Текст книги "Социализм с русским лицом"

Усиление этих союзов вызывало опасение у национал-консерваторов, видевших в «синдикатах» враждебную антитрадиционную силу. Они пытались настроить против них общественное мнение России, используя для этой цели свои периодические издания.

Критика монополий со стороны националистической прессы была довольно аргументированной. Правые публицисты ясно представляли себе генезис монополистических объединений. Согласно им он проходил следующим образом (схема правой газеты «Московские ведомости»).

Придя на смену жестко регламентированной ремесленной промышленности, предприятия крупного частного капитала стали сражаться друг с другом за обладание рынком. Эта конкурентная борьба, на первый взгляд, служила верным средством удержания товарных цен на уровне, приемлемом для потребителя. Но с увеличением размеров промышленных предприятий и развитием банков, обеспечивающих промышленность оборотными средствами, конкуренция уступила место соглашению между однородными предприятиями. Вновь появилась регламентация производства и, в отличие от предшествующего периода ремесленной промышленности, она была не общественной, а частной, устанавливаемой заинтересованными людьми. Первой формой монополистического соглашения стал синдикат. При синдикатах каждое предприятие, сохраняя за собой индивидуальность и независимость, принимает на себя известные обязательства по сбыту товаров, регулирующих рынок. Регламентация сбыта сделалась постоянной, и стали возникать особые организации, ставящие своей целью продажу товаров, производимых участниками синдиката. Такие организации руководили уже и производством товаров, ибо определяли объем выработки и долю каждого участника. Они опасны своим монопольным характером и тем, что управляют рынком по своему усмотрению, не считаясь с интересами потребителя.

Но наиболее совершенную форму монополистического соглашения представляет собой трест, так как входящие в его состав предприятия «совсем обезличиваются и из них образуется новое, грандиозное предприятие монополистического характера», а «прежние предприятия утрачивают всякую самостоятельность и являются лишь отделениями нового».

Эти представления свидетельствуют о том, что «Московские ведомости» рассматривали монополистический капитал в качестве некой агрессивной и могущественной силы. Они обвиняли ее в стремлении ликвидировать свободу хозяйственной деятельности и многообразие, присущее социально-экономической жизни традиционного общества.

Если же останавливаться на конкретике, то здесь на первом месте были вопросы ценообразования. Националисты критиковали курс монополий на повышение цен. «Московские ведомости» утверждали: «… Практика показывает, что как только возникает синдикат или трест, то в этой области промышленности немедленно наблюдается повышение цен».

Националист В. Крупенский писал, что «теперь нет, пожалуй, ни одной отрасли производства и торговли, особенно предметами массового потребления и сырьевыми продуктами, где бы не существовало синдикального соглашения с целью удержания цен на безупречном уровне». В соответствии с его рассуждениями, деятельность монополий носила относительно безобидный характер лишь на первых порах, до ликвидации конкурентов путем временного снижения цен. Потом начинается «несуразное повышение цен», так как монополии стали безраздельными хозяевами в одной какой либо отрасли и, пользуясь своим положением, облагают потребителя все новыми и новыми налогами.

Правый публицист С. Бельский заявлял, что синдикаты безмерно обогащают прекрасно спевшуюся кучку дельцов и капиталистов. Он делал печальный вывод: «Дело дошло до того, что трудно указать хотя бы на один предмет широкого, массового потребления, который не был бы обложен чудовищным налогом в пользу явных и тайных промышленных и банковских организаций».

Порой националисты рисовали почти апокалипсические картины вредительской деятельности монополий. Так, «Московские ведомости» в 1916 году восклицали: «Кругом идет вакханалия наживы – промышленные акулы, начиная от мелкого лавочника до блестящего дельца, уже не удовлетворяются барышом сто на сто: разгул жадности толкает на… новое взвинчивание цен, и с этой целью сотни тысяч пудов товара припрятываются куда попало или «забываются».

Националисты обращали внимание на то, что монополистические организации действуют, главным образом, в сфере производства полуобработанной продукции, идущей в дальнейшее производство. «Поэтому, – утверждали «Московские ведомости», – синдикаты обременяют не только потребителя, но и дальнейшие производства, пользующиеся их продуктами».

