Текст книги "Записки княгини Дашковой"

Не могу покончить с Российской академией, не сказав, что у меня по поводу нее было много неприятностей при дворе. Просвещенная часть общества отдавала мне справедливость и сознавала, что учреждение Российской академии и быстрота, с какой двигалось составление первого у нас словаря, стояли в зависимости исключительно от моего патриотизма и моей энергии. Но придворная партия находила, что словарь, расположенный в словопроизводном порядке, был очень неудобен, и сама императрица не раз спрашивала меня, почему мы не составляли его в алфавитном порядке. Я сказала ей, что второе издание, которое появится через три года после первого, будет издано в алфавитном порядке, но что первый словарь любого языка должен быть этимологический, так как должен отыскивать и объяснять корни и происхождение слов. Не знаю, почему императрица, способная обнять самые высокие мысли, не понимала меня. Мне это было очень досадно, и как мне ни было неприятно оглашать мнение императрицы о нашем словаре, я решила обсудить его в первом нашем заседании, исключив, однако, много мелких вопросов, которыми меня постоянно осаждали; все члены академии, как я и ожидала, единогласно решили, что первый словарь не может быть составлен иначе, а что вторично он будет издан полнее и в алфавитном порядке. Я передала императрице решение академиков и их мотивы, но императрица не отказалась от своего мнения.

Она занималась в то время составлением также чего-то вроде словаря, редактируемого Палласом[41]41
  Этот ученый приобрел известность своими описаниями путешествий по России и своими познаниями в естественной истории; но он был безнравственный, беспринципный и корыстный человек; в издание книги, которую он в угоду императрице называл словарем, он вогнал более чем 20 тысяч рублей, не считая того, что стоила Кабинету посылка курьеров в Сибирь, на Камчатку, в Испанию, Португалию и т. п. для отыскания нескольких слов каких-то неизвестных и бедных наречий.


[Закрыть]. Это был словарь девяноста или ста языков; некоторые из них имели всего двадцать слов, например: небо, земля, вода, отец, мать и т. п.; это ненужное и странное произведение внушало мне отвращение, хотя все его и расхваливали, как чудесный словарь.

Чтобы отдохнуть от всего этого, я переехала на дачу (я выстроила там каменный дом) и совершенно отказалась от выездов и приемов. Академия требовала от меня столько работы, что у меня совершенно не оставалось свободного времени. На мою долю выпала обязанность собрать все слова, начинающиеся на известные три буквы алфавита; каждую субботу мы собирались для отыскания корней слов, собранных таким образом всеми членами академии. Кроме того, я каждую неделю ездила на несколько дней в Царское Село. Так было занято все мое время.

Зимой мой сын получил двухмесячный отпуск; я ему передала актом, скрепленным ее величеством, состояние его отца, оставив себе небольшую часть его; таким образом я сняла с себя обязанность управления им. Он получил больше, чем отец его оставил мне и обоим детям, и у него не было ни копейки долгу, так что я могла сказать другим и, что еще важнее, самой себе, что я недурно справилась с задачей опекунши и управительницы всех имений, которые остальные опекуны оставили всецело на моем попечении.

Летом следующего года приехала госпожа Гамильтон. Не сумею выразить, какое счастье мне доставил приезд этого любимого и почтенного друга. Вследствие особой милости императрицы она была представлена ей в Царском Селе, где иностранцев обыкновенно не принимали.

Я испросила трехмесячный отпуск и повезла госпожу Гамильтон в Москву. Она осмотрела все достопримечательности этого интересного города и его окрестностей; затем мы поехали в мое любимое имение, Троицкое, где мне так хотелось жить и умереть. Меня привело в восторг, что моей подруге понравилась красивая местность, в которой был расположен этот прелестный уголок, и что она, хотя как англичанка и видела чудные парки своей родины, одобрила и мой сад, который был не только распланирован мной, но где каждое дерево и каждый куст были посажены по моему выбору и на моих глазах.

