людей, привыкших к власти. Я повелеваю!

– Вы, Грегориска, командуете своими слугами, да, но моими солдатами вы не повелеваете.

– Ваши солдаты – разбойники, Костаки… разбойники, которых я велю повесить на зубцах башен нашего замка, если они не подчинятся мне сию минуту.

– Ну, попробуйте-ка им приказать.

Тогда я почувствовала, что тот, кто меня поддерживал, осторожно высвободился и бережно положил мою голову на камень. Я с беспокойством следила за ним: то был тот самый юноша, который словно упал с неба во время схватки, я видела его мельком, так как лишилась чувств в то время, когда он говорил.

Это был молодой человек лет двадцати четырех, высокий, с голубыми глазами, которые излучали решимость и удивительную твердость. Его длинные белокурые волосы, признак славянской расы, рассыпались по плечам, как волосы архангела Михаила, окаймляя свежие румяные щеки; губы его кривились в презрительной насмешке, приоткрывая двойной ряд жемчужных зубов; взгляд его походил на взгляд орла и блеск молнии. Он был одет в костюм из черного бархата, голову венчала шапочка с орлиным пером, похожая на шапку Рафаэля, ноги в облегающих панталонах были обуты в расшитые сапоги. Талия была стянута пояском с охотничьим ножом, на плече висела двуствольная винтовка, в меткости боя которой мог убедиться один из разбойников.

Он протянул руку в сторону брата в повелительном жесте и произнес несколько слов на молдавском языке. Они произвели, по-видимому, глубокое впечатление на разбойников. Тогда на том же языке заговорил, в свою очередь, предводитель шайки, и я поняла, что речь его сопровождалась угрозами и проклятиями. Но на эту длинную пылкую речь старший брат ответил лишь одним словом. Разбойники поклонились. Он сделал знак, и шайка выстроилась позади нас.

– Ну хорошо, пусть так, Грегориска, – сказал Костаки опять по-французски. – Эта женщина не пойдет в пещеру, но она все же будет принадлежать мне. Я нахожу ее красивой, я ее завоевал, и я ее желаю.

И, произнеся эти слова, он набросился на меня с объятиями.

– Женщина эта будет доставлена в замок и передана на попечение моей матери, я ее здесь не покину, – возразил мой покровитель.

– Подайте мою лошадь! – скомандовал Костаки по-молдавски.

Десять разбойников бросились исполнять приказание и привели своему главарю лошадь, которую он требовал. Грегориска огляделся по сторонам, схватил лошадь за узду и взлетел в седло, не коснувшись стремян. Костаки вскочил на лошадь так же легко, как и его брат, хотя он держал меня на руках, и помчался галопом. Лошадь Грегориски неслась ноздря в ноздрю со скакуном Костаки и терлась временами головой о его голову и бока. Любопытно было видеть этих двух всадников, скакавших бок о бок, мрачных, молчаливых, не терявших друг друга из поля зрения ни на минуту и не показывавших вида, что следят друг за другом, припавших к своим лошадям, отчаянный бег которых увлекал их через леса, скалы и пропасти.

Голова моя была запрокинута, и я видела, что красивые глаза Грегориски упорно смотрят на меня. Заметив это, Костаки приподнял мою голову, и я видела уже только его мрачный взгляд, которым он пожирал меня. Я прикрыла веки, но это было напрасно – сквозь веки я чувствовала пронзительный взгляд, проникавший в мою грудь и раздиравший мое сердце. Тогда мною овладела странная галлюцинация: мне казалось, что я Ленора из баллады Бюргера, что меня уносят привидения, лошадь и всадник. Когда я почувствовала, что мы остановились, то с ужасом открыла глаза, так как была уверена, что увижу поломанные кресты и разрытые могилы. То, что я увидела, было не лучше моих фантазий – это был внутренний двор старого молдавского замка, сооруженного веке в четырнадцатом.

