Текст книги "Макароны по-флотски (сборник)"

Полупидор

Если ему как следует дать по башке, и оттуда ничего хорошего не вылетит, кроме соплей, то сразу видно – или режимщик, или политработник.

(Фольклор)

Справка: Форма № 5 – зимняя – Шапка-ушанка, фланелевая рубаха, форменная рубаха, тельняшка, черные брюки, однобортная шинель, галстук, черные ботинки, поясной ремень, перчатки. (Выписка из Правил ношения военной формы одежды)

По прибытии на кичу сопровождающий офицер провел меня тёмным пахнущим сыростью коридором до обшарпанного казенного кабинета и передал с рук на руки коменданту гауптвахты – старшему мичману Левицкому.

– К Полупидору повели, – услышал я негромкий голос из глубины коридора.

Так я впервые в своей жизни столкнулся с этим персонажем, с маленькими бегающими глазками, упивающимся своей властью над людьми и известным всем сидельцам Владивостокской кичи по кличке «Полупидор». Почему «Полу», я не знаю, но есть догадка, что он был настолько «П****», что даже звания «целого» не заслуживал.

Одетый в шинель под ремень и черную шапку-ушанку, с мешком сухого пайка в руке, я стоял в полутемном тюремном коридоре перед комендантским кабинетом, ожидая своей участи. Полупидор сидел за облезлым письменным столом и медленно писал что-то в потрепанном вахтенном журнале при свете зелёной библиотечной настольной лампы. Прошло две минуты, прежде чем комендант соизволил поднять на меня свои мутные с красными прожилками глаза:

– Оборзел, дух. Нехорошо это, – медленно, с расстановкой сказал Полупидор. – Моя фамилия старший мичман Левицкий. Запомни.

Я запомнил.

– Форма одежды – трусы – прогары! – рявкнул вдруг комендант.

От неожиданности я растерялся и не двигался.

– Ты что, совсем мутный? Только когда по кумполу бьют, понимаешь?

– Я думал….

– А вот думать-то как раз не надо. Я сказал: форма одежды – трусы – прогары!.. Время пошло!

Я бросился расстегивать ремень. Пальцы путались в пуговицах шинели. На пол полетели шапка, штаны, голландка. Через минуту я уже стоял перед мичманом по стойке «смирно» в синих уставных, семейных трусах и ботинках-прогарах.

Полупидор скучающе смотрел на меня:

– Не уложился. Форма одежды номер пять!

Я снова бросился исполнять приказание и через короткий промежуток времени, запыхавшись, стоял, перед комендантом в шинели и зимней шапке.

– Форма одежды – трусы – прогары, – лениво скомандовал старший мичман, не поднимая глаз от журнала.

Я снова стал расстегивать шинель…Я потерял счет командам. Я раздевался и одевался, а комендант, деловито позевывая, писал что-то в своём журнале. Минут через двадцать Полупидор угомонился:

– Головко! – крикнул он в коридор.

На пороге кабинета тотчас появился матрос с пышным чубом на гладко выбритой голове.

– Тебе, дух, чуб по статусу не положен, – сказал Левицкий, обращаясь ко мне. – Наголо его! – кивнул он матросу.

Головко принёс стул, собственноручно усадил меня в коридоре напротив раскрытой в комендантский кабинет двери и стал тупой ручной машинкой для стрижки волос выдирать с корнем мои волосы.

– В камеру – к карасям! – скомандовал Полупидор, когда моя голова приобрела неровно оболваненный лысый вид.

– Пошли, дух, – Головко подтолкнул меня в спину и повел по тюремному коридору в камеру.

Камера

Плохая примета – ехать ночью … в лес … в багажнике.

