Текст книги "Макароны по-флотски (сборник)"

Часть 4
Госпиталь

Палата

Корабельный медик разламывает таблетку аспирина на две части и протягивает обе половинки матросу:

Это от головы, а это от жопы. Смотри не перепутай!

(Фольклор)

Коля Кондрашов сидел на пайолах в электростанции и, засучив штанину, с интересом изучал леопардовую шкуру из гнойников, пятнами рассыпанных по его ноге.

– Ух ты, пол пальца проваливается! – несколько удивленно произнёс Коля, вытаскивая палец из гнойной дыры, зиявшей у него на голени.

– Может, тебе к медику? – посоветовал я, принюхиваясь к сладковатому запаху исходившему от Колиной ноги, хотя и сам не верил в целесообразность своего предложения.

– Да ну его на хрен, Шура. Мазь Вишневского даст. От него толку, сам знаешь… У тебя самого вон пальцы не гнутся…

Я присел рядом с Колей, поставил перед собой кандейку с горячей водой. Попробовал пальцем температуру и с наслаждением опустил в неё воспалённые обсыпанные мелкими гнойниками руки:

– Кайф!

– Отмачиваешь? – усмехнулся Колян.

– Чилима. Здесь каждая царапина месяцами заживает. Вон, месяц назад палец иголкой уколол, так до сих пор…

– А что ты хочешь: без витаминов, на перловке и укропной эссенции. Ладно, еще не отваливаются. Тебя медик от камбуза освободил? Тебе же в наряд надо? – спросил Коля, терпеливо возясь с корочкой очередной язвы.

– Я ещё не ходил. Без толку.

– Попробуй. Хрен его знает, может получится. С твоими руками тебе на камбузе делать нечего.

Корабельный медик Головко, или «Головка», как мы его звали между собой, если что и знал по медицине, то ловко это скрывал. От всех болезней у него было два лекарства: аспирин и мазь Вишневского. Иногда создавалось впечатление, что других лекарств ему по какой-то причине их просто не завезли. В медкаюту к нему шли только тогда, когда уж совсем припрёт.

Когда я подошел к медкаюте, меня буквально на шаг опередил наш крысолов-любитель, хохол Прокопенко.

– Разрешите, товарищ лейтенант? – Прокопенко приоткрыл дверь медкаюты и просунул в щель свою стриженую голову.

– Ну, чего тебе? – раздался голос начмеда.

– Хвосты принёс. Запишите?

Головка поморщился. После приказа об отпуске за пойманных крыс, на него, как на крайнего, повесили вести учёт свежеотрубленных крысиных хвостов. Его утонченная натура бунтовала, но приказы не обсуждаются. И с отвращением высыпав покрытые редкой шерстью задубелые хвосты на кусок газеты, Головка стал брезгливо пересчитывать серую топорщащуюся во все стороны кучку, вороша ее палочкой для осмотра горла.

– Один, три… шесть… Шесть.

– Там семь было! – запротестовал хохол, подглядывая из-за плеча медика за его махинациями.

Лейтенант скривился.

– Хвосты учёт любят, товарищ лейтенант.

Одарив хохла недобрым взглядом, Головка снова стал с омерзением ворошить хвосты деревянной палочкой.

– Шесть с половиной, – Головка язвительно покосился на хохла. – Этот мелкий какой-то, – проговорил он, присматриваясь к самому короткому:

– Ты чё! Один напополам разрезал что ли!?.

– Никак нет, тащ лейтенант. Я крысёнка поймал! – захлопал глазами хохол.

– Ты кому заливаешь, Прокопэнко. Крысёнка! Вот сейчас всю партию забракую и…

– Что вы, товарищ лейтенант, – перепугался хохол, – я не специально. Может, один случайно надрезался?

– Случайно. В следующий раз все повычеркиваю. Усёк?

– Так точно тащ-лейтенант! Случайно надрезался.

– Всё. Свободен. Шесть записываю. – медик раздраженно сделал соответствующую отметку в учётной книге.

Головка брезгливо приподнял двумя пальцами согнутую вдвое газету с крысиными хвостами и, открыв иллюминатор, с облегчением вышвырнул и газету, и содержимое в далеко не лазурные воды бухты Золотого Рога.

– Товарищ лейтенант! – Прокопенко всё ещё топтался около двери медкаюты.

– Что ещё?

