Текст книги "Записки княгини Дашковой"

Таким образом, всякий день являлись замечательные (по крайней мере по долговременным несчастиям) лица, и двор Петра III пополнялся людьми, обязанными ему более нежели жизнью; но в то же время возрождались в нем и прежние вражды и несовместные выгоды. Потеряв всё во время несчастья, сии страдальцы требовали возвращения своих имуществ; им показывали огромные склады, где по обыкновению сей земли хранились отобранные у них вещи, печальные остатки разрушенного их благосостояния. В пыли искали они драгоценные свои приборы, бриллиантовые знаки отличия, дары, какими сами цари платили некогда им за верность, и часто после бесполезных исканий они узнавали их у любимцев последнего царствования.

Петр III клонился к своему падению поступками в основании своем добрыми; они были ему гибельны по его безвременной торопливости; впоследствии они же были совершены с успехом и славой его супругою. Так, например, небесполезно было для блага государства отнять у духовенства несметные богатства, и Екатерина, по смерти мужа, привлекла на свою сторону некоторых главнейших и одарив их особенными пансионами более, нежели чего лишила, без труда выполнила сие опасное новшество. Но Петр III своенравием чистого деспотизма, приказав сие исполнить, возмутил суеверный народ и духовенство, главное имущество которого состояло в крепостных крестьянах: священники возбуждали их к мятежу и льстили им молитвами и отпущениями грехов.

Доверие, которое приобрела сия государыня в Европе, и силу в соседних державах основала она на союзе с королем Прусским, и сей самый союз, предмет и цель ее мужа, возбудил в свое время против него справедливое негодование. Действительно, в то время как Россия, союзница сильнейших держав, вела с Фридрихом кровопролитную и упорную войну, Петр III, исполненный глупой страсти к героизму, тайно принял чин полковника в его службе и изменял для него союзным планам. Как скоро сделался он императором, то явно называл его: «Король мой государь!» И сей герой в роковую минуту, в которую, казалось, никакие силы удивительного его гения не в состоянии были отвратить предстоявшей ему гибели, сим счастливым переворотом в Петербурге вдруг увидел себя в наилучшем положении, победители его русские переходили в его армию, и он в награду почтил Петра чином своего генерала. Но русская нация, повинуясь, негодовала, что должна еще проливать кровь, чтобы возвратить свои победы, и в долговременном навыке, питая ненависть к имени прусскому, видела в своем государе союзника своему врагу.

Петр, усугубляя беспрестанно неудовольствия к себе, прислал в Сенат новые свои законы, известные под именем Кодекса Фридрихова, кои король Прусский сочинял для своего государства. Был приказ руководствоваться ими во всей России. Но по невежеству переводчиков или по недостаточности русского языка – бедного терминами и выражениями в юридических понятиях, ни один сенатор не понимал сего творения, и русские в тщательном опыте сем видели только явное презрение к своим привычкам и слепую привязанность к чужеземным нравам. В народе, не имевшем благоразумных законов, в народе, у коего узаконенная форма уголовных следствий допускала бить обвиняемого, пока не признается в своем преступлении, и если упорно отрекался, то бить обвинителя, пока не сознается в лжесвидетельстве, – в таком, говорю, народе нельзя сказать, чтоб подобная привязанность не была полезна. Без сомнения, обязанность монарха извлечь его из такого варварства; и поскольку столь неосторожно предпринятые им планы были потом благоразумно выполнены его супругой, то надобно думать, что они были предначертаны с общего согласия в счастливые минуты их супружества. Оставляем политикам труд сравнивать два столь несходных, хотя на одинаковых основаниях, правления и замечать, как эта государыня, истребляя русские обычаи, искусно заставляла забывать, что она иностранка; и, наконец, исследовать, не облегчились ли для его наследницы способы исполнения тех же самых намерений, которые совсем не удались императору и стоили ему жизни после всех его усилий.

Негодование скоро овладело гвардейскими полками, истинными держателями престола. Эти войска, привыкшие с давних лет к спокойной службе при дворе, в царствование по наследственному праву женщин, получили приказ следовать за государем на отдаленную войну и, с сожалением оставляя столицу, против воли своей приготовлялись в поход. Это есть минута, близкая к мятежу и всегда благоприятная тому, кто захочет поднять в войске знамя бунта. Император вел их в Голштинию, желая воспользоваться своим новым могуществом, отомстить за обиды, нанесенные предкам его Данией, и возвратить прежней своей родине все отнятые у нее земли и независимость. Другая лестная цель сего похода – свидание на пути с королем Прусским; место было назначено.