Из Троицкого мы поехали в мое поместье в Белоруссии, под Могилевом, пожалованное мне императрицей. Таким образом моя подруга увидела часть губерний Московской, Калужской, Смоленской и Могилевской. В конце осени мы вернулись в Петербург. В это время рассматривались в академии сочинения, присланные разными учениками и написанные на заданные академией темы; за первые два лучших сочинения академия выдавала премии. Я не любила появляться в научных конференциях; тем более мне было неприятно председательствовать в публичном заседании; но я уступила усиленным просьбам госпожи Гамильтон, которой непременно хотелось видеть, как я отправляю свои директорские обязанности. День, назначенный для раздачи премий, был объявлен заранее в газетах, и публики собралось очень много. Были иностранные министры и даже дамы; я сказала очень короткую речь; хотя она продолжалась не более пяти-шести минут, но мне чуть не сделалось дурно, так как смущение, всегда охватывавшее меня в подобных случаях, и тут не пощадило меня; пот выступал крупными каплями, и мне несколько раз пришлось отпить из приготовленного для меня стакана с холодной водой. Конец заседания был для меня самым приятным моментом, и с тех пор я никогда не председательствовала в публичных конференциях.

До нас дошла весть о смерти отца Щербинина. Одна коварная подруга моей дочери, в надежде легче выманивать у нее деньги и драгоценности, когда она не будет со мной, посоветовала ей сойтись с мужем и написать по этому случаю Щербинину. Она так и сделала; когда я об этом узнала, я не сочла себя вправе противиться ее решению, опираясь на свой материнский авторитет, но со слезами и с самой безграничной нежностью просила ее остаться со мной. От горя, граничившего с отчаянием, я заболела; зная расточительность своей дочери, я предвидела роковые последствия ее шага и предсказала всё, что случилось с тех пор. Она обещала мне не оставаться в Петербурге и жить либо с родными своего мужа, либо в имении.

Я очень расхворалась; судороги и рвота причинили мне разрыв у пупка, и я вскоре так ослабела, что моя сестра и госпожа Гамильтон боялись за мою жизнь. Я не узнавала улиц, когда меня возили кататься, и не помня ничего, кроме горя, доставленного мне дочерью, все время говорила об ожидающих ее несчастиях. Однажды моя сестра и моя подруга повезли меня на мою дачу по Анненгофской дороге; мы вышли из экипажа в лесу, граничащем с моей землей. В этой части моего имения построек не было и стояли только ворота, сколоченные из двух балок и поперечной перекладины. Карета ехала впереди; моя сестра и госпожа Гамильтон шли пешком за ней; я немного отстала от них, и в ту минуту, как я входила в ворота, на меня обрушилась верхняя балка. На крик моей сестры сбежались мои люди, собиравшие грибы в лесу; я села на землю и, уговаривая моих спутниц успокоиться, сняла шляпу, которая, кажется, меня и защитила, и попросила их посмотреть, не раздроблен ли у меня череп, так как я чувствовала сильную боль в том месте, где меня ушибла балка. Наружных признаков ушиба не было. Моя подруга настаивала, однако, на том, чтобы мы поскорее вернулись в город посоветоваться с доктором Роджерсоном; я же находила, что мне полезнее будет пройтись пешком, чтобы восстановить правильное кровообращение. Вернувшись в город, мы послали за доктором, и он с беспокойством спросил меня, не чувствую ли я тошноты. Я улыбаясь ответила ему, что тошнота у меня была, но что вряд ли ему придется производить трепанацию, так как меня, очевидно, оберегает какой-то ангел, который заставляет меня жить вопреки моей воле и всевозможным обстоятельствам. Действительно, ушиб не повлек за собой никаких последствий. По-видимому, физические страдания не в силах были меня погубить. Как приятно было бы, если бы я так же хорошо была защищена от душевных мук! Мое расстроенное здоровье восстановлялось понемногу. Отъезд моей подруги летом следующего года поверг меня в уныние, которое мне удавалось победить только беспрерывной деятельностью, то занимаясь делами обеих академий, то следя за постройками у меня на даче. Я даже работала с каменщиками, возводя стены своего дома.

