Текст книги "Записки княгини Дашковой"

Уже показались вдали две императорские галеры; Талызин – по одной лишь своей отважности ставший властелином города – чувствовал, что высадившийся император испортит все дело. Тогда по его приказанию раздался в городе звук набатного колокола, целый гарнизон с заряженными ружьями вылетел на крепостные валы, и двести фитилей засверкали над таким же числом пушек. К 10 часам вечера подплывает императорская яхта и готовится к высадке. Ей кричат: «Кто идет?» – «Император». – «Нет императора». При сем ужасном слове он встает, выходит вперед и, сбрасывая свой плащ, дабы показать свои ордена, говорит: «Это я – узнайте меня». Он уже готов ступить на берег, но тут весь гарнизон, прибежав на помощь часовым, устремляет против него штыки, а вице-адмирал угрожает открыть огонь, если он не удалится. Император упал в руки окружившей его свиты, а Талызин кричал с пристани обеим яхтам: «Удалитесь, не то по вам будут стрелять из пушек», и вся сия толпа повторяла «Галеры прочь, галеры прочь!» с таким ожесточением, что капитан, видя себя уже под тучею пуль, готовых умертвить его, взял рупор и закричал: «Уходим, уходим, дайте только время отчалить», а чтобы скорее сие исполнить, приказал рубить канаты.

Далее последовало в городе долгое молчание, а по отплытии галеры раздался сильнейший крик: «Да здравствует императрица Екатерина!»

Между тем галера летела на веслах во весь опор, а император в слезах говорил: «Заговор повсеместный – я это видел с первого дня своего царствования». Без сил вошел он в свою каюту, куда последовала за ним любезная с отцом своим. Оба судна, отъехав на пушечный выстрел, остановились и, не получая никакого приказа, стояли на одном месте и изредка били по воде веслами. Так провели они целую ночь, которая была тиха. Миних, спокойно стоя на верхней палубе, любовался ее тишиною, тогда как некоторые молодые дамы, как после сами рассказывали, шептали между собою: «Qu'allons nous faire dans cette galère?»[99]99
  «Какой черт занес нас на эту галеру?» (фр.) – цитата из комедии Мольера «Плутни Скапена». – Прим. ред.


[Закрыть]

Когда все войска императрицы вышли из города и построились, было уже так поздно, что в тот день они не могли далеко уйти. Сама государыня, утомленная от прошедшей ночи и такого дня, отдыхала несколько часов в одном замке[100]100
  Дашкова замечает: «В день переворота мы останавливались на отдых вовсе не в каком-нибудь замке, а в плохом трактире».


[Закрыть] на дороге. Прибыв туда, она потребовала себе еды и, делясь частью ее с простыми офицерами, которые наперерыв ей служили, говорила им: «Что только будет у меня, всё охотно разделю с вами».

Все думали, что идут против голштинских войск, которые были выстроены перед Петергофом, но по отплытии императора они получили приказ возвратиться в Ораниенбаум, и Петергоф остался пуст. Однако местные крестьяне, которых посылали собирать, явились туда, вооруженные вилами и косами; и, не находя ни войск, ни распоряжений, ожидали в беспорядке, что с ними будет, под командой тех самых гусар, которые их привели. Орлов первым появился там в пять часов утра для обозрения, ударил плашмя саблей этих бедолаг и крикнул: «Да здравствует императрица!» Те бросились бежать, кидая оружие свое и повторяя: «Да здравствует императрица!» И так армия беспрепятственно прошла на другую сторону Петергофа, а императрица самовластно вошла в тот самый дворец, откуда за двадцать четыре часа до того убежала.

Между тем император простоял на воде всю ночь; от столь обширной империи осталось ему только две яхты, бесполезная в Ораниенбауме крепость и немного иностранного войска, лишенного бодрости, без амуниции и провианта. Он приказал позвать в свою каюту фельдмаршала Миниха и сказал: «Фельдмаршал! Мне бы надлежало немедленно последовать вашему совету; вы видели много опасностей, скажите, наконец, что мне делать?» Миних отвечал, что дело еще не проиграно: надлежит, не теряя ни минуты, направить путь к Ревелю, взять там военный корабль, отплыть в Пруссию, где была его армия, и возвратиться в свою империю с 80 000 человек войска. И клялся, что менее чем за полтора месяца приведет государство в прежнее повиновение.