– Вот, грибок на ноге: дайте чего-нибудь!

– Где грибок?

– Да вот… – скинув правый прогар, хохол, с трудом стянул с ноги липкий носок.

Головка отдернул руку и отшатнулся. В нос шибануло приторно-кислым запахом.

– Это грибок!? У тебя же пол-ноги нет! Ты что, ноги-то вообще не моешь?!

– Я мою… Понемногу началось…. Дайте чего-нибудь, тащ– лейтенант!

Морща нос от заполнившего медкаюту запаха, медик принялся рыться в своём лекарственном шкафчике.

– С крысами надо меньше возиться, – зло проговорил медик, вытаскивая из лекарственных глубин вездесущую мазь Вишневского. – На, лечись. Прогар паром пропарь, чтоб всю гадость поубивать. А носки выкинь! Они у тебя уже шевелится!

Опустив голову и зажав в руках бутылёк с мазью, Прокопенко заковылял по коридору бормоча себе под нос: «Выкинь… А где я другие носки возьму… Рожу…»

Проводив хохла взглядом, я просунул голову в медкаюту:

– Товарищ лейтенант!

– А тебе чего?

– Вот, руки…Экзема…А меня в наряд, на камбуз, – я вытянул вперёд расчёсанные до крови руки.

– Ещё один, – Головка брезгливо приподнял двумя пальцами меня за край рукава мою руку и окинул её подозрительным взглядом. – Похоже на чесотку…

– Нет. Это у меня раздражение, тащ лейтенант, от кислот, грязной воды… С детства такая фигня… Освободите от наряда по камбузу.

Головка недоверчиво покосился на меня.

– Ушлый больно. Всё освободи, да освободи. Ничего с тобой не случится. На серную мазь. Будешь мазаться. На всякий случай, если чесотка.

– Да не чесотка это, я же знаю, у меня с детства это… От серной мази кожа сохнет. Может, в госпиталь показаться?

– Что, в город захотел? Мажься серной. Разговор окончен.

Другого от Головки, в общем-то, я и не ожидал. Месяца два назад на корабле была эпидемия дифтерии (ну это когда горло распухает и дышать непросто); правда, заболел только один матрос. Но на всём корабле на месяц объявили карантин. Понаехало проверяющих – не протолкнёшься, пропаривали паром всё бельё, подушки, матрасы. Головка носился месяц туда-сюда, как ошпаренный. Суеты и проверок теперь ещё и на случай чесотки ему явно не хотелось.

Через час я был на камбузе, голыми руками перекладывал квашеную капусту из одной бочки в другую, а еще через полчаса Головко вёз меня в госпиталь с обострением. Кисти рук раздулись так, что, казалось, если бы я сейчас проткнул палец иголкой, то он бы просто-напросто лопнул.

В госпитале врач осмотрел мои руки и удивленно цокнул языком:

– Н-да-а… Это страшно… – медик сделал эффектную паузу – …Но не смертельно. Экзема. Мы его тут подержим недельку-другую. Вы не возражаете, лейтенант?

Довольный, что не чесотка и не карантин, Головка не возражал. Меня определили в кожно-венерическое отделение. А у таких отделений везде одна репутация – подозрительная… Не зная, с чем можно столкнуться в таком заведении и с такими соседями, я с некоторой опаской преступил порог палаты. Она тускло освещалась вечно мигающими лампами дневного света. Пахло лекарствами и хлоркой. На двухъярусных, в два ряда, койках сидело человек десять. Один из них, коренастый пацан, поднялся и подошёл ко мне.

– Моряк? – оценивающе спросил он.

Я кивнул.

– Сколько отслужил?

– Два.

Коренастого ответ удовлетворил.

– Ну, проходи, подгодок флота российского, располагайся вон там, на нижнем ярусе. По статусу. «Сапога»-узбека загони наверх.

В дальнем углу палаты щуплый узбек в полосатой пижаме, напоминавшей узбекский халат, угрюмо прислушивался к нашему разговору.

– Меня Сёма зовут, – продолжал коренастый. – Я – годок. Здесь за старшего палаты. – Он протянул мне руку, но заметил мои забинтованные кисти и остановился: – А-а, ты с руками, а я думал герой-любовник.

– Эй, чурка! – окрикнул Сёма узбека. – Не слышал что ли? Освобождай шконку!

