Текст книги "Записки княгини Дашковой"

Римский заговорщик не последовал сему совету и умер от руки палача. Русский думал также, что «поспешное открытие испортило бы все дело: если бы и успели взбунтовать весь Петербург, то сие было бы не что иное, как начало междоусобной войны; между тем как у императора в руках военный город, снаряженный флот, три тысячи собственных голштинских солдат и все войска, проходившие для соединения с армией. Ночь тоже никак не благоприятствовала исполнению, ибо в это время они бывают ясны (белые ночи). Императрица в отсутствии и не может приехать прежде утра. Надлежало подумать о следствиях, и не поздно бы было условиться в исполнении оного на другой день». Так думал граф Панин по своей медлительности и лег спать.

Княгиня Дашкова выслушала и ушла. Уже была полночь. Эта восемнадцатилетняя женщина одевается в мужское платье, оставляет дом, идет на мост, где собирались обыкновенно заговорщики. Орлов был уже там со своими братьями. Любопытно видеть, как счастье помогло неусыпности. Узнав об аресте Пассека и времени немедленного возмущения, все оцепенели, и когда радость заняла место прежнего удивления, все согласились на сие с восторгом. Один из сих братьев, отличавшийся от других рубцом на лице от удара, полученного на публичной игре, простой солдат[97]97
  Дашкова замечает: «Орлов, у которого рубец на лице, был не солдат, а офицер».


[Закрыть], который был бы редкой красоты, если бы не имел столь суровой наружности, и который соединял проворство с силою, отправлен был от княгини с запиской: «Приезжай, государыня, время дорого». Другие ж и княгиня приготовлялись во всю ночь с таким искусством, что к приезду императрицы было всё уже готово, или если бы какое препятствие остановило ее, то никакой безрассудный шаг не открыл бы их тайны. Они даже предполагали, что предприятие может не удастся, и на сей случай приготовили всё к побегу ее в Швецию. Орлов со своим другом зарядили по пистолету и обменялись ими с клятвою не употреблять их ни в какой опасности, но сохранить на случай неудачи, чтобы взаимно поразить друг друга. Княгиня не приготовила себе ничего и думала о казни равнодушно.

Императрица была за восемь миль в Петергофе и под предлогом, что оставляет императору в полное распоряжение весь дом из опасения помешать ему с его двором, жила в особом павильоне, который, находясь на канале, соединенном с рекою, был более удобен для побега в нарочно привязанной под самыми окнами лодке.

Орлов узнал от своего брата самые потаенные изгибы в саду и павильоне. Он разбудил свою государыню и, думая присвоить в пользу своей семьи честь революции, имел дерзкую хитрость утаить записку княгини Дашковой и объявил императрице: «Государыня, не теряйте ни минуты, спешите» – и, не дождавшись ответа, оставил ее, вышел и исчез.

Императрица в неизъяснимом удивлении одевалась и не знала, с чего начать; но тот же самый человек с быстротою молнии проскакал по аллеям парка. «Вот ваша карета!» – сказал он, и императрица, не имея времени одуматься, держась рукою за Екатерину Ивановну, как бы увлеченная, бежала к воротам парка. Она увидела тут карету, которую Орлов отыскал на довольно отдаленной даче, где по старанию княгини Дашковой за два дня пред сим стояла она на всякий случай в готовности, для того ли, что по нетерпению гвардии ожидали действия заговора несколько прежде, или для того, чтобы иметь более средств уберечь императрицу от всякой опасности, содержа подставных лошадей до соседних границ.

Карета отправилась с наемными кучерами, запряженная восьмеркой лошадей, которые в сих странах, будучи татарской породы, бегают с удивительною быстротою.

Екатерина сохраняла такое присутствие духа, что во все время своего пути смеялась со своею горничною какому-то беспорядку в своем одеянии.

Издали усмотрели открытую коляску, которая неслась с удивительною быстротою, и как сия дорога вела к императору, то и смотрели на нее с беспокойством. Но это был Орлов, любовник, который, прискакав навстречу своей любезной и крича «всё готово», пустился обратно вперед с тою же быстротою. Таким образом продолжали путь свой к городу. Орлов один в передней коляске, за ним императрица со своею женщиною, а позади Орлов-солдат с товарищем, который его провожал.