Все опасались, чтобы Фридрих, имевший такую власть над исступленным своим почитателем, не потребовал бы от него при первом же случае новой армии из сотни тысяч русских, и целая Европа, внимательно наблюдая сие происшествие, опасалась революции.

Однако в Петербурге думали только о праздниках. Торжество мира происходило при военных приготовлениях. Неистовая радость наполняла царские чертоги, и так как близок был день отъезда в армию, то двор при прощании своем не провел ни одного дня без удовольствий. Праздность, веселость и развлечения составляют свойство русского народа, и хотя кротость последнего царствования сообщила некоторую образованность умам и благопристойность нравам, но двор еще помнил грубое удовольствие, когда праздновалась свадьба Шута и Козы. Итак, вид и поведение народное представляли шумные пиршества, и это полугодичное царствование было беспрерывным празднеством. Прелестные женщины разоряли себя английским пивом и, сидя в табачном чаду, не имели позволения отлучаться к себе ни на одну минуту в сутки. Истощив свои силы от движения и бодрствования, они кидались на софы и засыпали среди сих шумных радостей. Комедиантки и танцовщицы, совершенно посторонние, нередко допускались на публичные праздники, и когда придворные дамы посредством любимицы жаловались на сие императору, он отвечал, что между женщинами нет чинов.

В шуме праздников и даже в самом близком обхождении с русскими Петр явно обнаруживал к ним свое презрение беспрестанными насмешками. Чудное соединение справедливости и закоренелого зла, величия и глупости видимо было при дворе его. Двое из ближайших к нему любимцев, обещав за деньги ходатайствовать у него, были жестоко биты им собственноручно; он отнял у них деньги и продолжал обходиться с ними с прежнею милостью. Иностранец доносил ему о некоторых возмутительных словах, – он ответил, что ненавидит доносчиков, и приказал его наказать.

За придворными пиршествами следовали долгие экзерциции, которыми он изнурял солдат. Его страсть к военной тактике не знала никакой меры; он желал, чтобы беспрерывный пушечный гром представлял ему наперед военные действия, и мирная столица уподоблялась осажденному городу. Он приказал однажды сделать залп из ста осадных орудий, и, дабы отклонить его от сей забавы, надлежало ему представить, что он разрушит город. Часто, выскочив из-за стола со стаканом в руке, он бросался на колени пред портретом короля Прусского и кричал: «Любезный брат, мы покорим с тобою всю вселенную». Посланника его он принял к себе в особенную милость и хотел, чтобы тот до отъезда в поход пользовался при дворе благосклонностью всех молодых женщин. Он запирал его с ними и с обнаженною шпагою становился на караул у дверей; и когда в такое время явился к нему государственный канцлер с делами, то он сказал ему: «Отдавайте свой отчет принцу Георгу, вы видите, что я солдат». Принц Георг Голштинского дома был ему дядей, служившим генерал-лейтенантом у короля Прусского; ему-то он иногда говорил публично: «Дядюшка, ты плохой генерал, король уволил тебя со службы». Как ни презрительно было такое к нему чувство, он поверял, однако, всё этому принцу по родственной любви. Еще с самого начала своего царствования, некстати повинуясь этому родственному чувству, он, к сожалению всех русских, вызвал к себе всех принцев и принцесс сего многочисленного дома.

Взоры всех обратились на императрицу; но эта государыня, явно уединенная и спокойная, не внушала никакого подозрения. Во время похорон императрицы она приобрела любовь народа примерною набожностью и ревностным сохранением обрядов православной церкви, более наружных, нежели нравственных. Она старалась привлечь к себе любовь солдат единственным средством, возможным в ее уединении: разговаривая милостиво с ними и давая целовать им свою руку. Однажды, когда она проходила темную галерею, караульный отдал ей честь ружьем; она спросила, как он ее узнал. Он ответил в русском, несколько восточном вкусе: «Кто тебя не узнает, матушка наша? Ты освещаешь все места, которыми проходишь». Она выслала ему золотую монету, и поверенный ее склонил его в свою партию. Получив обиду от императора, всякий раз, когда надобно ей было явиться при дворе, она, казалось, ожидала крайних жестокостей. Иногда при всех, как будто против ее воли, навертывались у нее слезы, и она, возбуждая всеобщее сожаление, приобрела новое себе средство. Тайные соучастники разглашали о ее бедствиях, и казалось, что она в самом деле оставлена в таком небрежении и в таком недоверии, что лишена всякой власти и слуги ее повинуются ей только из усердия.

