Текст книги "Доктор Серван (сборник)"

XIV
Два брата

Так я поселилась в замке, и с этого момента начинается та драма, о которой я вам расскажу. Оба брата влюбились в меня, каждый сообразно со своим характером. Костаки начиная со следующего же дня без устали говорил мне о своей любви, объявил, что я должна принадлежать ему, и никому другому, что он скорее убьет меня, чем уступит кому бы то ни было. Грегориска молчал, но окружил меня заботой и вниманием. Все, что дало ему блестящее воспитание, все воспоминания о юности, проведенной при самых лучших дворах Европы, – все пущено было в ход, чтобы завоевать меня. Ах! Ему не трудно было мне понравиться: при первом же звуке его голоса я почувствовала, как дорог мне этот голос, при первом же взгляде его глаз я ощутила, что взгляд этот глубоко проник в мое сердце.

В течение трех месяцев Костаки сотни раз повторял, что любит меня, а я его ненавидела; в течение трех месяцев Грегориска не обмолвился ни единым словом о своей любви, а я чувствовала, что, как только он потребует, я буду принадлежать ему безраздельно. Костаки бросил свои набеги. Он никуда не уезжал из замка. Он назначил вместо себя командовать какого-то лейтенанта, который временами являлся за приказаниями и снова исчезал.

Смеранда также выказывала мне страстную дружбу, и это меня пугало. Она, видимо, покровительствовала Костаки и ревновала меня больше, чем он. Но так как она не понимала ни по-польски, ни по-французски, а я не знала молдавского языка, то она не могла много говорить в пользу своего сына, но она выучила по-французски три слова и повторяла их каждый раз, когда целовала меня в лоб:

– Костаки любит Ядвигу.

Однажды я узнала страшную весть, в довершение всех моих несчастий. Четыре человека, оставшиеся в живых после схватки, получили свободу, они отправились в Польшу и дали слово, что один из них вернется раньше чем через три месяца и доставит мне известия об отце. Однажды утром один из них действительно явился. От него я узнала, что наш замок был взят, сожжен, разрушен, а отец был убит во время его обороны. Отныне я осталась одна на свете. Костаки усилил свои притязания, а Смеранда – свою нежность, но я на этот раз воспользовалась, как предлогом, трауром по отцу. Костаки настаивал и убеждал, мать его настаивала – и в одиночку, и с ним вместе, – настаивала даже, может быть, больше, чем он. Грегориска мне говорил, что молдаване владеют собой так хорошо, что трудно узнать их чувства. Он сам служил живым примером такой сдержанности.

Невозможно было быть уверенным в чьей-либо любви больше, чем я была уверена в его любви, и, однако, если бы меня спросили, на чем была основана моя уверенность, я не могла бы этого объяснить: никто в замке не видел, чтобы его рука коснулась моей, чтобы его взоры искали моих. Одна лишь ревность могла заставить Костаки видеть в нем соперника, как одна моя любовь могла чувствовать его любовь. Однако я должна сознаться, что эта сдержанность Грегориски меня беспокоила. Я верила, конечно, но этого было недостаточно, мне нужно было убедиться в этом. Однажды вечером я вошла в свою комнату и услышала легкий стук в одну из дверей, которые, как я сказала, запирались изнутри. По тому, как стучали, я угадала, что это зов друга. Я подошла и спросила, кто там.

– Грегориска, – ответил голос, и по его звуку ясно было, что опасаться нечего и что я не ошиблась.

– Что вам нужно? – спросила я дрожащим голосом.

– Если вы доверяете мне, – проговорил Грегориска, – если вы считаете меня честным человеком, исполните мою просьбу.

– Какую просьбу?

– Погасите свечу, будто вы уже легли спать, и через полчаса откройте мне свою дверь.

– Приходите через полчаса, – был мой ответ.