Придворные вошли вместе с Минихом, чтобы из первых уст слышать, какое еще оставалось средство ко спасению; они говорили, что у гребцов недостанет сил, чтобы добраться до Ревеля. «Так что же! – возразил Миних. – Мы все будем им помогать». Весь двор содрогнулся от сего предложения, и потому ли, что лесть не оставляла сего несчастного государя, или потому, что он был окружен изменниками (ибо чему приписать такое несогласие их мнений?), ему представили, что он не в такой еще крайности; неприлично столь могучему государю покидать свои владения на одном судне; невозможно верить, чтобы нация против него взбунтовалась, и, наверно, цель всего этого бунта – примирить его с женой.

Петр решился на примирение и как человек, желающий даровать прощение, приказал высадить себя в Ораниенбауме. Слуги со слезами встретили его на берегу, и слезы их тронули его до глубины души и сердца. «Дети мои, – сказал он, – теперь мы ничего не значим». Он узнал от них, что армия императрицы была очень близко, а потому тайно приказал оседлать наилучшую свою лошадь, имея намерение, переодевшись, уехать в Польшу. Но тут его любовница, обольщенная надеждой найти убежище, а может быть, в то же время и престол для себя, убедила его послать к императрице просить, чтобы она позволила им ехать вместе в герцогство Голштинское. По словам ее, это значило бы исполнить все желания императрицы, которой ничто так не было нужно, как примирение, столь благоприятное ее честолюбию; и когда императорские слуги кричали: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!» – она отвечала им: «Для чего пугаете вы своего государя?!»

Это было последнее решение, и тотчас после единогласного совета, на котором постановили, что единственное средство избежать ожесточения солдат – не оказывать им никакого сопротивления, он отдал приказ разрушить всё, что могло служить к малейшей обороне, свезти пушки, распустить солдат и положить оружие. При сем зрелище Миних, объятый негодованием, спросил его: «Неужели вы не можете умереть как император, перед своим войском? Если вы боитесь сабельного удара, то возьмите в руки распятие, они не осмелятся на вас напасть, а я буду командовать в сражении». Император держался своего решения и написал своей супруге, что он оставляет ей Российское государство и просит только позволения удалиться в свое герцогство Голштинское с фрейлиной Воронцовой и адъютантом Гудовичем.

Камергер, которого назначил он накануне своим генералиссимусом, был послан с этим письмом, в то время как придворные поспешно оставляли императора, стремясь поскорее умножить новый двор Екатерины.

В ответ императрица послала к нему для подписания отречение следующего содержания:

«Во время кратковременного и самовластного моего царствования в Российской империи я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такого бремени и управление таковым государством не только самовластное, но какою бы ни было формою превышает мои понятия, и потому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение к вечному моему бесславию. Итак, сообразив благовременно всё сие, я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления помянутым государством, не желая там царствовать ни самовластно, ниже под другою какою-либо формою правления, даже не домогаться того никогда посредством какой-либо посторонней помощи. В удостоверение чего клянусь перед Богом и всею вселенною, написав и подписав сие отречение собственною своею рукою».

Чего оставалось опасаться от человека, который унизил себя до того, что переписал своею рукою и подписал такое отречение? Или что надобно подумать о нации, для которой такой человек был еще опасен?

Тот же самый камергер, который доставил отречение Петра императрице, скоро возвратился назад, чтобы обезоружить голштинских солдат, которые с бешенством отдавали свое оружие и были заперты по житницам; наконец он приказал сесть в карету императору, его любовнице и любимцу и без всякого сопротивления привез их в Петергоф. Петр, отдаваясь добровольно в руки своей супруги, был не без надежды.

Первые войска, которые он встретил, никогда его не видали; это были те три тысячи казаков, которых нечаянный случай привел к сему происшествию. Они хранили глубокое молчание и не причинили ему никакого беспокойства. Но как скоро увидела его регулярная армия, то единогласные крики «Да здравствует Екатерина!» раздались со всех сторон, и среди этих-то новых восклицаний, неистово повторяемых, проехав все полки, он лишился памяти.

Подъехали к большому подъезду, где при выходе из кареты его любовницу подхватили солдаты и сорвали с нее знаки отличия. Любимец его был встречен криком ругательств, на которые он отвечал им с гордостью и укорял их в преступлении. Император вошел один. Ему говорят: «Раздевайся!» И так как ни один из мятежников не прикасался к нему, то он сорвал с себя ленту, шпагу и платье, говоря: «Теперь я весь в ваших руках». Несколько минут сидел он в рубашке, босой, на посмеяние солдат. Таким образом Петр был разлучен навсегда со своей любовницей и своим любимцем, и через несколько минут все трое были вывезены под крепкими караулами в разные стороны.

Петербург со времени отправления императрицы в Петергоф был в неизвестности и двадцать четыре часа не получал никакой новости.