Если судить о ее замыслах по ее бедствиям и оправдывать ее решительность опасными ожиданиями, то надобно спросить, какие именно были против нее намерения ее мужа? Как их точно определить? Такой человек не имел твердого намерения, но поступки его были опасны. Известнее всего то, что он хотел даровать свободу несчастному Иоанну и признать его наследником престола, что в этом намерении он приказал привезти его в ближайшую к Петербургу крепость и посещал его в тюрьме. Он вызвал из чужих стран графа Салтыкова, который из-за надобности в наследнике был избран в свое время в любовники для великой княгини Екатерины, и принуждал его объявить себя публично отцом великого князя, решившись, казалось, не признавать сего ребенка. Его возлюбленная начинала безмерно горячиться. Во дворце говорили о разводе молодых дам, которые приносили справедливые жалобы на своих мужей. Император точно приказал изготовить двенадцать кроватей, во всем равных, для каких-то двенадцати свадеб, из коих не было в виду ни одной. Уже слышны были одни жалобы, роптание и уловки людей, взаимно друг друга испытывавших.

В уединенных прогулках императрица выглядела задумчивой и печальной. Проницательный глаз приметил бы на лице ее холодную великость, под которою скрываются великие намерения. В народе пробегали возмутительные слухи, искусно распространяемые для вернейшего его возмущения. Это был отдаленный шум ужасной бури, и публика с беспокойством ожидала решительной перемены от великого переворота, слыша со всех сторон, что погибель императрицы неизбежна, и чувствуя также, что революция приготовляется. Посреди всеобщего участия в судьбе императрицы ужаснее всего казалось то, что не видно было в ее пользу никакого сбора и не было в виду ни одного защитника; бессилие вельмож, ненадежность всех важных людей не дозволяли ни на ком остановить взоров; между тем всё сие произведено было человеком, доселе неизвестным и скрытым от всеобщего внимания.

Григорий Григорьевич Орлов, мужчина стран северных, не слишком знатного происхождения, дворянин, если угодно, потому, что имел несколько крепостных крестьян и братьев, служивших солдатами в полках гвардейских, был избран в адъютанты к начальнику артиллерии графу Петру Ивановичу Шувалову, роскошнейшему из вельмож русских. По обыкновению сей земли генералы имеют во всякое время при себе своих адъютантов; они сидят у них в передней, ездят верхом при карете и составляют домашнее общество. Выгода прекрасной наружности, по которой избран Орлов, скоро была причиной его несчастия. Княгиня Куракина, одна из отличных придворных щеголих, темноволосая и белолицая, живая и остроумная красавица, известна была в свете как любовница генерала, а на самом деле его адъютанта. Генерал был столь рассеян, что не ревновал; но надлежало уступить очевидному доказательству: по несчастью, он застал Куракину с Орловым. Адъютант был выгнан и, верно, сослан бы навсегда в Сибирь, если бы невидимая рука не спасла его от погибели. Это была великая княгиня. Слух о сем происшествии достиг ушей ее в том уединении, которое она избрала себе еще до кончины императрицы Елизаветы. Сей прекрасный несчастливец, уверяли ее, достоин ее покровительства; при том же княгиня Куракина была так известна, что можно всякий раз, завязав глаза, принять себе в любовники того, который был у нее.

Горничная Екатерина Ивановна, женщина ловкая и любимая, стала посредницей, приняла все предосторожности, какие предусмотрительная недоверчивость может внушить, и Орлов, любимец прекрасной незнакомки, не зная всего своего счастья, был уже благополучнейший человек в свете. Что ж чувствовал он тогда, когда в блеске публичной церемонии увидел он на троне обожаемую им красоту? Однако же он тем не более стал известен. Вкус, привычка или обдуманный план, но он жил всегда вместе с солдатами, и хотя по смерти генерала она доставила ему место артиллерийского казначея с чином капитана, он не переменил образа своей жизни, употребляя свои деньги, чтобы привязать к себе дружбою большое число солдат. Однако он везде следовал за своею любезною, везде был перед ее глазами, и никогда любовная связь не производилась с таким искусством и благоразумием. При дворе недоверчивом она жила без подозрения, и только тогда, когда Орлов явился на высшей ступени, придворные признались в своей оплошности, припоминали себе условленные знаки и случаи, которыми всё должно было бы объясниться. Оба давно имели удовольствие понимать друг друга, не открыв ничего своею нескромностью. Таким-то образом жила великая княгиня, между тем как целая Европа удивлялась благородству ее сердца и несколько романическому постоянству.