Я погасила свечу и ждала. Сердце мое сильно билось, так как я понимала, что случилось что-то важное. Прошло полчаса. Кто-то еще тише, чем в первый раз, постучал в дверь. Я уже раньше отодвинула засов, оставалось только открыть дверь. Грегориска вошел, и хотя ничего не сказал, я закрыла за ним дверь и задвинула засов. Некоторое время он молчал, стоя неподвижно, и сделал мне знак молчать. Затем, когда убедился, что нам ничто не угрожает, он вывел меня на середину громадной комнаты и, почувствовав по дрожи моей, что мне трудно стоять на ногах, принес стул. Я села или, вернее, упала на стул.

– О боже мой, – воскликнула я, – что случилось, почему вы принимаете такие предосторожности?

– Потому что моя жизнь (что не важно), потому что, может быть, и ваша жизнь зависит от нашего разговора.

В испуге я схватила его за руку. Он поднес мою руку к губам, взглядом как бы испрашивая прощения за такую дерзость. Я опустила глаза в знак согласия.

– Я люблю вас, – сказал он своим мелодичным певучим голосом. – Любите ли вы меня?

– Да, – ответила я.

– Согласились бы вы стать моей женой?

– Да.

Он провел рукой по лбу с выражением глубокого счастья.

– В таком случае вы не откажетесь следовать за мной?

– Я последую за вами всюду.

– Вы понимаете, что мы будем счастливы только тогда, когда убежим отсюда?

– О да! – вскричала я. – Бежим.

– Тише, – сказал он, вздрогнув, – тише!

– Вы правы.

И я, вся дрожа, прижалась к нему.

– Вот что я сделал, – сказал он. – Вот почему я так долго молчал о своей любви. Я хотел устроить прежде всего так, чтобы, когда я удостоверюсь в ваших чувствах, ничто не мешало нашему браку. Я богат, Ядвига, я колоссально богат, но богатство мое, как и всех молдавских господарей, заключается в земле, скоте, крепостных. И вот я продал монастырю Ганго на миллион земель, скота и деревень с крепостными. Монахи дали мне на триста тысяч франков драгоценностей, сто тысяч франков золотом, а на остальную сумму – векселя на венские банки. Довольно ли будет вам миллиона?

Я пожала его руку.

– Мне достаточно одной вашей любви, Грегориска!

– Хорошо, слушайте дальше. Завтра я отправлюсь в монастырь Ганго, чтобы закончить с настоятелем все дела. У него приготовлены для меня лошади, они будут нас ждать с девяти часов, спрятанные в ста шагах от замка. После ужина вы уйдете в свою комнату, как сегодня, и, как сегодня, потушите свечу; как и сегодня, я войду к вам. Но завтра я выйду отсюда уже не один – вы последуете за мной, мы дойдем до ворот, выходящих в поле, найдем там своих лошадей, сядем на них и послезавтра к утру удалимся отсюда миль на тридцать.

– Как жаль, что сегодня не послезавтра!

– Дорогая Ядвига!

Грегориска прижал меня к сердцу, наши губы слились в поцелуе. О, он сказал правду! Я открыла дверь своей комнаты честному человеку. Он отлично понял, что если я еще пока не принадлежу ему телом, то уже принадлежу ему душой. Ни на минуту я не сомкнула глаз в эту ночь. Я видела себя убегающей с Грегориской, я чувствовала его объятия, как была в объятиях Костаки. Но какая это была разница!

Настал день. Я спустилась в столовую. Мне показалось, что Костаки поклонился мне с еще более мрачным видом, чем обыкновенно. В его улыбке сквозила уже не ирония, а угроза. Что же касается Смеранды, то она показалась мне такой же, как всегда. Во время завтрака Грегориска распорядился подать лошадей. Костаки, видимо, не обратил на это никакого внимания. В одиннадцать часов Грегориска откланялся, сказал, что вернется только к вечеру, и просил мать, чтобы она не ждала его к обеду. Затем он обратился и ко мне и попросил извинить его. Он вышел. Брат следил за ним, пока он не скрылся с глаз, и тогда я подметила в его взгляде столько ненависти, что содрогнулась.

