Текст книги "Сальватор. Книга IV"

Глава CXI
Что произошло в то время, когда господин Жакаль отдал приказ арестовать Сальватора, а Сальватор распорядился похитить господина Жакаля

Для того, чтобы найти объяснение тайне, которая так напугала Сальватора, нам следует вернуться к господину Жерару в тот момент, когда он с паспортом покинул кабинет господина Жакаля, торопясь как можно скорее уехать из Франции.

Не будем описывать те многочисленные чувства, которые овладели филантропом из Ванвра, когда он шел по длинному коридору и по темной извилистой лестнице, которые вели из кабинета господина Жакаля во двор префектуры полиции: собратья по профессии этого достойного человека, стоявшие небольшими группками или бродившие под этими мрачными сводами, которые сегодня уже исчезли или готовы исчезнуть и напоминавшие без преувеличения преддверие ада, казались ему демонами, готовыми наброситься на него и вонзить свои когти в его плоть.

Поэтому он постарался как можно быстрее пересечь двор, словно опасаясь, что полицейские узнают его и схватят. Еще стремительнее он выскочил за ворота, испытывая опасение, что ворота перед ним захлопнутся и он станет пленником.

За воротами он увидел своего коня, которого оставил под присмотром какого-то служащего. Вручив этому человеку несколько монет, он вскочил в седло с легкостью жокея из Ньюмаркета или Эпсома.

Дорога была продолжительным кошмаром: он гнал коня наметом. Это все походило на фантастическую скачку короля Онов через лес.

От грозы, которая еще совсем недавно с таким грохотом и огнем обрушивалась на землю, остались только черные тучи, которые закрывали собой луну. Время от времени вспыхивали недолговечные молнии, эти последние всполохи отгремевшей грозы. Они не сопровождались уже больше раскатами грома и освещали своим тусклым зловещим светом этого фантастического путешественника, который, вспоминая о своих детских страхах, стал бы, если бы осмелился, креститься после каждой вспышки молнии. Короче говоря, ночь была темна и словно бы специально создана для того, чтобы сеять ужас в самой неповинной душе. А филантроп из Ванвра, будучи реалистом, отнюдь не причислял себя к людям невинным и поэтому чувствовал, как по спине его струился холодный пот, а кровь в жилах становилась все более и более холодной.

Еще бы десять минут этой бешеной скачки – и он был уже в Ванвре. Но его конь, – довольно мощное, впрочем, животное, замученное ударами шпор, которые он получал начиная с самой Иерусалимской улицы, и порядком уставшее во время скачки из Ванвра в Париж, – начал качаться при каждом шаге и был готов рухнуть в любую минуту. Ветер, врываясь в чрезмерно расширенные ноздри коня, казалось, уже не доходил до его легких.

Господин Жерар начал вглядываться в темноту, стараясь прикинуть, через сколько же минут он сможет приехать домой. Натянув уздечку и сжав бока коня коленями, зная, что если конь хотя бы на секунду остановится, то упадет, он безжалостно вонзил в его бока шпоры.

Через пять или шесть минут, показавшихся ему часами, он смог уже различить в темноте силуэт своего замка. Спустя несколько секунд он был уже перед его дверью.

И тут случилось то, что и должно было случиться: остановившись перед дверью, конь завалился на бок.

Господин Жерар ждал этого и принял меры предосторожности. Поэтому, когда конь оказался на земле, господин Жерар уже стоял на ногах.

В любое другое время это происшествие вызвало бы жалость в душе господина Жерара, филантропия которого простиралась не только на людей, но и на животных. Но сейчас гибель лошади произвела на него очень слабое действие. Его единственной целью было опередить на возможно большее время и на максимальное количество прогонов фантазию господина Жакаля. Ибо господин Жерар знал, какой богатой была фантазия его покровителя. Знал он также и то, что господин Жакаль мог передумать и послать за ним в погоню. Теперь он преодолел один этап: прибыл домой. Первая цель была достигнута. И какое ему было дело, умрет или останется в живых благородное животное, спасшее ему жизнь!

