Текст книги "Жизнь волшебника"

Потом они идут за второй бутылкой, теперь уже дешёвого «Агдама», и Серёга играет снова. В

паузах опрокидывает в себя стакан прямо за баяном. Он переигрывает все песни, модные в их

школьные годы. «В школьное окно смотрят облака. Бесконечным кажется урок. Слышно, как

скрипит пёрышко слегка и ложатся строчки на листок…» И они, захмелев, сами ещё молодые,

хлюпают носами в некоторых местах, вспоминая эти недавние, но словно куда-то ухнувшие

времена. Пальцы Серёги начинают путаться, не слушается и язык. Серёга скидывает с плеч ремни

баяна, снова устанавливает своего музыкального красавца точно в центр стола, как на ось Земного

шара.

– Вот так и живём, – подытоживает он, словно не играл всё подряд, а рассказывал о жизни. –

Знаешь, я ведь только потому и живу, что повеситься нет решимости…

– Эк, ты и хватил! – смеётся Роман этой, в общем-то, глупой шутке. – И что же тебя держит?

– Мать жалко… – всерьёз отвечает Серёга. – Спилась она совсем… А с Элиной я не ужился. Не

знаю даже, почему. Вообще-то она всем хороша, только вот – как бы это выразиться – душой

холодновата. Смешно сказать, но ведь перед тем, как ложиться спать, она всегда раскладывала

пасьянс. Знаешь что это такое?

– Да-да, знаю, – торопливо кивает Роман.

– Так вот раскладывает, значит, и загадывает – будет у нас ней что сегодня или нет? Если

пасьянс не совпадёт, значит, не будет. Но разве человек с чувствами так может?

«Господи, – вспоминает Роман, невольно даже откинувшись назад, – так, наверное, тогда и у

нас с ней всего лишь карты не так легли…»

– Да и с родителями её я тоже как-то не очень, – продолжает Серёга. – Непримиримая

национальная рознь, понимаешь? Так что все мы как-то эволюционно разошлись – поняли, что

никогда до конца друг друга не примем.

«И этот туда же», – думает Роман, вспомнив Ивана Степановича с его национальными

теориями. Но по большому-то счёту, при чём здесь национальность? Почему человек, родившийся

лишь однажды, должен вгонять себя в какие-то рамки, будь то рамки политические, национальные

или какие-то ещё?

Но тут, однако, уже не до дебатов. Хотя момент для покаяния за предательство, для истории

про свой «пасьянс» с Элиной сейчас очень удобный. Но сделать это – значит потерять, ко всему

прочему, и единственного друга. Да и Серёгу лишить хотя бы вот такой хилой опоры. Так что, для

признания в предательстве по-настоящему удобного момента не бывает, пожалуй, вовсе. И тогда

для покаяния Роман выбирает вину поменьше – свой уход из семьи. Ирэн – двоюродная сестра

159

Серёги, а он подло бросил её. Но друг выслушивает эту историю вяло и поверхностно: его

большая пьяная голова уже валится то на одну, то на другую сторону. Оживляется он лишь от

новости о покупке дома. И даже с интересом расспрашивает о том, где этот дом стоит и как

выглядит.

– Слушай, – осеняет вдруг Романа, – а давай вместе туда рванём! Ну их, этих баб!

Потребуются, так мы их и на месте найдём. Найдём, как думаешь?

– Найдём, без проблем, – посидев немного совершенно неподвижно и по-пьяному

сосредоточенно, отвечает Серёга.

– Во! – радостно восклицает Роман. – Это по-нашему, по-боевому!

– Но я не поеду, – заключает Серёга. – Это твой дом. Ты не смог жить с Ирэн в её квартире, и я

такой же, как ты. Нормально я могу жить только в своём доме. Да и потом, это противоестественно,

чтобы два мужика вместе жили.

Роман не находит, что и ответить. Нет, Серёга понял и уловил всё, в том числе и про Голубику.

