Текст книги "Жизнь волшебника"

идеология – не забывайте, пожалуйста) и этого в ней знать не положено. «Так что всё

запрещённое, что я вам тут показываю, лучше забудьте». Странный совет – да как же после этого

что-нибудь забудешь? Более всего Махонин почитает искусство тайного удара. Никто ведь не

замечает, как работает фокусник. И мастер рукопашного боя может так! Бьёшь у всех на глазах, но

никто этого не видит. Разработка чисто махонинская. Во-первых, тут есть элементы отвлечения,

почти такие же, как в фокусах, а во-вторых – невероятная молниеносность удара.

– У каждого мастера своя фишка, – говорит Махонин, – у меня – эта. У неё два названия:

«Мгновенный зверь» (ну, это понятно) и «Щелчок волшебника».

– Волшебника?! Почему «волшебника»? – спрашивает изумлённый Роман: с детства это слово

для него особенное.

– Во-первых, потому что красиво, во-вторых, потому что кощунственно, что ли… Ведь с

волшебником связывается всё доброе. А здесь удар. Но волшебство не даётся просто так. За ним

есть что-то необычное, чудесное. А чудесное возможно лишь от дьявола.

– Разве волшебство от дьявола? – совершенно запутавшись, недоумевает Роман.

– Видишь ли, мой дед был фокусником в цирке. Весь такой улыбчивый, добрый. Помню его

афиши. Его иначе, как волшебником, и не называли. Но я-то с детства знал, что за каждым его

красивым чудом – обман. Как говорят, «ловкость рук и никакого мошенничества». И это суть любых

чудес и волшебства. Вот и рассуди… Зато папа мой был прямолинейный и сильный – цирковой

акробат. А я смотрел, смотрел на всё это дело, и хоть меня с детства приучали и к тому и к другому,

но нет, думаю, тесно мне под вашим куполом, надо под большой голубой купол с настоящими

облаками вылезать. Вот и кувыркаюсь теперь под ним. Цирковые дети обычно так не делают – они

от своего корня не отрываются. Но у меня что-то с родословной туманно. Я как-то случайно

наткнулся на медицинскую карточку моей мамы, а у неё, оказывается, ещё в детстве на снарядах

такая травма произошла, что о детях и речи быть не могло. А откуда я на самом деле вылупился –

в цирке никто не выдаст.

– Покажите мне этот удар, – просит Роман.

– Только покажу, и всё. Больше ни о чём не проси, – предупреждает Махонин.

Прапорщик мажет мелом кулаки, становится против боксёрской груши.

– Смотри внимательно.

Увиденное уже не забыть никогда. Раздаётся щелчок, а на чёрном брезенте уже две белые

отметины. Махонин же, как стоял неподвижно возле груши, так и стоит. Потом слегка поводит

руками, расслабляясь, шевелит жёсткими, сухими плечами и отходит в сторону.

– Как видишь, – комментирует он, – было два нехилых удара.

– Вижу, но я не видел, – отвечает потрясённый Роман.

– Это и есть «Щелчок волшебника». Тут он даже двойной, а вообще для того, чтобы потрясти

противника, хватит и одного.

И тут Роман понимает, что он сделает всё, чтобы обязательно освоить этот приём. Целый месяц

изо дня в день он ходит потом за Махониным, напрашиваясь в ученики.

– Зачем тебе это? – спрашивает прапорщик, кажется, уже жалея о своей откровенности.

8

– Потому что это красиво выглядит и красиво называется.

– Ага, – как-то даже злорадно усмехнувшись, говорит Махонин куда-то в сторону, или воде как

докладывая кому-то, – наша рыбка сглотнула наживку…

– Кроме того, – настаивает Роман, – я знаю, что я способен его освоить. И уже только поэтому

должен это сделать.

– О! – удивлённо оглянувшись, восклицает прапорщик. – Речь не мальчика, но мужа.

Убедительно, убедительно. Но ты ещё себя не проявил.