Княгиня Екатерина Романовна Дашкова была младшая из трех знаменитых сестер, из коих первая, графиня Бутурлина, прославилась в путешествиях по Европе своей красотой, умом и любезностью, а другую, Елизавету Воронцову, великий князь Петр избрал между придворными девицами или фрейлинами. Все они были племянницы нового великого канцлера графа Воронцова, который, достигнув сей степени тридцатилетнею искательностью, услугами и гибкостью, наслаждался ею в беспорядке и роскоши и не доставлял ничего своим племянницам. Первые две были приняты ко двору, а младшая воспитывалась при нем. Она видала тут всех иностранных послов, но с пятнадцати лет желала разговаривать только с республиканскими. Она явно роптала против русского деспотизма и изъявляла желание жить в Голландии, в которой хвалила гражданскую свободу и терпимость вероисповеданий. Страсть ее к славе еще более обнаруживалась; примечательно, что в стране, где белила и румяна были у дам во всеобщем употреблении, где женщина не подойдет без румян под окно просить милостыни, где в самом языке слово «красный» есть выражение отличной красоты и где в деревенских гостинцах, подносимых своим помещикам, долженствовала быть банка белил, в такой, говорю, стране пятнадцатилетняя девица Воронцова отказалась повиноваться навсегда сему обычаю.

Однажды, когда князь Дашков, один из отличнейших придворных, забавлял ее разговором в лестных выражениях, она подозвала великого канцлера со словами: «Дядюшка! Князь Дашков мне делает честь своим предложением и просит моей руки»[92]92
  Дашкова замечает: «Я никогда не думала и не говорила, чтобы князь Дашков делал мне великую честь, пожелав на мне жениться, и если кто из нас так думал, то конечно не я».


[Закрыть]. Собственно говоря, это была почти правда, и молодой человек, не смея открыть первому в государстве человеку, что сделанное им его племяннице предложение еще не совсем такое, на ней женился и отправил ее в Москву за двести миль. Она провела там два года в отборном обществе умнейших людей; но сестра ее, любовница великого князя, жила как солдатка, без всякой пользы для своих родственников, которые посредством ее ласк старались управлять великим князем, но по своенравию и ее неосновательности видели ее совершенно неспособной выполнить их намерения. Вообразив, что княгиня Дашкова тонкостью и гибкостью своего ума легко выполнит их надежды и хитро овладеет другими, они употребили все способы, чтобы возвратить ее ко двору, который находился тогда вне города.

Молодая княгиня с презрением смотрела на безобразную жизнь своей сестры и всякий день проводила время у великой княгини. Обе они чувствовали равное отвращение к деспотизму, который всегда был предметом их разговора, а потому она и думала, что нашла страстно любимые ею чувствования в повелительнице ее отечества. Но как она делала противное тому, чего от нее ожидали, то и была принуждена оставить двор с живейшим негодованием против своих родственников и с пламенной преданностью к великой княгине. Она поселилась в Петербурге, живя скромно и охотнее беседуя с иностранцами, нежели с русскими, занимая пылкие свои дарования высшими науками и обнаруживая в дружеских своих разговорах, что и страх эшафота не будет ей никогда преградою. Когда сестра ее готовилась взойти на престол, она гнушалась возвышением своей фамилии[93]93
  Дашкова замечает: «Я не ссорилась с сестрою и могла легко руководить ею, а через нее и государем, ежели бы захотела принимать какое-либо участие в их отношениях друг к другу».


[Закрыть], которое основалось бы на невзгодах ее подруги, и если удерживалась от явного роптания, то причиною тому были решительные планы, кои при самом начале она себе предначертала.