Близ города они встретили Мишеля, француза камердинера, которому императрица оказывала особую милость, храня его тайны и отдавая на воспитание побочных его детей. Он шел к своей должности, с ужасом узнал императрицу между такими проводниками и подумал, что ее везут по приказу императора. Она высунула голову и закричала: «Последуй за мною!» И Мишель с трепещущим сердцем решил, что едет в Сибирь.

Таким-то образом, чтобы деспотически царствовать в обширнейшей в мире империи, прибыла Екатерина в восьмом часу утра, по призыву солдата, с наемными кучерами, руководимая любовником, служанкой и парикмахером.

Надлежало проехать через город, чтобы явиться в казармы, находящиеся с восточной стороны и образующие в этом месте совершенный лагерь. Они приехали прямо к тем двум ротам Измайловского полка, которые уже дали присягу. Солдаты не все выходили из казарм, ибо опасались, чтоб излишнею тревогою не испортить начала. Императрица сошла на дорогу, идущую мимо казарм, и между тем как ее провожатые бежали известить о ее прибытии, она, опираясь на свою горничную, переходила большое пространство, отделяющее казармы от дороги. Ее встретили тридцать человек, выходящих в беспорядке и продолжающих надевать кителя и рубашки. При сем зрелище она удивилась, побледнела, и ужас овладел ею. В ту же минуту, которая представляла ее еще трогательнее, она сказала, что пришла к ним искать своего спасения, что император приказал убить ее с сыном и что убийцы, получив сие повеление, уже отправились. Все единогласно поклялись за нее умереть. Прибежали офицеры, толпа увеличивалась. Она послала за полковым священником и приказала принести распятие. Бледный, трепещущий священник явился с крестом в руке и, не зная сам, что делает, принял от солдат присягу.

Тогда явился граф Разумовский, более преданный ей, нежели императору; с ним приехали: генерал Волконский, племянник того великого канцлера, который был отрешен, между прочим, за особенную преданность свою к сей государыне; граф Шувалов, который в последнее царствование с редким благоразумием пользовался величайшею к нему милостью и которого любили солдаты, вспоминая Елизавету; граф Брюс, премьер-майор гвардии, и граф Строганов, супруга которого вместе с графиней Брюс были с императором, обе знаменитые по своей красоте и обе, как говорили, назначенные к разводу. В сем первом собрании некоторые провозгласили императрицу правительницей. Орлов прибежал к ним, говоря, что «не должно оставлять дело вполовину и подвергаться казни, откладывая его до другого времени», и что первого, кто осмелится упомянуть о регентстве, он заколет из собственных рук. Майор Шепелев, на которого полагались, не явился, и первый приказ, данный императрицей, был такой: «Скажите ему, что я не имею в нем надобности, и чтобы его посадили под арест». Простые офицеры явились к своим местам и командовали к оружию. Замечательно, что из великого числа субалтерных офицеров, давших свое слово, один только, по фамилии Пушкин, по несчастью или по слабости не сдержал его. Императрица объехала кругом казарм и пробежала пешком каждый из трех гвардейских полков – стражу, которая будучи некогда составлена Петром I из иностранцев, охраняла его от мятежников, но потом, умноженная числом русских, уже троекратно располагала регентством и короною.

Идучи от Измайловских казарм к Семеновским, предводительствуемые тем первым полком, который возмутила она только представлением своих опасностей, солдаты кричали, что, идя перед ними, она не без опасности, и составили сами собою батальон-каре. Во всех казармах только два офицера Преображенского полка воспротивились своим солдатам и были арестованы. Проходя мимо полковой тюрьмы, где Пассек-заговорщик содержался, она послала его освободить, и тот, который приготовился перенести все пытки, не открывая тайны, пораженный столь непредвидимою новостью, имел дух не доверять, подозревая в том хитрость, посредством которой по его движениям хотят открыть цель заговора, и не пошел. Когда собрались все три полка, солдаты кричали «ура!», почитали уже всё законченным и просили целовать руку императрицы; тогда она, укротив сей восторг, милостиво представила им, что в сию минуту у них есть другое дело. Орлов бежал к артиллерии, войску многочисленному и опасному, почти все солдаты которого носили медали за кровавые брани против короля Прусского. Он воображал, что звание казначея дает ему столько доверия, что они тотчас возьмутся за оружие, но они отказались повиноваться и ожидали приказ своего генерала.