Мы знаем, что филантроп из Ванвра не был образцом человеческой благодарности.

Итак, оставив коня лежать на земле и даже не подумав расседлать его, поскольку мало беспокоился о том, что станет с трупом животного, которое опознают только наутро, ибо оно пало не на дороге, а перед самым домом, господин Жерар стремительно открыл дверь, еще более стремительно закрыл ее за собой на два оборота и на все три задвижки, взлетел на третий этаж, вытащил из шкафа для обуви огромный кожаный чемодан, притащил его в свою спальню и зажег свечу.

И только тогда позволил себе передохнуть… Сердце его билось так часто, что ему в какой-то момент показалось, что оно вот-вот разорвется. Он несколько секунд простоял, прижав руку к груди, стараясь наладить дыхание. Затем, избегнув опасности умереть от нехватки воздуха, начал заниматься теми важнейшими операциями по подготовке к отъезду, которые называются укладкой чемоданов.

Любой человек, оказавшийся в этот момент в спальне, даже не очень сообразительный, понял бы, что господин Жерар преступник, только по одному тому, как бессмысленно он выполнял работу, которая обычно требует взвешенного подхода к себе: он бросал в чемодан безо всякого порядка и разбору нательное белье и верхнюю одежду, выхватывая все это из зеркального комода и из ящичков комода, смешивая в одну кучу чулки и ложные воротнички, рубашки и жилеты, запихивая сапоги в карманы одежд, башмаки в рукава рединготов. При малейшем им же производимом шуме он вздрагивал, останавливался, чтобы вытереть бледное лицо, покрытое потом, рубашкой или салфеткой.

Когда пришла пора застегивать чемодан, он оказался настолько набитым, что господину Жерару никак не удавалось закрыть крышку и запереть его на замок. И напрасно он прикладывал все свои силы. Тогда он выхватил из чемодана охапку белья и одежд, швырнул их на пол и только после этого смог закрыть чемодан.

После этого он открыл секретер, вынул из запертого на два оборота ящичка бумажник, в котором было на два или три миллиона ценных бумаг, выпущенных банками Австрии и Англии и которые он держал там на тот случай, если ему все-таки придется бежать из Франции.

Отвязал два двуствольных пистолета, висевших у изголовья его кровати на расстоянии вытянутой руки, быстро сбежал вниз по лестнице, помчался на конюшню, запряг двух лошадей в коляску, на которой собирался добраться до Сен-Клу. А там он рассчитывал взять почтовых лошадей, оставив своих почтовому смотрителю и попросив его позаботиться о них до его возвращения, и направиться по дороге в Бельгию.

За двадцать часов, оплатив ямщикам двойную цену, он смог бы оказаться за границей.

Когда лошади были запряжены, он сунул пистолеты в карманы коляски, открыл ворота, чтобы не вылезать из коляски при выезде из имения, и поднялся наверх за чемоданом.

Чемодан оказался неимоверно тяжелым. Господин Жерар приложил немало сил, чтобы взгромоздить его на плечо, но потом понял, что занимается бесполезной работой.

И поэтому решил волочить чемодан по лестнице.

Но в тот момент, когда он уже нагнулся, чтобы взяться за кожаную ручку, ему послышался слабый шум. Словно шорох платья на лестнице.

Он живо обернулся.

В темном проеме двери показалась какая-то белая фигура.

Дверь походила на нишу, а белая фигура на статую.

Что значило это видение?

Что бы это ни было, но господин Жерар попятился.

Видение словно бы с трудом оторвало ноги от пола и сделало два шага вперед.

Если бы не присутствовала плоская и гнусная рожа убийцы, можно было бы подумать, что это – сцена из спектакля «Дон Жуан». Та самая, когда командор, беззвучно шагая по каменным плитам зала для пиршеств, заставляет отступать своего перепуганного гостя.

– Кто здесь? – спросил наконец господин Жерар, от страха кляцнув зубами.