Следующей зимой мой сын приехал на короткое время в Петербург с князем Потемкиным. Возобновились нелепые слухи о том, что он будет фаворитом; однажды племянник князя Потемкина, Самойлов, приехал к нам и спросил, дома ли князь Дашков; его не оказалось дома; тогда Самойлов поднялся ко мне и после нескольких подготовительных фраз сообщил, что князь Потемкин желал бы видеть у себя моего сына в послеобеденное время, давая мне понять, что его посещение будет иметь особенные результаты. Я ответила ему, что всё сказанное им меня не касается и что он, вероятно, обязан передать это князю Дашкову, и прибавила, что я слишком люблю императрицу, чтобы препятствовать тому, что может доставить ей удовольствие, но из уважения к самой себе не стану принимать участие в подобных переговорах, и если мой сын[42]42
  В то время он усердно ухаживал за госпожой Н. и связь их не была тайной ни для кого.


[Закрыть] когда-нибудь и сделается фаворитом, я воспользуюсь его влиянием только один раз: чтобы добиться отпуска на несколько лет и разрешения уехать за границу.

Когда отпуск моего сына подошел к концу, он уехал в армию, и, разлучаясь с ним, я не так сильно горевала, так как с его отъездом само собой прекратились все эти предположения. Летом ее величество поехала в Финляндию. Она так любезно и дружески просила меня сопровождать ее, как будто я этим приносила ей большую жертву, тогда как я была очень рада увидеть Финляндию и вообще совершить поездку, надеясь рассеять ею мою грусть. Король Шведский должен был приехать в Фридрихсгам; мне интересно было познакомиться с ним и сравнить его с герцогом Сёдерманландским, которого я хорошо знала. Свидание двух просвещенных, родственных и соседних государей обещало быть очень интересным, и я с удовольствием повиновалась желанию государыни, чтобы я ей сопутствовала.

В день нашего отъезда меня посетил шведский поверенный в делах, заменявший Нолькена, получившего отпуск для того, чтобы поехать навстречу королю. Он сообщил мне, что король намеревается возложить на меня крест ордена «За заслуги», и с удовольствием узнал о том, что я сопровождаю императрицу, так как давно уже желал со мной познакомиться.

– Мне очень лестно слышать это, – возразила я, – но я умоляю вас отговорить его величество от награждения меня орденом: во-первых, потому что я простушка и меня смущает и та лента, которую я ношу; во-вторых, это отличие, никогда еще не дарованное женщине, наделает мне еще больше врагов и возбудит всеобщую зависть, не доставляя мне вместе с тем большого удовольствия.

В заключение я попросила уверить его величество, что глубоко ценю его милость ко мне и решаюсь отказываться от нее только потому, что питаю безграничное уважение и доверие к его просвещенному уму. Вечером мы переехали на лодках через Неву на так называемую Выборгскую сторону, где нас разместили по разным улицам города; на мою долю пришелся очень хорошенький и, главное, чистенький домик. На следующий день императрице представились судья, администраторы и дворяне и она приняла их с той добротой и лаской, какою привлекала к себе все сердца. Я не люблю подробно описывать свои путешествия и кое-что пропускаю; я забыла упомянуть, что мы провели ночь в одном из императорских имений в очень комфортабельном дворце. Я забыла также сказать, кто составлял свиту императрицы. Из женщин была я одна; кроме меня в карете ее величества были фаворит Ланской, граф Иван Чернышев, граф Строганов и Чертков, так что всех нас было шесть. Остальная свита состояла из обер-егермейстера Нарышкина, статс-секретаря графа Безбородко, управляющего кабинетом Стрекалова и двух камергеров, посланных вперед на границу для встречи короля. На следующий день вечером мы приехали в Фридрихсгам, где нас разместили менее удобно; король приехал только через день. Его повели сперва в покои императрицы; его свита осталась в смежной комнате, и ее представили мне. Мы познакомились, и когда появились оба монарха, императрица представила меня королю. Обед прошел очень оживленно; императрица имела после обеда еще одно частное совещание с королем, что повторялось каждый день во время нашего пребывания в Фридрихсгаме.

