Текст книги "Доктор Серван (сборник)"

У меня не хватило мужества дальше слушать. Я вздохнул и вошел в свою комнату. Моя комната была пуста. На другой день в шесть часов, по обыкновению, кошка оказалась рядом со мной и пробыла у меня до середины следующего дня.

– Что вам сказать, мой друг, – продолжал больной. – В течение месяца это видение появлялось каждый вечер, и я к нему даже привык. На тридцатый день после казни часы пробили шесть, но кошка не появлялась.

Я даже решил было, что наконец избавился от нее, и от радости не смог уснуть. Все утро я волновался и с тревожным нетерпением дожидался рокового часа. Я не сводил глаз с циферблата в течение целого часа, начиная с пяти часов и до шести. Я следил, как стрелка передвигалась с одной минутной черточки на другую. Наконец, минутная стрелка дошла до двенадцати, раздался бой часов, прозвучал один удар, второй, третий, четвертый, пятый и, наконец, шестой… На шестом ударе дверь отворилась, – продолжал несчастный, – и вошел курьер в ливрее, как будто он находился на службе у лорда-лейтенанта Шотландии.

Первая мысль, пришедшая мне в голову, была о том, что лорд-лейтенант прислал мне письмо, и я протянул руку к незнакомцу. Но он не обратил никакого внимания на мой жест – он встал за моим креслом. Мне не надо было оборачиваться, чтобы его видеть, против меня было зеркало, и в этом зеркале я видел его. Я встал и прошелся, он шел за мной на небольшом удалении. Я подошел к столу и позвонил.

Вошел слуга и на мой вопрос о посетителе ответил, что он не видел курьера, как не видел и кошки. Я отослал его, остался наедине со странной особой и мог свободно рассмотреть ее. Пришелец был в придворном платье, волосы в сетке, со шпагой, жилет с шитьем и шляпа под мышкой. В десять часов я лег спать, он, в свою очередь, чтобы лучше провести ночь, уселся в кресле напротив моей кровати. Я отвернулся к стене, но уснуть мне никак не удавалось, и временами я ворочался с боку на бок. В свете ночника я видел, что посланец также не спал.

Наконец, первые лучи дня проникли в комнату через щели жалюзи. Я повернулся в последний раз к своему незваному гостю – он исчез, кресло было пусто. До вечера я освободился от моего видения. На вечер было назначено собрание у главного церковного комиссара. Под предлогом необходимости приведения в порядок моего выходного костюма я в шесть часов, без пяти минут, позвал слугу и попросил запереть дверь в комнату на засов. Он исполнил приказание. При последнем ударе часов я устремил взгляд на дверь: она открылась, вошел вчерашний курьер.

Я сейчас же подошел к двери: она была заперта, засов, казалось, не был выдвинут из скобки. Я обернулся: курьер стоял за моим креслом, а Джон ходил взад и вперед по комнате, ничего не замечая. Очевидно, он не видел человека, как раньше не видел животного. Я оделся. И тогда произошло нечто странное: с необычайной предупредительностью мой новый слуга помогал Джону во всем, что тот делал, а Джон ничего так и не заметил. Так, например, Джон держал мое платье за воротник, а привидение держало его за полы, Джон подавал штаны за пояс, а привидение поддерживало их внизу. Никогда у меня еще не было более услужливого слуги.

Наступил час отъезда. И тогда, вместо того чтобы следовать за мной, курьер двинулся вперед, проскользнул сквозь дверь моей комнаты, спустился по лестнице, стал со шляпой под мышкой за Джоном, который отворял дверцу кареты, и, когда Джон ее запер и стал на запятки, он сел на козлы с кучером, и тот подвинулся немного вправо, чтобы дать ему место. Карета остановилась у дверей дома главного церковного комиссара. Джон открыл дверцу экипажа, но призрак уже был на своем посту, за ним. Едва я вышел, призрак протиснулся вперед, проскользнул сквозь толпу слуг, толпившихся у главного входа, и все оглядывался, следую ли я за ним. Тогда мне захотелось проделать с кучером тот же опыт, который я проделал с Джоном.