Отключается он сразу: его речь вдруг плывёт, словно звук на испорченной пластинке, и Роман

видит, что он уже спит сидя, обхватив себя руками и уронив голову на грудь. Роман заваливает его

на диван, где он и сидел, накидывает покрывалом. Надо идти домой, но за друга тревожно. Никуда

не годится заливать свои неудачи вином. Сильнее-то от вина ещё никто не становился. Его

дальнейшие жизненные планы так и остались неясными. Конечно, тут и у самого всё висит на

волоске, а у Серёги, кажется, и висеть нечему. Да ещё эти глупые речи о самоубийстве. Дурак!

Отчего вообще приходят к таким мыслям? Скорее всего, от собственной ограниченности. Просто,

когда поперёк твоей дороги падает толстое бревно, через которое нельзя перелезть, ты не сразу

понимаешь, что его можно обойти, ведь ни одно бревно не бывает бесконечным. «Хотя, – думает

Роман, – в такой же ситуации и я. Для меня это полный тупик, а любой посторонний наблюдатель

подскажет мне сотни советов. Но поставь его на моё место и он тоже схватится за голову. Решение

должно быть подсказано не со стороны, а со стороны собственной души. Вот и надо мне

подождать, пока моя душа отстоится, просветлеет».

Вернувшись домой, Роман рассматривает фотографии Нины – ему хочется понять, теряет он с

ней что-нибудь или нет? Он уже наснимал её всячески: где-то в пакете, опять же замаскированном

под фотобумагу, лежат её фотографии в голом виде. Позировала Смугляна с удовольствием,

обнаруживая при этом уже готовое представление о наиболее красивых и привлекательных позах

и ракурсах. Позирование своему художнику не прошло даром. Теперь Роман рассматривает её

обычные, «приличные» фотографии. Больше всего ему нравятся снимки, где её лицо открыто, на

которых оно «наиболее татарское». Особенно эффектна Нина на фотографии с гладко

прибранными волосами, поверх которых повязан подаренный матерью платок с какими-то

замысловатыми национальными узорами. Роман долго всматривается в её лицо. «Ну вот надо мне

всё это или нет?» – спрашивает он себя сразу обо всём, связанном с ней, и не находит ответа.

Ответ находится в другом. Не лучше ли для быстрого отстаивания души сделать вид, что

никаких проблем не существует? Отвлечься на что-нибудь другое, например, читать побольше … И

два следующих вечера после работы Роман отсиживает в читальном зале, временами засыпая

прямо за столом. Но даже двух этих вечерних отсутствий хватает для того, чтобы Галя и Текуса

Егоровна заговорили с ним, поджав губы. Сочувствуя Смугляне, они, оказывается, следят за его

моральным обликом. Роману это смешно: с его выгорающей душой сейчас уж точно не до

приключений. Хотя, может быть и впрямь обойти стороной это бревно, упавшее поперёк его

дороги, и идти дальше? Познакомиться с какой-нибудь целомудренной девушкой, у которой нет

таких проблем, как у Нины, и увезти её на Байкал в свой дом? Что, разве таких девушек нет?

Конечно, есть, но сам-то ты кто? Целомудренности захотел… Да для тебя и Смугляна – ангел

божий.

На вторую неделю кастрюлька на плите оказывается пустой и холодной. Роману, конечно,

хочется есть, но вздох облегчения «вкуснее». Только почему её сегодня не было? Не то она

заболела, не то просто устала и поставила на нём крест. . Ну и ладно, ну и хорошо. Всё выходит

так, как он хотел. Не сработали её приёмчики! Теперь, главное, выдержать какое-то время ещё.

Пусть сами события подскажут дальнейшее…

Следующее событие таково, что в субботу, вернувшись с работы, Роман находит на столе

извещение на бандероль. Гуляндам Салиховна снова чем-то радует свою дочь. Сразу после

Нового Года она прислала ей три летних платья в доказательство своей яркой материнской любви.

Тогда после этой посылки они с Ниной ещё полдня спорили о том, чем должна выражаться

родительская или какая-то иная любовь. Роман утверждал, что лишь самим чувством, Смугляна

же считала, что «материальное внимание» выражает чувства куда убедительней и сильнее.

Конечно же, к общему мнению они так тогда и не пришли.

Что ж, извещение не мешало бы доставить по назначению. Вот завтра он его и отнесёт. Роман

откладывает бумажку в сторону, но это отсроченное событие вдруг почему-то начинает напрягать

уже само по себе. А почему, спрашивается, завтра? Что мешает сделать это сегодня? В общем-то,

вроде бы ничего. Напротив, даже хорошо, что сегодня – хотя бы есть чем время занять.