– Я, – ответил призрак таким глухим голосом, что можно было подумать, что этот голос доносится из глубины склепа.

– Вы? – спросил господин Жерар, вытянув шею и весь обратившись в слух, безуспешно стараясь признать личность незнакомца, поскольку ужас мешал ему видеть. – Но кто вы?

Призрак ничего не ответил, а снова сделал два шага. Войдя в трепетный круг света, который образовывала свеча, он откинул капюшон.

Действительно, это был призрак: никогда еще худоба не властвовала столь деспотично над человеческим созданием. Никогда ни одно человеческое лицо не было столь смертельно-бледным.

– Монах! – воскликнул убийца голосом, которым мог бы вполне произнести: «Я погиб!»

– А! Вы наконец-то меня узнали! – произнес аббат Доминик.

– Да… Да… Да… Я вас узнал!.. – пролепетал господин Жерар.

Затем, подумав о том, что монах с виду явно слаб, вспомнив о набожном и утомительном странствии, которое тот только что совершил, он произнес, немного осмелев:

– Что вам от меня нужно?

– Сейчас скажу, – мягко ответил аббат.

– Нет, не сейчас, – сказал господин Жерар. – Завтра… Послезавтра.

– Почему не сейчас?

– Потому что я уезжаю из Парижа на сутки. Потому что я очень тороплюсь уехать и потому что не могу ни на секунду отложить мой отъезд.

– И все же вы должны меня выслушать, – твердым голосом произнес монах.

– В другой день, но не сегодня, не сейчас.

И господин Жерар взялся за чемодан. Он сделал два шага по направлению к двери, волоча за собой чемодан.

Монах отступил и загородил телом дверь.

– Вы не уйдете! – сказал он.

– Дайте мне пройти! – завопил убийца.

– Нет, – сказал монах тихо, но твердо.

Тут господин Жерар понял, что между ним и этим живым призраком должно произойти нечто ужасное.

Он бросил взгляд на то место, где обычно висели его пистолеты.

Но ведь он только что сам отвязал их и положил в коляску!

Он осмотрелся, нет ли под рукой какого другого оружия.

Но ничего не нашел.

Тогда он начал лихорадочно шарить в карманах в надежде найти там нож.

Но не нашел.

– Да, – сказал монах, – вам хотелось бы убить меня так же, как вы убили своего племянника, не так ли? Но, даже если у вас и было бы оружие, вы не смогли бы меня убить! Господь хочет, чтобы я жил!

Увидев решительное выражение лица монаха, услышав его торжественный голос, господин Жерар почувствовал, как страх снова овладевает им.

– А теперь, – произнес монах, – будете ли вы меня слушать?

– Да говорите же! – сказал господин Жерар, скрипнув зубами.

– Я пришел к вам, чтобы в последний раз, – сказал монах грустным голосом, – спросить у вас разрешения нарушить тайну вашей исповеди.

– Но вы требуете моей смерти! Это значило бы отправить меня на эшафот! Никогда! Никогда!

– Нет, я не требую вашей смерти, поскольку после того, как вы дадите мне это разрешение, я дам вам возможность уехать.

– Да, а пока я буду в пути, вы выдадите меня полиции, вы сообщите обо мне по телеграфу, и не успею я отъехать на десять лье, как меня схватят!.. Нет! Никогда!

– Я даю вам честное слово, мсье, вы ведь знаете, что я раб своего слова – что я воспользуюсь вашим разрешением только завтра в полдень.

– Нет! Нет! Нет! – повторил господин Жерар, взбадривая себя столь решительным отказом.

– Завтра к полудню вы сможете быть за пределами Франции.

– А если вы добьетесь моей выдачи?

– Я не стану требовать этого. Я человек мирный, мсье. Я хочу только, чтобы грешник раскаялся, а не был наказан. Я не хочу вашей смерти, но не допущу и смерти моего отца.

– Никогда! Никогда! – рявкнул убийца.