Узбек начал неторопливо скатывать свой матрас.

– Пошевеливайся!

– Слушай, а тут у вас с чем лежат?

– Не дрейфь, Шура, сифилитиков здесь нет, а триппер – французский насморк. У нас тут, кроме тебя, ещё трое кожников. А остальные все с трипаком. Кто как подцепил. Татарин вон в увольнительной, я – в самоволке. А тот, – Сёма указал на узбека, – по дороге в отпуск, в поезде, за 25 рублей. Чурка!

– Эй, джигит, а ну подскочил сюда! – Сёма снова окрикнул узбека, закончившего рокировку матраса: – Давай, зашурши приборку.

Узбек понуро поплелся мимо нас за шваброй. Сёма остановил его:

– Что сказать надо, когда перед тобой годок и подгодок флота российского?

– Можно пройти?

– Можно Машку за ляжку и козу на возу! На флоте – добро! Сапожина хренов.

– Добро пройти?

– Шевелись, чурка! – Сёма пинком под зад придал узбеку начальное ускорение.

На флоте такой закон: или ты, или тебя…

Вечером, перед отбоем, народ собрался вкруг, травили байки, и мне удалось немного поближе познакомиться с другими обитателями палаты. Один из кожников, по кличке: «Серый», – парень лет девятнадцати, с лысой, как бильярдный шар, головой, сидел на кровати около окна и вертел в руках какой-то бутылёк. В лице у парня было что-то странное.

– Саша, – представился я.

– Сергей, – сказал он и поставил бутылёк на прикроватную тумбочку: – Эфир. По случаю достал. Сегодня отъезжать будем. Если хочешь – с нами.

Я неопределенно кивнул.

– У тебя что с руками?

– Да так, экзема, раздуло.

– Ага.

– А ты с чем?

– Да вот, – Серёга погладил себя по лысой голове. – Я с подлодки. Мы реакторный отсек чистили, на следующее утро встаю, а волосы на подушке лежат. Сейчас на всём теле ни одного волоска…

Только тут я понял, почему лицо Серёги мне показалось странным: у него не было ни бровей, ни ресниц.

– Ничего себе! А я думал, что нам хреново…

– Да я ещё ладно, – Серёга махнул рукой, – вот Димка, так тот вообще, с увяданием кожи попал.

– С увяданием!? – Я повернулся и посмотрел на сидящего невдалеке паренька с дряблым, земляного цвета лицом, покрытым мелкими морщинками,

– Он тоже с подлодки… Облучился.

– А остальные, что все с трипаком?

– А ты думал. Все, кроме, вон, Паши – «сапога», у него псориаз.

На кровати недалеко от меня сидел почти мальчишка: маленького роста, веснушчатый.

– Он вообще отдельная история, – продолжал Серёга, – сначала в госпиталь с сотрясением мозга попал. Ему в части табуреткой голову пробили. У него, чудака, от удара язык отнялся. Говорить перестал. Травму и сотрясение подлечили, а говорить так и не начал… А тут ещё у него псориаз нашли, ну его к нам, в кожно-венерическое, долечиваться…

– Он так и не говорит?

– Э-э, тут другая история, – Серёга повернулся и показал на парня с увяданием кожи.

– Вон, Димон, до службы гипноз изучал. Вот он и попробовал Пашу вылечить через гипноз, ну, загипнотизировать…

– Ну и как?

– Врачи за три месяца ничего не добились, а у Димона он за два сеанса заговорил!

– Заливаешь?!

Серёга не особо пытался меня убедить.

– После отбоя, когда врачи уйдут, сам посмотришь. Димон будет его учить за себя постоять.

– Не понял?

– Он думает, что сможет помочь ему стать поуверенней в себе, чтобы, короче, смог по морде в ответ съездить. Ему же обратно в часть возвращаться.

Серега не соврал. После отбоя, когда всё утихло, Димон усадил веснушчатого Пашу на кровать для гипнотического сеанса. Мы все столпились вокруг и с любопытством наблюдали.

– Короче, Паша, твоя проблема в том, что ты добрый, ты не можешь за себя постоять. Понял? – начал Димон.

Паша кивнул.

– Я попробую тебе помочь. Ложись на спину. Закрой глаза.

Паша доверчиво откинулся на подушку.

– Расслабься… твои руки наливаются теплом… тепло разливается по всему телу…

Обступив Пашину кровать, ребята во все глаза смотрели за происходящим.