(Фольклор)

Обшарпанная железная решетка с лязгом задвинулась за мной, и я оказался в камере. В нос ударил кислый запах сырости и мочи. Прищурившись, я огляделся. Зарешеченное двойной решёткой окно, утопленное в стене, как в бойнице, почти не давало света и лишь тускнело из глубины желтым пятном с грязными разводами. Одинокая лампочка под потолком скудно освещала испещрённый нацарапанными изречениями длинный деревянный стол. Этот стол, тянулся от окна до двери и делил камеру на две равные части. Кроме стола меблировку камеры дополняли только четыре трубы. Две из них тянулись по обеим сторонам стола, заменяя скамейки. Две другие тянулись параллельно им, вдоль стен. Оригинальное бытовое назначение последних мне стало понятно чуть позднее.

– Проходи, зёма! – раздалось из полумрака.

Я сделал шаг вперёд. Навстречу мне поднялся паренёк в помятой матросской форме.

– Саша, – протянул руку я.

– Лёха.

Мы обменялись рукопожатиями.

В камере, кроме Лёхи, оказалось ещё два обитателя. Они особнячком сидели по другую сторону стола.

– Саша, – протянул я руку ближнему из них. Тоскливого вида паренёк нерешительно привстал, опасливо косясь на Лёху. Лёха вдруг спохватился и поспешным движением отвёл мою руку в сторону:

– На этих духов, Санёк, внимания не обращай, – брезгливо сказал он. – Это «сапоги». Мы, моряки, здесь верх держим. Я их тут до тебя один строил, ну и годки из соседней камеры помогали немного. Теперь мы их вместе держать будем! – радостно заявил Лёха.

Только теперь я заметил на Лёхиных соседях солдатскую форму. Я чувствовал себя неудобно перед привставшим солдатом, но всё же опустил руку и понимающе кивнул: мол, без проблем, Лёха, конечно, будем держать, и как это меня угораздило этим чухонам ещё и руку подать…

Солдат понуро опустился на место.

– Караси сапогов строят! – донеслось до меня одобрительное гудение чубатых годков наблюдавших за происходящим через решётку камеры на другой стороне коридора. Слышать это мне было приятно, но на душе противно.

Я присел за стол, на трубу рядом с Лёхой, и он принялся посвящать меня в замысловатые правила тюремной жизни:

– Нас, карасей, здесь держат отдельно от годков, чтобы не зверковали, – пояснял он. – Поссать захочешь – стучи в решётку, конвойные отведут в гальюн. Правда, обоссышься пока достучишься, – посетовал он. – Вон эти суки, – Лёха кинул на понурых солдат на другой стороне стола, – всю камеру уже зассали…

Принюхавшись к едкому запаху мочи, я, вторя ему, осуждающе покачал головой.

– Если положишь руки на стол, голову на них не клади – дополнительные трое суток дадут, – продолжал наставлять Лёха. – Спичку на тебе найдут – сутки добавят, за сигарету – неделю…

– Да я, в общем, не курю.

– А тебя за чё к нам сюда упекли? – поинтересовался Леха.

– Неповиновение приказу. Макароны годкам нёс. Замполит прихватил, а я от него смылся…

– Понятное дело.

– А тебя за что?

– Самоволка. Годки за водкой послали. Я на подлодке служу. Здесь недалеко. Ну, они среди ночи меня подняли и говорят: иди – водку рожай. Сунули две банки компота чтоб сменял. Я из завода выбрался, темнота хоть глаз коли. Через стену перелез, до города добрался. А там на патруль напоролся. А патруль – морпехи – «сапоги», суки быстро бегают, злые, как волки… Леха недобро покосился на солдат по другую сторону стола. – Догнали. Меня сюда запихали, а компот спёрли гады.

– Сядь! – вдруг прикрикнул он на тоскливого вида солдата, который поднялся с трубы и начал ходить взад-вперед вдоль стены камеры. – Не мельтеши! Думаешь, если ходишь, то не сидишь!

Солдат покорно присел на другой конец трубы.

– За вертолётами – стройся! Быстро! – конвойный со скрежетом сдвинул в сторону решётчатую дверь, прерывая Лёхино повествование.

За какими такими вертолётами строится, спрашивать было некогда.

– Давай за мной! – на ходу бросил Лёха и кинулся в коридор.