У меня сложилось твердое убеждение, что коронованные особы не бывают искренни друг с другом; мне даже кажется, что, несмотря на обоюдную любезность и на просвещенный ум, они в конце концов становятся в тягость друг другу, так как общение между ними отягчается и усложняется политикой. На третий день шведский король под именем графа Гаги приехал ко мне; я велела сказать, что меня нет дома, и вечером рассказала об этом императрице, но она осталась этим недовольна; тогда я ей ответила, что вряд ли король найдет удовольствие в обществе такого простого и искреннего существа, как я, так как со времени своего путешествия в Париж он превратился совершенно во француза. Однако императрица просила меня принять короля на следующий день и задержать его подольше, из чего я заключила, что ей хотелось избавиться от него на несколько часов. Я повиновалась и приняла короля. Наш разговор был весьма интересен. Его величество был очень умен, образован и красноречив, но он обладал и всеми предрассудками, присущими коронованным особам; к тому же он был королем-путешественником, то есть имел совершенно ложные понятия обо всем виденном им за границей, поскольку подобным знатным путешественникам показывают всё с лучшей стороны и всё устроено и налажено так, чтобы производить самое лучшее впечатление. Путешествия монархов и их наследников имеют еще и ту дурную сторону, что, с целью заручиться их расположением, не щадят лести и каждения[43]43
  Воскурение ладана или фимиама. – Прим. ред.


[Закрыть] перед ними. Возвратившись к себе, они требуют от своих подданных прямо обожания и не довольствуются меньшим. Потому-то я всегда находила излишним путешествия коронованных особ за границей и предпочитала, чтобы они ездили по своей стране, но без торжественности, которая бременем ложится не на двор, а на народ, и с твердым намерением изучить всё, касающееся каждой провинции.

Во время нашего разговора я убедилась, что короля вводили в заблуждение во Франции и, впитывая в себя расточаемую ему лесть, он слишком благосклонно судил о стране и ее населении. Я не соглашалась с королем, опираясь на оба мои пребывания во Франции и на свои путешествия внутри нее и в соседние страны, причем я полагала, что французам не стоило давать себе труда меня обманывать и потому они мне позволили наблюдать жизнь, какою она была в действительности. Знаменитый (своими несчастиями и гонениями, которым он подвергся по смерти короля со стороны герцога Сёдерманландского) граф Армфельд часто соглашался со мной. Все-таки я была довольна, когда кончился этот визит и король отправился к императрице.

На следующий день он уехал, одарив всю свиту императрицы. Он преподнес мне лично в знак особого расположения перстень с его портретом, окруженным большими бриллиантами, совершенно уродовавшими кольцо. Мы тотчас же уехали из Фридрихсгама прямо в Царское Село, куда приехали за день до праздника восшествия на престол императрицы, так что я уже не успела поехать в город. Я поспешила вынуть бриллианты из кольца шведского короля и окружила его портрет маленькими жемчугами, а бриллианты подарила своей племяннице Полянской, которая приехала в числе других фрейлин на праздник восшествия на престол.

По возвращении свиты в Царское Село я подверглась нелепому нападению со стороны фаворита Ланского. В качестве обер-гофмейстера князь Барятинский получил приказание ежедневно посылать в академию для напечатания в газете отчет о нашем путешествии, остановках в разных городах, приемах и т. п. Когда князь Барятинский сообщил мне об этом, я ответила, что всё подписанное им будет напечатано без замедления, что это давно уже мною приказано, равно как приказано помещать касательно нашего двора только статьи, за подписью князя или гофмаршала Орлова, не меняя в них ничего, даже орфографии. Ланской объявил мне, что петербургская газета в этих отчетах после императрицы упоминала только мое имя.

– Спросите об этом князя Барятинского, – ответила я, – я не писала и не редактировала этих отчетов: с тех пор как я управляю академией, в газете помещаются о нашем дворе исключительно статьи, подписанные им или Орловым.