Если и раньше на занятиях по рукопашке более прилежного ученика, чем младший сержант

Мерцалов не было, то теперь нет и вовсе. Он терпит всё, отдаёт занятиям каждую свободную

минуту, если не читает свою сельхозлитературу. Он готов как угодно услужить прапорщику, лишь

бы тот сдался. Самостоятельные занятия ничего не дают – что-то он делает не так. Странная

задача – научиться тому, чего будто и нет. Это до какого же совершенства и простоты нужно

оттачивать что-то, чтобы оно стало невидимым?! Однажды прапорщик застаёт его за тренировкой,

наблюдает и не удерживается, чтобы не указать на одну очевидную ошибку. С того всё и

начинается.

– Ты меня просто достал, – признаётся Махонин.

Их занятий никто не видит, а если и видит, то не много в них понимает. Собственно, прапору и

самому нужен напарник для тренировок.

– Знаешь, Справедливый, – признаётся он как-то, – тоскливо мне здесь. Но ждать уже не долго

– скоро снова по самые ноздри вчухаюсь в настоящую жизнь.

И, говоря это, он кивает в сторону той пыльной страны, границу с которой они охраняют.

– И всё же, – говорит он однажды, – это не тренировки, а так – баловство. Без контактного боя

ты не боец. Вкус боя – это вкус крови, в том числе и собственной.

– Так давайте, – тут же соглашается Роман.

– А не боишься?

– Боюсь. Но если надо, значит надо.

– Прямо сейчас?

– Ну, как говорит мой отец, чего тянуть с хорошим делом?

– Молоде-ец… Это правильно. Лучше всего – когда не раздумывая. Это хороший принцип:

думать в жизни надо всегда, однако в некоторые моменты выгодней не думать.

Они становятся друг против друга. Стояли так уже не раз. Так, да не так. Вот он перед тобой –

человек, способный убить голыми руками. Что ж, тем это и интересно. Махонин ростом лишь чуть-

чуть пониже, с тонкими, быстрыми мышцами.

– Если хочешь доставить мне удовольствие, – спокойно произносит прапорщик и вдруг с

нарастанием кричит, – то нападай по-настоящему! Как в бою! Убей меня! Убей! Приказываю – убей!

Заводя его, Махонин делает обманное движение, слегка бьёт в ухо – такой слабый, но обидный,

оскорбительный шлепок, от которого звенит в голове. И включение происходит. Роман знает – не

понятно откуда, но знает, как войти в особое боевое состояние, когда жизнь становится на грани. В

этом состоянии бешенство чётко дозируется с точностью мысли и мгновенной реакцией. Убью! Он

бросается вперёд, нанося удары быстро и точно, как научен. Но всюду лишь воздух. Прапорщик

здесь, и его нет. А если в опережение? Так, как ещё не делал. Если бить не туда, где он есть, а

туда, где, по предположению, сейчас будет? И удар впервые достигает цели. Хороший удар,

который чувствуется жёстко и приятно, всем кулаком. Ну, держись!

Но на этом всё и кончается. В ответ тут же прилетает что-то невероятно тяжёлое, от чего на

мгновение встряхивает свет. А потом – целая серия ударов, под градом которых кажется, будто

твой черепок – это тонкая спичечная коробушка, которую хлещут щелчками жёстких пальцев.

Бой продолжается не более двух минут. Роман, скрючившись, лежит на полу. От удара в

солнечное сплетение невозможно дышать. Изо рта течёт кровь. Да уж, вкус крови есть – она

солёная. Прапорщик, склонившись, сидит возле него.

– Ну-ка, ну-ка, взгляни на меня, – просит он, – всё целое?

Он ощупывает его челюсть – слава Богу, всё нормально. Потом, сидя в сторонке, ожидает, пока

ученик отойдёт. Роман становится на карачки, через минуту садится, тряся очумелой головой.

– Ну и как? – спрашивает Махонин.

– Кайф, – шепеляво отвечает Справедливый, почти счастливо улыбаясь разбитыми губами и

выталкивая изо рта сгусток крови.

– Молоток, – усмехнувшись, говорит Махонин, тоже сплёвывая сукровицу, – и меня порадовал.