Во всеобщем забвении это и были две тайные связи, которые императрица про себя сохраняла, и так как Орлов и Дашкова друг с другом были не знакомы, то она управляла одновременно двумя партиями и никогда их не соединяла, надеясь одной возмутить гвардию, а другой восстановить вельмож.

Орлов для лучшего успеха продолжал тот же образ жизни. Его первыми соучастниками были братья и искренний его друг Бибиков. Эти пять человек, в чаянии нового счастья или смерти, продали все свое наследство и рассыпались по всем питейным домам. Искусство, с которым императрица умела поставить Орлова хранителем артиллерийской казны, доставило им знатные суммы, которыми они могли удовлетворять все прихоти солдат. Во всеобщем волнении умов нетрудно было дать им одинаковое направление; во всех полках сеяли они негодование и мятеж, внушали сострадание к императрице и желание жить под ее законами. Чтобы уверить ее в первом опыте, они склонили целые две роты гвардейского Измайловского полка и крестным целованием приняли от них присягу. На всякий случай хотели удостовериться даже и в их полковнике, зная, что по характеру своему он неспособен ни изменить заговору, ни сделаться его зачинщиком.

Это был граф Кирилл Григорьевич Разумовский, урожденный казак, который по тайному браку своего брата с покойной императрицей достиг такой милости, что для него восстановили звание гетмана, или Верховного Малороссийского казачьего предводителя. Сей человек колоссальной красоты, непричастный ни к каким хитростям и изворотам, был любим при дворе за свою сановитость, пользовался милостью императора и народною любовью за то, что в почестях и величии сохранял ту простоту нрава, которая ясно показывала, что он не забывал незнатного своего происхождения; неспособный быть зачинщиком, от его присутствия в решительную минуту мог зависеть перевес большинства. Орлов, которого он никогда не видал, осмелился потребовать от него секретного приема, представил глазам его все беспорядки правления и без труда получил обещание, что при первой надобности он представится к услугам императрицы. Орлов уведомил о сем государыню в одном из тайных их свиданий, которыми избегали они как злословия казарм, так и самого двора, поскольку Екатерина была тогда при беременности, о которой она никому не сказывала.

С другой стороны, императрица поддерживала связь с княгиней Дашковой беспрестанными записками, которые сначала были не что иное, как игра юных умов, а потом сделались опасной перепиской. Эта женщина, дав своему мужу поручение, чтобы избавиться от труда объяснять ему свои поступки, а может быть, для того, чтоб удалить его от опасностей, которым подвергалась сама, притворилась нездоровой и как бы для употребления вод выехала жить в ближайшую к городу местность, где, принимая многочисленные посещения, избавилась от всякого подозрения.

Недовольные главы духовенства, и в особенности архиепископ Новгородский, при первом слове обещали со своей стороны всякое содействие. Между вельможами искала Дашкова новых сторонников императрице, а с некоторым опять возобновила связь.

Один только человек, граф Разумовский, по званию своему казался необходим той и другой партии; но императрица, тайно уверившись в нем, предупредила княгиню, что уже не нужно ему об этом говорить, что с давнего времени он обещал уже ей свое содействие, когда то будет нужно, что она, зная его слишком твердо, полагается на его обещание и что надобно только уведомить его в решительную минуту. Слова сии, доказывающие и благоразумную осмотрительность, и великодушную доверчивость, чистосердечно были приняты княгиней и легко отвратили ее от единственного пути, на котором она могла узнать о двояком происке. Но обстоятельство, несовместное с выгодами государыни и княгини, противоположило им непреодолимое препятствие.

Екатерина, обратив в свою пользу оскорбление, которое император нанес ее сыну, не признавая его наследником престола, хотела сама оным воспользоваться.

Дядька малолетнего великого князя граф Панин, которого польза, сопряженная с пользою его воспитанника, без труда склоняла в заговор, хотел, лишив короны императора Петра III, возложить оную по праву наследства на законного наследника и предоставить императрице регентство. Долго и упорно сопротивлялся он всякому другому предложению. Тщетно княгиня Дашкова, в которую он был страстно влюблен, расставляла ему свои сети; она льстила его страсти, но была непоколебима, полагая по тесной связи, которую имела с ним мать ее, что она была дочь этого любовника матери. Пьемонтец по имени Одар, хранитель их тайны[94]94
  Дашкова замечает: «Я никогда не была любовницею Панина ни чьею-либо».