160

Шагая по улице с бумажкой в кармане, Роман не может освободиться от какого-то странного

ощущения предательства перед самим собой, перед собственной решимостью и

принципиальностью. Отчего это чувство? Ведь он идёт не мириться, а делает лишь то, что сделал

бы каждый на его месте – несёт извещение тому человеку, которому оно принадлежит. Он просто

оставит бумажку на вахте, и всё. Хотя лучше, конечно, передать лично. Потеряется, мало ли что…

Что ж, пусть и тут всё подскажут сами события, воля своеобразного жизненного пасьянса. Он

оставит извещение на вахте, но лишь в том случае, если Смугляны не окажется в общежитии. Да,

он даёт ситуации своеобразную фору. И понятно почему. Потому что жизнь устроена, в общем-то,

совершенно паскудно, поскольку человек не приспособлен жить в ней в одиночку. Ему почему-то

требуется жить рядом с кем-то другим, принимать на себя ещё одну боль, ещё одно понимание

мира и тащить, собственно, двойной жизненный груз. Как будто своего мало. А кстати, странно всё

у него выходит: факт близости Нины с мужчиной принимается спокойно, а факт аборта не

проходит. А ведь беременность и аборт – это лишь дело случая, если факт близости уже принят.

Почему же именно аборт так сильно его угнетает? Но с другой стороны, а что, если у неё из-за

этого случая и впрямь не будет детей? Что ж, тогда им остаётся Юрка. Так что сейчас лучше бы им

не ссориться, а поскорее уехать в свой дом и забрать сына. Но почему она перестала приходить?

Вдруг она вообще уехала куда-нибудь? А вдруг у неё уже кто-то есть?

Сам не замечая того, Роман с медленного шага переходит на быстрый. Господи, да что же с ним

происходит? Он ведь просто несёт извещение… Неужели он уже определился? Хотя, конечно, если

рассудить трезво и непредвзято, то лучше бы её сейчас в общежитии не оказалось, как он и

загадал…

Нина в своём коричневом халатике выходит на его вызов тут же. Около вахты в дерматиновых

креслах начинается длительное, нудное, но вроде как новое выяснение отношений. Принять друг

друга без примирительной и какой-то мятой ссоры не выходит. Приходить на квартиру Смугляне

уже не даёт проснувшееся чувство собственного достоинства. Она бывала там до тех пор, пока

чувствовала себя виноватой, пока не обнаружила, что чаша её унижения стала перевешивать чашу

вины.

– Нам обоим нужно поумерить свой гонор, – говорит Роман. – Мы не должны жить по законам

твоих или моих родителей. Мы должны создать свой самостоятельный, третий вариант.

– А почему я должна отказаться от того, как живут мои родители? – угрюмо спрашивает Нина

(любые условия Романа кажутся ей сейчас обидными и унижающими). – Они что, по-твоему,

неправильно живут?

– Правильно, но если и я буду придерживаться лишь того, как живут мои родители, то мы снова

не добьёмся мира.

Домой они возвращаются вместе. Роман несёт чемоданы назад. Идут молча и всё ещё с

обидой. Странно, что обида остаётся и они несут её с собой. И лишь остановившись где-то на

полпути, чтобы передохнуть, чувствуют, что внутренний груз словно отпускает их, отваливается от

души тяжёлым пластом. А полное, правда, поначалу чуть холодноватое единение, они чувствуют

лишь поздно вечером, снова стиснутые своим узким ложем.

– Я боюсь тебя потерять, – задумчиво произносит Смугляна, улучив минуту за утренним чаем,

когда все обитатели дома солидарно знаками приветствуют её из-за спины Романа. – Теперь,

после всего пережитого, потерять тебя просто недопустимо. Мне трудно признаться, но ты прав:

мне надо поубавить свой гонор. Мне надо взглянуть на себя объективней…

– Что ж, если так, то тогда больше не надо слов, – ликуя в душе, останавливает её Роман. – Не

выговаривайся, не освобождайся от этих мыслей, оставь их в себе. А я хочу добавить ещё вот что.