– Патрик, – спросил я его, – что это за человек сидел около вас?

– Какой человек, ваша милость? – удивился кучер.

– Тот, что сидел рядом с вами на козлах.

Патрик вытаращил глаза, оглядываясь вокруг.

– Ну, хорошо, – произнес я, – видимо, я ошибся.

Курьер остановился на лестнице и поджидал меня. Как только он увидел, что я опять двинулся, он также тронулся с места и пошел впереди меня, будто для того, чтобы доложить обо мне в приемной зале, а затем, когда я вошел, он занял в передней подобающее место. Никто не видел его, этого привидения, как не видели его ни Джон, ни Патрик. Вот когда мой страх перешел в ужас: я понял, что действительно схожу с ума. С этого вечера окружающие стали замечать перемены во мне. Все спрашивали, чем я озабочен, – в числе других и вы.

По выходе от главного церковного комиссара я опять нашел мое привидение в передней. Как и при моем прибытии, так и теперь, при отъезде, он бросился вперед, сел на козлы, вернулся со мной домой, последовал за мной в мою комнату, уселся в кресло, в котором сидел накануне. Тогда я захотел убедиться, было ли что-либо реальное, осязаемое в этом привидении. Я совершил большое усилие над собой и, пятясь задом, приблизился к креслу и опустился в него. Я ничего не почувствовал, но увидел в зеркале, что привидение стоит за мной. Как и накануне, я улегся в постель, но только в час ночи. Как только я оказался в кровати, я увидел привидение сидящим в моем кресле. На другой день поутру оно исчезло. Видение это продолжалось месяц. По истечении месяца оно изменило своим привычкам и более не появилось. На этот раз я уже не верил, как в первый раз, в полное его исчезновение, а ждал страшного превращения и, вместо того чтобы наслаждаться уединением, ждал с трепетом следующего дня.

На другой день, при последнем ударе в шесть часов вечера, я услышал легкий шелест у полога моей кровати, и в том месте, где полотнища полога соединялись в проходе у стены, разглядел скелет. На этот раз, – вы поймете, мой друг, что я могу так выражаться, – я увидел живой образ смерти. Скелет неподвижно стоял на том же месте и глядел на меня своими пустыми глазницами. Я встал, несколько раз обошел комнату, череп скелета следил за всеми моими движениями. Было ощущение, что он ни на минуту не отводит от меня своих глазниц, туловище оставалось неподвижным.

В эту ночь я не решился лечь спать. Я дремал, или, скорее, сидел с закрытыми глазами в кресле, где обыкновенно устраивалось на ночь привидение, об отсутствии которого я теперь с печалью сожалел. Утром скелет исчез. Я велел Джону переставить кровать и задернуть ее полог. Вечером, при последнем, шестом, ударе часов, я услышал шелест, полог заколебался, затем показались костлявые кисти рук, раздвигающие полотнища полога, скрывавшие кровать, и в образовавшемся проеме скелет занял место, на котором он стоял накануне. На этот раз у меня хватило мужества лечь в постель. Череп, который, как и накануне, следил за моими движениями, нагнулся надо мною, глазницы, которые накануне ни на минуту не теряли меня из виду, устремились на меня. Вы поймете, какую ночь я провел! И вот, мой дорогой доктор, я пережил уже двадцать таких ночей. Теперь вы знаете, что со мной. Что же, вы еще беретесь меня лечить?

– Я по крайней мере попытаюсь, – ответил доктор.

– Каким образом – позвольте узнать?

– Я уверен, что привидение, которое вы видите, существует только в вашем воображении.

– Что мне за дело, существует оно или нет, раз я его вижу!

– Вы хотите, чтобы и я его увидел, я?

– Конечно, очень даже хочу.

– Когда же?

– Как можно скорее. Завтра.

– Хорошо, завтра… Итак, крепитесь!

Больной печально улыбнулся. На другой день в семь часов утра доктор вошел в комнату своего друга.

– Ну как? – спросил он. – Что скелет?

– Скелет исчез, – ответил тот едва слышно.