Им был Вильбуа, французский эмигрант, главнокомандующий артиллерией и инженерами, человек отличной храбрости и редкой честности. Любимый уже несколько лет Екатериной, он надеялся быть таковым и впредь; посредством него даже во время немилости доставила она Орлову место казначейское, столь полезное своим намерениям. Но Орлов, желая, без сомнения, разорвать его связь с императрицею, не включил его в число заговорщиков. Генерал был занят в то время с инженерами, когда один из заговорщиков объявил ему, что императрица, его государыня, приказывает ему явиться к ней в гвардейские караулы. Вильбуа, удивленный таким приказанием, спросил: «Разве император умер?» Посланный, не отвечая ему, повторил те же слова, и Вильбуа, обращаясь к инженерам, сказал: «Всякий человек смертен» – и последовал за адъютантом.

Вильбуа, до сей минуты ласкавший себя надеждою быть любимым, приехав в казармы и видя императрицу, окруженную целой толпой, со смертельной досадой чувствовал, что столь важный прожект произвели в действо, не сделав ему ни малейшего доверия. Он обожал свою государыню и, притворно или действительно извиняясь пред нею в затруднениях, которые представлялись ему при осуществлении ее предприятия единственно потому, что по несчастью не имел он участия в ее тайне, стал упрекать ее: «Вам бы надлежало предвидеть, государыня…» Но она поспешила прервать его и заявила со всей гордостью: «Я не за тем послала за вами, чтобы спросить у вас, что надлежало мне предвидеть, нo чтобы узнать, что хотите вы делать?» Тогда он бросился на колени, говоря: «Вам повиноваться, государыня!» – и отправился, чтобы вооружить свой полк и открыть императрице все арсеналы.

Из всех известных людей, которые были преданы императору, оставался в городе один только принц Георг Голштинский, его дядя. Адъютант уведомил его, что в казармах бунт. Он поспешно оделся, но тотчас был арестован со всем семейством.

Императрица, окруженная уже десятью тысячами человек, вошла в ту же самую карету и, зная дух своего народа, повела их к соборной церкви и вышла помолиться. Оттуда поехала она в огромный дворец, который одной стороной стоит над рекой, а другой обращен к обширной площади. Сей дворец, сколь возможно, был окружен солдатами. В конце улиц поставлены были пушки и готовы фитили. Площади и другие места были заняты караулами, и чтобы император не имел ни малейшего представления о происходящем, поставили отряд солдат на мосту, ведущем при выезде из Петербурга на ту дачу, где он находился. Но было уже поздно.

В целом городе только один иностранец сообразил уведомить императора; это был некто Брессан, уроженец Монако, но воспитанный по-французски, почему и выдавал себя в России за француза, чтобы иметь лучший прием и покровительство; человек умный и честный, которого император принял к себе в парикмахеры, чтобы возвести его на первые ступени счастья, и который по крайней мере в этом случае оправдал своею верностью высшую к нему милость. Он послал ловкого лакея в крестьянском платье на деревенской тележке и, не смея полагаться в такую минуту ни на кого из окружения императора, приказал посланцу своему вручить записку лично Петру III. Сей мнимый крестьянин только проехал, когда солдаты заняли мост.

Один офицер с многочисленным отрядом бросился по повелению императрицы к юному великому князю, который спал в другом дворце. Сей ребенок проснулся окруженный солдатами и пришел в ужас, память о котором оставалась в нем еще долгое время. Дядька его Панин, бывший с ним в ту минуту, успокаивал его, взял на руки прямо в ночном платье и принес матери. Она вынесла его на балкон и показала солдатам и народу.

Стечение людское было бесчисленное, ибо все прочие полки присоединились к гвардии. Восклицания повторялись долгое время, и народ в восторге радости кидал вверх шапки. Вдруг раздался слух, что привезли императора. Понуждаемая без шума толпа раздвигалась, теснилась и в глубоком молчании давала место процессии, которая медленно посреди нее пробиралась. Это были великолепные похороны, пронесенные по главным улицам, и никто не знал, чье погребение. Солдаты, одетые по-казацки, в трауре несли факелы, и вскоре сия церемония скрылась из вида. Часто после спрашивали об этом княгиню Дашкову, и она всегда отвечала так: «Мы хорошо приняли свои меры».