– Я буду считать до десяти… на счет десять ты уснёшь… Раз… Ты засыпаешь… Два… Засыпаешь… Три… Десять!

Паша уже лежал не двигаясь, закрыв глаза и ровно дышал. Внешне мало что изменилось. А Димон продолжал:

– Ты идёшь по дороге… у тебя на плече лопата… возьми лопату…

Рука Паши, вытянутая вдоль тела, повернулась ладонью вверх и сжалась в кулак. Мы недоуменно переглянулись.

– У тебя на плече лопата… ты идешь по дороге… за тобой идёт человек… он хочет тебя ударить!

Паша дернул головой и ещё крепче сжал и без того сильно сжатый кулак.

– Человек начинает тебя бить! Защищайся!

Сжатая в кулак рука поднялась.

– Бей его! Бей!.. Бей! – настаивал Димон – Он тебя бьёт! Бей его!

Кулак сжался до белизны в пальцах, но, несмотря на требования Димона, ответного удара не последовало. Рука Паши безвольно опустилась вдоль тела. Димон решил поменять тактику. Он вспомнил, что у Паши есть младшая сестра, в которой, тот, души не чаял.

– Ты идёшь по дороге… у тебя на плече лопата… вместе с тобой идёт твоя младшая сестра… за вами идёт человек… он замахивается лопатой!.. он хочет ударить твою сестру!

Паша задергал головой и поднял сжатую в кулак руку.

– Человек начинает бить твою сестру! Защи…

Димон не договорил. Паша яростно колотил кулаком по матрасу…Мы испугались, что стук мог всполошить дежурную по коридору. Надо было постепенно выводить пациента из транса.

– Всё спокойно… человек убежал…. твоя сестра в порядке… в порядке…

Паша, расслабившись опустил руку.

– Я буду считать до пяти… на счет пять ты проснёшься… всё будет в порядке…только у людей будут красные руки и зелёные лица…

Мы с Серегой переглянулись.

– Раз… ты просыпаешься… два…три… четыре… ты просыпаешься… пять! – Димон щелкнул пальцами.

Все глаза устремились на Пашу. Он открыл глаза и с удивлением оглядел столпившихся вокруг его кровати людей.

– Ты ничего не замечаешь? – спросил Пашу Димон.

– Нет.

– Руки у всех нормальные?

– Да.

Несколько разочарованный, Димон пожал плечами. Тут Паша посмотрел на Серегу и удивленно спросил.

– Серый, а чего это ты лицо зеленкой вымазал!?

Наступила немая пауза. У меня не было слов. Вот тебе и гипноз. Вот тебе и Димон. А Паша каков: себя защитить не мог, а за младшую сестренку горой. Однако в части ему плохо придётся…

Узбек

Любое дело можно сделать тремя способами: правильно, неправильно и так, как на флоте

(Поговорка)

Около пяти часов утра я вместе с остальными обитателями палаты проснулся из-за странного шума. Единственное и вечно закрытое окно, выходившее на двор, было распахнуто настежь… Почуяв неладное, мы подбежали к окну. Под окном, на асфальте, угадывались смутные очертания лежащего человека. Но с высоты третьего этажа, да ещё в предрассветных сумерках, было трудно разобрать точно. Дверь в палату распахнулась и к нам с криком ворвалась перепуганная санитарка:

– Кто отсутствует!? Разойдитесь – каждый к своей койке!

Мы уселись по койкам, оглядываясь по сторонам и пытаясь понять, кого же у нас не хватает.

– Узбек! – первым сообразил Димон.

Мы все как один повернулись в сторону койки узбека-«сапога». Она была пуста.

– Умаров! – крикнула санитарка и выбежала из палаты. Как только она вышла, мы бросились к окну. Человека под окном уже не было, но на асфальте, там, на месте головы, виднелось какое-то чёрное пятно.

– Да он чё, ребята, из окна что ль бросился? – Серёга с недоумением пожал плечами.

– Чего это он?

– Не понимаю, я с ним вчера вечером говорил, он вроде нормальный был.

– Умаров, – протянул Димон, – А я его фамилии и не знал, всё «сапог», да «чурка»….

– Ну, теперь, ребята, писец, – сказал Сёма, старшина палаты.

– А чё так?