– Ну, вот и прекрасно! Мы устроим так, чтобы он сегодня вечером не появлялся.

– Устройте.

– Вы говорите, скелет возникает при последнем ударе часов?

– Непременно.

– Прежде всего остановим часы. – Доктор остановил маятник.

– Что вы делаете?

– Я хочу лишить вас возможности определять время.

– Хорошо.

– Теперь мы опустим шторы и задернем занавеси на окнах.

– А это зачем?

– Все с той же целью, чтобы вы не могли отдавать себе отчета в ходе времени.

– Хорошо.

Шторы были опущены, занавеси закрыты. Зажгли свечи.

– Пусть завтрак и обед для нас будут наготове в любое время. Джон, – распорядился доктор, – мы не хотим есть строго по определенным часам, вы подадите, когда я вас позову.

– Слышите, Джон? – поинтересовался больной.

– Да, сударь.

– Подайте нам карты, шашки, домино и уходите.

Джон принес все требуемое и ушел. Доктор принялся, как мог, развлекать больного, болтал, играл с ним, а когда проголодался, позвонил. Джон, который знал, зачем звонили, принес завтрак. После завтрака начали партию, которая была прервана новым звонком доктора. Джон подал обед. Они отобедали, выпили кофе и опять принялись играть. Так вдвоем они провели весь день, который тянулся очень долго. Доктор решил, что он приблизительно определил мысленно время и что по его предположениям роковой час уже миновал.

– Итак, – воскликнул он, поднимаясь из-за стола, – победа!

– О какой победе вы говорите? – удивился больной.

– Конечно, победа: теперь часов восемь или девять, и скелет не появился.

– Посмотрите на свои часы, доктор, они единственные в доме. Если урочный час уже прошел, ну, тогда и я, пожалуй, закричу: «Победа!»

Доктор посмотрел на часы и промолчал.

– Вы ошиблись, не правда ли, доктор? – осторожно спросил больной. – Сейчас ровно шесть часов.

– Да, и что же?

– Как – что же? Вот входит скелет.

И судья с глубоким вздохом откинулся на спинку стула. Доктор посмотрел по сторонам.

– Но где вы его видите? – спросил он.

– На его обычном месте, у кровати, между занавесями.

Доктор встал, подошел к постели и занял в проеме между полотнищами полога то место, на котором должен был находиться скелет.

– А теперь вы все еще его видите?

– Я не вижу туловища, вы закрываете его своим телом, но череп я вижу.

– Где?

– Над вашим правым плечом. У вас как бы две головы: живая и мертвая.

Несмотря на все свое недоверие, доктор вздрогнул. Он обернулся, но ничего не увидел.

– Мой друг, – сказал он больному с печалью в голосе, – если вам надо сделать распоряжения относительно завещания, сделайте их.

И он вышел. Девять дней спустя Джон, войдя в комнату своего хозяина, нашел его мертвым. Прошло ровно три месяца со времени казни разбойника.

IX
Королевская усыпальница в Сен-Дени

– Ну, и что же все это доказывает, доктор? – поинтересовался Ледрю.

– Это доказывает, что органы, передающие мозгу впечатления, которые они воспринимают, вследствие некоторых причин расстраиваются и являются, таким образом, как бы плохим зеркалом для мозга, и тогда мы видим предметы и слышим звуки, которых не существует. Вот и все.

– Однако, – заметил кавалер Ленуар с робостью доверчивого ученого, – случается же, что некоторые предсказания сбываются. Как вы объясните, доктор, тот факт, что удары, нанесенные привидением, оставляли синяки на том, кто им подвергался? Как вы объясните, что привидение могло за десять, двадцать, тридцать лет вперед предсказать будущее? То, что не существует, может ли наносить ущерб тому, что существует, или предсказать то, что должно случиться?

– А, – сказал доктор, – вы имеете в виду видения шведского короля.

– Нет, я хочу сказать о том привидении, которое я сам видел.

– Вы?

– Да, я!

– Где же?

– В Сен-Дени.

– Когда это было?

– В 1794 году, во время осквернения гробниц.

– А, да! Послушайте-ка, доктор, – проговорил Ледрю.

