Текст книги "Жизнь волшебника"

чоканье рюмками через стол? Громкая музыка не позволяет и слова сказать. Общения нет совсем.

Даже именинника удаётся определить лишь по той примете, что ему чаще улыбаются. Им, кажется,

является, тот большеглазый с оттопыренный губой, имя которого Роман не запомнил. Здесь же и

друг большеглазого, в том же узеньком белом галстуке. Имя его тоже позабыто за ненадобностью.

«Вы меня пригласили, – мысленно говорит Роман своей компании, – и я пришёл. А уж как мне

сидеть – это дело моё. Как хочу, так и буду…» И тут-то, как по заказу, а точнее, в противовес заказу,

объявление в микрофон: «А теперь по просьбе наших друзей из гордого кавказского Гудермеса –

лезгинка!» И первые же ноты этого зажигательного танца автоматически выпрямляют позвоночник

Романа. Роман поверх голов смотрит в сторону эстрады. «А что, – думает он, будто тестируя себя,

– выпил нормально, кровь горячая, дури хоть отбавляй… Надо, однако, идти…» Он поднимается,

скидывает пиджак и весит его на спинку стула. Голубика и её друзья смотрят с удивлением.

– Ты куда? – спрашивает жена.

– Погоди я сейчас.

Гостей из гордого Гудермеса четверо. Ну, и кто же из вас самый искусный и крутой? Пожалуй,

вот этот – подтянутый, тонкий и дерзкий. На других и внимания не будем обращать. А этот уже и

сам чувствует своё превосходство. Ну что ж, давай спляшем по-кавказки! Ничего не скажешь –

быстр! А вот так можешь? Ну-ка, ну-ка! Нет, дорогой мой, отстаёшь, ох, как отстаёшь… А этот финт,

пожалуй, и ты не знаешь. Ну, и как? Так это ваш танец, чего тут удивляться? А давай-ка ещё

поскорее. А как тебе мой коронный номер – сдвоенный темп? Но что ж ты остановился-то? Да не

надо мне хлопать в ладоши – сам танцуй! Говоришь, выпил много и потому задохнулся… Ну, так

это все говорят. А на самом-то деле, сам знаешь, что плохому танцору мешает…

К своему столику сияющий Роман возвращается под аплодисменты ресторана, но чем ближе

подходит, тем больше усилием воли принимает прежний тусклый вид, хотя его уже как-то и не

хочется. Ирэн демонстративно сидит спиной к эстраде, делая вид, что ничего не видела. Роман на

ходу забирает её тарелку с пикантной котлетой.

– Да ладно не жадничай, – говорит он ей, – видишь, муж проголодался…

С невольными остатками грации «Тающего Кота» опускается на своё место и принимается по-

крестьянски орудовать ложкой. Теперь Голубика уже никак на это не реагирует и Роману понятно,

что за его выходом, она конечно же, пронаблюдала.

Сокурсник Голубики в очках и всё том же узком галстуке всё пытается докричаться до Романа,

чтобы сообщить, что он просмотрел третьи номера журнала «Иностранная литература» за все

годы, но никакого Боба Блэка с его повестью «Не говори «Гоп!», так и не нашёл.

– И не найдёшь! – с сочувственным выражением лица кричит ему Роман и обречённо махнув

рукой, делает вид, что больше ничего не слышит.

По дороге домой Ирэн просто шипит от возмущения, хотя в её-то положении лучше бы, конечно,

не шипеть. Но она сдерживается, чтобы не ругаться на улице, подобно какой-нибудь склочнице-

бабе. Впрочем, сдерживание даётся легко. Эта лезгинка сбила её с толку. Это, и впрямь, было что-

то! Вот попробуй-ка, изучи его всего. Хотя вечер-то он ей, конечно, испортил. Так что дома она, всё

равно, выложит ему всё!

Однако как хорошо на воздухе после прокуренного ресторана! С неба сыплются частицы

мягкого снега. Он и на земле лежит пуховым тонким одеялом. Хочется зачерпнуть его ладошками и

подкинуть, чтобы пушинки-пёрышки ещё немного попарили в воздухе. Всюду снежок лежит хоть и

рыхло, но ровно, а там, где под асфальтом проходит трасса отопления от него остаются лишь

тёмные влажные дорожки. И пахнет здесь уже не снегом, а весенним дождём с пылью. И Голубика

с некоторым даже неудовольствием чувствует, как её нервный огонь уходит под пепел, тем более

что Роман ведёт себя как ни в чём не бывало, то есть как всегда внимательно и заботливо. Его

надёжная рука всегда настороже. Так что, вскоре поведение мужа в ресторане, особенно с этими

котлетами, начинает представляться Ирэн даже смешным и забавным – вот клоун так клоун! Но

успокаиваться ей, конечно, нельзя. Не на ту напал, дорогой! Ты ещё схлопочешь сегодня от меня!

Дома, переодевшись в просторный халат, Голубика на ночь глядя принимается перемывать

чашки, специально ими звеня. Она ждёт, что Роман всё же как-нибудь ковырнёт в её пепле, потому

92

что сам по себе огонь уже вроде и не пробивается.

Роман, чувствуя это ожидание, подходит к тут же напрягшейся жене и молча смотрит не её руки.

Ну, ждёт же она, ждёт – надо что-то и сказать.

– А знаешь что, Ирэн? – опять же совершенно спокойно произносит он. – Ты остриги,

пожалуйста, свои когти. Всё равно с ними придётся расстаться, когда появится ребёнок. Они же

мешают. Ты ведь сейчас не моешь, а мучаешься. Тоже, понимаешь ли, красоту нашла…

– Что-о?! – возмущённо вскидывается жена и так неловко суёт блюдце под сердитую струю, что

вода веером летит на пол.

– Остриги, остриги. И вообще, не спорь со мной лишний раз. Конечно, спасибо твоим родичам

за эту квартиру, только ни перед ними, ни перед тобой я заискивать не собираюсь. Если я тебе

муж, так прислушивайся ко мне. И эту манеру – каждое своё слово ставить поперек моего –

пожалуйста, забудь. А когти остриги, иначе я сам их тебе обсажу…

– Как это?! – уже совсем оторопев, спрашивает она. – Как это обсажу?

– Ножницами. Как ещё? Свалю тебя и обсажу…

Ирэн хлопает своими прекрасными глазами и плюхается на табуретку, уронив мокрые руки на

колени. Она представляет, как он, такой сильный, заваливает её, как какую-то корову, на диван и

стрижёт ногти. Но вдруг почему-то не находит в этом ничего обидного.

– Ничего себе деспот, – бормочет она, – вот это да-а…

– Деспот, деспот, – соглашается Роман. – А ты папе пожалуйся. Только он меня же и поддержит.

– Ну ты и дура-ак! – с восхищением шепчет Голубика.

Она поднимается и вдруг обнимает за шею мокрыми руками. Такого, пожалуй, ещё не было

никогда. От растерянности хочется даже сесть. «Женщина, что с неё возьмёшь…» – обрёченно

думает Роман.

В раковине шумит вода, рассыпая мелкие брызги. Роман обнимает жену крепче и ласковей.

– Ах ты мой волшебный! – неожиданно произносит она.

Волшебный?! Роман даже отстраняется от неё и вдруг чувствует, что вот сейчас он вместе с ней

в едином мире чувств-паутинок. Никогда ещё не была она такой душевно близкой.

– Почему ты сказала «волшебный», почему?! – восторженно и тихо спрашивает он.

– Потому что мне хорошо с тобой, как в сказке. Потому, что ты не такой, как все. Ты как будто не

из этого мира… А ещё ты так классно танцуешь…

Господи! Она говорит ему такое! Впервые произносит это, ничего не боясь и не стесняясь!

– А ведь я ещё не рассказывал тебе о своей детской мечте, – вспоминает Роман, обнаруживая в

себе готовность рассказать ей сейчас о чём угодно…

А какой прекрасной Францией пахнет от роскошных медных волос его беременной жены! И

даже не любя его (а может быть, всё-таки любя?), она прекрасна. Наверное, такой-то непростой и

бывает женатая жизнь. «Ах ты Голубика моя Голубика, Курочка ты моя Синеглазая…»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Каверзные вопросы

Суббота и воскресенье – вот лучшие дни, чтобы молодым Мерцаловым навещать родителей.

Встречают их там неизменно приветливо. С тестем Роман сходится вполне. Большую часть

свободного времени Иван Степанович отдаёт книгам: запоем, как художественную литературу,

читает технические журналы. С наслаждением, прищурившись для меткости, вычерчивает на

больших листах ватмана и собственные изобретения, более всего ценя простоту и лаконичность

задумки. Именно в простоте, как он считает, проявляется не только мощь, но и элегантность

изобретательского ума. Его конёк – придумывание новых инструментов для обычной работы и

усовершенствование старых – ну, где ещё проявить способность к простоте, если не здесь?

Изделия тестя – какие-то хитроумные ключи, отвёртки, молотки и просто выдерги для гвоздей.

Увлечённый Иван Степанович бурно радуется не только своим находкам, но и чужим,

расстраиваясь, если его восторгов никто не разделяет. И тут-то зять становится его отдушиной.

Некоторые изменения в привычных инструментах, предлагаемые тестем, кажутся Роману

странными, но отдельные просто восхищают, вызывая недоумение: как же я сам-то не догадался?

Иван Степанович пытается и Романа зажечь своей страстью, убеждая в каких-то его

конструкторских задатках, но вскоре машет рукой: нежелание зятя превосходит все эти

предполагаемые задатки. Ивану Степановичу хватает и того, что новый член их семьи становится

его постоянным шахматным противником. Выигрывает Роман, конечно, не часто: силы тут явно не

равны, зато тестя заводит своеобразие противника. За шахматами они постоянно сталкиваются в

одном: Иван Степанович считает, что играть красиво – значит играть по теории; Роман же, как

наивный новичок, как раз тут-то и пытается изобретать, утверждая, что красиво – это, напротив,

когда без теории. И в доказательство этого нагораживает на клетчатой доске такое, что тесть-

93

теоретик иногда по полчаса «зависает» над его просто нелепыми абсурдными комбинациями.

Роман входит во вкус таких выходных. Обычно они располагаются в новой тихой комнате,

обставленной всё той же красноватой мебелью. Иван Степанович сидит в своём хозяйском кресле,

Роман – на диване. Тепло, мягко, уютно. Кажется, хвоёй пахнет здесь само по себе, уже без всяких

«хитрушек» Голубики, и над шахматными заморочками думается с удовольствием. Иной раз в

праздники они всё-таки выпивают по рюмке водочки (иное спиртное и иные дозы тут не

признаются), после чего у Лесниковых становится ещё уютней и камерней. Тамара Максимовна с

Ирэн занимаются в это время своими делами в спальне или на кухне. Серёжка вертится то там, то

здесь, но чаще всего, конечно, около мужчин, застыло сидящих, как две зеркальные статуи

мыслителей. Женщины к тому же и сами норовят выпроводить его от себя, особенно когда говорят

об ожидающейся «покупке» маленького братика или сестрёнки. С мужчинами Серёжке спокойней,

потому что они-то, напротив, от ожидания предстоящей «покупки» делаются всё более спокойными

и степенными. Видно, мужики понимают в этом куда больше, чем женщины.

Если Роман не занят с Иваном Степановичем, то сидит, разглядывая фотографические

журналы с нижней полочки столика. Как и всякому своему увлечению, тесть отдаётся фотографии

со всей страстью: в шкафу рядами стоят папки с его работами, журналы у него и советские, и

зарубежные, непонятно где добываемые. И как только его энергии хватает на всё? Библиотека же

у Лесниковых просто шикарная. Разглядывая корешки книг, Роман наталкивается на «Мифологию»

и, вспомнив речь Серёги во славу античной культуры, с любопытством открывает книгу. И это

становится обычаем: в гостях у родителей он либо играет в шахматы, либо читает «Мифологию»,

ещё более интересную, чем журналы.

– Удивительная книга, – замечает однажды Иван Степанович, обратив внимание на интерес

Романа. – Языческая культура – это что-то!

– Языческая? – удивлённо спрашивает Роман, потому что ещё со школьных времён

определение «язычества» связывалось у него только с Древней Русью.

– Разумеется, – говорит тесть. – Античность – это, безусловно, вершина языческой культуры, но

поскольку сейчас мы превозносим христианство, победившее язычество, то будто специально

забываем об этом. Ну, видимо, для того, чтобы христианство не проигрывало в сравнении. Однако

взгляни хотя бы на архитектуру античности. Многие из сооружений, относящихся к так называемым

чудесам света, были построены именно тогда.

– Но почему же тогда язычество проиграло?

– Да потому, что было естественным, не амбициозным, не предполагало даже, что нужно

защищаться. А христианство оказалось нахрапистым, наглым, воинственным. Оно превратило

религию, существовавшую ранее именно для души, в большой коммерческий проект и в

инструмент управления.

Что ж, мифология после этого комментария Ивана Степановича становится ещё

притягательней. Однако, как ни интересна жизнь древних Богов и героев, но очень скоро их имена

и разнообразные отношения друг с другом начинают путаться в голове. А почему бы не изобразить

всё это в виде схемы на большом листе бумаги? Иван Степанович, наверное, сделал бы именно

так. Приходится выпросить «Мифологию» у тестя, а на другой день купить в книжном магазине

яркий плакат с портретом Леонида Ильича Брежнева и со словами «Хлеб – всему голова», чистая

лощёная сторона которого вполне пригодна для хорошего дела.

Ирэн вначале посмеивается над «мифическо-мифологическим», как она едко определяет,

увлечением мужа и даже подсказывает кое-что: из детства ещё помнятся некоторые детали этих

сказок, но скоро в ответ на уточняющие вопросы мужа лишь отмахивается: не помню, отстань.

Роман же уходит всё дальше и дальше, провожаемый её недоумением и уже не столь откровенной

иронией.

Не зная, как уместить на листе своих персонажей, Роман начинает схему с центра, расширяя

потом её во все стороны, так что скоро вся мифология превращается у него в некий

переплетённый клубок: красными нитями изображены связи страсти и любовь, чёрными – козни

или смерть от чьей-либо руки, зелёной – обман. Самые густые узлы в этом клубке вокруг имён

Зевса, Афродиты, Артемиды, Аполлона, Геракла, Тесея, Ясона.

– А знаешь, что я здесь обнаружил? – однажды совершенно спокойно произносит Роман,

задумчиво разглядывая свой ребус. – То, что в характерах этих персонажей нет ни малейшей

психологической недостоверности. Вспомни-ка, например, каков Эрот. Помнишь? По описаниям,

это курчавый, весёлый мальчик, стрелок, родила которого, заметь, богиня любви Афродита, но

вскормили, опять же заметь, две свирепые львицы. А стреляет он непременно золотыми

стрелами… Вот и задумайся: почему именно львицы и почему стрелы золотые… Здорово, да? За

каждой деталью – особый смысл. Или вот ещё: нимфа Дриопа, родив уродливого Пана, бежала от

него. Зато Гефест – отец Пана – не испугался уродливости своего ребёнка. А почему? Да потому

что и сам он родился хромым, а мать – богиня Гера – бросила его в море. Так мог ли кто-то другой

из этих ослепительных Богов признать урода своим сыном? А характер того же Пана? У кого, как

не у кузнеца, трудяги Гефеста, мог быть такой же трудолюбивый, скрытный, но и весёлый сын? И

94

опять-таки тут очень достоверно то, что Пан хоть и сердитый, но не мстительный. Он же ни на кого

не поднимает руки. