Текст книги "Жизнь волшебника"

на этом свете. Маруся, придя к ней впервые и увидев, как та возится с полами, тут же отобрала у

неё тряпку. После Маруся стала помогать ей и в стирке, и в побелке и, в конце концов, вроде как и

вовсе взяла на попечение. Умерла баба Паша в девяносто шесть лет, так и не дождавшись своего

младшего. Да и чем бы он утешил её, уже старый? Жизнь бабы Паши была уже изжита до

безнадёжности, до спокойного неверия во всё.

Вскоре после её тихих похорон по селу разошёлся слух, будто всё умение знахарки теперь

наследует Маруся. Маруся для этого, конечно, слишком молода, но в неё верят сразу: людям куда

важнее знать, что ничего не пропало, чем не доверять её молодости.

Смысла многих перенятых от бабушки Паши наговоров новая знахарка не понимает, впрочем,

как не понимала их и сама старуха, передавая всё в том же виде, в каком когда-то приняла сама.

Тут требуется не понимание, а вера, что если то-то и то-то говорить именно так и в такой

последовательности, то это будет иметь такое-то действие. Тут, возможно, и действие-то

рождается от самой необъяснимости. Если для человека имеют силу травы и смеси трав, то

почему этой силы не могут иметь слова и словесные смеси? Для Маруси это становится

совершенно очевидной истиной, и кто её может в этом разубедить? Любопытные, бывало, пытают

Огарыша о том, как такое может быть, но тот, поскрёбывая голову, только и отвечает: «Да кто его

знат – вроде ерунда, а помогат. .»

Самой же себе Маруся помочь не может, утешаясь теперь тем распространённым мнением, что

так, мол, бывает с каждым, кто берёт на себя боли и недуги других. Так что, оказывается, и с

бездетностью можно, в конце концов, смириться, если придать ей некий смысл. И тут-то, уже при

этом необычно достигнутом спокойствии, у Маруси вдруг появляется ребёнок! Достаётся он ей,

конечно, как и все дети, от Бога, но только не через себя. Её молоденькая двоюродная племянница

Алка, выпорхнув после десятого класса в город учиться на штукатура, через год возвращается

беременной. Впрочем, «возвращается» – это мягко сказать.

Вначале, ещё в городе, Алка пытается всеми способами освободиться от ребёнка (советчиц в

общежитии хоть отбавляй): горстями ест таблетки, пьёт водку, в городской бане парится,

подтягивается на турнике. Ничего не берёт. Ребёнок уходить не хочет. И уже, как видно, не уйдёт.

Тогда наступает очередь другим советам:

– Как родишь, так сразу и отказывайся от него. Но главное – не смотри на него, иначе всё – не

выдержишь. Нет, мол, его, и всё. И что там унесли – не знаю. Хотя, можно и по-другому… Ты,

главное, на учёт не вставай, чтоб никто про него не знал. Затягивайся, не показывай. Ты здоровая,

деревенская – родишь и без больницы. Ну, а потом сама знаешь, куда его – не ты первая, не ты

последняя. Зачем свою молодость губить?

14

Но в этом змеином сценарии, уже хорошо отработанном в общежитии, случается сбой. В город

приезжает Николай, Алкин отец – надо же подсобить дочке продуктами: мясо там, сливочки –

мамка только вчера вечером просепарировала.

Так уж выходит, что и сбой этот начинается с Маруси. Накануне повстречав на улице Николая,

она стала расспрашивать о племяннице: что да как?

– В общежитии живёт? – качает головой Маруся. – Ох, и голодает, наверное, девка.

И Николаю её осуждающее качание головой западает в мысли как длинная горючая искра,

садится потом ужинать – пельмешки с перчиком ароматные да скользкие, а в горле застревают –

дочка-то в городе, наверное, и вправду вся исхудала. Давно уж съездить хотел, да всё дела какие-

то, чёрт бы их побрал…

– Ну, вот что, мать, – говорит он жене, – собирай-ка харчишки. Завтра к Алке съезжу, погляжу,

как она там.

В город приезжает после обеда, находит комнату на втором этаже, а дочка после занятий вся

как есть распоясанная, не затянутая, без всякой маскировки. Николай сначала балагурит: ну, мол,

девки, да как же вы тут без родителей-то обходитесь? Да вы тут без нас с голоду загнётесь. Счяс

сливочками вас угощу… Да, удивлённо приглядываясь, видит уже, как они тут обходятся. И вся его

деревенская весёлость и балагурость осыпается, как листва.

– Понятно, – говорит он, растерянно плюхнувшись на стул и спустив мешок под ноги, – и на

каком же месяце?

– На седьмом, – глухо, как в бочку, отвечает дочь.

– И чо же, доча, делать-то будем?

Алка молчит.

– Я тебя спрашиваю или, может, ещё кого?

Смотрит пронзительно на этих «кого», а они в дверь серыми мышками одна за другой – шмыг,

шмыг, шмыг. Тут сейчас таких сливочек схлопочешь, что ещё неделю будет пучить и тошнить. Алка

же сопит и угрюмо смотрит куда-то вбок, как глупая тёлка. И чем дольше она молчит, тем отцу это

дело всё ясней становится. Неладно тут всё, ох неладно. Понаслышан уж, что они тут в таких

случаях вытворяют. Не думал только, что своя на такое способна. Понятно, что такая-то её

«учёба» – это позор на всю деревню, а если она ребёнка угробит, то и вовсе грех. И теперь уж не

только её, если он тоже в курсе.

– Ну, вот что, сучка! – подводит Николай решительный итог. – Хватит уж, наштукатурилась!

Будешь дома стайку штукатурить и уборну в придачу!

Сколько Алка ни уливается слезами, сколько ни утирается соплями: она этих семи месяцев и

ждала – есть ещё один верный способ, как молодость не сгубить, да отец непреклонен.

– Домой я сказал! Собирайся! Тебе говорю! Счяс же собирайся! Хватить нюнить! Или я тебя

сейчас ремнём по жопе-то отвожу!

Домой он притаскивает её едва не за волосы, ещё как-то умудрившись и напиться по дороге.

Однако общежитские инструкции крепко сидят в Алкиной голове. Ребёнка ей не надо. Ей ещё

хочется того единственного отыскать, от которого беременна. Когда расставались, он так и сказал.

Взял в ладони её лицо, посмотрел в глаза и куда-то прямо в душу прошептал: «Видишь, я не

обманываю. Ребёнок нам с тобой пока не нужен. Да и не будет с него толку. Он всё равно по пьянке

сделан. Когда всё уладишь, тогда меня и найдёшь». Ну, как ему не поверить? Тем более что он и

адрес свой сообщил. Далеко, правда, он живёт, в Тамбовской области, да только она и там его

отыщет.

То, о чём думает Маруся, увидев Алку в первый раз с животом, она боится потом вспоминать и

несёт на своей совести, как свинцовый груз. Кто знает, как её желание сказывается на другом

человеке? А вдруг именно оно, зависнув как-нибудь над Алкой, и определяет потом все её

дальнейшие шаги? Беда лишь в том, что прежде, чем родить в Пылёвском роддоме

семимесячного ребенка и отказаться от него, Алка испытывает все сто остальных способов, чтобы

вытравить его. Маруся, зная об этом, болеет сама. Она смотрит на Алку, оцепенев: как это

жестоко, что её ребенок, который пока ещё находится в распоряжении беспутной племянницы, так

беззащитен сейчас. Но помочь ему ничем нельзя.

Отказывается Алка от ребёнка легко. Если на него сразу не взглянуть, то и в самом деле можно

перетерпеть. Марусе же и гадать не надо, кому предназначается брошенное дитя. И в то время,

когда село ещё находится в состоянии шока от такого невиданного до того времени поступка, как

отказ от своего ребёнка, Маруся уже окрылена неслыханным поворотом своей жизни. Уж этой-то –

может быть последней – возможности она не потеряет! И что тут начинается потом! Ребёнка

забирают из больницы и приносят домой. Родной брат Маруси Тимофей подсказывает, что надо

срочно оформить все документы. И этот факт приводит в дрожь. Если это требуется оформить,

значит, ребенка могут и отнять. Тимофей, не переборов их страха, советует на время и вовсе

уехать из села. Господи, да как уехать-то?! Разгар зимы, середина января, а тут и куры, и корова, и

чушка, и сено в огороде, и дом, к которому строено-понастроено, да всё своими руками. Страшно,

но надо всё продавать. Надо увязывать шмотки, увольняться, машину заказывать. «А ехать-то,

15

кстати, куда-а?!» – оторвавшись от этих сумбурных сборов, почти взвывает ошарашенный драчун

Огарыш. И снова совет Тимофея: можно и не далеко, на какую-нибудь байкальскую станцию.

Говорят, там и дома дёшевы, и дорога – сутки поездом. Но зато там уже Бурятия. А что такое

Бурятия? Там что, законы другие? Да нет, те же, но всё же вроде чем-то понадёжней, потому что

Бурятия. Тьфу на тебя! Объяснил тоже! А ехать всё равно надо…

Наваливается всё это в основном на оглоушенного Михаила. Маруся же вроде как отключена –

не может оторвать от себя кутанного-перекутанного, слабого, недоношенного ребёнка. Слившись с

ним, она как сидит, так почти что сидя и спит. Огарыш долго помнит потом её такой сидящей,

прижимающей ребёнка к своей громадной бесполезной груди с бутылочкой искусственной смеси в

ладони. Пожалуй, ребёночек, эта кроха новой жизни, и сам ошеломлён той потрясающей и уже

неожиданной добротой, распахнувшейся здесь. В избе уже всё сдвинуто, разворочено, расстроено.

Михаил с Тимофеем, со скрипом шкрябая о колоду, выволакивают в ограду на снежок шкаф с

кривым, но зато зеркалом, комод, с окон скомкано, как при срочной эвакуации, сдирают тюлевые

занавески.

Маруся не обращает внимания ни на что, не удивляется даже мусору, неизвестно откуда

взявшемуся на полу. Её назойливо мучит мысль, что это бегство, а если бегство, значит, есть и

вина. Совесть не принимает довода, что Алка сама не хотела ребёнка. Разве нельзя было её по-

родственному вразумить, просто вдохнуть в неё каплю своей жажды? Да ведь только не хотела

этого, не справилась с собой, успев напёред присвоить ребёнка. Ещё в первую бессонную,

страшную от счастья ночь, она украдкой от мужа приближает свою грудь к чмокающему детскому

ротику. Ребенок смолкает и тянет. Оказывается, вот оно какое, полное счастье! Но если какое-то

чудо и происходит в этот момент, так только в душе Маруси: молоко из неё всё равно не брызжет.

Ребенок откачивается головкой и, покраснев, кричит так, что Марусе хочется спрятать его куда-

нибудь вместе с его криком, потому что, отвергая её, он призывает ту, другую мать, с её молоком.

Михаил не замечает, что выносит, что двигает, что увязывает. Он прислушивается только к тому,

как жена каким-то изменившимся голосом разговаривает с ребёнком, называя его то «сыной», то

«Ромушкой». Огарышу кажется, что у него от этого «сыны» растворяется, рассасывается, уходит

куда-то в мятный эфир само сердце. Как всё это неожиданно: вот он вдруг и отец. Да отец ли? Если

Алка передумает и решит забрать, то уже не отец. Да где же эта машина, чёрт её побери, почему

её нет? Ни хрена работать не умеют! Грузиться надо поскорей, да уматывать!

Сына, сына, да, конечно, сына – как же ещё? Вот вырастет у них этот ребёнок, так не дядей же

станет его звать. Правда, этому не предшествовало ни зачатия, ни радости наблюдения за

беременностью жены, ни последней подготовки к ребёнку. Даже пелёнок и этих, как их называют,

подгузников, что ли, не приготовлено. И кроватки нет. А ребёнок уже есть. Спасибо, что Маруся

почти что ещё в первые минуты не забыла спросить мужа об имени мальчика – должна же хоть

какая-то и его доля быть в малыше (её-то крови хоть немного, да есть). Михаил вздыхает, как-то

виновато задумывается и машет рукой, будто выдавая давно затаённое: «А, ладно, пусть уж

Ромкой будет». Теперь, когда, переворачивая ребёнка в разорванные на пелёнки простыни, жена

на мгновение оставляет его голеньким, Огарыш, испуганно вжав голову в плечи, отворачивается:

не может видеть это крохотное, такое чувствительное для него создание. Но с какой радостью

разворачивает его Маруся, как ей хочется быть необходимой, иметь хоть какую-то возможность

угодить этому светлому пришельцу. Уж тут-то она уверена: так, как перепеленает она, не

перепеленает никто. Во всяком случае, уж в этом-то она наравне, а может быть, и лучше всех

матерей.

И потом дорога на байкальскую станцию Выберино, где течёт стремительная река Ледяная:

сначала в тесной кабине газика с ребёнком на руках, с молочной смесью в термосе (смесь там

недолго хранится, да что делать?), потом ожидание в холодном вокзале (Михаил уезжает с вещами

на машине), потом сутки на поезде, потом, пока не присмотрен и не куплен подходящий домик,

полмесяца в гостинице (в то время, как все необходимые вещи у какого-то случайного знакомого в

сарае).

Через три года жизни в Выберино от страхов остаются одни смутные опасения. Алка, убежав из

Пылёвки ещё вперед их отъезда, как в воду канула: за это время никому из родных ни строчки.

Ходят слухи, что уехала догонять мужика, который ребёнка ей заделал, и без которого она жить не

может вообще. Понятно, что если она и объявится теперь, то вряд ли станет серьёзно на что-то

претендовать.

Мерцаловы возвращаются в Пылёвку, покупают дом, правда, уже не такой хороший, как

раньше. Огарыш снова садится на трактор, а Маруся становится с тех пор бессменной техничкой в

клубе, развернув на дому свою знахарскую, ещё более самоотверженную деятельность, как и

прежде исцеляя чаще всего даже не травами, а участливой беседой, чаем, да самым главным

лекарством – добрейшей до слезливости душой.

Несмотря на все опасения и страхи, а также наперекор всем баням, турникам, водке и горьким

таблеткам, испытанным ещё в утробе, Ромка растёт живым и шустрым. В зиму, когда он учится уже

в третьем классе, Михаил собирается в райцентр за запчастями к мотоциклу, которые ему достал

16

городской знакомый. До тепла, до мотосезона, правда, ещё далековато, но Огарыш рассуждает

так, что уж если эти запчасти подвернулись, то полежат, дождутся: есть-пить не просят. Но забрать

их надо побыстрей, мало ли куда они могут уплыть. Других дел в райцентре нет, и Михаил

подумывает даже вернуться домой на какой-нибудь попутке, не дожидаясь рейсового автобуса. Но

Маруся предлагает вдруг взять с собой Ромку и купить ему там новые валенки. Огарыш даже

крякает от досады. Хотя валенки-то у сынишки и в самом деле никудышные, подшитые уже столько

раз, что уж и сами только на подшивку годятся.

– Так я и на глазок эти валенки куплю, – ворчит Михаил, – возьму с запасом, да и всё. А чо

парня-то в город тащить?

– Да ты чо, на горбушке его повезёшь? Задавит он тебя? – повышает голос Маруся. – Пусть хоть

город поглядит. . У него же каникулы: так и так весь день по улице носится.

– Во-во, – на той же ноте подхватывает Михаил, – бегал бы помене, да пореже свой огород

топтал, так и валенки были бы целей…

Но про огород – это уж так, с усмешкой. Хорошо, что вспомнил про него, усмехнулся и оттого

согласился. Никак они не поймут, почему Ромка не терпит, чтобы в огороде снег нетронутым

лежал. Обычно в день, когда выпадает новый снежок, Ромка, вычистив глызы во дворах,

перетряхнув соломенную подстилку коровам, идёт в огород. Уходит к дальнему забору и начинает

оттуда, будто строчкой за строчкой, вытаптывать весь снег. Зачем это делает, и сам не поймёт –

вроде как в каком-то бездумном наваждении. Просто включается и, как какая-то маленькая

машинка, утюжит и утюжит шагами белое пространство, будто не для себя даже, а чёрт знает для

кого. Скрип, скрип, скрип, скрип – часами звонко постанывает белизна под его валенками. Если не

управляется с ней за день, завершает на другой день. Огороды соседей обычно стоят

целомудренно белыми, а у них всегда истоптанный. Так Ромка и на те огороды смотрит с

неприязнью – была бы возможность, так и туда бы влез. Бывает, ляжет с ночи свежий снежок

(утром по свету в комнате это сразу понятно), Ромка оттянет шторку на окне и вздохнёт: всё, опять

работы на полдня. И не поймёшь, то ли радость это для него, то ли забота. Похоже на

удовольствие, но только какое-то странное, непонятное, слишком глубинное. Если день где-нибудь

на горке проносится, так приходит домой – и куфайчонка, и вся душа нараспашку. Сам весь

раскрасневшийся, радостные сопли по щекам размазаны. А с вытоптанного огорода приходит, как

застёгнутый на все душевные пуговицы, будто кому-то что-то в отместку сделал, но это тоже

радостно. Только как-то угрюмо радостно, если можно так сказать. В общем, странная это у него

какая-то забота, непонятная.

Однажды утром, видя, как отчего-то беспокойно спит сынишка, Михаил подходит к нему и опять

же шутит:

– Да спи ты, спи, чего ворочаешься? Снег сегодня не выпал.

И Ромка, к его удивлению, тут же поворачивается на другой бок и спокойно, сладко засыпает.

Автобус отправляется ещё до восхода, в темноте. На остановке, поджидая его, постукивают

ботинками и переминаются валенками несколько знакомых сельчан, которые здороваются с

Мерцаловыми: старшим и младшим.

– Дорово, Огарыш!

– Дорово-дорово! Чо, автобус-то где?

Восход ожидается ярким, потому что небо чистое, а за ночь выпала небольшая пороша, от

которой воздух в это зимнее утро теплей и мягче. Ромке не стоится на месте. Глядит он не только

вдоль улицы, как все, но и по всем сторонам, словно ожидая чего-то боольшего, чем просто автобус.

Автобус, показавшийся, наконец, в начале улицы, одновременно видят все, но Ромка ахает

первым, указывая рукой, а потом, пока тот приближается, светя матовыми фарами, всё

посматривает на отца, разделяя с ним славу первовестника. Подошедший автобус глохнет и,

словно освобожденный от затихнувшей в нём силы, катится было сам собой, упруго скрипя

шинами по снежку, но водитель надёргивает ручник, и машина замирает, тупо ткнувшись в своё

внутреннее препятствие. Дверь, застывшая за дорогу, лениво расклеивается, а Ромка уже первым

стоит около неё. «Надо будет, однако, приглядывать там за ним, а то шибко уж шустрый», –

отмечает для себя Огарыш.

Но вот все усаживаются, водитель втыкает скорость, и звук переключаемых шестерёнок

оказывается таким громким, словно его передали по динамикам через усилитель. Ромка, в

восторге от этого громкого звука, смотрит на отца, но, не прочитав на лице Михаила такого же

восторга, успокаивается.

Потом, когда автобус, то нудно, тяжело завывая, тащит себя вверх по очередному длинному

тягуну, то, словно сорвавшись, легко мчится вниз, оставляя позади клуб серой снежной пыли,

Михаил всё наблюдает за сыном, удивляясь его жадному любопытству, с которым тот смотрит на

всё новые и новые виды в лобовом незамерзающем стекле, или пытается рассмотреть что-то

сквозь глазок, протаянный дыханием на окне. Огарыш и сам неожиданно для себя смотрит через

этот его волшебный глазок. Как раз в эти минуты над сопкой поднимается солнце, в которое,

возможно, от сегодняшней ночной пороши, будто добавлены белила, и солнце всходит плоским, но

17

мягким и молочно-розовым блином. «А ведь Ромка-то едет тут впервые», – вдруг осознаёт

Огарыш, чувствуя теперь даже неловкость за свое ворчание утром. Как будто сам не был таким,

будто сам валенок не драл. Тоже всё на лыжах да на лыжах (эх, а лыжи-то были самодельными –

берёзовые, нынешние заводские куда лучше, наверное) и летом тоже, как было нынче и с Ромкой,

всё на речке да на речке. Так что всё тут законно. Пусть бегает, пока можно. Года через два это

само собой в другое русло перейдёт: сначала вместе с другой ребятней будет кислицу серпом на

полях вырубать или крапивные веники для колхозных животин готовить, а там, через годок,

глядишь, и кошары чистить возьмётся… В колхозе иначе и не бывает.

Дорога до города не длинна, но Ромку, несмотря на его оживлённость, укачивает. Прислонив

голову к отцовскому плечу, он пытается сонно смотреть вперёд. Всё, что находится далеко

впереди: заснеженные кусты, склон близкой сопки, обочина дороги – всё кажется неподвижным, но

ближе всё это неподвижное вдруг срывается, превращаясь вместе с дорогой в какой-то жидкий

поток, гулко всасываемый автобусом. Хорошо, тепло и уютно наблюдать за ним…

Михаил, почувствовав, как сын полностью расслабился, уйдя в сон, приобнимает его, чтобы он

не стукнулся о хромированную трубку впереди. На душе хорошо: завывающий автобус тащится на

склон, так что от мотора по автобусу идёт более густой поток тепла, а Ромка уютно сопит под

мышкой. «Ну да ничего, что едешь тут впервые, – размышляет Огарыш, – успеешь ещё,

наездишься, наглядишься на эту дорогу, жизнь-то у тебя длинная». Ромку он воспитывает

намеренно строго, стараясь ласками не осыпать и попусту не жалеть. Ведь если быть к нему более

ласковым, чем другие отцы к своим чадам, так Ромка потом когда-нибудь, когда ему всё откроется,

будет думать, что его специально жалели и задабривали, что ли… Теперь Огарышу даже странно,

что когда-то он намеренно пытался держать себя с ним так, «как будто это твой сын и есть».

Сейчас невозможно представить обратное: то, что это сын не его, тем более что давно уже

Огарыш замечает в Ромке свои привычки. Поначалу даже дивился этому, считая, что привычки

передаются только по крови, а вот, оказывается, и не только. Удивлялся он когда-то и

возникающему в себе чувству отцовства, полагая, что чувство это рождается от продолжения

крови, что отцовство завязывается самим зачатием, а для него, оказывается, и самого ребёнка

хватает. Впрочем, этим открытиям уже много лет – Огарышу давно уже привычно, что у него есть

сын. Сын да и сын: чего тут такого? Легко вздохнув, Михаил осторожно гладит Ромку. «А

пальтишко-то у него какое тоненькое – крылом пробьёшь… А худой-то он какой, худой-то! Все

рёбрышки можно пересчитать, – растроганно думает Огарыш, – ну да ничего, вырастет мужичок…

Глазом моргнуть не успеешь – вырастет. . Всё вроде бегал, мешался, ничего не понимал, а теперь

уж всё, можно сказать, настоящий человек получается… Потом в армию пойдёт. А вернётся скажет

– ну что, здорово, батяня!» Михаил Мерцалов ловит себя на том, что, пожалуй, впервые за всю

жизнь так спокойно и задумчиво предаётся каким-то, понимаешь ли, мечтам. И вообще

удивительными кажутся ему эти минуты. Никогда ещё так близко не воспринимал он сына. Может

быть, оттого, что никогда не сидел вот так, прижимая его к себе? А ведь сын-то – это опора, как ни

говори, вот что ещё надо понимать. Раньше Ромка был вроде ближе к матери, но, видно, пора уже

учить его мужскому уму-разуму. К тому же раньше, уж чего там скрывать, таилось в глубине души

опасение, что всё-таки отыщется его родная мамка, да заберёт. Что, разве таких случаев не

бывало? Но и эти опасения уже позади. «Да теперь-то я за него кому хошь глотку перегрызу», –

думает Огарыш, невольно пристукнув жёстким кулаком по блестящей трубке впереди. Сама

крепость этого кулака вдруг напоминает ему о драках в молодости: как славно накостылял он

однажды приезжему специалисту-спортсмену только за то, что тот с ухмылкой посмотрел на его

невесту, стройную, чрезмерно фигуристую Марусечку. Его тогда ещё чуть на пятнадцать суток не

посадили, шибко уж ценный был для колхоза тот специалист. «Надо обязательно его драться

научить, по жизни это завсегда пригодится…» – с радостью и с какой-то дерзостью думает Огарыш

о сыне.

Ромка просыпается лишь в городе, когда пассажиры выходят из автобуса. Сладко зевнув, он

собирается было потянуться, но, обнаружив себя не дома, тут же снова таращит свои удивлённые

голубоватые глазёнки. Всё ему кажется удивительным: и громадные двухэтажные, а то и (ой, ой, о-

ой) аж трёхэтажные каменные, незыблемые, как скалы, дома, и нездоровающиеся, чужие от этого,

люди, и городская пороша, притаптываемая с крупинками угольной сажи, отчего в тесном городе

всё-таки потемней, чем в их, распахнутой небу, Пылёвке. Да и сам воздух здесь пахнет той же

сажей. А сколько окон в этом городе (мама моя!), правда, все окна как слепые: без ставен и

наличников.

Да что там говорить, Ромка просто не успевает увидеть всего. Огарыш держит его за руку,

чувствуя, как ладонь сына едва не выкручивается из пальцев. Теперь его чрезмерное любопытство

даже раздражает, тем более что тут и самому надо ещё сообразить, как и куда идти.

Знакомого не оказывается дома. Дверь им не открывают. Тогда, озабоченно почесав затылок

самой шапкой с завязанными наверх ушами, Михаил решает пойти за валенками в магазин.

Ох, и интересный это магазин! И, главное, совсем без прилавка: ходи – где хочешь и смотри –

что поглянется. Другие, как замечает Ромка, не боятся и кое-что в руки брать: щупают, изучают.

18

Отец тоже снимает с полки валенки, проверяя толщину подошв и голяшек. Ромке даже неловко за

него: чего тут проверять? В таком магазине, конечно же, всё хорошее. А отец осматривает вторые

валенки, третьи… За ними с улыбкой наблюдает красивая и оттого как будто сердитая продавщица.

Ох, не заругалась бы она на них.

– Ну-ка, примерь вот эти, – говорит, наконец, Михаил.

Он усаживает Ромку на маленький стульчик, помогает снять старый валенок так, чтобы не

размоталась портянка с травинками сена на ней, и надевает новый, чистый, аж иссиня-чёрный.

– А теперь встань, – приказывает он, прощупывая ногу через валенок жёсткими пальцами, –

нигде не жмет?

Ну и пальцы, однако, у отца! Прямо через валенок продавливают! Только как он этот валенок

может жать?! Он же такой мягкий, даже непривычный, не то, что старый, подшитый

прогудроненной дратвой. Ромке хочется и второй надеть, но отец забирает оба валенка и отдаёт

продавщице. Ромка растерянно и обмануто смотрит: как это понять!? Отец подходит к кассе, на

два раза пересчитывает деньги и отдаёт продавщице. Потом, получив какую-то бумажку,

выщелкнутую машинкой, только на эту бумажку покупает валенки. Чудно! Ромка, облегчённо

вздохнув, забирает покупку у отца и несёт её сам. Вот это уж валенки так валенки, они ведь даже

подмышки греют!

Но если бы это было всё! Идут они дальше по магазину, уже просто так поглазеть на всё, что

попадётся, и натыкаются на отдел «Фотоаппараты». Фотоаппарат – это дальняя, самая большая в

жизни, Ромкина мечта. Фотоаппарат есть только у одноклассника Серёжки Макарова, так тот даже

посмотреть на него как следует не даёт. А тут – пожалуйста, смотри, сколько хочешь. Дома Ромка,

случалось, и безнадёжно ныл из-за фотоаппарата, получая в ответ разные отговорки, отсылы, а то

и несильные подзатыльники, если уж совсем надоедал.

Подходит Ромка к прилавку и словно прилипает к нему: чего там только нет! Стоит рассмотреть

и кнопочки, и надписи прочитать, и представить, и помечтать. За всем этим он даже и не замечает

странные скованные маневры отца, который вначале тоже стоит у прилавка, почёсывая затылок и

не понимая, почему же именно теперь-то, когда эти фотоаппараты перед глазами, Ромка не

гундосит? А потом понимает: не смеет просить, потому что и новые валенки для него уже счастье –

вроде как и хватит на сегодня. Крякнув, Огарыш отходит чуть в сторонку, вынимает из кармана

деньги и принимается их пересчитывать, укладывая рубль к рублю, тройку к тройке.

Пересчитывает, вздыхает и снова кладёт в карман. Подходит к сыну, хочет взять за плечо, чтобы

отвести, нерешительно останавливается, стоит, смотрит на него, чего-то неслышно

пришёптывающего, снова вытаскивает деньги и пересчитывает ещё раз. Если бы ему требовалось

просто посчитать деньги, то до шестнадцати рублей счёт не долгий, а тут ведь надо высчитать и

то, что он скажет дома Марусечке и что ответит она, и вообще прикинуть, во что для них выльется

вся эта покупка. И, думая так минут пять, Огарыш в конце концов производит гениальное

математическое действие, разделив стоимость фотоаппарата «Смена» на стоимость бутылки

водки. В результате выходит не такое уж великое их количество, которые он, хошь не хошь, а

выглатывает. Вот если представить жене такую калькуляцию, так она в благодарность за его

проснувшуюся совесть (она бы так именно и сказала – «совесть») ещё и сама на бутылку даст.

Причём прямо сегодня, по причине их счастливого возвращения. Эти вычисления вдруг настолько

смущают самого Огарыша, что не решиться на покупку он уже не может.

В тот момент, когда он протягивает Ромке его, уже собственный фотоаппарат, тот всё ещё стоит

и смотрит на недоступные чужие. Увидев же жёсткую картонную коробку с нарисованным на нём

главным предметом своей мечты, он просто немеет. В его глазах столько неверия, восторга и

счастья, что Огарышу становится не по себе. Запоздало он даже спохватывается, что уж не

слишком ли, и в самом деле, балует его? И потому, лишь дав Ромке подержать фотоаппарат в

руках, осторожно укладывает коробку в надёжный мешок.

Вот и всё, теперь Ромке этот магазин и не нужен вовсе. Теперь тут уж и смотреть-то не на что. И

он уже никуда не бежит – теперь он как ручной, как приклеенный.

Они идут по улице, а когда проходят мимо столовой, Огарыш вдруг машет рукой: а, уж кутить –

так кутить! Давно ничего столовского не пробовали. Конечно, в городе всё дорого, но всё-таки они и

сюда завернут. Входят в столовую, сдают телогрейки – большую и маленькую – в раздевалке с

крючкастыми вешалками, получив взамен алюминиевые кружочки. Ромке хочется и кружочки эти

рассмотреть, но отец прячет их в карман пиджака. Потом, расчесав свой чуб и чуб сына, усаживает

Ромку за стол, сам отправляется за стойку раздачи, а, вернувшись минуты через две с тарелками

на подносе, уже не находит сына на месте. Тот, не расставаясь со своими валенками, на которых

белеют меловые цифры, стоит возле большого фикуса у окна. Михаил недовольно хмыкает: ну, уж

там-то чего интересного он нашёл? Окурки, натыканные в кадку с землёй? (Вечерами эта столовая

используется, как ресторан).

– Ты чего там делаешь? – сердито кричит Огарыш.

– На муху смотрю, – отвечает Ромка.

Два школьника, сидящие за соседним столиком с родителями, прыскают от смеха – нашёл на

19

что смотреть. Пожилой человек за столиком недалеко от фикуса смотрит на него с тихой улыбкой –

ну надо же, человек на муху смотрит…

– А ну-ка, иди сюда! – так же сердито подзывает его Михаил, а когда сын оказывается рядом,

осуждающе вздыхает: Ох, и любопытный же ты…

Ромка не понимает его недовольства и улыбается. Михаил вздыхает ещё раз, расставляя

тарелки со столовским борщом. Интересно сейчас и другое. Обычно на сынишку он вот так не

кричит. Тот не выносит любого повышения голоса – сразу сопит, блестит глазами, обидчивый

прямо, как девчонка. Может потому-то и Маруся на него просто не надышится. А сейчас, на

удивление, он не обижается. Наверное, тут слишком много других впечатлений.

– Какая там ещё муха? – спрашивает вдруг Огарыш.

– Ой, папка, живая! Совсем живая! – блестя глазами, восклицает Ромка, чуть не подскакивая с

места, чтобы снова убежать туда, – летает там около цветка.

– Да не может быть, – озадаченно бормочет Михаил, – зима же… Откуда она взялась?

– Летает, летает! – твердит сынишка. – А нам в школе говорили, что зимой мухи спят.

– То-то и оно, – невольно рассуждает Огарыш, – наверное, это какая-нибудь городская муха.

– Городская? – смеётся Ромка. – Ой, папа, а комары городские бывают? А бабочки, а муравьи?

– Муравьи… Скажешь тоже. Что же они, по снегу будут ползать или как? Ешь давай. У нас тут