– Что? Что вы видели? Расскажите!

– Извольте. В 1793 году я был назначен директором Музея французских памятников и в качестве такового присутствовал при вскрытии захоронений в аббатстве Сен-Дени, переименованном просвещенными патриотами в Франсиаду. С тех пор прошло сорок лет, и теперь я могу рассказать вам о странных вещах, которыми ознаменовалась эта акция.

Ненависть, которую удалось внушить народу к королю Людовику XVI и которая не улеглась и после событий 21 января, теперь перенесена на всех королей его рода: решено было преследовать монархию до самых ее истоков, монархов – вплоть до их могил, решили рассеять по ветру прах шестидесяти государей.

Может быть, хотели убедиться, сохранились ли те великие сокровища, которые были зарыты в некоторых из этих гробниц, столь неприкосновенных, как говорили. Народ устремился в Сен-Дени. Шестого и восьмого августа он уничтожил пятьдесят одну гробницу – историю двенадцати веков. Тогда правительство решило воспользоваться этим беспорядком, обыскать гробницы и овладеть наследием монархии, которой был нанесен удар в лице Людовика XVI, последнего ее представителя. Затем намеревались уничтожить даже имена, память, кости королей. Дело шло о том, чтобы вычеркнуть из истории четырнадцать веков монархии. Несчастные безумцы не понимают, что люди могут иногда изменить будущее… но никогда не могут изменить прошлого.

На кладбище была приготовлена обширная общая могила, по образцу могил для бедных. В эту яму, осыпанную известью, должны были бросить, как на живодерне, кости тех, кто сделал из французов величайшую нацию в мире, начиная от Дагобера и до Людовика XV.

Таким образом хотели удовлетворить народ, особенное же удовольствие это доставило бы законодателям, адвокатам, завистливым журналистам – хищным птицам революции, глаза которых не выносят никакого блеска, как глаза их собратьев – ночных птиц – совершенно не выносят никакого света. Заслуги тех, кто не может ничего создать, сводятся к разрушению. Я назначен был инспектором раскопок, благодаря этому я получил возможность спасти много драгоценных вещей. Я принял это назначение.

В субботу, 12 октября, когда шли слушания по процессу королевы, я открыл склеп Бурбонов со стороны подземных часовен и вытащил гроб Генриха IV, убитого 14 мая 1610 года в возрасте пятидесяти семи лет. Что же касается его конной статуи на Новом мосту, одного из лучших образцов творчества Жана де Булоня и его ученика, то ее пустили на чеканку мелких монет – су.

Тело Генриха прекрасно сохранилось: прекрасно сохранились черты лица, он был таким, каким рисовали его любовь народа и кисть Рубенса. Когда его первым вынули из могилы в хорошо сохранившейся одежде, волнение было необычайным, и под сводами церкви едва не раздался популярный во Франции призыв: «Да здравствует Генрих IV!»

Когда я увидел оказываемые великому мертвецу знаки почета, можно сказать, даже любви, я велел прислонить его тело к одной из колонн клироса, чтобы каждый мог подойти и посмотреть на него. Он был одет, как и при жизни, в бархатный черный камзол с фрезами и белыми манжетами, в бархатные панталоны, такие же, как камзол, шелковые чулки того же цвета, бархатные башмаки. Его красивые с проседью волосы ореолом окружали голову, седая борода доходила ему до груди. И тогда началось бесконечное шествие, как бывает у мощей святого: женщины дотрагивались до рук доброго короля, некоторые целовали край его мантии, иные ставили детей на колени и тихо шептали:

– Ах, если бы он жил, народ не бедствовал бы! – Они могли бы прибавить: и не был бы так дик, ибо дикость народа – его несчастье.