Вероятно, это представление было разыграно, чтобы между чернью и рабами распространить версию о смерти императора, удалить на ту минуту всякую мысль о сопротивлении и, действуя в одно время на умы и сердца зрителей, произвести всеобщее единодушное провозглашение. И подлинно, из всего множества по улицам стеснившегося народа едва ли двадцать человек даже и во дворце понимали в ясном свете всё происходящее. Народ и солдаты, не зная, жив или нет император, и восклицая беспрестанно «ура!» – слово, не имеющее другого смысла, кроме выражения радости, – думали, что провозглашают императором юного великого князя Павла Петровича и матери дают регентство. Многие заговорщики, поспешив в первые минуты уведомить друзей своих, писали им эту ложную новость, от чего все были в полной радости; никакая мысль о несправедливости не возмущала народного самодовольствия, и друзья целовались, взаимно себя поздравляя.

Но манифест, розданный по всему городу, скоро объяснил истинное намерение. То был манифест, который пьемонтец Одар в смертельном страхе хранил уже несколько дней в своей комнате; на другой день он говорил: «Наконец я не боюсь быть колесован». В нем заключалось, что императрица Екатерина II, убеждаясь просьбою своих народов, взошла на престол любезного своего отечества, дабы спасти его от погибели; и, укоряя императора, с негодованием восставала против короля Прусского и отнятия у духовенства имущества.

Все вельможи, узнав поутру о сию новость, заторопились во дворец; суета и улыбки видны были на их бледных и испуганных лицах. Они услышали во дворце торжественную службу, увидели священников, принимающих присягу в верности, и императрицу, употребляющую все способы обольщения. В присутствии нее был шумный совет о том, что долженствовало быть сначала. Всякий, страшась опасности и стараясь показать себя, предлагал и торопился исполнить. Не почитая нужным никаких предосторожностей против города, совершенно возмущенного, и не предвидя никакой опасности оставить позади себя Петербург, скоро положено было, не теряя ни минуты, вести всю армию против императора. Великий шум между солдатами прервал их совещание. В беспрестанной тревоге насчет грозящей императрице опасности и ожидая всякую минуту, чтобы мнимые убийцы, посланные к ней и ее сыну, к ней не приехали, они полагали, что она недостаточно безопасна в обширном дворце, который с одной стороны омывается рекою и, не быв окончен, казался открыт со всех сторон. Они говорили, что не могут ручаться за ее жизнь, и с великим шумом требовали, чтобы перевели ее в старый деревянный дворец, гораздо меньший, который, будучи на небольшом пространстве, могли бы они окружить со всех четырех сторон. Итак, императрица перешла площадь при самых шумных восклицаниях. Солдатам раздавали пиво и вино; они переоделись в прежний свой наряд, кидая со смехом прусскую униформу, в которую одел их император и которая в холодном климате оставляла солдат полуголыми.

Один полк явился печальным; это были прекрасные кавалеристы, у которых с детства своего император был полковником и которых по восшествии на престол он тотчас ввел в Петербург и дал им место в Гвардейском корпусе. Офицеры отказались идти и были все арестованы, а солдаты, чье недоброхотство было очевидно, были распределены по другим полкам.

В полдень высшее российское духовенство, старцы почтенного вида (известно, что маловажные вещи, действуя на воображение, приобретают в такие решительные минуты существенную важность), украшенные сединами, с длинными белыми бородами, в блестящем и дорогом одеянии, приняв царские регалии – корону, скипетр и державу, – со священными книгами, покойным и величественным шествием пройдя через всю армию, которая с благоговением хранила молчание, вошли во дворец, чтобы помазать на царство императрицу, и сей обряд производил в сердцах, не знаю, какое-то впечатление, которое, казалось, придавало законный вид насилию и обману.

Как скоро совершили над нею помазание, она тотчас переоделась в прежний гвардейский мундир, который взяла у молодого офицера такого же роста. После благоговейных обрядов религии следовал военный туалет, где тонкости щегольства возвышали нарядные прелести, где молодая и прекрасная женщина с очаровательной улыбкою принимала от окружавших ее чиновников шляпу, шпагу и особенно ленту первого в государстве ордена, который сложил с себя муж ее, чтобы вместо него носить всегда прусский.

В сем новом наряде она села верхом у крыльца своего дома и вместе с княгинею Дашковой, также на лошади и в гвардейском мундире, объехала кругом площадь, объявляла войскам, что будто бы хочет быть их генералом, и веселым и надежным своим видом внушала им доверие, которое сама от них принимала.