Достал ведь всё же разок. Ну, ничего, полезно иногда приятные воспоминания освежать. Я хотел

просто вымотать тебя, сделать всё так, будто ты машешься с тенью, а потом нос разбить и на этом

закончить. Но когда ты меня зацепил, то я понял, что тебя пора успокаивать, а то и впрямь

утрамбуешь меня. Более того, признаюсь, дружок, ты показался мне всерьёз опасным. У тебя есть

неплохое качество. Хорошо, когда реакция, как голые нервы, но у тебя вообще нечто другое. Ты

реагируешь не после факта, а до него. Я вдруг обнаружил, что ты меня обгоняешь. Запусти я чуть-

чуть ситуацию, и ведущим стал бы ты. И мне показалось лежать перед тобой с расквашенной

9

мордой, а то и, хуже того, убитым, как я тебе приказал – совсем уж не по статусу. А ты бы мог, я

видел – мог. Почему мог? Да потому что твой внутренний зверь – это монстр. Тебя поддерживает

что-то очень мощное. Ты просто демон какой-то! Мой зверь перед ним – комар, хотя так низко

оценивать себя бойцу не позволительно – собственную психологию надо уважать. Я уложил тебя

сейчас лишь мастерством и опытом. То есть, по большому-то счёту, я, можно сказать, проиграл. Ты

думаешь, мне, мастеру, легко сейчас признаться в этом тебе – сосунку? Но я понимаю, что такое

честь, что такое талант, и ложного вида делать не хочу.

Роман, всё ещё тряся головой, чтобы прогнать туман из неё, не верит тому, что слышит.

– Другое твоё достоинство, – продолжает Махонин, – в полном отсутствии авторитетов. Другим

это вдалбливать надо, а тебе изначально дано. Это чувство в каждом сидит, через него ещё

переступить надо. У твоих сотоварищей надо сначала с полянки души все ромашки да незабудочки

повыщипывать – всё толстым слоем дёрна зарощено, фиг докопаешься, а у тебя (несмотря на

твою тягу к агрономии) весь этот дёрн одним дуновением срывает. Срывает так, что под ним один

чёрный душевный кариес остаётся. Ты пошёл на меня так, будто я вообще никто: конкретно на

поражение – убить это ничтожество, и всё. Почти все методы психофизической подготовки бойцов

строятся на способности раскрыть свою бездну и пустоту, выпустить наружу своего внутреннего

зверя. Твоего же зверя дрочить не надо, – он сразу готов, и даже с перебором. Эта внутренняя

энергетическая пустота в тебе совсем рядом – только ковырни. Длины штыка сапёрной лопатки

хватит. Такое ощущение, будто ты изначально весь на бездне стоишь. Уж не знаю, отчего это так,

да только так оно и есть.

Некоторое время они сидят, переваривая слышанное и сказанное. Роман считал, что в

прапорщике много внутренней темноты, а прапорщик говорит сейчас, что в нём самом этой

темноты ещё больше. Странно…

– Скоро мне разрешат свою команду формировать, и я взял бы тебя в неё, несмотря на твою

молодость, – продолжает Махонин. – Пожалуй, ты занимал бы у меня самое почётное место.

Всегда впереди, как Пересвет в битве на поле Куликовом. Твоё новое прозвище было бы

«Пересвет» (я люблю романтику), хотя и Справедливый неплохо. Ты до армии нигде не

занимался?

– Где мне заниматься? Просто мой отец по молодости был в деревне первым драчуном. Ростом

он низенький, но с ним и большие мужики не связывались. Этот большой только замахнётся, а у

самого уже вся сопатка в кровищи. Я видел один раз – сам удивился. Ну, и меня отец наставил

чуток, дал несколько уроков. А больше ничего.

– А способному большего и не надо. В способном, как в хорошей пашне, прорастают и хилые

семена.

Однажды, наблюдая за его тренировкой, Махонин выдаёт длинное задумчивое рассуждение:

– Мой великий учитель, помогавший мне постигать мудрость боя, говорил, что в восточных

единоборствах не случайно такое разнообразие стилей с подражанием животным. Каждый человек

индивидуален, каждый чем-то похож на того или иного животного. Он считал, что каждому из нас

следует проявить собственный, неповторимый стиль, даже без оглядки на то готовое, что уже есть.

Я тогда удивлялся, как удаётся ему в новичке сразу разглядеть индивидуальность, а вот сейчас,

наблюдая за тобой, понимаю, что в великом бойце этот стиль проявляется сам – не заметить его

нельзя. Так вот, название твоего стиля – «Тающий Кот». Это выдают все твои движения, все твои

повадки. Тебе должно быть свойственно мгновенно, но мягко проявляться, наносить удары и тут

же становиться невидимкой, таять. Вот какой образ тебе следовало бы шлифовать.

– Вы сказали «великий боец». Это про кого? – не поняв, спрашивает Роман.

– Про тебя. Но про того, каким ты мог бы быть в перспективе. Однако, как видится мне, ты им не

станешь. Твоё поле борьбы иное.

– Какое же? – удивлённо спрашивает Роман.

– Вся жизнь. С ней-то ты и будешь махаться. Но кулаками её не взять, и всей нашей наукой –

тоже. Вряд ли твой Путь бойца (если назвать его так громко) станет успешным. Только этого уже не

предотвратишь и тебя уже не повернёшь. Ты, Рома, по натуре авантюрист и флибустьер. Ну, не

такой, конечно, авантюрист, как например, Остап Бендер. Ты, скажем так, положительный

авантюрист. Сама жизнь заставит тебя им быть. Потому что жизнь наша слишком уж затхлая. Мы

ведь почему воюем-то? – говорит он, опять же кивнув в сторону границы. – Да для того, чтобы хоть

встряхнуться немного, застоявшийся воздух их лёгких выпустить…

Непонятные вещи говорит прапорщик. Непонятные, как всякие пророчества. Роман, конечно, и

сам видит, что это армейское умение мало связано с его главными целями жизни – ну, разве что

где-то потом за себя постоять. Не более того. Просто есть какая-то внутренняя тяга, и он ей не

перечит. А лучше бы сажать в жизни другие семена. Настоящим его делом будет своё село, земля,

пашня. Задевают его как-то слова прапорщика о его тонком духовном слое, которое он с зелёным

дёрном сравнил. Вот он и будет его наращивать в себе самым духовным, что есть в жизни –

работой на земле.

Пустыня, хоть и имеет, конечно же, какую-то собственную жизнь, но ведь если её сравнивать с

10

нормальной землёй, тоже похожа на бездну. Вот если бы всю пустыню планеты плодородной

почвой одеть! Да ведь на такой богатой земле уже никакие границы, армии и войны не

потребовались бы. Странно, что почему-то главные запасы нефти находятся там, где жизни

меньше всего: пустыня, тундра… Почему-то органика ушла внутрь в этих местах. А вот если бы

произвести с этой нефтью нечто обратное, превратив её в почву! Это было бы куда полезнее, чем

перегонять её в бензин и солярку, заливая потом баки танков и других военных машин. Но всё это,

конечно, мечты и фантазии, которые Люба, например, слушает теперь, с удивлением вытаращив

свои замечательные глаза.

Короче, дома ему предстоит немало. И кандидатом в члены партии на последнем году службы

он становится в соответствии со своими первыми преобразовательными планами в селе,

постепенно выработанными в переписке с другом.

– Как? – удивившись, перебивает его Люба. – Ты станешь членом Коммунистической партии?

Ты? Такой молодой? А Витя, конечно, тоже?

– Нет, у него какие-то другие планы. А я хочу вступить потому, что мне хочется как-то

посерьёзней, что ли, относиться к жизни. Чтобы иметь какой-то вес.

– А Витя, выходит, не хочет его иметь?

– Знаешь, не могу тебе врать, – с неловкостью признаётся Роман, – но когда у нас на собрании

комсомольской организации обсуждали его как кандидата в члены партии, я сам проголосовал

против.

– Против? Но вы же друзья!

– Потому-то я и должен был поступить честно. Я прямо и открыто говорил ему обо всём до

собрания, сказал и на собрании. Раньше он всё время заявлял, что партийным просто легче жить,

легче квартиру получить, легче в институт поступить и всё такое. Мы с ним много об этом спорили.

Как же я мог голосовать «за»?

– Именно потому он и называет тебя Справедливым?

– Наверное, и за это тоже. И если уж называет, значит, и сам понимает, что я прав. А если

честно, то я теперь и сам толком не знаю – правильно ли поступил? С одной стороны, как друга его

надо было поддержать, но, с другой стороны, и против себя я пойти не мог. Знаешь, в Витьке для

этого не хватает полной чистоты, в нём есть вроде как небольшой дымный фильтр.

– Понятно, – почти с обидой говорит Люба, – он что же, по-твоему, карьерист?

– Да что ты! – спохватывается Роман. – Не думай так о нём! Он замечательный парень. Просто

не всё ещё обдумал достаточно хорошо. Ну, не накопил он пока ещё в себе серьёзности для

больших дел. А ведь нам без них нельзя. Вот, например, ты никогда не задумывалась о том, как

здорово повезло нам, что мы родились именно в Советском Союзе?

– Да-да, конечно! – подхватывает Люба. – Как-то представила, что я родилась где-нибудь в

Америке, так мне аж дурно стало! Я подумала: ну за что же так посчастливилось мне? Я вообще

очень жизнь люблю. Работу свою люблю. Едешь вот так в поезде по стране, и она такая большая,

такая красивая!

– Ну, так вот, если уж нам так повезло, значит, нам надо как-то соответствовать всему. Если

подумать, так ведь другим-то людям, которые родились в той же Америке, повезло куда меньше.

Разве можно быть там такими же счастливыми, как у нас? Ну вот чем им там гордиться?

– Не знаю, может быть, они гордятся чем-нибудь своим? Ну а что ещё им остаётся, чтобы не

чувствовать себя совсем несчастными?

– Так вот я и говорю, что если мы в такой стране родились, так, значит, с нас и спрос боольший.

– А зачем тебе нужен этот вес, который придаёт партийность?

Объяснить это оказывается непросто. Конечно же, вес нужен для того, чтобы сделать потом что-

нибудь путное. Вот тут-то Серёга лучше бы объяснил. На заставе было и такое мнение, что служба

– это, в общем-то, потерянное время. Роман, чётко осознавая свои внутренние перемены, с этим

не соглашался, но если свои перемены сравнить с переменами Серёгиной жизни, то тот ушагал

куда дальше. Серёга уже накануне того, чтобы стать нужным специалистом, уж не говоря о том,

что успел даже жениться, то есть, куда основательней укорениться в жизни. Правда, у Серёги

другая беда – у него спиваются родители. Может быть, потому-то в последние полгода его интерес

к делам в родной Пылёвке уже не тот. И всё равно его жизненная позиция куда прочнее. А тут что?

«Кто я? – спрашивает себя Роман, – Да никто. Просто дембель, да и всё. А ведь надо же как-то

действовать, как-то реализовывать себя. Знать бы только как». Стремление есть, но какое-то

«тупое», не отточенное. Ну да ничего – вернётся, осмотрится, а там видно будет, с какого конца

подступиться к своим планам.

– А знаешь, – подумав, говорит Роман, – всё-таки мне лучше, чем другим. Я знаю своё дело. А

другие ведь даже не задумываются об этом. Правда, им моя цель кажется глупой – жить в

деревне, что-то там делать, что-то улучшать. Но ведь всё это так здорово! А ты знаешь главное

дело своей жизни?

– К сожалению, нет, – вздохнув, отвечает Люба. – Ты прав – основной массе людей не до этого.

Я жутко завидую таким, как ты. Хотела бы я знать своё дело, да не знаю.

11

– Но ведь это же принципиальная разница! – с волнением говорит Роман, видя вдруг в ней ещё

и единомышленницу, – главное, что это желание есть. А если оно есть, то решение найдётся.

– Как сказать… Многие люди мучаются этим всю жизнь, да так и не определяются. Знаешь, о

чём я подумала? Вот смотришь старые фильмы, особенно про революцию, про стройки

социализма и видишь: тогда все знали, что делать. Я недавно перечитала «Тихий Дон» Шолохова,

так там и красные знают, что делать, и белые тоже. Правда, главный герой мечется из стороны в

сторону, но ведь его метания тоже вроде как определены – он ищет истину. Нам ещё учительница в

школе сказала, что вся мощь этого романа в том и состоит, что там с разных сторон схлёстываются

такие невероятные силы, что искры летят и кровь рекой. Да нам-то ещё ничего. У нас и стройки

разные есть: БАМ и та же целина. А как, например, в Америке? Там же вообще сон и полный

разброд.

Роман смотрит на неё даже чуть озадаченно. Как она рассуждает! А ведь с Витькой-то она так

не поговорит. Тот совсем другой. Удивительно, что Люба даёт хорошую пищу для размышлений. С

ней можно говорить и говорить. Как точно она заметила, что раньше люди знали свой путь, потому

что находились в едином порыве. А в этом порыве, наверное дышалось, как на свободном ветру –

глубоко и спокойно. Хорошо, наверное, жить в таком времени. Жалко, что он-то «Тихий Дон»

пробежал наскоро и мимолетом, между катанием на лыжах с горы и работой во дворе у коров. Но

теперь его стоит перечитать. А если бы во время этого перечтения Люба была рядом, чтобы можно

было обсуждать …

– А вот скажи, – спрашивает она между тем, – ты в армии о чём мечтал больше всего?

– Честно?

– Ну конечно.

– Я мечтал о том, чтобы после службы не быть одному. Ну, не о родителях я, конечно, говорю…

Вот приходишь домой после работы, а тебя там кто-то ждёт, встречает. Всё равно как вторая твоя

половина. Про половинки – это очень правильно сказано. И этот человек живёт примерно так же,

как ты, и интересы у него такие же. А ночью, например, тебе не спится, так пошёл на кухню чай

пить, и она тоже выходит, садится рядом, и мы о чём-нибудь с ней говорим. Я очень настроен на

такую жизнь. Но ведь всё зависит не только от меня. Ведь со всякой-то девушкой такая жизнь не

получится.

– Конечно, нет, – улыбаясь, соглашается она, и Роману понятна её улыбка – Люба думает

теперь, конечно же, о Витьке, по сути-то совсем не зная его.

Из уюта купе не хочется уходить. Вагон, мягко покачиваясь, несётся куда-то и, как чудится, не по

железу, а плавно и нескоро парит по воздуху. Эх, жизнь… Да чего же с ней воевать-то, с такой

жизнью? Нет, что-то не то предсказывал прапорщик Махонин. В неё надо влиться всеми фибрами

души и просто жить… А ведь совсем скоро надо уже выходить.

Поддавшись его исповедальному настрою, рассказывает о себе и Люба. Оказывается, она тоже

из села! Какое радостное и одновременно горькое открытие. Они вспоминают о том, как гуляют в

сёлах на праздниках. И тут всплывает много забавных и трогательных, особенно для

стосковавшегося Романа, мелочей. Оказывается, и песни на гулянках в их сёлах поют одни и те же.

В армии эти песни вспоминались Роману сами собой, и он вроде как с опозданием полюбил их.

Иногда напевал некоторые куплеты вполголоса, а тот же Витька посмеивался: чего, мол, старьё

какое-то поёшь? А вот у Любы при разговоре об этих песнях растроганно блестят глаза.

– Ну, а вот это у вас поют? – взволнованно спрашивает Роман. – Ну, помнишь: «…Как у нас

голова бесшабашная – застрелился чужой человек…»

– Поют, поют. «Меж высоких хлебов затерялося» – так она начинается. Это на стихи Некрасова.

– Да-да-да, – радостно кивает Роман, – а дальше, дальше…

Люба тихим голосом напевает первый куплет. Роман, вздохнув, смотрит в окно, растревоженный

до слёз: песня эта, слышимая с малых лет, кажется, напоминает сразу всё детство. И девушка,

невольно подсказавшая это многое, ощущается совсем близкой, уже просто родной. Непонятно

как, но по одному лишь напетому куплету Роман понимает её всю. Он ясно видит Любу поющей в

компании родных, с детства знакомых женщин: это и мама, и тётка, и соседки. И уже нет никакого

двухлетнего разделяющего тумана между собой и родными: Люба связывает его со всеми и сама

она среди его родных самая главная, самая родная. Никогда не задумываясь над словами «жить

душа в душу», Роман впервые вспоминает их и постигает до самого дна: вот именно так – душа в

душу – они и могли бы жить… Да только что теперь!? Как это всё неправильно, несправедливо! Уж

кого-кого, а Витьку-то он знает: сколько вместе протопали и проехали по пескам, сколько пота

вместе пролили. Хороший и добрый он человек, да другой. Вот такими близкими они с Любой не

станут. Но скажи ей сейчас об этом, и она не поймёт. Не поймёт уже потому, что он идёт против

друга. Счастливый Витька уже сутки в своём белом городе Златоусте. И без него этого говорить

нельзя. Да и Любе своего чувства уже не переменить. Чистота исчезнет. В их неожиданном

прозрачном хрустальном треугольнике никто не имеет права на червоточинку. С этим щемящим,

противоречивым чувством и говорит потом Роман до самого утра, пока не заканчивается

дежурство Любы.