– Однако, – возразил он, – кроме императрицы упоминается только ваше имя.

– Я вам уже сказала, чтобы вы обратились к князю Барятинскому за разъяснением, почему ваши имена не помещены в газете; я не читала этих отчетов и вовсе не касалась их.

Однако Ланской все продолжал повторять то же самое. Меня это вывело из терпения, и я сказала:

– Знаете что, милостивый государь, как ни велика честь обедать с государыней, – и я ее ценю по достоинству, – но она меня не удивляет, так как с тех пор, как я вышла из младенческих лет, я ею пользовалась. Покойная императрица Елизавета была моей крестной матерью. Она бывала у нас в доме каждую неделю, и я часто обедала у нее на коленях, а когда я могла сидеть на стуле, я обедала рядом с ней. Следовательно, вряд ли я стала бы печатать в газетах о преимуществе, к которому привыкла с детства и которое мне принадлежит по праву рождения.

Я думала, что на этом нелепый разговор и закончится; ничуть не бывало, он настаивал на своем. Зала наполнялась приглашенными, и я ему сказала очень громко, чтобы быть услышанной всеми, что лицо, во всех своих поступках движимое только честностью и ставящее целью своей службы исключительно благо страны, может и не пользоваться блестящим состоянием и влиянием при дворе, но зато чувствует внутренний мир и, спокойно держась намеченного пути, нередко переживает те мыльные пузыри[44]44
  Эти слова оказались пророческими: через год, летом, Ланской умер, в буквальном смысле слова лопнул: у него лопнул живот.


[Закрыть], которые лопаются на его глазах. Наконец императрица своим появлением избавила меня от продолжения этого глупого разговора.

В течение зимы у меня было много домашнего горя, которое сильно расшатало мое здоровье.

Весной я испросила двухмесячный отпуск и поехала в Троицкое, оттуда в Круглое, где я оставалась только неделю, но с удовольствием заметила, что земля становилась плодороднее, а мои крестьяне стали более достаточными и трудолюбивыми; они владели вдвое большим количеством скота и лошадей, чем когда я их получила, и они почитали себя счастливее, чем в период своей принадлежности сперва Польше, а затем казне. Попечения об обеих академиях рассеивали грустные мысли, которые более чем когда-либо овладевали мной.

Вскоре возникшая война со Швецией, обнаружившая во всем блеске твердость характера императрицы, послужила поводом к довольно странному инциденту. Я познакомилась с герцогом Сёдерманландским, братом шведского короля, во время первого моего путешествия за границу. Он послал в Кронштадт парламентера с письмом к адмиралу Грейгу, в котором просил его переслать мне письмо и ящик, найденный им на одном из захваченных судов. Адмирал Грейг, будучи иностранцем и близким моим другом, нашел нужным действовать в этом случае с величайшей осторожностью: он послал и ящик, и письмо в Совет в Петербург, где императрица заседала почти на каждом собрании. Она приказала отослать мне ящик и письмо, не вскрывая их. Я была на даче и чрезвычайно удивилась, когда мне доложили, что приехал курьер из Совета; он передал мне толстый пакет от знаменитого Франклина[45]45
  Движимый чувством уважения и дружбы ко мне, он предложил меня в члены почтенного и знаменитого философского общества в Филадельфии, куда я и была принята единогласно; у меня был уже диплом его, и оно пользовалось каждым случаем, чтобы посылать мне издаваемые им произведения. Этот пакет и заключал в себе несколько таких книг и письмо от секретаря общества. Письмо Франклина польстило мне больше послания герцога, так как я его считала выдающимся человеком и он соединял глубокие познания с простотой в обращении и непритворною скромностью, благодаря которой он очень снисходительно относился к другим. Я написала Франклину и секретарю философского общества и искренно поблагодарила их за присланные книги.