Не давай никакого снисхождения себе. Ведь женщине всегда легче оправдаться. Если мужчина

идёт провожать чужую женщину, то он понимает, что это уже предательство. А женщина, которую

провожает чужой мужчина, легко оправдывается тем, что это, мол, не по её воле. Так вот знай, что

предательство и это. Я буду требовать, чтобы ты отсекала всё разом. За твоё чувство, так же, как и

за моё, мы отвечаем оба. И ещё – пусть это станет железным правилом – в моё отсутствие ни один

мужчина, будь он твой друг, знакомый или кто-то ещё, не имеет права переступать порога нашего

дома.

Пока, пожалуй, хватит и этих правил. Её настоящие чувства начнутся на Байкале, где,

оказавшись в непривычной обстановке, она будет вынуждена заново приживаться к нему. Вот

тогда-то он и поправит чуть-чуть её характер. На Байкале вообще изменится всё. Там будет свежий

воздух, деревенские продукты, новые отношения, новая жизнь. Эх, скорей бы уж…

Нина кажется ему сегодня невероятно красивой. А ведь она пережила за это время так много

мучительного. Больно даже представить, как сидела она в своём общежитии, ожидая его решения.

Он считал её какой-то чудовищной грешницей – а что тут особенного? Ну оступилась, ну

обманули… Да не грешница она, а святая. На себя посмотри… Она, потому и видится сегодня

чистой и красивой, что просто свяота…

161

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Первый день новой жизни

На тоненьком покрывале, под которым рёбрами слышно каждую половицу, долго не заспишься.

Первым, ещё очень рано, пошевеливается Роман, подгребая под мышку свою продрогшую теперь

уже законную, «прирегистрированную» жену и взглядом из сна окидывая пустоту собственного

дома, прошитую тонким лучиком света. Лучик стальным штрихом освещает раскрытые,

разворошенные чемоданы. Ночью, в темноте укладываясь спать, они на ощупь повытаскивали из

них всё теплое и теперь лежат среди тряпья, как цыгане на вокзале. По полу тянет острой сырой

прохладой: в доме помимо вывернутых лампочек выбиты все стекла, вплоть до нижних маленьких.

И если бы не плотные ставни, то, наверное, от холода они бы даже не заснули. Видимо, уже

весной их дом служил кому-то распивочной, свидетельством чему пустые бутылки вечного

«Агдама» и красные брызги на стенах от азартно влепленных маринованных помидоров. Но всё

это мелочи. Что стоило, например, тем весёлым гостям просто не потушить окурок? Однако ж,

слава Богу, потушили, и дом, слегка оскорблённый и обиженный, всё-таки дождался хозяев.

С отъездом долго не выходило, потому что Смугляне требовалось окончить курс в институте и

курс лечения в поликлинике (вряд ли можно было надеяться на хорошего врача-гинеколога где-то в

посёлке). Нина была слабой, нуждалась во всякой помощи и не отпускала Романа одного.

Единственно, что он делал в это время для ускорения отъезда – это упаковывал и переупаковывал

вещи, которые можно было пересчитать по пальцам. У Текусы Егоровны они купили три стула. Два

из них последний месяц простояли связанными друг с другом сиденьями, так что этот месяц они

сидели только на одном – третьем. Роману всё время казалось, что вся их жизнь, ставшая в

последнее время ещё более неуютной, хрупка и ненадёжна. Демидовне, бывшей хозяйке дома,

Роман обещал вернуться уже после месяца отработки на заводе, но закончился один такой срок,

потом второй и третий. В пёструю ленту снов Романа в это время постоянно вклинивался один

неподвижный кадр: дом, придавленный снежной шапкой. Сам этот кадр неподвижен, но внутри его

происходит действие: постепенно оседает снег на крыше, свисают длинные сосульки, потом

сосульки истаивают, снег исчезает, местами просто соскользнув по волнистому шиферу большими

водянистыми кусками. Роману казалось, что он и впрямь чувствует свой дом на расстоянии,

надеясь, что, может быть, хотя бы эта духовная связь, за неимением другого способа, как-то

оберегает его. Однако чувствовал он и другое: чем больше оттягивался срок отъезда, тем сильнее

утончалась ниточка, на которой висела их разбалансированная жизнь. Но и это ещё не всё, потому

что вся эта хрупкая конструкция будущего, скреплённая ниточкой, висела уж просто на паутинке, на

том, что Голубика почему-то так и не ехала в Пылёвку. А ведь бесконечно эта ситуация

продолжаться не могла.

С поезда они пришли ночью. Ночь была тёмной хоть глаз выколи. Хорошо ещё, что по

соседству – промтоварный магазин (избушка с голой лампочкой над крыльцом), и свой дом они

всё-таки отыскали. Измотанные почти слепыми поисками с тяжёлыми чемоданами в руках, они

заснули мгновенно, уже не способные на какие-либо впечатления.

Всё, что находится за плотными ставнями дома, Нина знает лишь по рассказам и схемам

Романа, Роман же помнит таким, каким видел зимой. И вот теперь им предстоит подняться, выйти

на крыльцо и увидеть в самом искреннем летнем виде блеск воды, стекшей со скользких ледников,

зелень кедров и елей, стоящих перед самым домом, и само священное море – Байкал – за

стволами деревьев.

Не понятно только, почему им так зябко летом: чего ж это они мёрзнут вдвоём, да ещё под

таким ворохом тряпья? Может быть, это от стылости необжитого дома? Что ж, теперь-то они его

обживут. В просторном трёхтонном контейнере следом за ними придут стол, три стула, книги,

одежда. Всё остальное, необходимое для жизни, они приобретут здесь. Конечно, сделать это будет

нелегко, зато они сразу заведут всё по-новому и так, как хотят. Собственно, пока что у них здесь

даже не сама жизнь, а лишь пространство для неё, но пустота эта столь вдохновляюща, что обоих

просто распирает ощущением необыкновенного жизненного подъёма.

Перво-наперво надо соорудить полати. Роман задумал их ещё в городе, рисуя Смугляне план

дома. Полати вполне уместятся в узком пространстве спаленки, между стеной и перегородкой с

кухней. В рюкзаке Романа топор без топорища, молоток, стамеска, рубанок, на десять раз

наточенная ножовка. Конечно, всё это можно было бы купить и на месте, но как в предвкушении

отъезда и перспективы самостоятельного хозяйствования можно было не заходить в

хозяйственные магазины и ничего там не покупать?

Итак, три дня у них уйдёт на первое, оперативное обустройство, а потом – в Пылёвку за Юркой.

Смугляна тепло и уютно зевает под мышкой. Оказывается, и она уже не спит, а лежит,

прислушиваясь. А вот тишина здесь сейчас не такая, как зимой – теперь в неё вплетается шум

162

горной реки.

– А чего это мы с тобой лежим? – отчего-то шепчет Роман. – Ты хотя бы примерно

представляешь, что увидишь сейчас с крыльца?

– Наверное, такую же ограду, как и у Текусы Егоровны, – с удовольствием подыгрывает Нина, –

а если пройду немного по переулку, то выйду на улицу и увижу светофор и машины.

– Я так и знал, что угадаешь, – со смехом ещё крепче прижимая её к себе, говорит Роман.

– А ведь я даже волнуюсь, – тихо признаётся она.

Роман поднимается первым, обнаруживая то достоинство сна на жёстком, что сутулым от него

не станешь. В позвоночнике застыла такая больная прямота, которую для начала нужно

разломать. Пока Смугляна, неудобно сидя на полу, натягивает колготки, Роман разминается

наклонами в разные стороны.

– Мы должны выйти вместе, – просит Нина. – Я хочу увидеть всё одновременно с тобой.

Они распахивают дверь в сени, и шум реки становится ярче. Выходят на крыльцо и слепнут от

солнечного дня, от блеска речки, сияющий чистой, холодной голубизной за стволами елей и

кедров. Голубоваты здесь и высоченные лесистые горы, а две, должно быть, самые мудрые

непоколебимые вершины, блестят снежными шапками. Конечно, природа красива и во многих

прочих местах, но тут она прекрасна без всяких оговорок. Земля, небо, вода, зелень, голубизна,

звуки, свет, тень, – всё тут именно такое, каким должно быть изначально, истинно, эталонно. Лишь

только натуральное и естественное может быть таким щедрым, мощным, непреклонно-

побеждающим.