В пример приводились неоднократные случаи резкого повышения цен в результате деятельности монополий. Так, один из ведущих деятелей Постоянного совета Объединенного дворянства Х.Н. Сергеев делился с делегатами 9-го съезда уполномоченных дворянских обществ (1913 год) следующими наблюдениями: «Я укажу на яркий пример: бывшей осенью, – в самый разгар ликвидации урожая, вдруг не хватило угля, не потому, чтобы действительно угля не было, а потому, что известная организация «Продуголь»… монополизировала это дело и взвинтила цены тогда, когда это ей угодно было. То же самое явление теперь назревает в области нефти… и еще многих производств» («Труды девятого съезда уполномоченных дворянских обществ 39 губерний. 3–9 марта 1913 года»).

Таким образом, монополии приобретали в глазах националистов облик асоциальной силы, возвышающейся над общей массой производителей и потребителей. Они считали, что эта сила совершенно чужда хозяйственным интересам всех социальных групп и препятствует их свободной реализации.

Но правые критиковали синдикаты не только за повышение цен. Они делали их ответственными за возникновение застойных тенденций в экономике.

Крупенский утверждал, что следствием синдикальных соглашений является «застой в области производства, неподвижность техники, создающиеся отсутствием конкуренции, монопольным положением синдикатов».

Зло, приносимое монополиями, виделось националистам и в отказе от использования аграрной сферы. «Московские ведомости» положительно писали о действиях монополий по разработке природных богатств, но отмечали – в России они еще ничего не сделали «в смысле использования производительных сил земли» и хотят при этом «выжать из населения побольше средств при помощи синдикатского треста».

Особую тревогу у националистов вызывало стремление крупного капитала к контролю над политической властью в стране. Они были сторонниками надклассового самодержавно-монархического государства, выступающего в роли общенационального арбитра. Поэтому возвышение буржуазной олигархии не устраивало их. Оно вело к трансформации русского самодержавия в буржуазное демократическое государство.

Правые четко проводили соединительную линию между конституционализмом и плутократией, властью капитала, последнюю, по их мнению, навязывает буржуазия – в случае попустительства ее олигархическим поползновениям. Они кивали на Запад, представлявшийся им образцом подобного синтеза. П. Н. Семенов писал о сверхвласти капитала, о видимых признаках «таких форм ужасающего деспотизма этой власти, каких еще не было в истории эволюции человеческого рабства».

На силу западных плутократий указывал и Липранди: «В Соединенных Штатах Америки парламент находится фактически в руках нескольких крупных капиталистов… наживших свои миллионы при помощи трестов…» Все население страдает от них, возникло мощное антимонополистическое движение, во главе которого стал сам президент Т. Рузвельт. Но все напрасно: представительная система, парламент, находится в «руках синдикатчиков и они полновластно вершат судьбы страны от имени «народа».

Господство крупного капитала грозило, по мнению монархистов, и России. Единственным спасением от него они считали неограниченную монархию – православное, самодержавное государство.

Царь-самодержец, не зависящий от денег, прессы, борьбы за власть, концентрирующий в своих руках политическую и военную мощь огромной Российской империи, выглядел в их глазах надежнейшим гарантом сохранения патриархального строя. И основан этот строй должен быть на согласии всех социальных групп, мирно сосуществующих только при наличии высшего, полностью суверенного арбитража. Именно потому на Западе капиталисты, желающие «держать в своих руках безземельных рабочих и с большим успехом наживать деньги, свергли путем мятежа стеснявшую их власть королей…» (Родной М. Смута и русский народ).

До той же поры, пока есть в России власть самодержца, можно сдерживать олигархические тенденции, не ущемляя экономических интересов буржуазии.

Монополии как раз и рассматривались многими националистами как оптимальная организационная форма для тайной или явной узурпации власти. Правые были склонны к конспирологическому видению мира и любое направление, практикующее хоть какие-нибудь тайные методы для защиты своих групповых интересов, неизбежно связывалось ими с секретными обществами.