12

– Как хорошо, откровенно мы с тобой поговорили, – признаётся она. – Ты какой-то особенный.

Легко с тобой. Вообще это что-то странное: не было путных ребят, да вдруг сразу двое. Вас как

подобрали.

Роман смотрит на неё и затяжно мучается: что же делать, ведь всё это так и кончится… Да,

видно, так кончиться и должно. Уже уходя, он останавливается на пороге, смотрит Любе в глаза. За

всё время разговора боялся так смотреть, а теперь чего уже терять? Взглянул, и оторваться нет

сил. От их встретившихся взглядов всё в нём дрожит и закипает. Право, которое он ещё имеет –

всё необходимое сказать ей взглядом, потому что это ведь уже не разговор, а откровение в самом

чистом виде.

– Какой же я осёл, – с трудом проговаривает он.

– Не нужно об этом теперь, – останавливает Люба. – Опоздал ты. Совсем немного опоздал. Я

слово дала.

Романа и вовсе бросает в жар оттого, что она понимает всё точно так же, как он. И о слове,

данном Витьке, она напоминает без сожаления. Просто так есть, так решено – с этого не свернёшь.

И даже от этой верности другому она кажется ещё ближе. Роман чуть было не делает шаг к ней, но

она вовремя и просто останавливает его:

– Ну всё, иди…

Роман продолжает стоять.

– Не надо, Роман, – говорит Люба. – Тебе проще, чем другим. Ты своё найдёшь. Ты счастливый

человек, ты знаешь, чего хочешь. Таких людей мало.

И всё. Дверь, задвинувшись, мягко защёлкивается на крошечный алюминиевый крючок.

Длинный коридор тихо и ласково покачивает, будто пытаясь успокоить. Пахнет пеплом из титана, в

котором с утра снова начнут кипятить чай. А его уже не будет здесь. Глупо стучаться в дверь или

что-то говорить. Совершенно очевидно, что это были её последние слова. Именно так они и

прозвучали, как какой-то вывод, как напутствие.

…Над станцией гремит гроза. А деваться некуда – надо идти. Стоянка две минуты. Вода в

лужах на земле пупырчатая, как серебристая свиная кожа. В тамбуре Романа провожает Наташа.

Почему она всё время, пока продолжалось это сватовство, смотрела на них грустно?

Роман спрыгивает в шумный большой душ на галечник своей станции, чуть ли не на лету ловя

слетевшую фуражку. Поворачивается, смотрит на вагон. Люба, кивнув за стеклом своего купе,

лишь прощально мимолётно улыбается еле заметным движением красивых губ. Но лицо её

размыто дождём…

Роман убегает в маленькое здание станции, обессиленно плюхается на изрезанное ножами

сиденье и долго сидит, придерживая дыхание и боясь самого себя, боясь, что выбежит сейчас и

бросится в вагон, стоящий последние секунды. «Да, да, да, ведь это я, именно я настоял на этом

поезде, – думает он, – я как будто знал, как будто знал». Поезд, лязгнув суставами и скрипнув

каким-то одним колесом, трогается с места, а потом всё быстрее и быстрее стучит на стыках.

Стучит и дразнит засевшими в голове словами: «Как знал, как знал, как знал…»

Если бы не гроза, то на вокзал можно бы и не заходить, идти-то надо на автобусную остановку,

но Роман прячет себя здесь до тех пор, пока его скорый не уходит со станции, не затихает вдали.

На кафельном полу из коричневых плиток и на большой скамейке, выгнутой из листа толстой

фанеры, лужи натёкшей воды. В пустом и прохладном здании тихо: слышится лишь перескок

минутной стрелки больших, круглых часов на стене. Зачем он сидит в этой прохладной пустоте?

Теперь он, можно сказать, дома. Он чувствует себя одиноким и умудрённым. Позади две

жизненные эпохи: одна – длиной в два года, другая – в три дня. Эта последняя, стремительная

эпоха, начавшись на одном вокзале, закончилась на другом. Мощно прогремев, прогрохотав,

уложившись в три дня, она умчалась дальше по сверкающему железу, а он, оглушённый и

растерянный, – здесь. Дорога – это всегда то, что соединяет какие-то важные места и события. В

дороге ты всегда находишься, казалось бы, в точке наибольшей неопределённости. А у него иначе.

Именно сама эта дорога становится мощным, значительным обретением, дающим

необыкновенную личную весомость. Неужели же после этого впереди ещё есть какая-то жизнь? *1

ГЛАВА ВТОРАЯ

Слеза

Про Марусю и Михаила Мерцаловых кто-то однажды беззлобно съязвил, что детей у них нет

только потому, что от таких разных пород, как они, дети не завязываются. Дородная полнота

Маруси необъятна: другой такой женщины в Пылёвке нет. Она белая, широкая, прямо-таки

рассыпчатая. Михаил же, напротив, чёрный, сухой, стянутый жилами – этакий цыганистый тип

отчаянного русского мужика. Его прозвище – Огарыш. В молодости он слыл вёртким отчаянным

драчуном и за свою Марусечку, как часто называет он её, – добрейшую, ласковую душу,

13

расхлестал немало зубов и носов её ухажёров. Во всех случаях неосторожного посягательства на

Марусечку со стороны Огарыш как-то не особо вникал в тонкости: уместно тут драться или не

уместно, надо бить или не надо, сильный перед ним соперник или нет, а просто всегда без лишних

рассуждений бил и дрался. А уж потом разбирался. Или разбирались с ним.

Так и не перемешавшись в детях, они за долгую жизнь вместе, кажется, и характерами не

перемешались: живут крикливо, ругаясь иной раз так, что хоть святых выноси. Однако вся эта

ругань для обоих как с гуся вода, они и сами не знают, что это ссорой называется.

Маруся работает уборщицей в клубе, и для всех остаётся загадкой, как ей, при её-то габаритах,

удаётся без всякой швабры-лентяйки чисто-начисто промывать громадный клубный пол. Более же

всего Маруся знаменита не только в Пылёвке, но и во всей округе знахарством: лечит травами,

правит головы, вправляет кости, ладит воду: что-то шепчет там в бутылку за печкой или, как

пошучивает Огарыш, матерится прямо в воду, так что против такого концентрированного лекарства

любая болезнь пустяк – «надо только пробку потуже затыкать». В дополнение к этому, Маруся ещё

привораживает и предсказывает судьбу по воску, по снам и по приметам. Дом их напоминает

проходной двор, так что громадные цепняки, к которым имеет пристрастие Огарыш, по его словам,

«исшалавливаются»: не различая чужих и своих, приветливо виляют хвостами всем подряд.

На лечение, на предсказания, на ворожбу уходят считанные минуты, а всё остальное время

занимают разговоры и чаи с вареньем. Иной раз Маруся не успевает чашки сполоснуть после

одних гостей, как на пороге – другие. Вот и похудей… Огарыш иногда ворчит на поток посетителей,

но не совсем принципиально: всё скрашивается тем, что иногда вместо подарков (которые для

авторитета знахарки просто необходимы) кое-кто прихватывает и бутылочку горькой. Лечение идёт

тогда веселее, и судьба, если кому сегодня требуется, выпадает напротив не такой горькой.

Известно же: как скажет гадалка, так всё и сложится…

Вся знахарская деятельность Маруси началась как раз с желания ребёнка. У каких только

врачей она ни побывала, прежде чем зачастить к бабушке Паше, одинокой старухе, которая жила в

маленькой избушке на самой околице и умела ладить воду. Старуха была такой старой, что даже

пережила всех своих детей. Неизвестной для неё оставалась лишь судьба младшего сына,

который не то забыл про мать и родину, не то сгинул где-то. А внуки запамятовали о ней уже,

кажется, оттого, что жили вдалеке: слишком уж накладно ездить за тыщи вёрст к единственной

родственнице – старухе. Кажется, только неизвестность с младшим сыном и держала бабу Пашу