Паломничество это продолжалось в субботу, двенадцатого октября, воскресенье – тринадцатого и в понедельник – четырнадцатого. В понедельник, после того как рабочие закончили обедать, то есть с трех часов пополудни, возобновились раскопки. Следующее тело, увидевшее свет после Генриха IV, было тело его сына Людовика XIII. Оно также хорошо сохранилось, и, хотя черты лица расплылись, его можно было узнать по усам. Затем последовал Людовик XIV. Его можно было узнать по крупным чертам лица, типичного лица Бурбонов, только он был черен, как чернила. Затем последовали трупы Марии Медичи, второй жены Генриха IV, Анны Австрийской, жены Людовика XIII, Марии Терезы, жены Людовика XIV, и великого дофина. Все эти тела разложились, а тело дофина от гниения превратилось в бесформенную массу. Во вторник, 15 октября, выкапывание трупов продолжалось.

Труп Генриха IV оставался все время у колонны, бесстрастно присутствуя при этом страшном святотатстве над его предшественниками и потомками. В среду, 16 октября, как раз в тот момент, когда Мария-Антуанетта была обезглавлена на площади Революции, то есть в одиннадцать часов утра, из склепа Бурбонов вытаскивали очередной гроб – с телом короля Людовика XV. По древнему обычаю Франции, он покоился при входе в склеп, ожидая там своего преемника, который должен был присоединиться к нему. Его гроб взяли, вынесли и открыли на кладбище у могилы. Тело, вынутое из свинцового гроба, пока было хорошо обернуто в холст и перевязано повязками, казалось целым и сохранившимся, но, когда его освободили из погребальных пелен, оно оказалось уже сильно разложившимся и издавало такое зловоние, что все разбежались, и пришлось сжечь несколько фунтов благовоний, чтобы очистить воздух. Тотчас же бросили в яму все, что осталось от героя Парка Оленей, от любовника мадам де Шатору, мадам де Помпадур, мадам де Бари, и эти отвратительные останки, брошенные на покрытое известкой дно, покрыли сверху известью.

Я остался проследить, чтобы при мне сожгли порошок и засыпали яму известью. Вдруг послышался сильный шум из церкви, я быстро туда вошел и увидел рабочего, который усиленно отбивался от своих товарищей, в то время как женщины грозили ему кулаками. Дело оказалось в следующем. Несчастный бросил свой печальный труд и отправился на еще более печальное зрелище – на казнь Марии-Антуанетты. Опьяненный своими криками и криками других, видом проливавшейся крови, он вернулся в Сен-Дени и, подойдя к телу Генриха IV, опиравшемуся на колонну и окруженному любопытными, скажу, даже поклонниками, обратился к нему с такими словами:

– По какому праву ты остаешься здесь, когда королей обезглавливают на площади Революции?

И в ту же минуту, ухватившись левой рукой за бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину трупу короля. С сухим треском, словно бросили мешок с костями, труп упал на плиты пола. Со всех сторон поднялись страшные крики. Еще можно было осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь другому королю, но оскорбление Генриху IV, другу народа, являлось оскорблением самому народу. Рабочий, который совершил это святотатство, подвергался очень серьезной опасности, когда я поспешил к нему на помощь. Как только он увидел, что может найти во мне поддержку, он обратился ко мне за покровительством. Но, не отказывая ему в этом, я все же хотел указать, что он совершил подлый поступок.

– Дети мои, – обратился я к рабочим, – бросьте этого несчастного: тот, кого он оскорбил, занимает там, на небе, слишком высокое положение, чтобы не просить у бога для него наказания.

Затем, отобрав у него бороду, которую он вырвал у трупа и все еще держал в левой руке, я выгнал его из церкви и объявил, что он больше не является членом той группы рабочих, которые работают у меня. Возгласы и угрозы товарищей преследовали его до самой улицы. Опасаясь дальнейших оскорблений по отношению к Генриху IV, я велел отнести его тело в общую могилу, но и там трупу были оказаны знаки почета. Его не бросили, как других, в кучу останков, а опустили, тихонько положили и заботливо устроили в одном углу, затем благочестиво покрыли слоем земли, а не известью.

День кончился, и рабочие ушли, остался один сторож. Это был славный малый, которого я поставил из опасения, чтобы ночью никто не проник в церковь или для новых изуверств, или для новых краж, сторож этот отдыхал днем и сторожил с семи вечера до семи утра. Ночь он проводил на посту, стоя или прохаживаясь, чтобы согреться, а то присаживался к костру, разведенному у одной из самых близких к двери колонн.