– Боже ж ты мой! – тихо и осторожно, словно опасаясь спугнуть эти монументальные миражи,

произносит Нина. – Так вот куда мы приехали! Что ж ты раньше-то не сказал?! Неужели всё это

настоящее? И что же, вот здесь мы и будем жить?! И всё это так и останется?

Кажется, Смугляна ошарашена настолько, что хочет даже притронуться к белым, словно

нарисованным вершинам.

Роман тоже заворожён, но волнение ему сейчас излишне. Не стоит утяжелять конструкцию

реальности, висящей на паутинке. Паутинка оборвётся, и вся жизнь полетит в тартарары. Что ж,

если эта красота уже есть, то никуда не исчезнет. Он насладиться ею после, когда вернётся с

Юркой, когда душа совсем успокоится. Для любования видами ему, кстати, хватит потом и

перерывов между делами… И потому в то время как взор Смугляны блуждает по горам и зелени,

взгляд Романа смещается в личные владения: на сруб с пока ещё неясным предназначением, на

дровяник под обширным навесом, где затаился колодец, на огород, заросший по заборам малиной,

а по остальной территории – осотом. Этот зловредный сорняк, вымахавший почти в человеческий

рост, сочен и зелен до восхитительности.

– Вот чёрт! – с досадой говорит Роман, стукнув кулаком по перилам. – Вон там, возле сарая,

были отличные доски. Стащил какой-то паразит!

– Ну и что, – завороженно произносит Смугляна, витая где-то над огородом, – зато здесь так

замечательно…

– Как это «ну и что?!» Я же хотел из них полати сколотить… А теперь придётся из горбыля

подгонять. Горбыль-то хоть остался? Там за срубом должен быть…

Роман шагает сразу через все четыре ступеньки крылечка и отправляется в огород.

– А что такое горбыль? – спрашивает Нина вслед.

– Что? – оглянувшись, переспрашивает Роман.

– Я спрашиваю, что такое горбыль?

– Горбыль да горбыль… Это такие доски односторонние, полукруглые с одной стороны, ну,

вроде как горбушки с бревен…

– Никогда бы не подумала. А звучит так красиво: гор-быль, вроде, как горная быль.

Роман лишь машет рукой на её словесные упражнения и следует дальше.

«Романтический» горбыль, слава Богу, на месте. Осмотрев его, Роман проходит под навес к

колодцу, крышка которого, тщательно приколоченная зимой, сорвана и валяется около сруба.

Роман смотрит вниз, ждёт, пока глаза привыкнут к темноте нутра, и не сдерживается, чтобы не

выругаться: в воде плавают бутылки, чернея дулами горлышек. Зимой все они кучей валялись

рядом с колодцем. А ведь среди них были бутылки из-под растительного и машинного масел.

Теперь всё это в воде.

– Вот что значит оставлять дом без присмотра, – в назидание неизвестно кому говорит Роман. –

Надо покупать ведро да вычерпывать всё это.

– Ой, так у нас теперь собственный колодец? – восклицает и хлопает в ладоши подошедшая

Смугляна.

– Так я же тебе рассказывал, рисовал…

– Ну, значит, я не поняла. А точнее, я просто представить не могла. Ведь колодец – это такое

чудо…

Роман, вздохнув, садится на край сруба. Как ни странно, но именно эта очередная неприятность

приостанавливает его, заставляя осмотреться проникновенней. Да ведь все теперешние запинки

163

просто пустяки. Всё они преодолимы. Главное, что здесь у них есть серьёзная жизненная подошва.

И окна можно застеклить, и колодец почистить. Как хорошо будет потом в жару поднять из его

холодной тьмы ведро прозрачнейшей глубинной влаги! В городе с ржавчиной из крана о такой воде

и мечтать не могут. Так что хныкать нечего. А какое раздолье будет тут для Юрки! Если бы Юрка

забежал сейчас в эту траву, то она показалась бы ему лесом. Да его потом и не найдёшь на этой

плантации!