Полки потянулись из города навстречу императору, а императрица опять взошла во дворец и обедала у окна, выходившего на площадь. Держа стакан в руке, она приветствовала войска, которые отвечали ей продолжительными восклицаниями; потом села опять на лошадь и поехала впереди солдат. Вслед за нею проходили через город хорошо вооруженные люди на добрых лошадях и офицеры отменно учтивые. Шествие сие уподоблялось празднику, который поселял в воображении мысль о благополучии императрицы и ручался за благосостояние народа.

Армия взбунтовалась без малейшего беспорядка; после выхода ее в Петербурге всё оставалось совершенно спокойно.

Необходимо краткое географическое описание для понимания следующих за тем обстоятельств. Нева впадает в море в конце Финского залива и служит ему продолжением. За двенадцать миль до ее устья на нескольких островах, где широкие рукава ее образует прекраснейший вид, за шестьдесят лет построен столичный город Петербург на низком и болотистом месте, но которое по непрочности первых зданий, поспешно возведенных, и от частых пожаров покрылось развалинами более одного метра. Ниже по реке правый берег еще не возделан и покрыт большими лесами; левый же образует холм повсюду одинаковой высоты до самого того места, где оба берега расходятся на необозримое пространство и заключают между собою беспредельное море. На том месте на высоте холма в прелестном положении стоит замок Ораниенбаум, который построил знаменитый Меншиков. В несчастное для сего любимца время, когда конфисковали его имения, дворец поступил в казну. Это было любимое местопребывание императора в его молодости. Там была построена для учения молодого великого князя маленькая как бы крепость, у которой глубина рва была не более шести футов и потому она неспособна была ни к какой обороне. Для тех же целей хранился там арсенал, не подходящий для вооружения регулярных войск, он был ничем иным, как собранием военных редкостей, включая среди прочего знамена, отбитые у шведов и пруссаков. Император любил особенно сей замок и в нем-то жил он с тремя тысячами собственного своего войска из герцогства Голштинского.

Против него виден простым глазом в самом устье реки на острове город Кронштадт. Дома построены во времена Петра I и, малонаселенные, уже приходят в ветхость. Надежная и спокойная его пристань находится на стороне острова, обращенной к Ораниенбауму, которая весьма укреплена, а укрепления другой стороны не были докончены; но этот рукав реки, самой по себе опасной, сделался непроходимым по причине набросанных туда огромных камней. В пристани этого-то острова находилась под командой самого императора большая часть флота, готовая выступить в Голштинию, хорошо снабженная съестными припасами, амуницией и людьми; а другая под его же командою была в Ревеле, старинном городе, лежащем далее в том же заливе.

По всей длине холма, идущего по берегу реки между Ораниенбаумом и Петербургом, в приятных рощах построены загородные дома русской знати. Среди них находится прекрасный дворец Петергоф, который построил Петр I по возвращении своем из Франции, надеясь вблизи моря сделать подражание водам версальским. Здесь-то и находилась императрица, и пребывание ее, как из сего описания видно, было избрано замечательно точно между Петербургом, где был заговор, Ораниенбаумом, где был двор, и соседним берегом Финляндии, где могла бы она найти себе убежище. Сюда, в Петергоф, император и должен был прибыть в тот самый день, чтобы праздновать день своего ангела святого Петра.

Государь был в совершенной беспечности, и когда уведомили его о признаках заговора и об аресте одного из заговорщиков, он сказал: «Это дурак». Выехав из Ораниенбаума, он весело продолжал путь свой в большой открытой коляске со своей любовницей, прусским послом, вельможами и придворными обоего пола. Умы их, казалось, были оживлены ожиданиями веселого праздника; но в Петергофе, куда он ехал, все находились в отчаянии. Бегство императрицы было очевидно, и тщетно искали ее по садам и рощам. Часовой сказал, что в четыре часа утра он видел двух дам, выходящих из парка. Приезжавшие из Петербурга, не подозревая того, что происходило в казармах при отъезде, не только не привезли никакой новости, но еще клятвенно уверяли, что там не было никакой перемены. Один из этих новоприбывших и еще один из камергеров императрицы отправились пешком по той дороге, по которой надлежало приехать императору. Вскоре встретили они его любимца адъютанта Гудовича, который ехал впереди верхом, и рассудили за благо открыть ему новость о пропаже императрицы. Адъютант быстро повернул назад, остановил карету, – несмотря на то что император кричал: «Что за глупость?» – и, приблизившись, сказал ему что-то на ухо. Император побледнел и сказал: «Пустите меня!» Он остановился ненадолго на дороге и с крайней горячностью расспрашивал адъютанта; потом, приметив поблизости ворота в парк, приказал всем дамам выйти, оставив их среди дороги в удивлении и страхе от такого поступка, причины которого они не понимали, и, сказав им только, чтобы они шли далее по аллеям парка, поспешно сел в карету и погнал с удивительною быстротою. Приехав во дворец, он бросился в комнату императрицы, заглянул под кровать, открыл шкафы, потыкал тростью потолок и панели и, увидев свою любовницу, которая бежала к нему с упомянутыми выше молодыми дамами, закричал ей: «Не говорил ли я, что она способна на всё?!»