Я рванул за ним. Солдаты-сокамерники зашуганно пропустили нас вперёд и выбежали только вслед за нами. Из коридора конвой выгнал нас в каменный колодец внутреннего двора кичи. Заснеженный плац со всех сторон окружали буро красные кирпичные стены, увенчанные спиралью колючей проволоки. По углам – сторожевые вышки. На вышках в свете ярких прожекторов в тяжелых зимних тулупах, ёжась от холода, топтались вооружённые «калашами» часовые. «Как в кино!» – мелькнуло у меня в голове.

Влекомый толпой, я побежал к кладовке. В тускло освещенном помещении к стене были прислонены странные конструкции из неструганных досок. Грубо сбитые вместе, по две доски, эти сооружения напоминали мостки, которые обычно кладут через лужу. Почему «вертолеты»? – подумал я. Но разбираться, что к чему, было некогда. Следуя примеру своих товарищей, я выбирал свой «вертолет» пошире и «понезанозистей».

– Положишь между труб в камере, вместо нар, – пояснил Лёха.

Так объяснилось назначение «камерных» труб. А почему «вертолёт»?

– По вертолётам! – отрывисто рявкнул закутанный в тулуп Полупидор.

Толпа заключенных стала торопливо закидывать на плечи доски, обхватив их сверху руками, как держат коромысло. Доски торчали в разные стороны, как крылья.

– Сегодня, орлы, бежим зигзугом! – приказал Полупидор.

– Зигзагом, – в полголоса поправил кто-то в толпе.

– Что?! Как я сказал, сынки, так и побежите!

И вся толпа, спотыкаясь, налетая друг на друга и ударяясь «крыльями», стала носиться «зигзугами» по периметру двора.

– Не слышу рева моторов! – подбадривал Полупидор.

Со всех сторон раздались бодрые звуки: – «Жжж-жжж». Моё хилое «жжж» безнадежно потонуло в общем жужжании.

По всему было видно, что эту процедуру с «вертолётами» Полупидор придумал сам, и что он очень гордится своим изобретением. Полупидор стоял посреди двора, ощущая себя не иначе как командиром авиационного звена, а то и целой эскадрильи. Минут через двадцать, он начал, однако, терять интерес к происходящему. Тем, кто кричал «жжж-жжж» громче всех, он давал команду на посадку и благодушно запускал их обратно в камеру. После нескольких неудачных попыток и моё «жжж-жжж» было оценено по достоинству, и я был с мороза отпущен в тёплую камеру.

На ночлег, по подсказке Лёхи и как полагалось моряку по статусу, я расположился на почётном месте – около тёплой и лишь слегка обоссаной стены. Я стал стягивать с себя «голландку». Острая боль заставила меня скривиться. Чёртов ожог! – я получил его неделю назад на корабле, когда припаялся плечом к медной паровой трубке. За неделю в этом сыром чилимском климате ожог не то что не зажил, а наоборот загноился. За день рана пропитывала гноем рукав «голландки», рукав подсыхал на ветру и сращивался с ожогом, образовывалась сладковато пахнущая бугристая корочка, и каждый вечер, ложась спать, я, поневоле скрипя зубами, отдирал от тела «голландку» вместе с корочкой и мясом. Хорошо ещё, что здесь, на киче, перепачкать сочившейся из плеча кровью простыню или пододеяльник беспокоиться не приходилось. За отсутствием таковых.

Но всё это были мелочи. Главное, здесь можно было спать. Семь часов в сутки! Без перерыва! На корабле, если ты ещё карась, об этом даже и не мечтается. Я растянулся под тёплой шинелью на пахнущих смолой не струганных досках и ощутил истинное блаженство. Не прошло и минуты, как я погрузился в сладкое забытьё. Оно лишь немного омрачилось тем, что в середине ночи, после нескольких неудачных попыток достучаться до конвойных, лёжа на боку на досках и чувствуя себя противно и виновато, я втихаря и порциями стравил под себя, на пол, переполненный мочевой пузырь.

Сигарета

Люди делятся на две половины: те, кто сидит в тюрьме, и те, кто должен сидеть в тюрьме.

(Марсель Ашар)

Ровно в шесть часов утра, с лязгом отодвинулась в сторону решетчатая дверь камеры и крик конвойного вывел меня из сладкого забытья:

– Подъём! Строиться с «вертолётами!»

Мы поспешили на плац для сдачи «вертолётов». Вся процедура на этот раз происходила куда более буднично, без «жжж-жжж» и прочей романтики. Мы просто свалили «вертолёты» в штабеля в специальной комнате.

Оказалось, что Полупидор решил апробировать новый метод перевоспитания.

– Бойцы, на дембель хотите? – с кривой ухмылкой спросил он, обведя взглядом понуро молчащий строй и скомандовал:

– Разбирай дембельские дипломаты!

Перст Полупидора указал в сторону штабеля бетонных плиток для мощения дорожек. Каждому полагалась две штуки. По одному бетонному «дипломату» в каждую руку.

– А теперь, сынки, побежали! По кругу! Резвее! Резвее! – захлопал в ладоши Полупидор.

Мы, пригибаясь под тяжестью ноши, стали нарезать круги по заснеженному плацу.

– А ты, читай, давай! – приказал Полупидор арестованному за пьянку молодому лейтенанту (офицеров содержали отдельно от рядовых заключенных). – Газету «Правда» от заглавной буквы «П» до тиража и типографии. Громко. Вслух. Чтобы все слышали. Пока до конца не прочитаешь, бег не останавливать! Поехали! Поехали! – и Полупидор ещё азартней захлопал в ладоши.

Лейтенант бегло, как мог, проглатывая слова, читал про очередной съезд Коммунистической партии, про закрома Родины, о вселении трудящихся в новые квартиры, а мы всё кружили и кружили по плацу, сжимая «дипломаты» отваливающимися от усталости руками.

– …главный редактор В. Г. Афанасьев, тираж десять и шесть десятых мэлэнэ экземпляров.» – скороговоркой закончил наконец читать лейтенант.

– Дипломаты в исходное! – скомандовал Полупидор. – Разобрать лопаты! Очистить плац от снега!

Запыхавшиеся, мы с облегчением бросились избавляться от «дипломатов» и стали разбирать деревянные лопаты.

– Бери больше, кидай дальше, а пока летит, отдыхай!

Работа была не сказать, что уж очень умственная, но она и не особенно напрягала, да и можно согреться на морозе. Только вот ныл начавший уже обрастать свежей корочкой ожог. Минут через двадцать мы очистили плац от ночного снега, а Полупидор, который по совести должен был на здоровом утреннем морозце следить за нашей работой, всё ещё грелся в тёплой дежурке. Наступил редкий момент, когда мы остались на плацу одни, без присмотра. Часовых чурок, ёжившихся на вышках, мы за людей не считали; впрочем, как мы поняли позднее, и они нас тоже. Но сейчас надо было ловить момент, и Лёха, мой сосед по камере, вместе с ещё одним морячком-карасём не преминули этим воспользоваться. Выудив из глубины потайных складок штанов неизвестно каким трудом и способом добытые папиросы, они шустро юркнули за угол, чтобы их не заметило мичманское око. Для этого им понадобилось переступить через ограничительную черту, проведенную по всему периметру плаца и проглядывающую сквозь остатки снега. Лёха закрылся от ветра, чиркнул спичкой, оба прикурили и с наслаждением затянулись сладким дымом запретного «Беломора».

– На, Санёк, тягни, – Лёха по-братски протянул мне раскуренную папироску.

Спичку найдут – сутки, сигарету – неделя… – промелькнуло у меня в голове Лёхино наставление. Я, не раздумывая, переступил черту и присоединившись к дружкам, тоже затянулся горьковатым дымом. И, еле-еле сдерживая подступивший к горлу кашель, протянул: «Кайф!»

– Назад! За черта! Стрилать буду! – как гром среди ясного неба, раздалось с ближайшей сторожевой вышки. Опешив от неожиданности, мы задрали головы.

– Ладно, братан, не бузи, дай покурить, – не веря в серьёзность ситуации, воззвал я к совести часового.

Раздался щелчок затвора. Чурбан на вышке старательно целил в меня из автомата.

– Стрилать буду!

Ситуация была нереальная, как в фильме про побег из немецкого концлагеря. Только сейчас это происходило наяву со мной и с моими друзьями. Мы оцепенели. Первым оценил всю серьезность намерений часового Лёха. Толчком в бок он вывел нас из оцепенения, мы с досадой побросали в снег недокуренные папиросы и рванули обратно за черту.

– Вот, блин, чурка, – оторопело процедил Лёха, оглядываясь на вышку.

Я даже поёжился от осознания того, чем всё это могло кончиться. Я ни минуты не сомневался в том, что это сторожевое дитя гор не замедлило бы подтвердить свои слова делом.

– Сука, – выругался Лёха. – Ведь пальнул бы. А что ему, по уставу можно, а троих завалит – ему ещё и почетную грамоту дадут.

– А чего с него взять, он же по-русски не рубит, он с гор, наверное, за солью спустился, а его в военкомат загребли, – поделился своими соображениями морячок-карась.

Мы понимающе закивали головами.

Свинарник

Опоздавшему поросенку – сиська у попки.

(Правда)

Арестанты сгрудились на заснеженном плацу во дворе кичи.

– Становись! – пронеслась команда.

Мы бросились строиться для развода на работы. Развод происходил до смешного похоже на знаменитые «Приключения Шурика». Разводящий мичман, тоже, видимо, знакомый с этим шедевром отечественного киноискусства, подражая артисту Басову, только более приблатненным голосом протянул: – Ну, граждане алкоголики, тунеядцы, дебоширы, кто хочет поработать? На сегодня наряды (он зачитал по бумажке): овощная база – 6 человек, прачечная – 4 человека, хлебозавод – 5 человек, свинарник – 7 человек…

После оглашения всего списка, годки, как положено по статусу, попали на хозяйственные объекты для привилегированных флотских сословий: на овощную базу и хлебозавод. А нас, карасей, определили на то, что осталось, в моем случае – на чистку свинарника. По этому поводу я не особо переживал. Не плохо, конечно, на овощной базе арбузы погрызть, но говно за свиньями чистить – тоже органика. Мне даже стало как-то любопытно, вроде как экскурсия в зоопарк.

Нас погрузили на машину и под конвоем одного рябого карася из дежурного караула повезли на свинарник. Задача, которую поставили перед нами по прибытии на место, была предельно проста: шлангом отмыть деревянные загоны от поросячьего «помёта».

Рябой караульный, скучая, наблюдал за нами, брезгливо морщась от естественного запаха. Он расположился на ящике из-под бутылок, прислонив рядом свой автомат. Караульный оказался безобидным малым, не то, что тот отмороженный «чурка» на вышке. Он не тыкал в нас автоматом, но иногда всё же неуверенно возражал, когда мы курили или стреляли сигареты про запас у привыкших к нашей наглости работяг.

– Не положено. Если проверяющий заметит, меня же к вам посадят, – занудно ныл он.

– Не ссы, салага! Будешь гундеть, тебя точно завтра к нам посадят, как того, кто тут гундел до тебя… – ткнул ему кулаком в грудь старожил кичи, годок.

Этот годок почему-то, к нашему недоумению, попал не на овощную базу, а с нами на свинарник. Нам, карасям, он сразу же разъяснил: – На овощной базе машины разгружать надо, а там одни годки, напрячь некого. А здесь карасей море. Вот вы здесь за меня план перевыполняйте пока, а я отдохну малость…

Он уселся рядом с рябым караульным. Спорить с ним никто и не собирался.

– Эй ты, дух! – закричал вдруг годок на бледного долговязого морячка. – Ты что дерьмо на переборках оставляешь?

– Голова болит, – промямлил Бледный.

– Причём тут, сынок, свинячье дерьмо и твоя голова? Заболел он. Ты что, доктор Айболит?! Драй, давай!