Неудивительно, что Бельский считал монополии своего рода масонскими ложами. «Это, – писал он, – новые «ордена» и масонские ложи, двери которых плотно закрыты для непосвященных». «Главным орудием этих могущественных организаций служит золото, но они великолепно пользуются услугами подконтрольных им учреждений и людей».

«Московские ведомости» обвиняли промышленников в том, что они «претендуют на руководящую роль в государстве и готовы потребовать всей полноты власти». «У них повсюду есть своя агентура и ученые профессора, способные научно обосновать пользу монополистических соглашений для России. Более того, даже самоуправление все больше и больше опутывается их сетями».

Шквал критики был обрушен на банки, чьи объединения можно считать своеобразными монополиями. «Московские ведомости», откликаясь на создание в 1916 году совета съездов банков, включившего в свой состав представителей наиболее крупных акционерных банков заявляли: «Объединение банков, несомненно, представляет собой синдикат, который, прежде всего, старается использовать… выгоды материального положения». Они предсказывали, что главное внимание объединившихся банков будет сосредоточено на расширении ссудной и складочной операций, «доставляющих громадные выгоды, ввиду чрезвычайного повышения цен на все предметы потребления».

Более того, банки обвинялись в задержке товаров на собственных складах с целью взвинчивания цен. «Ведь крайне заманчиво, – догадывались «Московские ведомости», – приобрести товар, продержать его три-четыре недели на складе и продать по двойной цене. Практика показала, что те товары, в которых наиболее нуждается население, оказываются именно на складах банков, без содействия которых было бы невозможно задерживать сбыт, вызывать недостаток и таким образом повышать цены».

Газета опасалась, что объединение банков еще более усилит спекулятивный натиск на российских потребителей, ибо «вместо разрозненных действий отдельных учреждений кредита, начнется общее наступление их при совместной поддержке друг друга».

Большое возмущение националистов вызывали банковские операции с процентными бумагами. Они предсказывали значительное усиление этих операций в результате объединения банков. Раньше между ними все-таки существовала некоторая конкуренция. Она облегчала пользование их услугами по организации новых предприятий и по размещению процентных бумаг. Кроме того, конкурентная борьба сдерживала произвол банков, которые опасались отлива клиентов в другие учреждения кредита, согласившиеся на более льготные условия. Но «теперь образование синдиката устранит конкуренцию, и клиенты будут приписаны к банкам вроде крепостных».

Банки, как и монополии, страшили националистов своей непредсказуемостью и неподконтрольностью. Например, Бельскому они представлялись «колоссальными резервуарами накопленной народной энергии». Он сравнивал их с «водонапорными и распределительными бассейнами, которые инженеры-гидротехники устраивают в системе оросительных каналов».

По желанию банковских механиков золото может течь как в одну, так и в другую сторону, выполнять как полезную, так и вредную работу, как разрушать, так и созидать. Бельский продолжал сравнение и говорил, что «тут возможны подземные течения, которые могут вызвать, в конце концов, обвалы и катастрофы, поражающие своей внезапностью и кажущимся противоречием с общим экономическим благополучием поверхности».

Надо отметить, что националисты не только критиковали монополии и банки, но и предлагали конкретные меры по ликвидации их отрицательного воздействия. При этом они считали бессмысленным вводить запрет на их деятельность.

Так, «Московские ведомости» вынуждены были признать: «…Синдикаты находятся в глубокой органической связи с современным хозяйством». Поэтому запрет только «способствует усилению секретности в их деятельности, а это несет большой ущерб народному хозяйству».

Националисты настаивали на тщательной регламентации хозяйственных операций синдикатов и жестком контроле за их функционированием. По их мнению, все действия синдиката должны происходить под наблюдением правительства, которому надо представить право регулирования цен.

Чрезвычайно интересен проект В. Крупенского, выступавшего за экономическое уничтожение монополий при помощи возврата к свободной конкуренции. Для этого необходимо изменение тарифных и таможенных условий. Он был убежден, что если нет возможности создавать конкуренцию развитием соответствующего производства, то данному производству надо облегчить выход на рынок изменением провозных тарифов.