XIII
Замок Бранкован

Тогда Костаки опустил меня на землю и почти тотчас соскочил сам, но как стремительно ни было его движение, Грегориска все-таки его опередил. В замке, как и сказал Грегориска, хозяином был он. Слуги выбежали, увидев прибывших молодых людей и привезенную ими чужую женщину, но, хотя их услужливость простиралась и на Костаки, и на Грегориску, заметно было, однако, что наибольший почет и более глубокое уважение они оказывают последнему. Появились две женщины. Грегориска отдал им приказание на молдавском языке и сделал знак рукой, чтобы я следовала за ними. Во взгляде, сопровождавшем поданный мне знак, было столько уважения, что я ни секунды не колебалась. Пять минут спустя я уже была в большой комнате, которая даже невзыскательному человеку показалась бы простой и необжитой, но, которая, очевидно, была лучшей в замке.

Это была большая квадратная комната с диваном, обитым зеленой саржей, на ночь он становился кроватью. Пять или шесть больших дубовых кресел, большой сундук и в одном углу кресло с балдахином, напоминающее большое великолепное сиденье из церкви. Ни на окнах, ни на диване не было занавесей и покрывал. В комнату можно было попасть по лестнице, в нишах которой стояли во весь рост (несколько больше человеческого роста) три статуи Бранкованов. Через некоторое время в эту комнату принесли вещи, среди которых были и мои чемоданы. Женщины предложили мне свои услуги. Я привела в порядок свой туалет и осталась в амазонке, так как этот костюм больше подходил к костюмам моих хозяев. Едва успела я привести себя в порядок, как в дверь тихо постучали.

– Войдите, – сказала я, конечно, по-французски, ибо для нас, полек, французский язык почти родной.

Вошел Грегориска.

– Сударыня, я счастлив, что вы ответили по-французски.

– И я также, сударь, – ответила я, – я счастлива, что говорю на этом языке, так как благодаря этой случайности я смогла оценить ваше великодушное ко мне отношение. На этом языке вы защищали меня от посягательств вашего брата, и на этом языке я выражаю вам свою искреннюю признательность.

– Благодарю вас, сударыня. Это естественно, что я принял участие в женщине, оказавшейся в вашем положении. Я охотился в горах, когда услышал частые выстрелы, раздававшиеся неподалеку. Я понял, что происходит вооруженное нападение, и пошел на огонь, как говорится по-военному. Слава богу, я появился вовремя. Но позвольте мне узнать, сударыня, по какому случаю такая знатная женщина, как вы, очутилась в наших горах?

– Я, сударь, полька, – ответила я. – Два мои брата были недавно убиты в войне против России, мой отец, которого я оставила готовящимся к защите нашего замка от врага, без сомнения, теперь уже тоже присоединился к ним. Я же по приказанию отца убежала с места битвы и должна была искать убежища в монастыре Сагастру, в котором моя мать в молодости, при таких же обстоятельствах, нашла надежное пристанище.

– Вы – враг русских, тем лучше, – сказал молодой человек. – Это очень поможет вам в замке, и нам понадобятся все наши силы в той борьбе, которая нам предстоит. Теперь, когда я знаю, кто вы, то знайте и вы сударыня, кто мы: имя Бранкован вам, должно быть, известно?

Я поклонилась.

– Моя мать – последняя княгиня, носящая это имя, она последняя в роде этого знаменитого предводителя, убитого Кантемирами, презренными приспешниками Петра I. В первом браке мать моя была замужем за моим отцом Сербаном Ваивади, также князем, но из менее знатного рода. Отец мой воспитывался в Вене, там он имел возможность оценить преимущества цивилизации. Он решил сделать из меня европейца. Мы отправились во Францию, Италию, Испанию и Германию.

Моя мать (я знаю, сыну не следовало бы рассказывать то, что я расскажу вам, но ради нашего спасения необходимо, чтобы вы хорошо знали нашу историю, тогда вы сумеете оценить причины этого разоблачения), моя мать во время первого путешествия моего отца, когда я был ребенком, находилась в преступной связи с предводителем партизан – так в этой стране называют людей, напавших на вас, – сказал, улыбаясь, Грегориска. – Моя мать, говорю я, находилась в преступной связи с графом Джиордаки Копроли, полугреком-полумолдаванином, обо всем написала отцу и просила развода. Как причину своего требования она выставляла то, что она, потомок Бранкованов, не желает оставаться женой человека, который с каждым днем становился все более чуждым своей стране. Увы, моему отцу не пришлось давать согласия на это требование, которое вам может показаться странным, между тем как у нас развод – самое естественное и самое обычное дело. Отец мой в это время умер от аневризмы, от которой он страдал давно, так что это письмо получил я.