[Закрыть], убедил эту женщину отложить всякое сомнение и на сих условиях также пожертвовать собой[95]95
  Дашкова замечает: «Одар никогда не был у меня доверенным лицом, но я ему покровительствовала».


[Закрыть]. Чтоб иметь понятие об этом пьемонтце, довольно привести здесь собственные его слова к одному из его доверенных лиц: «Я родился бедным. Видя, что ничто так не уважается в свете, как деньги, я хочу их иметь, сего же вечера готов для них зажечь дворец; с деньгами я уеду в свое отечество и буду такой же честный человек, как и другой».

Панин и графиня одинаково мыслили насчет своего правления, и если последняя по врожденному чувству ненавидела рабство, то первый, пробыв четырнадцать лет послом своего двора в Швеции, почерпнул там некоторые конституционные понятия, оба соединились в намерении исторгнуть свое отечество из рук деспотизма, и императрица, казалось, их ободряла. Они сочинили условия, на которых первые чины России, отрешив Петра III, при избрании нового монарха долженствовали возложить корону на его супругу, но с ограниченною властью. Таковое предположение завлекло в заговор знатную часть дворянства. Исполнение сего проекта приобретало ежедневно более вероятности, и Екатерина, употреблявшая его средством обольщения, чувствовала, что от нее требуют более, нежели она хочет дать.

В то же самое время обе партии начинали встречаться. Княгиня, уверенная в расположении знатных, лишь испытывала солдат; Орлов, уверенный в солдатах, испытывал вельмож. Оба, незнакомые друг другу, встретились в казармах и посмотрели друг на друга с беспокойным любопытством. Императрица, которую уведомили они об этой встрече, почитала за нужное соединить обе стороны и имела столько искусства, что, подкрепляя одну другою, сама сделалась главным лицом всего действия.

Орлов, наученный ею, обратил на себя внимание княгини, которая, думая, что чувства, ее одушевлявшие, необходимо присутствуют в сердце каждого, видела во главе мятежников ревностного патриота. Она никак не подозревала, чтобы он имел свободный доступ к императрице, и с сей минуты Орлов, сделавшись в самом деле единым и настоящим исполнителем предприятия, имел особенную ловкость казаться только сподвижником княгини Дашковой.

Но как скоро открылось пред ним намерение вельмож, он опрокинул все их предположения и клялся не допустить, чтобы они предлагали условия своей монархине. Он сказал, что поскольку императрица дала слово установить права их вольности, они должны ей верить, впрочем, как им угодно, но он предводитель солдат; он и гвардия будут действовать одни, если это нужно, и имеют довольно силы, чтобы сделать ее монархиней.

Тут не забыли и народ, и чтобы поселить дух возмущения, то пустили слух, будто оное вспыхнуло во всех губерниях; будто монастырские крестьяне сбегались толпами со всех сторон и не повиновались новому указу, будто крымские татары стоят на границе, приготовляясь к нападению, как скоро император выведет все войска из империи для войны, совершенно чуждой для России. Не только эти слухи, смесь истины и лжи, быстро распространялись, как и везде случается, где правление становится ненавистным и где всеобщее негодование жадно хватается за всё, что может ему льстить или раздражать; но в России, где не разговаривают о делах публичных, где за сие любопытство иногда наказывают смертью, подобные слухи сами по себе были уже началом бунта. Безрассудные планы нелепого императора на отъезд истребили из его памяти, что по древнему обычаю должно ему ехать в Москву и принимать царскую корону в соборной церкви Кремля; вот почему явно почти кричали, что позволительно свергнуть с престола государя, который небрежет помазать себя на царство.

В то же время императрица уведомила послов тех дворов, коих союз нарушил император, что она ненавидит такое вероломство и вынуждена просить у них денег, в которых начала уже нуждаться. Эти послы, и особенно французский, барон Бретейль, привыкшие с давних лет управлять умами сей нации, в теперешнем переломе общественных дел старались споспешествовать намерениям, в которые увлекали императора враги их государей. Они немедленно воспользовались средством, которое подавал к тому сей заговор; и хотя им предписано было от дворов не принимать особенного участия в сих движениях, однако они деятельно и успешно старались доставить императрице всех своих участников. Напротив, послы стран, дружественных императору Петру, всячески старались ускорить его отъезд; в угоду ему предавались изнурительным удовольствиям двора, и, между тем как им расставляли везде сети, они восхищались успехами своей деятельности, видя проходящие со всех сторон войска, готовый выступить в море флот, императора, защищенного всеми силами своей империи и уже назначившего день своего отъезда.