Вместе, и оба уже более деловито, Роман и Нина направляются дальше. Входят в сруб, у

которого есть даже двери и, поразмыслив, решают, что все-таки это строение станет баней. Здесь

требуется настелить пол и соорудить печку (где взять кирпичи?) Потом идут в маленькую тепличку

с прошлогодними сухими помидорными плетями, подвязанными выцветшими тряпичками под

крышей, сделанной из рам. Говорят, что здесь, в отличие от Забайкалья, помидоры на открытом

грунте даже не краснеют. Больше на усадьбе нет ничего, но тепличка напоминает Роману об ещё

одном их приобретении. Что ж, для жены это будет самый неожиданный сюрприз.

– Всё, – объявляет Роман, – торжественный осмотр хозяйства закончен. Пора приниматься за

работу. Подмети-ка, хозяйка, для начала пол в избе.

– А веник? – растерянно спрашивает Нина.

– Да вот взгляни: весь огород в вениках. Сделай его из осота.

Как только она уходит, Роман, оставляя примятый след в высокой траве, отправляется в конец

огорода и, почувствовав под ногами заросшие грядки, о которых рассказывала Демидовна,

опускается на сырую, под высоченным осотом, землю. Так и есть – внизу там да там краснеют

ягодки клубники-виктории.

Когда Смугляна, окончив подметать пол, выходит на крыльцо, она видит там спокойного,

намеренно равнодушного мужа, сидящего с пригоршней влажных, бело-красных ягод. Клубника

ещё не совсем поспела, она только-только начинает созревать.

– Ой, откуда это?! – понятное дело, восклицает Смугляна.

– Из нашего огорода, – как ни в чём не бывало сообщает Роман.

– Не может быть, – всплёскивает Нина руками. – Да ты просто волшебник!

Теперь уж Роману хочется не пропустить ни одного отблеска радости на её лице, хочется

увидеть лишнее подтверждение своей правоты: нет, не зря, не зря приехали они сюда.

Торопливо собирая ягодки, Роман не попробовал ещё ни одной и теперь, сидя на крыльце, они

счастливые и довольные собой, лакомятся вместе. Смугляне хочется, чтобы они не просто ели, а

кормили друг друга. Что ж, Роман выдерживает это сентиментальное подслащение своего

сюрприза. Так кормят совсем маленьких детей. Угостить бы сейчас этими ягодками Серёжку с

Юркой. Какой расстроенной возвращалась обычно с рынка Ирэн с Серёжкой, где сынишка

выжидательно замедлялся перед прилавком с клубникой. Однако, к его чести, никогда при этом

просительно не ныл. Но именно из-за этой-то его сдержанности Серёжку и было особенно жалко.

Иногда Голубика всё-таки покупала ему стакан ягоды, ссыпаемый в газетный кулёк, Сережка

смаковал клубнику, закатывая глаза, и пытался угостить маму, чтобы она разделила с ним его

наслаждение. Ирен откусывала иногда пол-ягодки, подавленная тем, что не может покупать ему

клубнику постоянно…

Эта байкальская ягода и в самом деле вкусна, но каждая клубничка, акцентированно вложенная

Смугляной в рот Роману, кажется тому будто сворованной. Каждая ягодка воспринимается опять-

таки маленькой душевной гирькой, утяжеляющей жизнь, которая качается на паутинке. Всё, всё,

всё – послезавтра он уже едет за Юркой. Голубика слишком далеко отпустила ситуацию – теперь

ей его не догнать.

– Ну, что ты? Что ты?! – толкая Романа плечом, чтобы вывести из задумчивости, говорит

счастливая Нина. – Открой же, открой рот.

– На этой станции клубника родится лучше, чем на любой другой в округе, – рассуждает Роман.

– Тут ведь на каждой станции свой климат. А вот картошка не растёт. Люди иногда продают

клубнику, а на вырученные деньги покупают картошку. Так что теперь от этой ягоды будет зависеть

вся наша жизнь. Выручим деньги – расплатимся с хозяйкой. Да и родителям я хочу со временем

долг вернуть. Пора уж быть самостоятельными. Нынче-то нам, конечно, хотя бы банку варенья для

себя сварить, но чтобы обеспечить доход на будущее лето, надо уже сейчас засучать рукава.