Все в церкви носило отпечаток смерти, и разрушения придавали этому еще более мрачный характер. Гробницы были вскрыты, и плиты прислонены к стенам, разбитые статуи валялись на полу, там и сям раскрытые гробы явили своих мертвецов, которые должны были восстать из них в день Страшного Суда. Все это давало пищу для размышлений сильному уму, слабый же ум наполняло ужасом. К счастью, сторож умом не отличался вовсе, это был простой человек. Он смотрел на все эти обломки так же, как смотрел бы на лес во время рубки или как на скошенный луг, и только считал ночные часы, прислушивался к монотонному бою башенных часов, к этому единственному уцелевшему фрагменту разрушенной церкви. В тот момент, когда пробило полночь, и пока еще дрожали отголоски последнего удара часов под сводами мрачной церкви, он услышал громкие крики со стороны кладбища. То были крики о помощи. Когда первое изумление прошло, он взял лом и пошел к двери церкви, выходившей на кладбище, но когда сторож открыл дверь и отчетливо понял, что крики исходят из могилы королей, то не решился идти дальше, запер двери и побежал за мной в гостиницу, в которой я жил.

Я сначала не верил, что крики о помощи могли исходить из королевской могилы, но поскольку я жил напротив церкви, то сторож открыл окно, и среди тишины, нарушаемой только дуновением зимнего ветра, я действительно услышал протяжные жалобные стоны, которые, казалось, не похожи были на вой ветра. Я поднялся и отправился со сторожем в церковь. Когда мы туда пришли и заперли за собой дверь, то услышали жалобные стоны более отчетливо. К тому же тем легче было определить, откуда доносятся эти жалобные стоны, что дверь ограды кладбища, которую сторож плохо за собой закрыл, опять открылась. Итак, стало быть, эти стоны шли действительно с кладбища.

Мы зажгли два факела и направились к двери, но, пока мы шли к двери, сквозной ветер, дувший с улицы внутрь, задувал их. Я понял, что тут с горящими факелами пройти будет трудно, а на кладбище нам не придется больше сражаться с ветром. Кроме факелов, я велел зажечь еще и фонарь. Факелы наши погасли, но фонарь горел. Очутившись на кладбище, мы зажгли факелы, и ветер пощадил их. По мере того как мы подвигались, стоны начали стихать и в ту минуту, когда мы подошли к краю могилы, совсем смолкли. Мы подняли повыше свои факелы и осветили огромную яму: среди костей на слое извести и земли, которыми их засыпали, барахталось что-то безобразное. Это нечто походило на человека.

– Эй, что с вами и что вам там надо? – спросил я у этой тени.

– Увы! – воскликнула тень. – Я тот несчастный, который дал пощечину Генриху IV.

– Но как ты сюда попал? – изумился я.

– Вытащите меня сначала, господин Ленуар, потому что я умираю, а затем вы все узнаете.

С того момента, когда сторож убедился, что имеет дело с живым, овладевший было им ужас исчез, он уже приготовил лестницу, валявшуюся на траве неподалеку, держал ее и ждал моего приказания. Я велел спустить лестницу в яму и предложил рабочему вылезти. Он дотащился до основания лестницы, но когда хотел было встать и взобраться на ступеньки, то почувствовал, что у него сломаны нога и рука. Мы бросили ему веревку с глухой петлей, он обвязался ею под мышками. Другой конец веревки остался у меня, сторож спустился на несколько ступенек, и благодаря двойной опоре нам удалось освободить живого из общества мертвецов. Едва только мы вытащили беднягу из ямы, как он потерял сознание. Мы отнесли его к костру, положили на солому, и я послал сторожа за хирургом.