– Ах! Как это ужасно! – сказал, словно обращаясь к самому себе, аббат Доминик. – Вы что же, не слышите или не понимаете того, что я вам говорю? Вы не видите мою печаль? Вы не знаете того, что я только что пешком прошел восемьсот лье, что я был в Риме и вернулся оттуда? Что я ходил просить у святого отца разрешения открыть тайну вашей исповеди и… И не получил этого разрешения?..

Господин Жерар словно почувствовал, как над ним взмахнул крылом ангел смерти. Но и на этот раз смерть только дохнула на него и улетела прочь, не коснувшись его лица.

И он поднял поникшую было голову.

– О, знаете ли, – сказал он, – обязанности ваши по отношению ко мне святы и нерушимы. После моей смерти, да! Но пока я жив – нет!..

Монах вздрогнул и машинально повторил:

– После его смерти – да, но пока он жив – нет!..

– Так дайте же мне пройти, – снова произнес господин Жерар. – Вы ведь ничего не можете мне сделать.

– Мсье, – сказал монах, вытянув свои белые руки, чтобы загородить проход, и превратившись как бы в распятие, поскольку был и без того бледен. – Известно ли вам о том, что завтра в четыре часа дня должна состояться казнь моего отца?

Господин Жерар не ответил.

– Знаете ли вы, что в Лионе я слег от изнеможения? Знаете ли, что мне пришла мысль о смерти? Знаете ли, что дав обет совершить паломничество только пешком, я пролежал больным целых восемь дней? Знаете ли вы, что сегодня я преодолел примерно двадцать лье?

Господин Жерар продолжал молчать.

– Знаете ли вы, – снова заговорил монах, – что я, набожный и верный сын, сделал все это для того, чтобы спасти как честь, так и жизнь своего отца? Известно ли вам, что по мере того, как передо мной возникали все новые препятствия, я поклялся в том, что ничто не сможет помешать мне спасти его? Знаете ли вы, что после этой ужасной клятвы вместо того, чтобы оказаться перед закрытыми воротами, я смог войти в открытую дверь, что вместо того, чтобы увидеть, что вы уже уехали, я увидел, что вы еще дома? Что вместо того, чтобы никогда больше вас не увидеть, я стою перед вами? Не кажется ли вам, мсье, что во всем этом видна рука Господа нашего?

– Мне кажется, напротив, монах, что Господь не хочет, чтобы я понес наказание, поскольку религия запрещает тебе открывать тайну исповеди и поскольку ты напрасно был в Риме, стараясь добиться разрешения у святого отца!

Затем, сделав угрожающее движение, которое говорило о том, что, за неимением оружия, он был готов схватиться врукопашную, он добавил:

– Да дайте же мне пройти!

Но монах снова расставил руки и преградил его путь.

После чего он все тем же нежным, но твердым голосом произнес:

– Мсье, не кажется ли вам, что я, стараясь вас убедить, использовал все слова, все мольбы, все просьбы, которые находят отзвук в сердце человека? Не кажется ли вам, что есть еще один способ спасения моего отца, кроме тех, которые я вам предлагаю? Если такой способ есть, скажите мне его, я с удовольствием им воспользуюсь. Пусть даже это приведет к моей смерти в этом мире и к погибели моей души в мире ином! О, если вы его знаете, скажите! Скажите! Я на коленях умоляю вас спасти жизнь моего отца!..

И монах, вытянув руки, упал на колени и с мольбой в глазах посмотрел на убийцу.

– Я такого способа не знаю, – нахально ответил негодяй. – Дайте мне пройти!

– Зато я знаю, – сказал монах. – И пусть простит меня Господь за то, что я к нему прибегну… Поскольку я могу огласить твою исповедь только после твоей смерти, умри же!

И в тот же миг, выхватив спрятанный на груди кинжал, он вонзил его в сердце убийцы.

Господин Жерар даже не вскрикнул.

Он бездыханный рухнул на пол.

Аббат Доминик встал, подошел к трупу и увидел, что жизнь покинула его.