[Закрыть] и очень лестное письмо от герцога Сёдерманландского, в котором он меня извещал, что вследствие войны, возникшей между Россией и Швецией, он захватил одно судно, на котором и нашел посылку, адресованную на мое имя, и что, сохранив ко мне уважение, вызванное нашим знакомством в Аахене и Спа, он спешит послать мне означенную посылку, так как не желает, чтобы война, столь неестественная между двумя монархами, связанными столь близкими родственными узами, распространила свое влияние и на личные отношения частных людей.

Я отослала курьера, сказав ему, что я сейчас же поеду во дворец и покажу императрице письма. Я действительно поехала в город прямо ко двору, хотя было четыре часа дня, то есть такой час, когда даже министры не ездят к императрице. Войдя в уборную, я сказала лакею, чтобы он доложил императрице, что, если она не занята, я буду счастлива поговорить с ней и показать ей бумаги, которые получила утром. Императрица приняла меня в спальне; она писала за маленьким столиком; я передала ей письмо герцога Сёдерманландс кого. «А это, – сказала я, – письмо от Франклина и от секретаря филадельфийского философского общества; я состою его недостойным членом». Когда императрица прочла письмо герцога, я спросила ее приказаний на этот счет. «Пожалуйста, – ответила она, – не продолжайте этой переписки и не отвечайте на письмо».

– Наша переписка не будет продолжаться. Это первое письмо, которое я получила от герцога за двенадцать лет, – ответила я, – и невелика беда, если я покажусь ему невоспитанной и грубой, не отвечая на письмо; я бы рада была приносить вашему величеству бо́льшие жертвы. Но позвольте вам напомнить правдивый портрет герцога, который я вам нарисовала. Может быть, вы согласитесь со мной, что он сделал мне честь написать это письмо не для моих прекрасных глаз, а потому, что он желал бы найти какой-нибудь предлог, чтобы вступить в переговоры о собственных интересах, совершенно отличных от интересов его брата, короля Шведского.

Однако ее величество со мной не согласилась, и через несколько месяцев оказалось, что я правильно оценила герцога и что можно было заставить его изменить интересам его брата и парализовать действия шведского флота.

Выходя из апартаментов императрицы, настоятельно приглашавшей меня остаться на спектакль в Эрмитаже, я встретила в приемной одного только Ребиндера, так как рано еще было собираться гостям. Ребиндер был в полном смысле слова порядочный человек и очень дружески ко мне расположен. Поздоровавшись со мной, он объявил мне, что знает, почему я была у императрицы.

– Весьма вероятно, – ответила я, – скажите только, каким образом вы это узнали?[46]46
  Я думала о парламентере и о письме герцога Сёдерманландского.


[Закрыть]

– Я получил письмо из Киева, – ответил он, – в котором мне пишут, что ваш сын женился по выходе его полка из Киева, во время одной из стоянок.

Я чуть не упала в обморок, но собралась с силами и спросила имя невесты моего сына. Он мне назвал фамилию Алферовой и, видя, что со мной делается дурно, не мог понять, почему его слова так на меня подействовали.

– Ради Бога, стакан воды! – сказала я.

Он побежал за водой, и когда я пришла немного в себя, я ему сказала, что мое свидание с государыней касалось письма, полученного мною от герцога Сёдерманландского, и что я впервые от него узнаю о свадьбе сына, которая, очевидно, очень неудачна, если он не спросил у меня даже разрешения на нее. Бедный Ребиндер был в отчаянии, что сообщил мне столь неприятную новость, но я попросила его не говорить больше об этом и развлечь меня другим разговором, дабы я могла собраться с силами и исполнить приказание, столь милостиво отданное государыней, провести вечер с ней.

Но это усилие над собой чуть не стало для меня роковым. Все заметили, что я была взволнована, и, пожалуй, заключили бы из этого, что я состою в преступной переписке с врагами государства, если бы императрица несколько раз не заговаривала со мной очень ласково; заметив, что я была печальна и так задумчива, что не слышала ничего, что делалось на сцене, она старалась развлечь меня веселыми и смешными разговорами, которые, лишь она умела придумывать в одну минуту.