Можете себе представить, в каком страхе я провела этот день. Я никому не обмолвилась о наших планах, едва ли я даже в молитвах осмелилась признаться в них Богу, а между тем мне казалось, что планы наши уже всем известны, мне казалось, что каждый устремленный на меня взгляд может прочесть их в моем сердце.

Обед прошел для меня как пытка. Костаки был мрачен и угрюм и говорил мало. На этот раз он ограничился двумя-тремя словами на молдавском языке, обратившись к матери, и каждый звук его голоса заставлял меня вздрагивать. Когда я встала, чтобы отправиться в свою комнату, Смеранда, по обыкновению, обняла меня и при этом произнесла ту фразу, которую я уже целую неделю не слышала от нее:

– Костаки любит Ядвигу!

Слова эти преследовали меня, словно угроза. Даже когда я уже оказалась в своей комнате, мне чудилось, что роковой голос продолжал нашептывать мне на ухо: «Костаки любит Ядвигу!» Ибо любовь Костаки, как сказал Грегориска, была для меня – смерть.

В семь часов вечера, когда стало темнеть, я увидела, как Костаки прошел через двор. Он обернулся, чтобы взглянуть в мою сторону, но я быстро отстранилась, чтобы он меня не увидел. Меня охватило беспокойство, так как, насколько я могла видеть из окна, он направился в конюшню. Я поспешно отперла свою дверь и бросилась в соседнюю комнату, откуда могла видеть все, что он делает.

Костаки действительно отправился в конюшню. Он вывел оттуда свою любимую лошадь, оседлал ее с особой тщательностью – как человек, придающий значение даже малейшим мелочам. Он был в том же костюме, в каком я увидела его в первый раз. Но только из оружия при нем была одна лишь сабля. Оседлав лошадь, он еще раз взглянул на окно моей комнаты. Не увидев меня, он сам открыл ворота, через которые выехал и должен был вернуться его брат, вскочил в седло и поскакал галопом по направлению к монастырю Ганго. Тут сердце мое судорожно сжалось, роковое предчувствие говорило, что Костаки отправился навстречу своему брату. Я оставалась у окна, пока могла разглядеть дорогу, которая в четверти мили от замка делала поворот и терялась в лесу. Наконец, тревога моя, дойдя до крайней степени, придала мне силы, и поскольку было очевидно, что я могла получить вести об обоих братьях только в зале, то я спустилась вниз.

Прежде всего я взглянула на Смеранду. По спокойному выражению ее лица видно было, что она не испытывала никаких опасений. Она отдавала обычные приказания относительно ужина, и приборы обоих братьев стояли на их обычных местах. Я не могла обратиться к кому-либо с расспросами. К тому же кого бы я могла спросить? Кроме Костаки и Грегориски, в замке никто не говорил на тех языках, на которых говорила я. При малейшем шуме я вздрагивала.

Обыкновенно ужинали в замке в девять часов. Я спустилась в столовую в половине девятого. Я не спускала глаз с минутной стрелки, ход которой был заметен на большом циферблате часов. Стрелка прошла расстояние в четверть часа. Пробило три четверти девятого. Раздался мрачный и печальный звон, и стрелка снова тихо задвигалась, и я опять видела, как стрелка с точностью двигалась дальше. За несколько минут до девяти часов мне показалось, что я услышала топот лошадей на дворе. Смеранда, похоже, также его услышала, потому что она повернула голову к окну, но ночь была слишком темна, чтобы можно было что-либо разглядеть.

О, если бы она взглянула на меня в эту минуту, то она могла бы угадать, что происходит в моем сердце! Слышен был топот одной только лошади, меня это не удивило. Я хорошо знала, что вернется лишь один всадник. Но кто именно?

В передней раздались шаги. Дверь открылась, в темноте показался силуэт. Человек остановился на минуту на пороге. Сердце мое замерло. Он приближался, и по мере того как он все больше вступал в круг света, дыхание мое восстановилось. Я узнала Грегориска. Еще мгновение, и мое сердце разорвалось бы. Я узнала Грегориска, но он был бледен как смерть. По его виду можно было догадаться, что случилось что-то ужасное.