– Чё так!? Самоубийство! Сейчас крайнего искать будут! Скажут, что он из-за годковщины себя жизни лишил! – Сёма нервно ходил взад-вперед по палате. – Посадят. Как пить дать.

– Так мы же вроде не зверковали, – оторопело сказал я, – ну, пнул кто разок-другой, для порядка, как без этого?…

– Ты это, Шура, следователю объясни. Им дело закрыть нужно. Я здесь старший, ты подгодок, Серёга – дед. Вот все трое и пойдем под трибунал. Два года, как пить дать, и это, если повезёт!

Я не знал, что сказать, что думать. Сёма прав, если захотят посадить, посадят. И чего он, мудак, выбросился… Дисбат. Точно…

К вечеру приехал следователь. Капитан второго ранга из городской прокуратуры. Началось – Сёма как в воду глядел. Нас по очереди вызывали на допрос. Сначала Сёму. Его мурыжили около часа. Он вышел из кабинета белый как мел, пальцы дрожали.

– Федотов! К следователю.

На негнущихся ногах я поплёлся в кабинет главврача, где расположился представитель прокуратуры. Я не знал, что говорить. Над узбеком особо не измывались, но, может, ему этого и хватило? Люди-то разные бывают. Что лично я-то сделал? – я стал лихорадочно перебирать в памяти, что я сделал плохого узбеку. Кровать его занял, как пришёл, а его на верхний ярус выселил – годковщина. С Сёмой рядом стоял, когда он его за приборку пинал – пособничество. А вдруг это последней каплей было? А вдруг посадят?..

– Разрешите? – я осторожно приоткрыл дверь кабинета.

– Проходите

Следователь, седеющий мужчина лет пятидесяти, сидел за столом главврача и что-то записывал в школьную тетрадку.

– Садитесь.

Я осторожно опустился на стул.

– Имя. Звание.

– Старший матрос Федотов. Александр.

– Как давно в палате?

– Неделя.

– Почему Умаров покончил жизнь самоубийством? Соображения есть?

– Сам не могу понять. Не знаю.

– Не знаешь? Ну-ну. Зачем ты его бил?

– Его никто не бил.

– Не бил. Точно? Ты сколько отслужил?

– Два года.

– Подгодок значит. И не бил?

– Никак нет.

– А вот Семён говорит, что бил. Что скажешь?

– Никак нет, товарищ капитан второго ранга.

– До тебя кто на твоей кровати спал?

У меня ёкнуло в груди.

– Не помню точно, по-моему – узбек… То есть – Умаров.

– Ты его с кровати согнал?

– Не помню. Он сам перешёл.

– Не помнишь, – следователь усмехнулся. – Вы до чего парня довели! Кто его больше бил: ты или Семён! Сейчас решается, кто из вас пойдёт пособником, а кто главарём. Отвечай, быстро!

– Мы не били.

– Ты знаешь, что бывает за дачу ложных показаний?! – следователь подался вперёд, привстал на стуле и обеими руками широко упёрся в тяжелый дубовый стол.

– Мы не били… – перед глазами у меня всё поплыло.

Некоторое время следователь испытующе глядел мне в глаза, а потом опустился на стул и начал чиркать что-то в своей тетрадке. Потом после каждого моего ответа он делал у себя какие-то пометки. Мой мозг работал на выживание. Следователь спрашивал, а я отвечал: кратко, стараясь никого не заложить и самому не подставиться.

Два дня нас по очереди мурыжили, а на третий день пришло известие, что нашли предсмертную записку Умарова. Он её написал на узбекском, ещё день её переводили на русский. Этот день – самый длинный день в моей службе. К концу дня стало известно, что написал узбек. Он просил никого не винить, сказал, что сделал это потому, что ему стыдно возвращаться в аул после того, как получил триппер за двадцать пять рублей, в поезде. Никого из нас он в записке не назвал. Вот тебе и узбек-«сапог». Поступил как мужик, никого не подставил. Одно слово в его записке могло сломать каждому из нас жизнь.

Вася

Если вам кажется, что ситуация улучшается, значит, вы чего-то не заметили.

(Следствие второго закона Чизхольма)

Справка: Швартовый (конец): канат которым корабль привязывают к причалу.

Из всех ребят в госпитале мне больше всех запомнился один: он отдал флоту год жизни и две ноги. Его Вася звали.