– Господи, – произнес он, – пожалей его душу и прости его на небесах, как я прощаю его на земле!

Затем, спрятав на груди окровавленный кинжал, он вышел из комнаты, даже не оглянувшись. Спустившись по лестнице вниз, он медленно прошел по парку к открытым воротам, через которые он и пришел.

Небо было чистым, ночь спокойной и безмятежной. Луна светила, словно шар из топаза, а звезды сверкали, словно бриллианты.

Глава CXII
В которой король невесел

Как мы уже сказали, в замке Сен-Клу проходил званый вечер, то есть праздник.

Печальный это был праздник!

Конечно же, обычно грустные, опечаленные и надутые лица господ Виллеля, Корбьера, Дама, Шаброля, Дудовиля и маршала Удино, несмотря на то, что противовесом им служила улыбающаяся и довольная физиономия господина де Пейронне, никак не могли способствовать праздничной атмосфере. Но и лица всех придворных были в ту ночь много более грустными, чем обычно: какое-то беспокойство читалось в их взглядах, слышалось в их словах, угадывалось в их жестах, проскальзывало в их поведении, короче, во всех их движениях. Они смотрели друг на друга так, словно бы спрашивали, что им следовало предпринять для того, чтобы выпутаться из того неприятного положения, в которое попали все приглашенные.

Карл X в генеральском мундире с голубой лентой через плечо и шпагой на боку задумчиво бродил по залам, отвечая то ничего не значащими улыбками, то рассеянными приветствиями на знаки почтения, которые ему оказывали присутствующие.

Время от времени он подходил к окну и очень внимательно глядел на улицу.

Что же он там видел?

Видел он там светлое небо этой прекрасной ночи и как бы проводил неутешительную параллель между своим королевским угрюмым праздником и тем ярким и жизнерадостным спектаклем, который устроили в небе луна и звезды.

Кроме того, время от времени он глубоко вздыхал, словно находился в этот момент один в своей спальне и звали его не Карлом X, а Людовиком XIII.

О чем же он думал?

О печальных ли результатах законодательной сессии 1827 года? О законе ли против печати? О надругательстве ли над останками господина де Ларошфуко-Лианкура? Об оскорблении, полученном им во время парада на Марсовом поле? О роспуске ли национальной гвардии и о волнениях, которые последовали за этим? О законе ли о списке присяжных или о законе о предвыборных списках, которые так взволновали весь Париж? О последствиях ли роспуска палаты депутатов или о восстановлении цензуры? О новом ли нарушении данных обещаний, всколыхнувшем Париж и приведшем весь народ в состояние возбужденного уныния? А может быть, о смертном приговоре, вынесенном господину Сарранти, казнь которого должна была состояться завтра, что могло, как мы уже поняли из разговора между Сальватором и господином Жакалем, вызвать большие волнения в столице?

Нет.

Карла X заботило, беспокоило, печалило, приводило в уныние маленькое облачко, которое после того, как прошла гроза, упрямо не хотело уходить со светлого лика луны.

Он опасался того, что прошедшая гроза снова может собраться с силами.

Действительно, на завтра у короля намечалась большая охота в Компьенском лесу, и Его Величество Карл X, который был, как это всем известно, таким большим любителем охоты, каких свет не видывал после Немрода, глубоко страдал при мысли о том, что охота может сорваться или по крайней мере испортиться в связи с плохой погодой.

– Чертово облако! – ворчал он про себя. – Проклятая луна! – глухо бормотал он про себя.

При этой мысли он так сильно нахмурил свой олимпийский лоб, что придворные тихо спрашивали друг у друга:

– Не знаете ли вы, что такое происходит с Его Величеством?

– Не догадываетесь ли вы, что случилось с Его Величеством?

– Как вы полагаете, что с Его Величеством?

– Конечно, – говорили одни, – умер Манюэль! Но эта столь болезненная для оппозиции потеря не является для монархии несчастьем, которое могло бы так озаботить короля.