– Это ты, Костаки? – спросила Смеранда.

– Нет, мать, – ответил Грегориска сухо.

– А, это вы, – воскликнула она. – И вы заставляете вашу мать ждать?

– Матушка, – возразил Грегориска, взглянув на часы, – сейчас только девять часов.

И действительно, в эту минуту часы пробили девять раз.

– Да, правда, – заметила Смеранда. – Но где же ваш брат?

Я невольно подумала, что это тот самый вопрос, который Господь Бог задал Каину. Грегориска ничего не ответил.

– Никто не видел Костаки? – спросила Смеранда.

Дворецкий осведомился о нем у челяди.

– В семь часов, – доложил он, – князь был в конюшне. Оседлал свою лошадь и отправился по дороге в Ганго.

В эту минуту глаза мои встретились с глазами Грегориска. Не знаю, было ли так в действительности или то была галлюцинация, но мне показалось, что у него на лбу блеснула капля крови. Я медленно поднесла палец к своему лбу, показывая место, где, мне казалось, было пятно. Грегориска понял меня. Он вынул платок и вытерся.

– Да-да, – прошептала Смеранда, – он, вероятно, встретил медведя или волка и увлекся погоней. Вот почему дитя заставляет ждать мать. Скажите, Грегориска, где вы его оставили?

– Матушка, – ответил Грегориска твердым, но взволнованным голосом, – мы с братом выехали порознь.

– Хорошо, – сказала Смеранда. – Пусть подают ужин, садитесь за стол. Заприте ворота, те, кто вне дома, пусть там и ночуют.

Два первые приказания исполнены были в точности. Смеранда заняла свое место. Грегориска сел по правую руку, а я по левую. Затем слуги вышли, чтобы исполнить третье приказание, то есть закрыть ворота замка. В эту минуту послышался шум во дворе, испуганный слуга вошел в залу и сказал:

– Княгиня, лошадь князя Костаки прискакала одна и в крови.

– О, – прошептала Смеранда, вставая бледная и грозная, – так же однажды вечером прискакала лошадь его отца.

Я посмотрела на Грегориску – он был не просто бледен, он был похож на мертвеца. Действительно, лошадь князя Копрели в один вечер прискакала в замок, вся покрытая кровью, а час спустя слуги нашли и принесли его тело, все израненное. Смеранда взяла факел у одного из слуг, подошла к двери, открыла ее и вышла во двор. Трое или четверо слуг едва сдерживали испуганную лошадь и общими усилиями пытались ее успокоить. Смеранда подошла к животному, осмотрела кровь, запачкавшую седло, и на его лбу нашла рану.

– Костаки дрался лицом к лицу, в поединке с одним врагом. Ищите, дети, его тело, а потом поищем убийцу.

Так как лошадь прискакала через ворота на Ганго, все слуги бросились в этом направлении, и огни их факелов замелькали в поле и исчезли в лесу, подобно светлячкам, фосфоресцирующим в хороший летний вечер. Смеранда, будто уверенная в том, что поиски не будут продолжительны, осталась у ворот. Из глаз этой удрученной горем матери не скатилась ни единая слеза, хотя очевидно было, что она в глубоком отчаянии. Грегориска стоял за ней, я стояла около Грегориски. Выходя из залы, он будто хотел предложить мне свою руку, но не посмел. По прошествии четверти часа на дороге замелькал один огонек, затем два, а потом и все остальные. Только на этот раз они не были разбросаны по полю, а сосредоточились вокруг общего центра. Тотчас стало ясно, что этим центром были носилки и человек, лежавший на них.