Мне ничего не оставалось, как искренно пожелать счастья моей матери. Я написал письмо с моими пожеланиями и уведомил ее, что она стала вдовой. В этом же письме я испрашивал позволения продолжить свое путешествие, и такое позволение было мною получено. Я намерен был поселиться во Франции или Германии, я не хотел встречаться с человеком, который ненавидел меня и кого я не мог любить, то есть с мужем моей матери. Вдруг я узнал, что граф Джиордаки Копроли убит казаками моего отца.

Я поспешил вернуться. Я любил свою мать, понимал ее одиночество, понимал, как она нуждалась в том, чтобы при ней в такую минуту находились люди, которые могли быть ей дороги. Хотя она и не питала ко мне нежных чувств, но я был ее сын.

И вот однажды утром я неожиданно вернулся в замок наших предков и встретил здесь молодого человека. Я посчитал его за чужого, но потом узнал, что это мой брат. То был Костаки, незаконнорожденный сын моей матери, признанный после вступления ее во второй брак. Костаки, неукротимый человек, каким вы его видели, для которого закон – его страсти, для которого на свете нет ничего святого, кроме матери, который подчиняется мне, как тигр подчиняется руке, которая его укротила, но с вечным ревом и со смутной надеждой пожрать меня в один прекрасный день. В замке, в жилище Бранкованов и Ваивади я еще повелитель, но за оградой, в горах он становится властителем леса и гор и хочет, чтобы все склонялось под его железной волей. Почему он сегодня уступил? Почему сдались его люди? Я не знаю: по старой привычке, из-за остатков почтения. Но я не рискну больше на такое испытание. Оставайтесь здесь, не выходите из этой комнаты, с этого двора, не выходите за стены замка, и тогда я ручаюсь за все; если же вы сделаете хоть один шаг за пределы замка, тогда я ни за что не ручаюсь, но готов умереть, защищая вас.

– Не могла бы я, согласно желанию моего отца, продолжить свой путь в монастырь Сагастру?

– Пожалуйста, попробуйте, приказывайте, я буду вас сопровождать, но буду убит по дороге, а вы… вы не доедете.

– Что же делать?

– Остаться здесь, выждать возможность, воспользоваться случаем. Предположите, что вы попали к разбойникам и что только мужество может вас спасти, что только ваше хладнокровие одно может вас выручить. Хотя моя мать отдает предпочтение Костаки, сыну любви, но она добра и великодушна. К тому же она – урожденная Бранкован, настоящая княгиня. Вы ее увидите, она защитит вас от грубых страстей Костаки. Отдайте себя под ее покровительство, вы красивы, она вас полюбит. К тому же (он посмотрел на меня с неизъяснимым выражением) кто может, увидев, не полюбить вас? Пойдемте теперь в столовую, она ждет нас там. Не выказывайте ни смущения, ни недоверия, говорите по-польски – никто здесь не знает этого языка, я буду переводить моей матери ваши слова. Не беспокойтесь, я скажу лишь то, что нужно будет сказать. Особенно не проговоритесь ни единым словом о том, что я вам открыл, никто не должен знать, что мы понимаем друг друга. Вы еще не знаете, что даже самые правдивые из нас прибегают к хитрости и обману. Пойдемте.