По разным слухам, которые ходили по городу, предполагали, что при малейших надеждах император найдет еще там своих защитников. Иностранцы были не без страха, зная, что настоящие русские, гнушаясь и новых обычаев, и всего, что приходит к ним из чужих краев, просили иногда у своих государей в награду позволения перебить всех иностранцев; но каков бы ни был конец, они опасались своеволия или ярости солдат.

В пять часов вечера услышали отдаленный гром пушек. Внимательно прислушивались, скоро по равномерным промежуткам времени между выстрелами различили, что это торжественные залпы, и, стало быть, дело окончено, – и с того времени напряжение всех спало.

Императрица ночевала в Петергофе, и на другой день поутру прежние ее фрейлины, которые оставили ее в ее бедствиях, молодые дамы, которые везде следовали за императором, придворные, которые в намерении управлять русским государством в продолжение многих лет питали ненависть к жене Петра, – все они явились к ней и пали к ее ногам.

Многие из них были родственники фрейлины Воронцовой. Видя их поверженными, княгиня Дашкова, сестра ее, также бросилась на колени[101]101
  Дашкова замечает: «В Петербурге я никогда не бросалась к ногам императрицы вместе с моими родными. Никого из моих родных там не было».


[Закрыть], говоря: «Государыня! Вот мое семейство, которым я вам пожертвовала». Императрица приняла их всех с пленительным снисхождением и при них же пожаловала княгине ленту и драгоценные уборы сестры ее. Миних находился в той же толпе, и императрица спросила его: «Так вы хотели против меня сражаться?» «Да, государыня, – отвечал он, – а теперь мой долг сражаться за вас». Она оказала ему такое уважение и милость, что, дивясь дарованиям государыни, он передал ей в последующих разговорах все те знания о различных частях обширной Российской империи, которые приобрел он в продолжительный век свой в науках, на войне, за годы правления, а потом ссылки, – потому ли, что был тронут таким великодушным и неожиданным приемом, или, как полагали, потому, что это было последнее усилие его честолюбия.

В тот же день она торжественно возвратилась в город. Императрица была очевидно разгорячена событиями последних дней, встревоженная кровь вызвала небольшие покраснения на ее теле, и она провела несколько дней в постели.

Новый двор ее представлял зрелище, достойное внимания: в нем придворные старались, уже по своей хитрости, взять преимущество над ревностными заговорщиками, гордящимися оказанною услугою, и поскольку щедроты государыни не определили никому надлежащего места, то всякий хотел показаться тем, чем непременно хотел сделаться. В сии-то первые дни княгиня Дашкова, войдя к императрице, по особенной с ней близости, к удивлению своему, увидела Орлова на длинных креслах и с обнаженною ногою, которую императрица сама перевязывала, ибо он получил в эту ногу контузию.

Княгиня сделала замечание на столь излишнюю милость и скоро, узнав всё подробнее, приняла тон строгого наблюдения. Ее планы вольности, ее усердие участвовать в делах (что известно стало в чужих краях, где повсюду ей приписывали честь заговора, между тем как Екатерина хотела оставить эту честь себе и, может быть, успела уже себя в этом уверить); наконец, всё не нравилось, и немилость к ней быстро обнаружилась в дни блистательной славы, которую воздали ей из приличия.

Орлов скоро обратил на себя всеобщее внимание. Между императрицей и этим дотоле неизвестным человеком оказалась та нежная близость, которая была следствием давнишней связи. Двор был в крайнем удивлении. Вельможи, из которых многие почитали несомненными права свои на сердце государыни, не понимали, как, несмотря даже на его неизвестность, сей соперник скрывался от их проницательности, и с жесточайшею досадою видели, что они трудились только для его возвышения. Не знаю почему – по своей дерзости, в намерении заставить молчать своих соперников или по согласию со своею госпожой, дабы оправдать то величие, которое она ему предназначала, – он осмелился однажды сказать ей на публичном обеде, что он самовластный повелитель гвардии и может лишить ее престола, стоит только ему захотеть. Все присутствующие оскорбились, некоторые отвечали с негодованием, но столь усердные защитники чести Екатерины оказались худыми придворными – они исчезли, и честолюбие Орлова не знало никаких пределов.