– Во Франции стало всего лишь одним французом меньше! – добавляли другие, пародируя известные всем исторические слова, которые произнес Карл X при своем въезде в Париж: «Во Франции стало всего лишь одним французом больше!»

– Конечно, – соглашались третьи. – Завтра должны казнить господина Сарранти, который, как уверяют, не повинен ни в ограблении, ни в убийствах, в которых его обвиняли. Но если он и не грабитель и убийца, он все же бонапартист, а это гораздо хуже! И если он и заслужил полуказни за первые преступления, он заслуживает того, чтобы его трижды казнили за последнее преступление! И поэтому это не может являться причиной появления морщин на лбу Его Величества.

В тот самый момент, когда гостей начало охватывать столь сильное беспокойство, которое вполне могло вынудить их ретироваться, король, по-прежнему стоявший, прижавшись лбом к стеклу одного из окон, вскрикнул так радостно, что его восклицание пробежало словно электрическая искра по всем присутствующим, пронеслось по всем залам и достигло прихожих.

– Его Величество повеселел, – сказала толпа, облегченно вздохнув.

Король и впрямь заметно повеселел.

Черное облако, которое загораживало луну, еще не исчезло окончательно, но уже сдвинулось с места, которое занимало так долго, и под напором дувших в разные стороны ветров начало болтаться с востока на запад и с запада на восток с грациозностью волана, оказавшегося между двумя ракетками.

Именно это и обрадовало Его Величество. Именно это зрелище и заставило его издать радостное восклицание, успокоившее сердца его придворных.

Но его наслаждение – счастье не создано для простых смертных! – было непродолжительным.

Когда расчистилось небо, на земле стало темнее.

Объявили о прибытии префекта полиции.

Префект полиции вошел еще более хмурым, чем до этого был король.

Он направился прямо к Карлу X и поклонился ему с почтением, которого требовали превосходство того в возрасте и в положении.

– Государь, – сказал он, – я имею честь ввиду сложности ситуации просить высочайшего разрешения на принятие всех необходимых мер для того, чтобы противостоять тем важным событиям, которые могут завтра произойти в столице.

– В чем же сложность ситуации и о каких событиях вы говорите? – спросил король, не понимая, что же такое важное могло случиться на земле теперь, когда на небе два ветра играли черным облаком.

– Сир, – сказал господин Делаво, – я не сообщу Вашему Величеству ничего нового, если скажу, что умер Манюэль.

– Да, мне это известно, – нетерпеливо прервал его Карл X. – Говорят, это был очень достойный человек. Но мне также говорили, что он был революционером. А следовательно, его кончина не должна нас чрезмерно печалить.

– Поэтому меня беспокоит, или скорее пугает эта смерть совсем не в этом смысле.

– Тогда в каком же смысле? Говорите, господин префект!

– Король помнит, – продолжил тот, – о тех печальных сценах, поводом для которых стали похороны господина де Ларошфуко-Лианкура?

– Помню, – сказал король. – Эти события произошли не так давно, чтобы я уже про них забыл.

– Эти прискорбные события, – снова произнес префект полиции, – вызвали большие волнения в палате депутатов, которые передались значительному числу жителей вашего славного города Парижа.

– Моего славного города Парижа!.. Моего славного города Парижа! – проворчал король. – Что ж, продолжайте.

– Палата…

– Палата распущена, господин префект. Поэтому не будем больше об этом.

– Хорошо, – сказал слегка сбитый с толку префект. – Но именно потому, что она распущена и мы не можем опираться на ее поддержку, я пришел просить у короля разрешения ввести в Париже осадное положение для того, чтобы предупредить события, которые могут последовать в связи с похоронами Манюэля.

При этих словах король, казалось, проявил к словам префекта полиции больше внимания и с некоторым волнением в голосе спросил:

– Значит, опасность настолько реальна, господин префект?

– Да, сир, – твердым голосом ответил господин Делаво, к которому смелость возвращалась по мере того, как он видел, что на лице короля появлялось беспокойство.