Я последовала за ним по лестнице, освещенной смоляными факелами, которые горели в железных подставках, вмурованных в стены. Эта необычная иллюминация устроена была, видимо, для меня. Мы вошли в столовую. Как только Грегориска открыл дверь и произнес по-молдавски слово, которое я уже понимала, – «иностранка», женщина высокого роста подошла к нам. Это была княгиня Бранкован. Ее седые волосы были заплетены в косу и уложены вокруг головы. Голову украшала соболья шапочка с плюмажем, как знак ее княжеского происхождения. На ней была мантия из парчи, корсаж, усыпанный драгоценными каменьями, и длинное платье из турецкой материи, отделанное таким же мехом, из какого была шапочка. Княгиня держала в руках янтарные четки, которые быстро перебирала. Рядом с ней стоял Костаки в роскошном пышном мадьярском костюме, в котором он показался мне еще более необычным. На нем был зеленый бархатный камзол с длинными рукавами, ниспадавшими до колен, красные кашемировые панталоны и расшитые золотом сафьяновые туфли. Голова была не покрыта, длинные иссиня-черные волосы падали на обнаженную шею, к которой прилегал ворот белой шелковой рубахи. Он неловко поклонился мне и произнес по-молдавски несколько слов, которых я не поняла.

– Вы можете говорить по-французски, мой брат, – сказал Грегориска, – дама эта полька и понимает этот язык.

Тогда Костаки произнес несколько слов по-французски, которые я почти так же мало поняла, как и те, которые он произнес по-молдавски, но мать, протянув мне с важностью руку, прервала их. Очевидно, она хотела дать понять сыновьям, что принять меня должна она. Она произнесла по-молдавски приветственную речь, которую я легко поняла, благодаря игре эмоций на ее живом лице. Она указала мне на стол, предложила место возле себя, указала жестом на весь дом, как бы поясняя, что он весь к моим услугам, и затем, усевшись первая с благосклонной важностью, она перекрестилась и начала читать молитву. Тогда каждый занял место, положенное ему по этикету. Грегориска сел около меня. Я была иностранка и поэтому предоставила Костаки почетное место около его матери, Смеранды. Так называли княгиню.

Грегориска также переоделся. На нем был мадьярский камзол, как и на брате, только его камзол был из гранатного бархата, а панталоны из синего кашемира. Шею его украшал великолепный орден, то был Нишам султана Махмуда. Остальной домашний штат ужинал за тем же столом, в соответствии с положением в среде друзей или среди слуг.

Ужин прошел скучно: Костаки не проронил со мной ни слова, хотя его брат все время уделял мне внимание и говорил со мной по-французски. Что касается матери, то она обращалась ко мне все с тем же торжественным видом, которого ни на минуту не утратила. Грегориска сказал правду: она была настоящая княгиня. После ужина Грегориска подошел к матери. Он объяснил ей по-молдавски, как необходимо мне остаться одной и как мне нужен отдых после волнений такого дня. Смеранда кивнула в знак согласия, протянула мне руку, поцеловала в лоб, как если бы я была ее дочь, и пожелала провести спокойную ночь в ее замке. Грегориска был прав: я страстно желала остаться одна. Я также поблагодарила княгиню, та проводила меня до дверей, где меня ждали две женщины, которые раньше проводили меня в мою комнату. Я в свою очередь поклонилась ей и обоим ее сыновьям и вошла в комнату, которую оставила час тому назад.

Диван превратился в кровать – вот и все перемены, которые там произошли. Я поблагодарила женщин и сделала им знак, что разденусь сама, они сейчас же вышли с выражением почтения. Видимо, им было приказано повиноваться мне во всем. Я осталась одна в громадной комнате. Свеча освещала только ту ее часть, где располагались моя постель и багаж, не будучи в состоянии осветить все помещение. Возник странный световой эффект: свет свечи словно вытеснял лунное сияние, проникавшее в мое окно, не прикрытое занавесями.

Кроме двери, которая выходила на лестницу, в комнате были еще две, на них были громадные засова, которыми двери запирались изнутри, и это вполне меня успокаивало. Я подошла к двери, в какую вошла, – она, как и другие, тоже запиралась на засов. Я открыла окно – оно выходило на пропасть. Я поняла, что Грегориска намеренно выбрал эту комнату. Вернувшись к постели, я увидела на столе у изголовья маленькую сложенную записку. Я ее открыла и прочла по-польски: «Спите спокойно, вам нечего бояться, пока вы находитесь в замке. Грегориска». Я последовала его совету, усталость взяла верх, я легла и уснула.