В обширном городе Москве заключается настоящая российская нация, тогда как Петербург есть только резиденция двора. Пять полков составляли ее гарнизон. Губернатор приказал раздать каждому солдату по двадцать патронов и собрал их на большой площади пред старинным царским дворцом в древней крепости, называемой Кремль, которая построена за четыреста лет до того и была первою колыбелью российского могущества. Он созвал туда и народ, который, с одной стороны, встревоженный раздачей патронов, а с другой – увлекаемый любопытством, собрался туда со всех сторон, и в таком множестве, какое только могло поместиться в Кремле. Губернатор прочитал во весь голос манифест, в котором императрица объявляла о восшествии своем на престол и об отречении ее мужа; когда он окончил чтение, то закричал: «Да здравствует императрица Екатерина II!» Но вся толпа и все пять полков хранили глубокое молчание. Он повторил возглас – ему ответили тем же молчанием, которое прерывалось только глухим шумом солдат, роптавших между собою на то, что гвардейские полки располагают престолом по своей воле. Губернатор с жаром возбуждал офицеров, его окружавших, соединиться с ним; они закричали в третий раз: «Да здравствует императрица!» – и, опасаясь стать жертвою раздраженных солдат и народа, тотчас приказал их распустить[102]102
  Дашкова замечает: «Ложь, будто в Москве равнодушно приняли известие о перевороте; напротив, радость была всеобщая и ее восторженно выражали».


[Закрыть].

Уже прошло шесть дней после переворота, сие великое происшествие казалось конченым, и никакое насилие не оставило неприятных впечатлений. Петр содержался в прекрасном доме в Ропше, в шести милях от Петербурга. В дороге он спросил карты и построил из них род крепости, говоря: «Я в жизни более их не увижу». Приехав в эту деревню, он спросил свою скрипку, собаку и негра.

Но солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, как их околдовали к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли были увлечены движением других, и когда всякий пришел в себя и удовольствие располагать короной миновало, то почувствовали угрызения совести. Матросы, которых не прельщали ничем во время бунта, упрекали публично в кабаках гвардейцев, что они за пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого. В одну из ближайших ночей приверженная императрице толпа солдат взволновалась от пустого страха, говоря, что их матушка в опасности. Пришлось ее разбудить, чтобы они ее увидели. В следующую ночь – новое смятение, еще опаснее; одним словом, пока жизнь императора подавала повод к мятежам, то думали, что нельзя ожидать спокойствия.

Один из графов Орловых (ибо с первого дня революции им дано было сие достоинство), тот самый солдат, известный по знаку на лице, который утаил билет княгини Дашковой, и некто по имени Теплов[103]103
  Дашкова замечает: «Ложь, будто Теплов послан был в Ропшу».


[Закрыть], поднявшийся из нижних чинов по особенному дару губить своих соперников, пришли вместе к несчастному государю и объявили при входе, что они намерены с ним обедать. По обыкновению русскому, перед обедом подали рюмки с водкою, и предложенная императору была с ядом. Потому ли, что они спешили доставить свою новость, или ужас злодеяния понуждал их торопиться, только через минуту они налили ему другую. Уже пламя распространялось по его жилам, и злодейство, изображенное на их лицах, возбудило в нем подозрение – он отказался от второй рюмки. Они употребили насилие, а он против них оборону. В сей ужасной борьбе, чтобы заглушить его крики, которые начинали раздаваться все сильнее, они бросились на него, схватили за горло и свалили на землю. Но так как он защищался всеми силами, какие придает последнее отчаяние, а они старались всячески, чтобы не нанести ему телесных ран, опасаясь получить за это наказание, то призвали себе на помощь двух офицеров, которым поручено было его караулить и которые в это время стояли у дверей в коридоре. Это был младший князь Барятинский и некто Потемкин, семнадцати лет от роду. Они показали такое рвение в заговоре, что, несмотря на их первую молодость, им вверили сию стражу. Они прибежали, и трое этих убийц обвязали и стянули салфеткой шею несчастного императора, между тем как Орлов обеими коленями давил ему грудь и запер дыхание; таким образом его задушили, и он испустил дух в руках их.

Нельзя достоверно сказать, какое участие принимала императрица в этом приключении, но известно то, что в тот самый день, когда это случилось, государыня садилась за стол с отменною веселостью.

Вдруг является тот самый Орлов, растрепанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости. Он вошел в комнату, сверкающие и быстрые глаза его искали императрицу. Не говоря ни слова, она встала, пошла в кабинет, куда и он последовал; через несколько минут она позвала к себе графа Панина, который был уже назначен ее министром. Она известила его, что государь умер, и советовалась с ним, каким образом сообщить о его смерти народу. Панин советовал пропустить одну ночь и на другое утро объявить новость, как будто смерть случилась накануне ночью. Приняв сей совет, императрица возвратилась в столовую и продолжала обедать с той же веселостью. Наутро, когда узнали, что Петр умер от геморроидальной колики, она вышла на люди со слезами на глазах и возвестила печаль свою соответствующим указом.