Все его придворные, признавая в душе своей роковую истину, хранили глубокое молчание, не доверяя друг другу и боясь еще более раздражить государя. Слуги узнавали от крестьян, встречавшихся в рощах, или по собственным своим догадкам доходили до того, что происходило в Петербурге, о котором двор, казалось, не имел никакого понятия. Иностранец-лакей, приехав из города (это был молодой француз, который, судя обо всем по понятиям своей земли, видел начало возмущения, но не сообразил причины оного), крайне удивился, найдя Петергоф в таком унынии, и спешил уведомить, что императрица не пропала, она в Петербурге и что праздник святого Петра будет праздноваться там самым великолепным образом, ибо все войска уже стоят под ружьем. Тут-то император и понял, что царствование его миновало. Пользуясь беспорядком, вошел к нему крестьянин, по обычаю страны помолясь и поклонясь, молча подошел к императору, вынул из-за пазухи записку и вручил ее, поднимая глаза к небу. Это был переодетый слуга, который, по приказу своего господина, не отдал никому сей записки и тщетно старался встретиться в рощах с самим государем. Все в молчании и неизвестности окружили императора, который, пробежав ее глазами, перечитал потом вслух. Она состояла в следующем: «Гвардейские полки взбунтовались; императрица впереди; бьет 9 часов; она идет в Казанскую церковь; кажется, весь народ увлекается сим движением, а верные подданные вашего величества нигде не являются». Император вскричал: «Ну, господа, видите, я говорил правду».

Первый чиновник в империи, великий канцлер Воронцов, хвалившись о той силе, какую имеет он над народом и императрицей, вызвался тотчас ехать в Петербург. И в самом деле, приехав к Екатерине, он мудро представил ей все печальные последствия ее предприятия. Она отвечала, показывая на народ и войско: «Причиною тому не я, но целая нация». Великий канцлер отвечал, что он это видит, дал ей присягу[98]98
  Дашкова замечает: «Неправда, будто бы дядя мой, великий канцлер граф Воронцов, присягнул императрице. Напротив, он отказался от присяги и присягнул только тогда, когда последовала кончина императора».


[Закрыть] и в то же время прибавил, что, будучи не в состоянии следовать за нею после такого посольства, которое он сейчас совершил, и боясь сделаться ей подозрительным, он ее всеподданнейше просит приказать посадить его под домашний арест, приставив к нему офицера, который бы от него не отходил. Таким образом, каков бы ни был исход того дня, он оставался безопасен и для той, и для другой стороны.

Тем временем Петр III послал приказ своим голштинским войскам, чтобы поспешно явились с артиллерией, а по всем петербургским дорогам разослал гусаров, чтобы узнавать новости, собирать крестьян в близлежащих деревнях и созывать окрест проходящие полки, если время это позволит. Тут многие, пользуясь случаем, его оставили. Он ходил большими шагами, подобно помешанному, часто просил пить и диктовал против жены два больших манифеста, исполненных ужасных ругательств. Множество придворных занималось перепиской оных, а гусары развозили эти копии. Наконец в крайнем отчаянии он решился оставить свой прусский мундир и ленту и возложил на себя знаки Российской империи.