Для начала им требуется купить вёдра и матрас. А ещё раньше – просто позавтракать. Здесь,

на свежем воздухе, голод разыгрывается такой, что от бессилия всё уже просто валится из рук.

Роман готов биться о заклад (было бы только с кем), что сельский голод совсем не такой, как в

городе. Среди всего чистого и естественного он как-то злей и прозрачней что ли…Здесь само твоё

тело кажется свечкой, тающей пламенем голода.

В ближнем промтоварном магазине, над крыльцом которого сегодня ночью сияла спасительная

лампочка, нет ни матрасов, ни вёдер. Надо идти в центр поселка, а по дороге, кстати, показаться

на глаза Демидовне.

Интересно пройтись по посёлку – теперь уже по своему посёлку. Хочется сразу определить для

себя все координаты и возможности предстоящей жизни.

164

Выберино попросту запружено деревом, воздух улиц настоян на дегтярном древесном духе.

Пиленые и непиленые дрова навалены почти у каждого дома, а около многих домов здесь же,

прямо за оградой, сложены трех-четырёхрядные поленницы. Ограды, а кое у кого и пространство

перед домами, застелены плахами. В кюветах там да там валяются потерянные, бесхозные

брёвна. Большинство домов обшиты тёсом или, как чешуёй, обиты деревянными дощечками и

покрашены. Многие хозяева красят не только дома, но и заборы, штакетник, гаражи, сараи и даже

бани. При влажном байкальском воздухе всё это выглядит ярко, как театральные декорации.

Роман поясняет Смугляне, что краску изводят здесь не столько для красоты, сколько для того, чтоб

не гнило дерево.

Сделав порядочный ознакомительный крюк, они останавливаются перед плотными воротами

дома Демидовны. Но сколько ни стучат, с той стороны ни шороха. Видимо, хозяйки нет дома.

На подвесном, вздрагивающем от их шагов мосту, по которому ночью они прошли, с опасением

прислушиваясь к шуму воды внизу, не понимая, далеко до неё или нет, – трое рыбаков со

спиннингами. Новосёлы останавливаются рядом с ними в самом провисающем месте. Снизу несёт

сыростью и тяжёлой прохладой. Вода прозрачна, как тот же чистый, но лишь сгущённый воздух. На

дне виден каждый необыкновенно яркий камушек, и по стеклянным всплескам на поверхности

заметно, как стремительно несётся этот мощный поток зелёно-голубой воды, в которой

растворяются блестящие паутинки спиннингов.

– Глубина метра два с половиной будет, – кивнув вниз, сообщает им один из рыбаков, дед с

пышными усами, уже зная, что обычно потрясает приезжих.

– Ничего себе! – к его удовольствию восклицает Роман и подыгрывает дальше. – А кажется

мелко…

– А ты спробуй, нырни, – усмехается и уже отработанно советует рыбак. – Родом-то откуда

будешь?

– Да здешний я, – отвечает Роман, – почти что тут и родился.

Дед всматривается в него поцепче, но Роман тянет Смугляну от канатных перил дальше,

радуясь, что озадачил сторожила.

– Вообще-то, я не много и соврал, – поясняет он жене, – ведь первые годы моей жизни тут и

прошли. Только мои родичи что-то здесь не удержались. А мы удержимся. Интересно, в каком

доме мы тут жили?

Продуктовый магазин с вывеской «Гастроном» их просто потрясает. Электрик из бригады,

рассказывая о голодухе в Выберино, говорил, что магазины здесь пустые, но кто понимает такие

заявления буквально? Этот же магазин и впрямь реально пустой! Ну, с некоторым исключением.

На одной «счастливой» полке: пшёнка, соль в четырех видах упаковки, томатный соус и килька в

том же томатном соусе. Все остальные полки действительно свободны и аккуратно протёрты

влажной тряпочкой. В этом магазине даже у скучающей с утра продавщицы измотанный, голодный

вид. Роман расспрашивает её о том, чем же, в принципе, тут можно кормиться, и продавщица

равнодушно отвечает, что ассортимента шире этого в здешних магазинах не бывает никогда. Ну,

выкидывают ещё, правда, яблочный сок в трёхлитровых банках, но это редко, и его сразу