Работа на свинарнике оказалась несложной, растолкай свиней, разбрызгай шлангом фекалии по стенкам и все дела. В общем лафа, как в санатории! Да ещё сердобольная свинарка, у которой сын, как оказалось, тоже где-то служит в армии, принесла в конце работы на всю ораву огромный песочный торт! Я с удовольствием откусил сочный кусок от своей доли угощения: Вкуснота!..

Отчаянный визг, похожий на душераздирающий нечеловеческий вопль, прервал наше пиршество. Мы подскочили побежали на шум. Два мужика тащили по узкому проходу свинарника здоровенную свинью. Тащили на забой. Обречённая свинья отчаянно упиралась, явно чувствуя, что туда ей идти было никак нельзя. Она билась, визжала, не соглашаясь идти той привычной дорогой, которой до этого безропотно ходила каждый божий день своей жизни. Но силы были не равны. арканом, пинками и криками её, упирающуюся, в конце концов выволокли на двор. И тут я увидел, что наш годок напросился это дело исполнять. Ехидно улыбаясь, он подошел сбоку к зажатой в угол неожиданно притихшей свинье и сильным ударом воткнул ей в сердце здоровенную заточку. Свинья корчилась в луже крови, а он, довольный, торжествующе посмотрел в нашу сторону. Мы, как по команде, отвернулись от него и молча разошлись по своим местам. Доедать торт мне уже не хотелось.

Вскоре наступило время ехать назад – на кичу. Только тогда мы хватились – нет рябого караульного. Кинулись искать. Нашли быстро: бедолага пригрелся на зимнем солнышке и уснул там, где сидел, на ящике, откинув голову на стену свинарника. «Калаш» сиротливо лежал рядом.

– Карася надо проучить… Будет знать, как из-за сигарет гундеть, – с деловитым оживлением предложил неугомонный годок, уже освободившийся от живодёрской работы. Он осторожно поднял с земли лежавший у ног караульного автомат, отошел в сторону и спрятал его в разбросанном на земле сене. Закончив с автоматом, он вернулся и заботливо потрепал за плечо тихо посапывающего стража:

– Эй, зёма…братан…брата-а-ан… подъём! – ласково протянул он.

Рябой карась очнулся и какое-то время оторопело обводил всех заспанными глазами, соображая, что с ним произошло. Вдруг его как будто подбросило. Он начал метаться между нами с перекошенным от ужаса лицом.

– Чё, зема, потерял чего что ли? – заботливо спросил годок, по-отечески кладя руку на плечо карася.

– А-а-автомат… – заикался караульный.

– Не понял… – участливо склонил к нему ухо годок.

– Автомат не видели?..

– Чё?

– Автомат?!.. Не брали?… – по щекам рябого караульного уже катились слёзы.

– Ты, чё, блин, братан, автомат просрал?! – годок до предела выпятил из орбит и без того луповатые глаза.

На карася было жалко смотреть. Еще теплящаяся надежда покидала его лицо, уступая место голому ужасу.

– Ну, теперь тебе писец, братан, – добил карася годок: – Потеря оружия, сон на боевом посту. От двух до пяти лет дисбата. Это, если не расстреляют… Выведут в чисто поле, поставят лицом к стенке и пулю в лоб двумя очередями… Вешайся, дух…

У караульного подкосились ноги. Он пошатнулся и точно бы шлепнулся на землю, если бы мы не подхватили его. С него было достаточно, а то ещё хватит инфаркт, отвечай потом. Отойдя в сторону, годок лениво ковырнул ногой сено: – Слышь, братан, я тут нашел кое-что, погляди-ка?…Не твой?

– Мой!!! Мой автомат!!! Ребята, спасибо! Мой!!! – просиявший карась прижал автомат к своей груди, готовый обнять и расцеловать своего спасителя.

Годок благодушно осадил его порыв и, потрепав по плечу, добавил:

– Че б ты без меня делал, салага. Последний раз тебя спасаю. Ладно, помни мою доброту. Чтоб больше я не слышал, что ты из-за сигарет здесь гундишь и к завтраму пачку родишь, понял?

Благодарный карась понял. Он хлопал глазами и только счастливо кивал, даже не думая возражать.