– Объяснитесь, – сказал Карл X.

Затем, обернувшись к министрам и сделав им знак следовать за ним, произнес:

– Подойдите, господа.

И он подошел с ними к проему окон. Затем, обернувшись и увидев, что правительство было почти в полном составе, повторил, обращаясь к префекту полиции:

– Объяснитесь.

– Сир, – снова заговорил тот, – если бы я опасался только похорон Манюэля, я не стал бы высказывать вам свои сомнения. Поскольку похороны назначены на двенадцать часов, я, приказав забрать тело часов в семь или восемь утра, сумел бы упредить народные волнения. Но я прошу короля подумать о том, что если довольно трудно подавить одно революционное движение, то уж никак нельзя остаться хозяином положения в том случае, когда к первому движению присоединяется еще одно.

– О каком движении вы говорите? – с удивлением спросил король.

– О движении бонапартистов, сир, – ответил префект полиции.

– Призрак! – воскликнул король. – Пугало, которым можно испугать только наивных женщин и детей! Время бонапартизма прошло, он умер вместе с господином де Буонапарте. Не будем говорить о нем точно так же, как и о палате депутатов, которая тоже умерла. Requiescat in pace![3]3
  «Requiescat in расе» (лат.) – «Да упокоится с миром». (Прим. изд.)


[Закрыть]

– Позвольте мне все же настоять на своем, сир, – твердо сказал префект полиции. – Бонапартистская партия жива и здорова, и в течение месяца она, если можно так выразиться, опустошила все оружейные лавки. Теперь оружейные заводы Сент-Этьена и Льежа работают только на нее.

– Да что вы такое говорите?.. – произнес король с изумлением.

– Правду, сир.

– Тогда объясните все подробнее, – сказал король.

– Государь, завтра должна состояться казнь господина Сарранти.

– Господина Сарранти?.. Подождите, – сказал король, роясь в памяти. – По просьбе некоего монаха я, помнится, помиловал этого приговоренного к смерти человека.

– По просьбе его сына, попросившего у вас отсрочки в три месяца, которые нужны были ему для того, чтобы отправиться в Рим, откуда он, по его словам, должен был принести доказательство невиновности своего отца, вы отложили казнь.

– Так.

– Эти три месяца, сир, заканчиваются сегодня. И, согласно полученным мною приказам, завтра должна состояться казнь.

– Этот монах показался мне достойным молодым человеком, – задумчиво произнес король. – И он, судя по всему, был уверен в невиновности отца.

– Да, сир. Но он не только не предъявил никаких доказательств, но и сам до сих пор не появился.

– И завтра – последний день из того сорока, который он попросил и который я ему предоставил?

– Да, завтра, сир.

– Продолжайте.

– Так вот, сир, один из наиболее преданных императору людей, тот самый, кто попытался похитить короля Римского, за последние восемь дней потратил более миллиона франков на то, чтобы спасти господина Сарранти, своего друга и соратника.

– Считаете ли вы, мсье, – спросил его Карл X, – что к человеку, который на самом деле является вором и убийцей, можно испытывать такую преданность?

– Сир, его приговорил к смерти суд.

– Хорошо, – сказал Карл X. – А вам известно, какими силами располагает генерал Лебатар де Премон?

– Значительными, сир.

– В таком случае противопоставьте ему силы, вдвое, втрое, вчетверо их превосходящие.

– Эти меры уже приняты, сир.

– Так чего же в таком случае вы опасаетесь? – спросил король нетерпеливо, глядя через стекло на небо.

Облако полностью исчезло. Лицо короля просветлело точно так же, как и небо.

– Я опасаюсь того, сир, – снова заговорил префект полиции, – что в один и тот же день должны произойти похороны Манюэля и казнь господина Сарранти. Что объединяются силы бонапартистов и якобинцев. Что речь идет о чести двух людей из двух партий. Что уже появились различные тревожные симптомы. Такие, как похищение одного из самых умелых и преданных Вашему Величеству полицейских.