Однажды я стоял в очереди в парикмахерскую, здесь же, при госпитале. Симпатичная девчонка-парикмахерша отошла на обед. Мне торопиться было некуда, и я присел при входе на ступеньку. Грело полуденное солнце, пели птицы, я даже зажмурился от удовольствия: как дома, на гражданке! И тут странный звук вывел меня из состояния блаженного транса. Я повернул голову. Молодой парень в пошарпанной инвалидной коляске гнал по дорожке, изо всех сил крутя руками тугие прорезиненные колеса. Штаны он закатал до колен, а из заворотов торчали густо обмазанные зелёнкой культяпки. Он поравнялся со мной, лихо заломил вираж и, придержав руками колёса, притормозил.

– Закурить есть?

– Не курю.

– Блин, курить охота, – с досадой протянул он: – Ждёшь?

– Ну.

Я старался не смотреть на его ноги.

Меня так и подмывало спросить, как и что с ним произошло, но я поборол свое любопытство. Парень, похоже, это оценил.

– Вася, – протянул он руку.

– Саша.

– Ты флотский? – спросил Вася, так как по больничному халату было невозможно определить мою войсковую принадлежность.

Я кивнул.

– Где служишь?

– На ракетном крейсере.

– Слушай, у вас ядерные ракеты есть? – вдруг заинтересовался он.

– Да. Сейчас правда только четыре штуки, а вообще может быть шестнадцать.

– А дальность какая?

– Километров триста. По городу бить, ну, это если близко подойдем, а так, в основном, по авианосцу с сопровождением.

– Круто!

Вася полез в карман и достал помятую фотографию.

– А это мой. Артиллерийский крейсер.

– Тоже неплохо, – сказал я, рассматривая блёклое черно-белое изображение.

– Угу, – ухмыльнулся Вася. – У нас главный калибр как шандарахнет, мало не покажется.

Я понимающе кивнул.

– Чё с руками?

– Так, экзема. Распухли. Сейчас уже получше, – я махнул забинтованной рукой.

– А я, вот видишь, покруче залетел, – грустно усмехнулся Вася, шевельнув измазанными зеленкой культяпками.

Он сам затронул эту тему.

– Как это тебя?

– Швартовым.

– Лопнул!?

Вася ухмыльнулся:

– При проворачивании механизмов. Я в боцманской команде служу. Ну, мы каждое утро на стенке за швартовыми концами смотрим, когда винты проворачивают. Ну, я швартовый на кнехт набросил, стою рядом, жду. Холодно, с ноги на ногу переминаюсь, – Вася опять грустно усмехнулся. – Тут, Командир на мостике дал в машину команду: винты провернуть!.. Сначала всё тихо было, а потом корабль как рванёт вперёд! Кореш мой сразу назад отскочил, а я замешкался, попытался, дурак, швартовый скинуть. Какой на хрен скинуть! Корабль концами к двум кнехтам был привязан. Кнехт слева от меня сразу вырвало на хрен. Чугунную болванку на полтонны из причала выкорчевало, как цветок из горшка. Сейчас, думаю, мой кнехт рванёт. Швартовый, кулака в два толщиной, натянулся, как струна, но мой кнехт крепчей оказался. Я даже не помню, как он лопнул, слышу только щелчок: чпок! и удар по ногам, как обожгло. Ноги куда-то вбок. Упал, вырубился. Очнулся уже в госпитале…

Я молчал.

– Закурить есть? – спросил Вася, отгоняя муху, пытавшуюся сесть на замазанную зелёнкой рану.

– Да не курю я, – с сожалением сказал я и протянул Васе обратно его фотку.

– А, да. Жаль.

Вася с какой-то непонятной ухмылкой посмотрел на фотку своего корабля.

– Как потом расследование показало, у этих сволочей-машинистов вентиль подачи пара ещё с прошлого дня открыт был вместо «стоп машина» на «малый вперёд». Они его, гады, закрыть до конца забыли. Когда кэп команду дал, пар подали, и он через приоткрытый вентиль прямо на турбину пошёл. Вот корабль и рванул…

Вася аккуратно засунул фотку в карман халата и неторопливо развернул коляску:

– Там кому-то за это пять суток ареста дали, – усмехнулся он. – А я зато теперь домой поеду. Досрочно! – он крутанул колеса и покатил вдаль по потрескавшемуся асфальту госпитальной дорожки.