После спектакля я не пошла к императрице, как то делали ее приближенные, а поехала домой. У меня сделалась нервная лихорадка, и в течение нескольких дней мое горе было столь велико, что я могла только плакать. Я сравнивала поступок сына с поведением моего мужа относительно своей матери, когда он собирался на мне жениться; я думала, что всевозможные жертвы, принесенные мною детям, и непрестанные заботы о воспитании сына, всецело поглотившие меня в течение стольких лет, давали мне право на доверие и почтение с его стороны. Я предполагала, что заслужила больше моей свекрови дружбу и уважение своих детей и что мой сын посоветуется со мной, предпринимая столь важный для нашего общего счастья шаг, как женитьба. Два месяца спустя я получила письмо, в котором он просил у меня разрешения жениться на этой особе, тогда как весь Петербург уже знал о его нелепой свадьбе[47]47
  Свадьба эта была во всяком случае необъяснима, так как невеста не отличалась ни красотой, ни умом, ни воспитанием. Ее отец был в молодости приказчиком и впоследствии служил в таможне, где сильно воровал; мать ее была урожденная Потемкина, но была весьма предосудительного поведения и вышла замуж, не имея ничего лучшего, за этого человека.


[Закрыть] и обсуждал ее на всех перекрестках. Я уже собрала сведения о всей семье его жены и чуть с ума не сошла от горя, получив это письмо, как бы в насмешку испрашивающее у меня разрешение на уже совершившийся факт. Одновременно с его письмом я получила и послание от фельдмаршала графа Румянцева, в котором он говорил мне о предрассудках, касающихся знатности рода, о непрочности богатства и как будто давал мне советы. Словом, его письмо было смешно, если не сказать больше, тем более что я никогда не давала ему ни повода, ни права становиться между мной и сыном в столь важном вопросе. Я ответила ему в насмешливом тоне, скрытом под самой изысканной вежливостью, уверяя его, что в числе безумных идей, внедренных, может быть, в мою голову, никогда не существовало слишком высокого и преувеличенного мнения о знатности рождения и что, не обладая красноречием его сиятельства, не возьмусь объяснять ему, почему я предпочитаю всем подобным пустым предрассудкам хорошее воспитание и нераздельную с ним чистоту нравов и т. п.

Сыну своему я написала только несколько слов: «Когда ваш отец собирался жениться на графине Екатерине Воронцовой, он поехал в Москву испросить разрешения на то своей матери; я знаю, что вы уже женаты некоторое время; знаю также, что моя свекровь не более меня была достойна иметь друга в почтительном сыне».

У меня открылась нервная лихорадка, я потеряла аппетит и с каждым днем худела. Зимой я почувствовала себя физически лучше и усердно занималась делами в качестве директора одной академии и президента другой. Я взяла на себя собрать слова[48]48
  Для первого русского этимологического словаря, изданного Российской академией.


[Закрыть], начинающиеся на определенные три буквы алфавита, и согласилась исполнить работу, порученную мне членами академии и состоявшую в точном и ясном объяснении всех слов, имеющих отношение к нравственности, политике и управлению государством. Эта задача, довольно трудная для меня, поглощала много времени и на несколько часов в день отвлекала меня от грустных мыслей, осаждавших меня.

Я нигде не бывала и ездила только два-три раза в неделю к императрице, где проводила вечер в избранном обществе, составлявшем интимный кружок императрицы. Весной я переселилась на дачу моего отца; она была дальше моей, которая еще достраивалась, и мало кто тревожил меня в моем уединении, да и те беспокоились напрасно, так как я никого не принимала. Все это лето я была в таком грустном настроении, что мной овладевали черные мысли, побеждаемые мною только с помощью неба; с той минуты, как я поняла, что покинута своими детьми, жизнь стала для меня тяжелым бременем, и я безропотно и с радостью отдала бы ее первому встречному, который пожелал бы отнять ее у меня.