Тело покойного было привезено в Петербург и выставлено напоказ. Лицо черное и шея в кровавых пятнах. Несмотря на сии ужасные знаки, чтобы усмирить ропот возмущения, который начинал уже обнаруживаться, и предупредить, чтобы самозванцы под его именем не потрясли бы некогда империю, его показывали народу три дня в простом наряде голштинского офицера. Его солдаты-голштинцы, получив свободу, но без оружия, мешались в толпе народа и, смотря на своего государя, обнаруживали на лицах своих жалость и презрение, да еще некоторый род стыда и позднего раскаяния.

Скоро их посадили на корабли и отправили в свое отечество; но по роковому действию на них жестокой судьбы буря потопила почти всех этих несчастных.

Императрица спешила отправить всех родственников покойного императора в Голштинию со всеми почестями и даже отдала это герцогство в управление принцу Георгу. Бирон, который уступал этому принцу свои права на герцогство Курляндское, при сем отдалении увидал себя в прежних своих правах; а императрица, имея намерение господствовать там одна, чтобы не встречать препятствий своим планам на Польшу и не зная, на что употребить такого человека, как Бирон, отправила его управлять Курляндией.

Узнав о перевороте, Понятовский, почитая Екатерину свободной, хотел перед нею явиться, но благоразумные советы его удержали; он остановился на границах и всякую минуту ожидал позволения приехать в Петербург; со времени своего отъезда он доказывал к ней самую настоящую и беспримерную страсть. Сей молодой человек, выехавший из России поспешно, в такой земле, где искусства не усовершенствованы, не мог достать портрета своей возлюбленной, но по его памяти, по его описанию достиг того, что ему написали ее совершенно сходно. Не отнимая у него надежды, она умела всегда держать его в отдалении и скоро употребила русское оружие, чтобы доставить ему корону.

Она склонила принца Ангальт-Цербстского, своего брата, не служить никакому монарху; но она не пускала его также и в Россию, всячески избегая всего того, что могло напомнить русским, что она иностранка, и через то внушить им опасение подпасть опять под иго немцев. Все государи искали ее союза, и один только китайский император, обширные области которого граничат с Россией, отказался принять ее посольство и дал ответ, что он не ищет с ней ни дружбы, ни коммерции и никакого сообщества.

Первое движение ее было вызвать прежнего канцлера Бестужева, который, находясь тогда под домашним арестом, расставил во многих местах во дворце свои портреты в одеянии несчастного. Она наказала слегка француза Брессана, уведомившего императора о заговоре, и, оставив ему все его имущество, удовлетворила ненависти придворных только тем, что отняла у него ленту высокого в империи ордена. Она немедленно дала почувствовать графу Шувалову, что он должен удалиться, и жестоко подшутила, подарив любимцу покойной императрицы старого негра, любимого шута Петра III.

Учредив порядок во всех частях государства, она приехала в Москву для коронования своего в соборной церкви древних царей. Столица встретила ее равнодушно, без удовольствия. Когда она проезжала по улицам, то народ избегал ее, между тем как сын ее великий князь Павел всегда окружен был ликующей толпой. Против нее были даже заговоры, но пьемонтец Одар оказался ее шпионом. Он изменил прежним друзьям своим, которые, будучи уже недовольны императрицею, устроили ей новые козни, и в награду за то просил только денег. На все предложения императрицы возвести его на высокую должность он отвечал всегда: «Государыня, дайте мне лучше денег», и как только получил их, то и возвратился в свое отечество.

Через полгода она возвратила ко двору адъютанта Гудовича, который был так предан императору, и его верность была вознаграждена благосклонностью многих знатных женщин. Фрейлине Воронцовой, недостойной своей сопернице, она позволила возвратиться в Москву в свое семейство, где нашла та сестру свою княгиню Дашкову, которой от столь знаменитого предприятия остались в удел только беременность, скрытая досада и горестное познание людей.

Вся власть нового царствования, казалось, сосредоточилась в руках Орловых. Первый, любимец Екатерины, скоро отрешил от должности главного начальника артиллерии Вильбуа и получил себе его место и полк. Второй, с рубцом на лице, остался в гвардии и надзирал над всем корпусом. А третий получил первое место в Сенате. Через некоторое время кровавый переворот окончил жизнь Иоанна Антоновича, и императрица не опасалась более соперника, кроме собственного сына, против которого она, казалось, себя обеспечила, доверив главное управление его делами графу Панину, бывшему его воспитателю. Доверие, которым пользовался этот министр, противополагалось всегда могуществу Орловых, поэтому двор разделился на две партии, и императрица посреди обеих управляла самовластно с такой славой, что в долгое царствование ее многочисленные народы Европы и Азии покорились ее власти.