Скорбный кортеж двигался медленно, шаг за шагом приближаясь к воротам замка. Через десять минут он был уже у ворот. Увидев мать, встречавшую мертвого сына, те, кто нес его, инстинктивно сняли шапки и молча вошли во двор. Смеранда пошла за ними, а мы следовали за Смерандой. Вошли в залу и там поставили носилки. Тогда Смеранда торжественно-величественным жестом отстранила всех и, приблизившись к телу, встала перед ним на колени, убрала волосы, закрывшие его лицо, долго всматривалась в него сухими глазами и затем, расстегнув камзол, распахнула окровавленную рубашку. Рана оказалась на правой стороне груди, она могла быть нанесена прямым обоюдоострым клинком. Я вспомнила, что в тот день видела за поясом у Грегориски длинный охотничий нож, служивший также штыком для его винтовки. Я поискала глазами у его пояса это оружие, но оно исчезло. Смеранда потребовала воды, намочила в ней свой платок и обмыла рану. Светлая чистая кровь окрасила края раны.

Зрелище, представившееся моим глазам, было ужасно и вместе с тем величественно. Эта громадная комната, освещенная смоляными факелами, эти дикие лица, эти глаза, горящие злобой, эти странные одежды, эта мать, высчитывавшая при виде еще теплой крови, сколько времени тому назад смерть похитила у нее сына, эта глубокая тишина, нарушаемая только рыданиями этих разбойников, предводителем которых был Костаки, – все это, повторяю, было ужасно и величественно. Наконец, Смеранда прикоснулась губами ко лбу своего сына, встала, отвела растрепавшиеся седые волосы и проговорила:

– Грегориска.

Грегориска вздрогнул, покачал головой и, очнувшись от оцепенения, ответил:

– Что, мать моя?

– Подойдите, мой сын, и выслушайте, что я скажу.

Грегориска вздрогнул, но повиновался. По мере того как он приближался к телу, кровь все обильнее и все более алая сочилась из раны. К счастью, Смеранда не смотрела в эту сторону, потому что, если бы она увидела эту кровь, выдающую убийцу, ей уже не надо было бы разыскивать его.

– Грегориска, – сказала она, – я знаю, что Костаки и ты – вы не любили друг друга. Я хорошо знаю, что ты по отцу Вайвади, а он по отцу Копроли, но по матери вы оба из рода Бранкован. Я знаю, что ты человек, воспитанный в городах Запада, а он дитя восточных гор, но, в конце концов, вы родились из одного чрева, и вы оба братья. И вот, Грегориска, я хочу знать, неужели же мы похороним моего сына около его отца, не принеся клятвы? Я хочу знать, могу ли я, как женщина, тихо оплакивать его, положившись на тебя, как на мужчину, что ты воздашь должное убийце?

– Назовите, сударыня, убийцу моего брата и приказывайте – клянусь, что не пройдет и часа, как он умрет.

– Поклянись же, Грегориска, поклянись под страхом моего проклятия, слышишь, мой сын? Поклянись, что убийца умрет, что ты не оставишь камня на камне в его доме, что его мать, его дети, его братья, его жена или его невеста – что все они погибнут от твоей руки. Поклянись, и, произнеся клятву, ты призовешь на себя небесный гнев, если нарушишь эту священную клятву. Если ты не сдержишь этого обета, пусть тебя постигнет нищета, пусть отрекутся от тебя друзья, пусть проклянет тебя твоя мать!

Грегориска протянул руку над трупом.

– Клянусь, убийца умрет! – сказал он.

Когда произнесена была эта страшная клятва, истинный смысл которой, может быть, был понятен только мне и мертвецу, я увидела, или мне показалось, что вижу, страшное чудо. Глаза трупа открылись и уставились на меня пристальнее, чем когда-либо при жизни, и я почувствовала, что они пронизывают меня насквозь и жгут, как раскаленное железо. Это было уже выше моих сил, я лишилась чувств.

XV
Монастырь Ганго

Когда я очнулась, то увидела себя в своей комнате. Я лежала на кровати, одна из двух служанок бодрствовала около меня. Я спросила, где Смеранда, мне ответили, что она у тела своего сына. Я спросила, где Грегориска, мне ответили, что он в монастыре Ганго. О побеге уже не было и речи. Разве Костаки не умер? О браке тоже не могло быть речи. Разве я могла выйти замуж за братоубийцу? Три дня и три ночи прошли, таким образом, в странных грезах. Бодрствовала ли я, спала ли, меня никогда не оставлял взгляд этих горящих глаз на этом мертвом лице. Это было страшное видение.