Раненый еще не пришел в сознание, как сторож явился с доктором. Бедолага очнулся только во время процедуры. Когда перевязка окончилась, я поблагодарил хирурга и поскольку хотел узнать, по какой случайности рабочий очутился в королевском захоронении, то отослал сторожа. Тот с радостью отправился спать после всех треволнений этой ночи, а я остался с рабочим наедине. Я присел на камень возле охапки соломы, на которой он лежал у костра; дрожащее пламя слабо освещало ту часть церкви, в которой мы находились, а все остальное было погружено в глубокий мрак, более глубокий оттого, что наша сторона была сильно освещена. Я приступил к расспросам, и вот что мне рассказал бедняга. То, что я его выгнал, его не огорчило. У него были деньги в кармане, и он знал, что, пока есть деньги, он не будет ни в чем нуждаться. Поэтому он отправился в кабак. Там он заказал спиртное, но на третьем стакане вошел хозяин.

– Ты уже закончил? – спросил он.

– А что? – поинтересовался рабочий.

– Я слышал, что ты дал пощечину Генриху IV.

– Ну так что? Да, это я! – дерзко сказал рабочий. – Что же из того?

– Что из того? А то, что я не хочу поить у себя такого мерзкого негодяя, как ты, который навлечет проклятие на мой дом.

– На твой дом? Твой дом – дом для всех, и раз я плачу, я у себя дома.

– Да, но ты не заплатишь!

– А почему это?

– Потому что я не возьму твоих денег! А так как ты не заплатишь, то ты уже будешь не у себя, а у меня, и раз ты будешь у меня, то я буду иметь право вышвырнуть тебя за дверь.

– Да, если ты сильнее меня.

– Если я не справлюсь с тобой, я позову моих молодцов.

– А ну-ка позови, посмотрим!

Кабатчик позвал. На его зов уже заранее предупрежденные молодцы прибежали с палками в руках, и рабочему пришлось уйти, хотя он и не прочь был побороться. Он вышел, бродил некоторое время по городу и в час обеда зашел в трактир, в котором обыкновенно обедали рабочие. Он съел суп, когда появились рабочие, закончившие дневную работу. Увидев его, они остановились у двери, вызвали хозяина и объявили, что, если этот человек будет у него обедать, они от него все уйдут. Трактирщик спросил, что сделал этот человек, что заслужил такое всеобщее осуждение. Ему рассказали, что он тот самый, кто дал пощечину Генриху IV.

– Если так, то убирайся отсюда! – велел трактирщик, подойдя к нему. – И пусть все, что ты съел, будет для тебя отравой!

С трактирщиком можно было спорить еще меньше, чем с кабатчиком. Проклятый рабочий встал, грозя своим товарищам, которые отошли от него из-за необоримого отвращения. Затаив в душе злобу, он вышел, побродил часть вечера по улицам Сен-Дени, рассыпая проклятия и богохульствуя. В десять часов он отправился на свою квартиру. Сверх обыкновения двери его дома были заперты. Он постучался. Привратник появился у окна. Так как ночь была темная, то он не мог узнать стучавшего.

– Кто ты? – спросил он.

Рабочий назвался.

– А! – воскликнул привратник. – Это ты дал пощечину Генриху IV! Подожди!

– Что? Чего мне ждать? – нетерпеливо сказал рабочий.

В это время к его ногам полетел узел.

– Что это такое? – спросил рабочий.

– Это все твое имущество.

– Как! Все мое имущество?

– Да, иди куда хочешь. Я не хочу, чтобы мой дом обрушился на мою голову.

Взбешенный рабочий схватил камень и швырнул его в дверь.

– Подожди же, – сказал привратник, – я разбужу твоих товарищей, и мы тогда посмотрим.

Рабочий понял, что тут ему делать нечего. Он ушел и, увидев в ста шагах открытую дверь, вошел под навес. Под ним лежала охапка соломы, он лег на солому и заснул. В три четверти двенадцатого ему показалось, что кто-то его тронул за плечо. Он проснулся и увидел белую фигуру, похожую на женскую, которая делала ему знак следовать за собой. Он принял ее за одну из тех несчастных, которые всегда готовы предоставить кров и себя тем, у кого есть чем заплатить, а так как заплатить за крышу и удовольствие у него было чем и он предпочитал провести ночь в постели, чем валяться на соломе, то он поднялся и пошел за женщиной.

Женщина шла некоторое время вдоль домов по левой стороне Большой улицы, затем перешла через улицу, повернула в переулок направо, продолжая все давать знаки рабочему следовать за собой. Привыкший к подобным ночным похождениям и знавший все закоулки, где обыкновенно живут женщины этого сорта, мужчина беспрекословно следовал за ней и вошел в переулок. Переулок упирался в поле. Рабочий думал, что женщина живет в уединенном месте, и продолжал следовать за ней. Через сто шагов они пробрались сквозь пролом в стене. Вдруг он поднял глаза и увидел перед собой старое аббатство Сен-Дени, исполинскую колокольню и слабо освещенные окна – от костра, возле которого бодрствовал сторож. Он искал глазами женщину, однако она исчезла. Он был на кладбище. Он хотел вернуться через тот же пролом. Но ему показалось, что там сидит мрачный и угрожающий призрак Генриха IV. Привидение сделало шаг вперед, рабочий отступил на шаг. На четвертом или пятом шагу он оступился и упал навзничь в яму. И тогда ему показалось, что его окружили все короли, предшественники и потомки Генриха IV, ему казалось, что они подняли над ним кто скипетры, кто свои жезлы правосудия, восклицая: «Горе святотатцу!» И тогда, по мере прикосновения к его телу этих жезлов правосудия и скипетров – тяжелых, как свинец, и горячих, как огонь, он чувствовал, как хрустели, ломаясь, его кости.

В это-то время часы пробили полночь, и сторож услышал стоны. Я сделал все что мог, чтобы успокоить несчастного, но он сошел с ума. После трехдневного бреда он умер с криком: «Пощадите!»

– Извините, – сказал доктор, – я совсем не понимаю вывода вашего рассказа. Происшествие с вашим рабочим показывает, что, преисполненный всем случившимся с ним днем, он бродил ночью – отчасти в состоянии сомнамбулизма; во время своего блуждания он забрел на кладбище и, глядя вверх, вместо того чтобы смотреть под ноги, упал в яму, где, вполне естественно, бедняга при падении сломал себе руку и ногу. Вы же говорили о каком-то предсказании, которое исполнилось, а я во всем этом не вижу ни малейшего предсказания.

– Подождите, доктор, – сказал кавалер. – История, которую я рассказал и которая, вы совершенно правы, не более чем факт, ведет прямо к тому предсказанию, о котором я упомянул и которое составляло тайну.

Это предсказание таково. Двадцатого января 1794 года после разрушения гробницы Франциска I вскрыли гроб герцогини Фландрской, дочери Филиппа Длинного. То были последние гробницы, которые еще оставалось осмотреть. Все склепы были опустошены, все гробы открыты, все кости выброшены в яму. Последняя гробница была неизвестно чья. То была, вероятно, гробница кардинала Реца, которого, говорят, похоронили в Сен-Дени. Закрыли все склепы или почти всю гробницу Валуа, склеп Каролингов. Оставалось закрыть на следующий день склеп Бурбонов.

Сторож проводил последнюю ночь в этой церкви, где уже больше нечего было сторожить, он получил разрешение спать и воспользовался им. В полночь его разбудили звуки органа и церковное пение. Он очнулся, протер глаза, повернул голову к амвону, то есть туда, откуда доносилось пение. Тогда он с удивлением увидел, что места на амвоне заняты монахами Сен-Дени, у алтаря стоит архиепископ, свечи освещают гроб, а на нем лежит покров из золотой парчи, которым покрывают обыкновенно только гробы монархов. Когда он проснулся, месса кончилась и начиналась траурная служба. Скипетр, корона и жезл правосудия, лежавшие на красной бархатной подушке, были переданы герольдами трем принцам. Вслед за этим подошли, скорее скользя, чем ступая, и не издавая ни малейшего шума, придворные, которые приняли гроб с телом и отнесли его в склеп Бурбонов, единственный стоявший открытым, в то время как все другие были закрыты. Тогда в склеп спустился герольдмейстер и оттуда позвал других герольдов для исполнения своих обязанностей. Герольдмейстер и герольды составляли группу из пяти лиц.