Весьма жесткими можно назвать требования, принятые на совещании монархистов, которое прошло 21–23 ноября 1915 года в Петрограде. Они сводились к тому, чтобы:

1) запретить банкам (под страхом уголовного преследования) давать ссуды под товар свыше 50 % от реальной стоимости и намеренно преувеличивать оценку закладываемого товара;

2) отменить предоставление банками в общие собрания акционеров какие-либо акции, кроме действительно принятых самими банками;

3) расширить право реквизиции и секвестра на товары, заложенные в банках;

4) установить правительственную таксу на предметы жизненной необходимости;

5) ввести уголовную ответственность за умышленное сокрытие или задержку товаров первой необходимости.

И все равно здесь нет и слова о необходимости национализации, которая только и могла лишить антитрадиционную олигархию ее почти безмерных ресурсов. Здесь снова видна излишняя консервативность националистов, проявившаяся в наивном стремлении разрешить все полюбовно.

Выступая против крупного капитала, монархисты пытались в то же время защитить свободу средней и мелкой промышленности. Так, они провалили в 3-й Государственной Думе законопроект о создании своего рода синдиката в мукомольном деле. Новые правила о съездах мукомолов грозили сконцентрировать мучные запасы в руках нескольких крупных предприятий. Организация мукомолов предполагалась быть принудительной, постановления съездов – обязательными.

Показательно, что русское националистическое движение начала ХХ века получило поддержку части немонополистической буржуазии. Ее привлекло сочетание в нем нескольких идейных позиций: антимонополизм, протекционизм, стремление к политической и социальной стабильности. Широко распространена была практика прямого участия средних и мелких предпринимателей в политическом противоборстве – на стороне самодержавия.

Так, в начале 1905 года промышленники и торговцы среднего калибра (главным образом из Костромского и Иваново-Вознесенского округов) предоставили правительству докладную записку ультраконсервативного содержания в ответ на либеральную записку московских промышленников.

Многие представители средней и мелкой буржуазии сыграли значительную роль в деятельности монархических структур. Вдова и наследница богатого книгоиздателя Е. А. Полубояринова исполняла обязанности товарища председателя и казначея Дубровинского Союза русского народа. Предприниматели (среднее звено) Е. А. Голубев и С. А. Оборин входили в Главный совет единого СРН.

На Урале активное участие в черносотенном движении приняли золотопромышленники В. О. Козинцев (Екатеринбург) и В. Н. Шайдуров, домовладелец Свинников (Екатеринбург), торговец С. Д. Смирнов (Пермь).

Впрочем, порой многие буржуа просто опасались противоречить финансовому капиталу, настроенному против самодержавия и его защитников. Например, уфимские купцы, симпатизирующие СРН, жертвовали на него тайно и не посещали его собраний. Они объясняли свою позицию политикой банков, не учитывающих векселя и рушащих дело предпринимателей, входящих в Союз.

А вятские монархисты открыто предупреждали, что поддерживать их опасно, ибо либерально настроенные члены банковских учетных комитетов и думские гласные намерены закрыть кредит правым предпринимателям.

Русская национал-консервативная мысль была антибуржуазной лишь постольку, поскольку сама буржуазия часто выступала против традиционного, патриархального общества. Правильнее характеризовать эту мысль как антикапиталистическую, подчеркнув, что капитализм виделся монархистам как переподчинение всех звеньев общественно-государственного устройства новым, банковско-монополистическим структурам.

В целом же частный капитал соответствовал той модели исторического сосуществования, которую консерваторы предлагали России. Однако история показала, что сам он так и не захотел вписаться в реалии православно-монархической России. Осознание этого пришло ко многим монархистам уже после революции. И им оставалось только, подобно Н. Е. Маркову, осмыслять и анализировать события прошлого: «Банкиры, промышленные тузы, купеческие миллионщики, знатные самодуры отсыпали миллионы рублей в карманы злейших врагов монархии и России».

Но было уже поздно. До таких очевидных вещей надо было додумываться раньше.

В битве за «национальные деньги»

Антикапитализм «правых», пусть и непоследовательный, полнее всего проявился в той политической кампании, который они развернули против золотого монометаллизма. Эта система восторжествовала в России после валютной реформы либерально настроенного министра С. Ю. Витте. Именно он навязал России финансовую реформу, предусматривающую наличие золотого основания, которое должно было сдерживать рост денежной массы, чреватый обесцениванием денег. Планировалось, что «дорогая» золотая валюта будет ограничивать увеличение массы «дешевых» бумажных денег, якобы нуждающихся в мощном «металлическом» основании.

В критическом осмыслении нового порядка денежного обращения, как в фокусе, собрались все представления крайне правых о финансах.

Кампания по критике золотых денег была начата русскими национал-консерваторами еще в конце XIX в. и продолжалась вплоть до Февральского переворота. Советские историки уверяли, что она выражала классовые интересы помещиков-экспортеров (известно, что дворяне составляли кадровый костяк черносотенного движения), стремившихся к постоянной инфляции. Пользуясь ссудами кредитных учреждений, они задолжали огромные суммы денег ипотечным и частным банкам. «Расчеты по долгам, – утверждает в «Истории русской экономической мысли» исследователь В. В. Орешкин, – помещикам было выгодно производить в падающей валюте, т. е. в условиях инфляции, ибо номинальное выражение долга оставалось прежним, а реальное соотношение долговой суммы уменьшалось в соответствии со степенью обесценивания денег».

Однако вряд ли уместно сводить финансовые воззрения националистов только к данному аспекту. Гораздо правильнее попытаться увидеть связь между критикой золотого монометаллизма и насущными потребностями практически всех слоев традиционной России.

Гораздо более точная оценка критики золотого монометаллизма содержится в обстоятельной работе Михаила Антонова «Капитализму в России не бывать». Он сумел показать весь антинациональный характер «золотой реформы», указав на многие убедительные аргументы консерваторов. Однако Антонов больше внимания уделил внешнеэкономическому аспекту реформы. Он справедливо заметил: «Возникла сильнейшая зависимость хозяйственных оборотов в стране от иностранного капитала; для удержания в стране золота пришлось дополнительно привлекать иностранный капитал. Россия уподобилась протекающей бочке: сколько бы золота она ни покупала, деньги в ней не задерживались, а транзитом уходили на Запад… Система золотого монометаллизма обесценила материальные ценности и производительный труд, и иностранцы получили возможность скупать по дешевке хлеб, недвижимость, землю. Для поддержания вексельного курса Россия вынуждена была всемерно увеличивать экспорт хлеба, получая за него все меньше денег…. Резко возрос внешний долг России, страна неуклонно шла к банкротству. Россия лишилась возможности брать внешние займы на российскую серебряную валют, они представлялись только в валюте кредитора или в золоте по невыгодному для нашей страны курсу. И внешние займы уже не притекали в Россию, как прежде, а оставались за рубежом для покрытия затрат…»

Между тем не менее важным был аспект «внутренний». И консерваторы уделяли ему огромное внимание. В первую очередь их интересовали проблемы национального кредита. Правые испытывали постоянную обеспокоенность по поводу недостатка денежных средств в стране (золотое основание резко ограничивало количество денег). Ответственность за подобное положение дел они возлагали на министерство финансов, желающее любой ценой поддерживать золотое основание и тем самым чрезмерно ограничить количество денежной массы.

Но критика велась не только, и даже не столько с дворянско-классовых позиций. Отсутствие широкого кредита сказывалось и на положении крестьянства и ремесленников, а также мелких и средних предпринимателей. Напротив, крупная буржуазия, отчасти сросшаяся с банковским капиталом, была менее зависима от финансовых вливаний. И ее положение можно оценить как более прочное, а доступ к банкам – как более легкий.

Националисты, вне всякого сомнения, пытались выражать интересы патриархального большинства, которое, под воздействием обстоятельств, стояло на обочине финансово-кредитного движения, рвущегося в крупную городскую промышленность.

Исправить положение, по мысли многих националистов, могли только т. н. «национальные деньги», ориентированные прежде всего на уровень развития производительных сил.

Шарапов называл такие деньги «абсолютными». Он выступал за «бумажный рубль, не зависящий от золота и выпускаемый по мере необходимости». Эта денежная единица «позволяет, при правильной организации кредитных учреждений, оживлять и оплодотворять народный труд и его производительность как раз до предела, которого в данное время достигает трудолюбие народа, его предприимчивость и технические познания». Образуемый на базе «абсолютных денег» капитал является т. н. «мнимым капиталом», заменяющим капитал реальный. Этот капитал выражается в денежной массе, произведенной государством (в каком угодно количестве) в производительных же нуждах («ассигновка на труд»). Это самое количество оправдывает себя «результативностью конкретной производительной деятельности».

Главное достоинство данной валюты – правильное ее приложение к экономическим нуждам страны. В этом случае никакого обесценивания произойти не может. Но даже и последствия некоторого перепроизводства денежных знаков, если таковое случится – «пустяки в сравнении со страшным злом, обуславливаемым их заведомым недостатком…»

Сама же производительная деятельность должна иметь надежную опору в лице правильно поставленной финансовой политики, способной эффективно организовывать и направлять основные денежные потоки. Но на первом месте, для Шарапова, стоял тот порядок денежного обращения, при котором «внутренняя стоимость рубля» основывалась бы на «нравственном начале всенародного доверия к единой, сильной и свободной власти…».

Разумеется, сосредоточением этой власти ему виделся самодержавный царь.

Шарапов рассуждал следующим образом. На Западе печатание денег зависит от произвола различных олигархических клик. Собственно говоря, такой порядок и вынуждает задействовать золото – в виде единственного гарантированного обеспечения. Но в самодержавной России «все убеждены, что Государь никогда не подпишет указа о новом выпуске денег, пока не будет совершенно убежден в целесообразности…».

Шарапов обосновывал свое утверждение конкретными примерами, обращаясь к государственному опыту русских царей, крайне осторожно относившихся к выпуску новых денежных знаков. Он наделял их способностью «видеть перед собой (беспрерывно) общую картину России в самых магистральных ее линиях», «с самой возвышенной точки зрения». И такое возвышенное положение доступно лишь одному самодержавному правителю, свободному от групповых пристрастий и сиюминутных выгод, пользующемуся огромным авторитетом всей нации.

(Тут нужно заметить, что во время революции 1905–1907 Шарапов смягчил свою позицию – по тактическим соображениям. Он выступает за введение серебряной монеты вместо золотой.)

Интереснейшим образом мыслил правый экономист Н. Н. Шипов. По его мнению, эффективная финансовая политика может зиждиться только на доверии к мощи государства. Она одна лишь способна поддерживать стабильность, не допуская мощных потрясений и сопровождающую их денежную «панику» – массовый обмен бумажных знаков на металл. Идеал Шипова – сильная власть, жестко пресекающая коррупцию, опирающаяся на компетентные кадры чиновников, развивающая военную мощь страны и патриотические настроения народа. Такая власть может выпускать много необеспеченных бумажек, естественно, если в них существует необходимость. Автор напоминал, что Россия находилась в состоянии финансового благополучия при жестких правителях – Иоанне Грозном, Михаиле Федоровиче, Петре I, Екатерине II, Александре III. И, наоборот, затруднения с финансами типичны для Смутного времени и эпох Алексея Михайловича, Александра I и Александра II.

При этом Шипов вовсе не принадлежал к лагерю «непримиримых», которые подобно Шарапову, вообще отрицали само золото как значимый элемент денежного обращения. Он критиковал сторонников «дешевых» денег, что существенно опровергает положение Орешкина, обвиняющего всех противников золотого монометаллизма в стремлении к инфляции. Более того, он почти одобрял жесткость правительства в проведении политики «скупого рыцаря». Однако данная политика, по его разумению, соответствовала лишь требованию конкретного момента, будучи ошибочной в стратегическом плане. Сам Шипов занимал весьма специфическую позицию, выступая за введение «параллельной» серебряной валюты, в случае чего металлический фонд увеличился бы в полтора раза и облегчил выпуск банкнот для нужд долгосрочного кредита, без опасности снижения ценовых показателей.

Свободный размен бумажных денег на золото и серебро облегчил бы положение должников-государств и частных лиц. Это стало бы возможным благодаря тому, что малое количество металла, имеющее место в системе золотого монометаллизма, неизбежно повышает его цену и соответственно зависимость от «международного ростовщика». В случае установления биметаллизма необходимо было, по рекомендации Шипова, ввести и свободную чеканку серебра, которое не следует выдавать по принудительному курсу, вымывающему дорогой металл из страны.

Шипов отдавал предпочтение банковским билетам, выпускаемым Госбанком для нужд торговли и промышленности. Они мыслились ему как бумажные деньги, для которых золотой запас служит не обеспечением, а своего рода предупреждением колебания курса стоимости. Такие банкноты представляли бы «частные векселя под залог имущества» и имели бы золото в качестве измерителя ценности, выпускаясь под «какое-либо крупное общеполезное предприятие».

В один ряд с концептуальным проектом Шарапова и Шипова можно поставить и проект консервативно мыслящего экономиста кн. А. Г. Щербатова. Он отстаивал бумажные деньги, употребляемые на «производительные расходы» и «подлежащие, по выполнению ими своей задачи, немедленному погашению». Князь признавал золото, но выступал за максимальное сокращение его обращения в стране. Фактически он сводил базовую роль этого металла на нет  – тем, что допускал возможность производства бумажных денег в любом количестве, отвечающем нуждам производства.

В отличие от Шарапова, он мало рассуждал о значении самодержавия для финансовой политики России, особо выделяя необходимость гласного общественного контроля над процессом выпуска денег. Согласно ему, денежное обращение должно быть поставлено под контроль Госдумы и обсуждаться «при участии сведущих людей, выборных от заинтересованных в каждом отдельном деле частей населения».

Знаменитый правый конспиролог Г. В. Бутми предлагал заменить золотую валюту серебряной, ссылаясь на финансовую политику Николая I, которую оценивал весьма высоко. Он описывал ее таким образом.

Созданная этим царем система (Бутми называл ее «денежно-кредитной») опиралась на земельный кредит, всецело находящийся в руках казны. Относительно дешевые серебряные деньги существовали только в виде некоего разменного фонда, отражающего действительную потребность в обмене (около одной шестой кредитных билетов). Основанием билетов служил не металл, а «государственное состояние», заключавшееся в ипотечном праве казны на земли, взятые в залог. Сохранные казны выдавали ссуды (под залог) кредитными билетами, которые тут же могли быть обменены на 4 %-ные вкладные листы, легко обменивающиеся на те же кредитные билеты. В основании денег опять-таки лежали реальные хозяйственные ценности. По мнению Бутми, данный порядок денежного обращения автоматически регулировал цену денег и позволял иметь их хождение в пределах 30 руб. на душу населения, в три раза больше, чем в начале ХХ века. Низкий процент поощрял предпринимательство, курс оставался непоколебим даже после севастопольской катастрофы, внешний долг был минимален.

Правые были уверены, что «золотая реформа» укрепила позиции банкиров, нанеся страшный вред практически всем слоям российского общества.

Наиболее четко и аргументированно такая точка зрения излагалась Г. В. Бутми. Он указывал на факты роста стоимости золота в разных странах после введения золотого монометаллизма. По Бутми, весь золотой запас человечества составляет лишь незначительную часть суммы всех капиталов. Банковские капиталы тоже обеспечены золотом лишь частично. Остальная их часть обеспечивается долгами различных людей (векселя), учреждений (акции) и государств (процентные бумаги). Бутми приводил образные примеры. Вздорожание соверена, вызываемое распространением золотой валюты, увеличивает вдвое богатство человека, который имеет 100 ф. ст. И это же вздорожание увеличивает вдвое бремя человека, который 100 ф. ст. должен. Следовательно, от золотого монометаллизма выигрывают только ростовщики-банкиры.