На третий день должны были состояться похороны Костаки. В этот день утром мне принесли от Смеранды полное траурное облачение. Я оделась и спустилась вниз. Дом казался совершенно пустым – все были в часовне. Я отправилась туда, где находились все. Когда я переступила через порог, Смеранда, с которой я не виделась три дня, двинулась мне навстречу. Она казалась воплощением горя. Медленным движением, словно во сне, она ледяными губами прикоснулась к моему лбу и замогильным голосом произнесла свои обычные слова: «Костаки любит Ядвигу».

Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня ее слова. Это уверение в любви в настоящем времени, вместо прошедшего: это «любит вас» вместо «любил вас», эта загробная любовь ко мне, живой, – все это произвело на меня потрясающее впечатление. В то же время мной овладело странное чувство, будто бы я была, действительно, женою того, кто умер, а не невестой того, кто был жив. Этот гроб привлекал меня, притягивал мучительно, как земля влечет очарованную ею птицу. Я глазами поискала Грегориску и увидела его: он стоял бледный у колонны, глаза были подняты к небу. Не знаю, видел ли он меня.

Монахи монастыря Ганго окружали гроб с телом, пели псалмы по греческому обряду, иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но молитва замирала у меня на устах, я была так расстроена, что мне казалось, будто я присутствую на каком-то шабаше демонов, а не на собрании священнослужителей. Когда подняли гроб, я хотела идти за ним, но силы меня оставили. Я чувствовала, как ноги подкосились, и оперлась о дверной косяк. Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала Грегориску. Тот повиновался и приблизился. Тогда Смеранда обратилась ко мне на молдавском языке.

– Моя мать приказывает мне повторить вам слово в слово то, что она скажет, – произнес Грегориска.

Тогда Смеранда опять заговорила. Когда она кончила, Грегориска сказал:

– Вот что моя мать говорит: «Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы его любили, не правда ли? Я благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы моя дочь так же, как если бы Костаки был вашим супругом, отныне у вас есть родина, мать, семья. Прольем слезы над умершим и станем достойными того, кого нет в живых, – я, его мать, и вы, его вдова! Прощайте, идите к себе, я провожу моего сына до его последнего пристанища, по возвращении я уединюсь с моим горем, и вы увидите меня не раньше, чем я с ним справлюсь. Не беспокойтесь, я убью свое горе, ибо не хочу, чтобы оно убило меня».

Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды, переведенные мне Грегориской. Я вернулась в свою комнату, похоронная процессия удалилась. Я видела, как она исчезла за поворотом дороги. Монастырь Ганго находился всего в полумиле от замка по прямой, но дорога была проложена в обход разных препятствий, и процессия была в пути около двух часов.

Стоял ноябрь. Дни были холодные и короткие. В пять часов вечера было уже совершенно темно. Около семи часов я опять увидела факелы. Это возвращался похоронный кортеж. Труп упокоился в склепе предков. Все было кончено. Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело мной со времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и особенно с тех пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на меня глаза, которые смерть закрыла. В этот вечер я была подавлена волнениями пережитого днем и находилась в еще более печальном настроении. Я слышала бой разных часов в замке, и мной все сильнее и сильнее овладевала тоска, по мере того как летело время и приближался тот момент, когда умер Костаки.

Я слышала, как пробило три четверти девятого. Тогда меня охватило странное волнение. Необъяснимый ужас насквозь пронизал меня, мое тело застыло, вместе с ужасом меня охватил непреодолимый сон, который притупил все чувства, дыхание затруднилось, глаза заволокло пеленой. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать. В то же время, однако, чувства мои не настолько притупились, чтобы я не могла расслышать шагов, приближающихся к моей двери, затем мне показалось, что она открылась, а затем я уже больше ничего не видела и не слышала.