Придворные тихо прогуливались по садам в уединении и печали, лишь Миних хотел спасти своего благодетеля. Слава прежних побед доставила ему место при сем мнимовоенном дворе, и по двадцатилетней ссылке нашел только новую экзерцицию, которая с исступлением занимала целую Европу и в которой младший поручик наверно превзошел бы старого генерала. Он до сего времени ни во что не вмешивался, но в минуту опасности великие таланты воскрешают в себе всю свою прежнюю силу, и, спасая императора, без сомнения, Миних льстил себя надеждою еще раз сделаться правителем империи. Он обрисовал Петру III силы императрицы, возвестил, что через несколько часов она явится сюда с двадцатью тысячами войска и артиллерией; доказал, что ни Петергоф, где они находятся, ни окрестности его нельзя держать в оборонительном положении, и присовокупил из опыта, который имеет он о натуре русского солдата, что слабое сопротивление произведет только то, что они убьют и императора, и женщин, его окружающих. Спасение его и победа, говорил Миних, состоят в Кронштадте: там находится многочисленный гарнизон и снаряженный флот; все женщины, при нем находящиеся, должны служить ему залогом, всё зависит от выигрыша одного дня; народное движение, ночной бунт – всё сие должно само собою уничтожиться, а если бы и продолжалось, то император мог бы противопоставить ему силы почти равные и заставить трепетать Петербург.

Совет этот оживил сердца всех оставшихся, даже тех, которые помышляли о бегстве; видя некоторую возможность в успехе, решились они последовать за императором, чтобы разделить общую с ним участь, если ему удастся, или чтобы снискать удобный случай изменить ему с пользой для себя, если постигнет его несчастье.

Преданный ему генерал был послан в Кронштадт принять над ним команду, и адъютант его вскоре возвратился с известием, что гарнизон пребывает верным своему долгу и готов умереть за императора, его там ожидают и трудятся с величайшею ревностью, дабы приготовиться к обороне. Между тем прибыли его голштинские войска, и уверенность в удаче поселила в нем некоторую беспечность. Он выстроил их в боевой порядок и, предаваясь безумной своей страсти, сказал, что не должен бежать, не видав неприятеля. Приказали подвести к берегу две яхты; но так как тщетно старались склонить императора к отъезду, то употребили к тому шутов и любимых его слуг. Он отмахивался, называя их трусами, и рассматривал, изучал, как с выгодой можно было бы употребить некоторые небольшие высоты. Пока он терял время на сии пустые занятия, узнали от гусар-разведчиков, пойманных со стороны императрицы, что в Петербурге ей всё покорилось и она предводительствует двадцатью тысячами войска. В восемь часов стремительно прискакал адъютант, говоря, что вся эта армия в боевом порядке приближается к Петергофу. При сем известии император и весь двор бросились к берегу, заняли две яхты и поспешно отправились: таким образом смелый план, предложенный Минихом, был исполнен только от испуга.

(Здесь нелишне упомянуть о таком обстоятельстве, которое само по себе ничего бы не значило, если бы не доказывало, с каким примерным хладнокровием можно смотреть на эти ужасные происшествия. Один свидетель сего бегства, оставшись спокойно на берегу, рассказывал об этом на другой день. У него спросили: почему, когда его государь отправлялся оспаривать свою корону и жизнь, он не захотел за ним следовать? Тот отвечал: да, я в самом деле хотел сесть в яхту, но было уже поздно и дул северный ветер, а у меня не было плаща.)

Итак, Петр III со своей свитой плыл к Кронштадту на веслах и парусах; но после отъезда адъютанта в сем городе случилась странная перемена. В шумном совете, который долго шел среди заговорщиков утром того дня в Петербурге, недолго вспоминали о Кронштадте. Молодой офицер из немцев первый упомянул о нем, и одно его слово доставило ему справедливые награды. Тогда вице-адмирал Талызин вызвался ехать в сей город и не взял никого в свою шлюпку.

Он запретил гребцам под страхом смерти говорить, откуда он. Когда приехали в Кронштадт, то комендант, без приказания коего не велено было никого пропускать, вышел сам к нему навстречу; видя его одного, он позволил ему выйти на берег и спросил о новостях. Талызин отвечал, что ничего не знает, но, живя в деревне, слышал, что в Петербурге неспокойно, а так как его место на флоте, то он и приехал прямо сюда. Комендант поверил ему, но как только он ушел, Талызин, собрав нескольких солдат, приказал им его арестовать и объявил, что император лишен престола, что надобно оказать услугу императрице, сдав ей Кронштадт, за что верно получат они хорошую награду. Солдаты последовали за ним, комендант был арестован, а Талызин, собрав гарнизон и моряков, сделал к ним воззвание и заставил присягнуть императрице.