Так составилась многочисленная партия и надежные средства, тогда как в минуту наступившей опасности казалось, что у них нет еще никакого плана к сему заговору. Знающие хорошо русскую нацию и прежних заговорщиков уверяют, что такого рода предприятия должны всегда так производиться и неблагоразумно бы было собирать тут общество заговорщиков, которые раздробили бы на разные части исполнение одного намерения; при том же привычка видеть, как часто восходят из самых низких состояний на первые ступени, давала каждому право на ту же надежду; следственно, было бы опасно указывать на главных исполнителей, будущее величие которых могло бы возбудить к ним зависть, а надлежало, уверившись в каждом порознь, подавать им надежду на величайшую милость и не прежде их соединять, как в самую минуту исполнения.

Если бы желали убийства, то тотчас бы это было исполнено, и гвардии капитан Пассек упал бы в ноги императрице, прося только ее согласия, чтобы среди белого дня на глазах всей гвардии поразить императора. Сей человек и некто Баскаков, его единомышленник, стерегли его дважды подле самого первого домика, который Петр Великий приказал построить на островах, где основал Петербург, и который посему русские с почтением сохраняют; это была уединенная прогулка, куда Петр III хаживал иногда по вечерам со своею любезною и где сии безумцы стерегли его ради собственного подвига.

Отборная шайка заговорщиков под руководством графа Панина осмотрела комнаты Петра, его спальню, постель и все ведущие туда двери. Положено было в одну из следующих ночей ворваться к нему силой, если можно – увезти, будет сопротивляться – заколоть, а потом созвать вельмож, чтобы отречению его дать законный вид; а императрица, которая бы, казалось, не принимала ни малейшего участия в сем заговоре, отдаляя всякое на себя подозрение, должна была для виду только уступить просьбе народной и принять по добровольным и единодушным восклицаниям права, ни с какой стороны ей не принадлежащие. Таково было основание ее поведения, следствием которого было то, что она, будучи почти невидима в заговоре, действовала всеми его пружинами и даже после очевидных опытов, в которых она по необходимости себя обнаруживала, старалась направлять умы на прежнюю точку зрения.

Император был в деревне за двенадцать миль. Императрица, избегая подозрений, если бы осталась в городе во время его отсутствия, удалилась сама в другую. Срок отъезда императора на войну положен был по его возвращении, а императрица назначила на то же время исполнение своего заговора; но сумасбродная ревность того самого капитана Пассека всё разрушила. Этот неистовый соучастник, неумеренный в своих выражениях, говорил о злоумышлении пред одним солдатом, которого недавно побил. Сей тотчас донес на него в полковую канцелярию, и 8 июля в 9 часов вечера Пассек был арестован, а к императору отправлен тотчас же курьер.

Без предосторожности пьемонтца Одара[96]96
  Дашкова замечает: «В три последних дня перед событием Одар до такой степени мало принимал в нем участия, что не был даже в городе, а был у Строганова».


[Закрыть], которая втайне была известна только ему и княгине Дашковой, всё было бы потеряно.

Близ каждого полковника, начальника департамента, министра и т. д. находился шпион, который не упускал его из виду. Поэтому уже в четверть десятого княгиню уведомили, что Пассек арестован. Она послала за графом Паниным и предложила в ту же минуту начать исполнение; предложение такое точно, какое настоящие римляне некогда сделали в подобном заговоре: «Надобно взбунтовать вдруг народ и войско и собрать злоумышленников, неожиданность поразит умы, овладеет большею частью оных; император совсем не приготовлен к отражению сего удара; нечаянное нападение изумляет самых отважных, да и что мог противопоставить им сей Дон Кихот с шайкою развратников? Вещи, невозможные здравому рассуждению, выполняются единственно по отважности. И как сохранить тайну между пораженными ужасом заговорщиками? Верность присяги устоит ли между казнью и наградами? Чего было ожидать? Смерть неминуема, и смерть постыдная. Не лучше ли погибнуть за свободу отечества, умоляя его о помощи, погибнуть от ошибки солдат и народа, если они откажутся помогать, но быть достойным и своих предков, и бессмертия?»