Я почувствовала только сильную боль на шее. Затем впала в глубокий сон. В полночь я проснулась. Лампа моя еще горела, я хотела подняться, но была так слаба, что пришлось дважды предпринять попытку встать. Однако я пересилила слабость и поскольку, проснувшись, продолжала чувствовать в шее ту же боль, которую испытала во сне, то дотащилась, держась за стену, до зеркала и осмотрела себя.

На моем горле остался след, похожий на укол булавки. Я подумала, что, наверное, какое-нибудь насекомое укусило меня во время сна, и поскольку чувствовала себя утомленной, то легла и уснула. На другой день я проснулась как обычно, хотела было встать, как только открыла глаза, но ощутила такую слабость, какую пережила лишь однажды в жизни – в тот день, когда мне пускали кровь. Я подошла к зеркалу и была поражена бледностью своего лица. День прошел печально и мрачно. Я испытывала нечто странное, у меня возникла потребность оставаться там, где я сидела, всякое перемещение было для меня утомительно.

Наступила ночь. Мне принесли лампу. Мои служанки, насколько я поняла по крайней мере по их жестам, предлагали остаться со мной. Я поблагодарила их, и они ушли. В тот же час, как и накануне, я испытала те же симптомы. У меня явилось тогда желание встать и позвать на помощь, но я не могла дойти до дверей. Я смутно слышала бой часов, пробило три четверти девятого. Раздались шаги, открылась дверь, но я ничего не видела, как и накануне, я упала навзничь на кровать. Как и раньше, я почувствовала острую боль на шее в том же месте. И вновь я проснулась в полночь, только была еще слабее и еще бледнее, чем накануне.

На другой день ужасное состояние опять возобновилось. Я решила спуститься к Смеранде, невзирая на свою слабость, когда одна из моих служанок вошла ко мне и произнесла имя Грегориски. Грегориска шел за ней следом. Я хотела встать, чтобы встретить его, но упала в кресло. Он вскрикнул, увидев мое состояние, и хотел броситься ко мне, но у меня хватило силы протянуть ему руку.

– Зачем вы пришли? – спросила я.

– Увы, – произнес он, – я пришел проститься с вами! Я пришел сказать, что покидаю этот мир, который стал невыносим для меня без вашей любви и вашего присутствия. Я пришел сказать, что удаляюсь в монастырь Ганго.

– Вы лишились моего присутствия, Грегориска, – ответила я, – но не моей любви. Увы, я продолжаю любить вас, и мое великое горе заключается в том, что отныне любовь эта является преступлением.

– В таком случае я могу надеяться, что вы будете молиться за меня, Ядвига.

– Конечно. Только недолго придется мне молиться за вас, – прибавила я с улыбкой.

– Что с вами, в самом деле, отчего вы так бледны?

– Я… Да сжалится надо мной Господь и призовет меня к себе!

Грегориска подошел, взял меня за руку, которую мне не хватило сил отнять у него, и, пристально глядя на меня, сказал:

– Эта бледность, Ядвига, неестественна, чем она вызвана?

– Если я скажу, Грегориска, вы сочтете меня сумасшедшей.

– Нет-нет, говорите, Ядвига, умоляю вас. Мы находимся в стране, не похожей ни на какую другую страну, в семье, не похожей ни на какую другую семью. Говорите, все говорите, умоляю вас.

Я все ему рассказала: о странной галлюцинации, овладевшей мною в час смерти Костаки, о том ужасе, о том оцепенении, о том ледяном холоде, о той слабости, от которой я падала на кровать, о тех шагах, которые, казалось, я слышала у той двери, которая, мне казалось, открывалась; наконец, о той острой боли, спутницей которой явилась бледность, и о беспрестанно возрастающей слабости.

Я думала, что Грегориска примет мой рассказ за начало сумасшествия, и заканчивала его в некоторым боязливом замешательстве, но видела, что он, напротив, следил за этим рассказом с глубоким вниманием. Когда я закончила, он на минуту задумался.

– Итак, – спросил он, – вы засыпаете каждый вечер в три четверти девятого?

– Да, несмотря на все усилия преодолеть сон.