В следующем году стало еще хуже. Получив двухмесячный отпуск, я посетила Троицкое и Круглое. Когда я вернулась, моя сестра Полянская объявила мне, что по требованию одной портнихи, некой Генуци, полиция запретила моей дочери выезд из Петербурга, так что она даже находилась под надзором; между тем она была больна и доктор Роджерсон сообщил ей, что жизнь ее окажется в опасности, если она как можно скорей не поедет на воды в Аахен. Я подождала три дня, дабы моя дочь не приписала мое посещение влиянию сестры, и на четвертый день после этого разговора, несказанно огорчившего меня, поехала к ней попозже вечером, чтобы никого у нее не встретить. Она была на ногах, но очень изменилась; она дышала с трудом, и цвет лица у нее был зеленый. Увидев меня, она хотела было броситься мне в ноги; но я ее остановила и, поцеловав, сказала, что она должна успокоиться и беречься и что всё устроится к лучшему. Я сократила свое посещение, полагая, что она нуждается в отдыхе после волнения вследствие моего внезапного появления. Мне также необходимо было остаться одной и даже лечь в постель, чтобы успокоить свои нервы. На следующий день я вернулась к ней, и когда ей стало лучше, предложила ей поселиться со мной на даче возле Петербурга и обещала ей уладить дела с кредиторами, и испросив для нее у ее величества разрешение ехать в Аахен, куда и отправлю ее летом, поручившись за ее долги и дав ей необходимые для путешествия деньги. Она поправилась немного и, когда я всё устроила, уехала в Аахен. Я дала ей в спутницы госпожу Бетс[49]49
  Моя лектриса, англичанка.


[Закрыть] и сама осталась одна в Кирианове.

Я условилась с дочерью, что по окончании лечения она вернется ко мне, не теряя времени. Вместо этого она поехала после лечения в Вену, а оттуда в Варшаву, и 14 000 рублей, данные мною на путешествие, оказались истраченными на эти ненужные поездки. Она снова наделала долгов и подверглась опасности, так как попала в Польшу во время охватившей ее революции. Добрая госпожа Бетс, предполагая, что госпожа Щербинина будет путешествовать неопределенное время, попросила позволения вернуться ко мне и проехала всю Германию, имея с собой только одного лакея-немца, знавшего язык страны. Для меня было, конечно, очень приятно иметь ее с собой, но, с другой стороны, я скорбела о том, что моя дочь рассталась с этой доброй особой, ограждавшей ее от бессовестной эксплуатации окружавших ее людей; вместе с тем она решилась снова подвергнуть себя неприятностям и огорчить свою нежную мать, великодушно простившую ей все горе, которое она ей доставила.

Госпожа Бетс нашла во мне большую перемену и не сумела скрыть свою печаль и изумление по этому случаю. Она была еще больше поражена, когда я ей рассказала, что за последние два месяца каждый день, вставая, я не знала, дотяну день до конца или покончу с собой. Однако самоубийство, по зрелом размышлении, показалось мне малодушием и трусостью, и это удержало меня от исполнения моего намерения, хотя я с радостью пошла бы навстречу смерти, если бы получила ее из других рук, а не из своих собственных. Зимой я менее страдала от ревматизма, ухудшившегося вследствие сырости моей дачи. Я выезжала кататься в экипаже и, по обыкновению, два раза в неделю обедала у императрицы.

Однажды за обедом дежурный генерал-адъютант, граф Брюс, рассказал, с какой беззаветной храбростью солдаты забирались на стену города, с которой стреляли по ним.

– Меня это не удивляет, – ответила я, – мне кажется, что самый большой трус может вызвать в себе минутную храбрость; он бросается в атаку, потому что сам знает, что долго она не продолжится. Впрочем, извините меня, граф, но я считаю героическим мужеством не храбрость в сражении, а способность жертвовать собой и долго страдать, зная, какие мучения ожидают вас впереди. Если будут постоянно тереть тупым деревянным предметом одно и то же место на руке и вы будете терпеть это мучение, не уклоняясь от него, я сочту вас мужественнее, чем если бы вы два часа сряду шли прямо на врага.