– Кого же похитили? – спросил король.

– Господина Жакаля, сир.

– Как! – удивленно спросил король. – Пропал господин Жакаль?

– Да, сир.

– И когда это случилось?

– Часа три тому назад, сир. Его похитили по пути из Парижа в Сен-Клу, когда он направлялся в королевский дворец для того, чтобы обсудить со мной и министром юстиции новые факты, которые, как мне кажется, стали ему известны. Поэтому, сир, я имею честь, – продолжал префект полиции, – просить вас дать мне разрешение, во избежание непоправимых несчастий, объявить в Париже осадное положение.

Король ничего не ответил, а только покачал головой.

Видя, что король не спешит с ответом, министры хранили молчание.

А король молчал по двум причинам.

Прежде всего такие меры казались ему слишком серьезными.

Кроме того, он думал об этой охоте в Компьенском лесу, которую назначил три дня тому назад и которой заранее наслаждался: было бы трудно провести охоту со стрельбой в тот самый день, когда в Париже будет введено осадное положение.

Король Карл X следил за газетами оппозиции и прекрасно осознавал, что они не станут молчать, когда им предоставится такая отличная возможность для нападок на правительство.

Невозможно было представить, чтобы в один и тот же день в Париже было введено осадное положение, а король отправился охотиться в Компьень. Следовало либо отказаться от охоты, либо не вводить чрезвычайное положение.

– Ну, господа, – спросил король, – что думают ваши превосходительства о предложении господина префекта полиции?

К огромному удивлению короля, все министры единогласно высказались за введение осадного положения.

Поскольку кабинет министров Виллеля, сидя наверху уже целых пять лет, чувствовал глухое сотрясение земли, следующие друг за другом толчки и только и ждал подходящего случая для того, чтобы дать стране генеральное сражение.

Эта крайняя мера явно не устраивала короля.

Он снова покачал головой. Это движение означало, что он не согласен с мнением совета министров.

И тут, словно бы его осенило, король воскликнул:

– А не помиловать ли мне господина Сарранти? Тем самым я не только смогу наполовину уменьшить опасность бунта, но и, возможно, приобрету благодаря этому человеколюбивому поступку новых сторонников.

– Сир, – сказал господин де Пейронне. – Стерн был прав, когда сказал, что в душе Бурбонов нет ни капли ненависти.

– Кто так сказал? – переспросил Карл X, явно польщенный этим комплиментом.

– Один английский писатель, сир.

– Он жив?

– Нет, он умер шестьдесят лет тому назад.

– Этот писатель очень хорошо сказал, мсье, и я сожалею о том, что не был с ним знаком. Но не будем уходить в сторону от дел. Повторяю вам, вся эта история с господином Сарранти мне не совсем ясна. Я не хочу, чтобы потом говорили мне в упрек, что во время моего правления появились новые Кала и новые Лезюрки. Повторяю вам, что у меня есть большое желание помиловать господина Сарранти.

Министры, как и в первый раз, ничего на это не ответили.

Можно было подумать, что эти министры были восковыми фигурами из салона Кюртиюса, который в те времена еще существовал.

– Ну, – слегка раздраженно сказал король, – почему же вы молчите, господа?

Министр юстиции то ли потому, что был самым смелым из своих коллег, то ли потому, что помилование приговоренного к смерти человека касалось его лично больше других, сделал шаг к королю, поклонился и произнес:

– Сир, если Ваше Величество позволит мне свободно выразить мое мнение, я осмелюсь сказать, что помилование приговоренного судом к смерти человека может иметь печальное воздействие на умы преданных подданных короля. Все ждут казни господина Сарранти, словно он последний отпрыск бонапартизма, и его помилование будет расценено не как гуманный акт, а как признак слабости. Поэтому я умоляю вас, полагая, что, выражая свое личное мнение, я высказываю мнение всех моих коллег, предоставить правосудию возможность идти своим ходом.