– Вам кажется, что ваша дверь открывается?

– Да, хотя я и запираю ее на засов.

– Вы чувствуете острую боль на шее?

– Да, хотя почти ничего на ней не заметно.

– Не позволите ли вы мне посмотреть?

Я запрокинула голову. Он осмотрел мою рану.

– Ядвига, – сказал он через некоторое время, – доверяете ли вы мне?

– И вы еще спрашиваете? – ответила я.

– Верите ли вы моему слову?

– Как святому Евангелию.

– Хорошо, Ядвига, даю вам клятву. Клянусь вам, что вы не проживете и неделю, если не согласитесь, и сегодня же, сделать то, что я вам скажу…

– И если я соглашусь?

– Если вы согласитесь, то, может быть, будете спасены.

– Может быть?

Он молчал.

– Что бы ни случилось, Грегориска, – ответила я, – я сделаю все, что вы прикажете.

– Хорошо! Слушайте же, – сказал он, – а главное, не пугайтесь. В нашей стране, как и в Венгрии, как и в Румынии, существует предание.

Я вздрогнула, так как вспомнила это предание.

– А, – воскликнул он, – вы знаете, что я хочу сказать.

– Да, – ответила я, – я видела в Польше особ, страдающих от этого ужасного недуга.

– Вы говорите о вампирах, не правда ли?

– Да, в детстве я видела, как на кладбище одной из деревень, принадлежавших моему отцу, выкопали сорок покойников – все они умерли в течение двух недель, и никто не мог определить причину их смерти. Семнадцать из них имели все признаки вампиризма, то есть трупы их были свежи и они походили на живых людей, другие были их жертвами.

– А как же освободили от них народ?

– Им вбили в сердце осиновый кол и затем сожгли.

– Да, так обычно поступают, но в вашем случае этого недостаточно. Чтобы вас освободить от привидения, я должен знать, что это за привидение, и с Божьей помощью я это узнаю. Да, и если потребуется, я буду бороться один на один с этим привидением, кто бы им ни был.

– О, Грегориска! – воскликнула я в ужасе.

– Я сказал: «Кто бы ни был», и повторяю это. Но для того, чтобы я мог успешно выполнить мое страшное намерение, вы должны согласиться на все, чего я потребую.

– Говорите.

– Будьте готовы к семи часам. Отправьтесь в часовню, идите туда одна, вам нужно, Ядвига, преодолеть свою слабость. Так нужно. Там нас обвенчают. Согласитесь, дорогая, для того, чтобы я мог защищать вас, я должен иметь это право перед Богом и людьми. Оттуда мы вернемся сюда и тогда увидим, что делать дальше.

– О, Грегориска, – воскликнула я, – если это он, то он вас убьет!

– Не бойтесь ничего, моя дорогая Ядвига. Только согласитесь.

– Вы хорошо знаете, Грегориска, что я сделаю все, чего вы пожелаете.

– В таком случае до вечера!

– Хорошо, делайте все, что находите нужным, а я буду помогать по мере моих сил.

Он вышел. Через четверть часа я увидела всадника, мчавшегося по дороге в монастырь, – это был он!

Как только я потеряла Григориску из виду, то упала на колени и молилась так, как уже больше не молятся в вашей стране, и ждала семи часов и возносила к Богу и святым мои призывы. Я поднялась с колен лишь тогда, когда пробило семь часов. Я была слаба, как умирающая, бледна, как покойница. Я набросила на голову большую черную вуаль, держась за стену, спустилась по лестнице и отправилась в часовню, не встретив никого по дороге. Грегориска ждал меня с отцом Василием, настоятелем монастыря Ганго. За поясом у него был святой меч, реликвия одного древнего крестоносца, участвовавшего при взятии Константинополя Виллардуином и Балдуином Фландрским.

– Ядвига, – произнес он, положив руку на меч, – с помощью Бога я этим разрушу чары, угрожающие вашей жизни. Итак, подойдите смело. Вот святой отец, который, выслушав мою исповедь, примет наши клятвы.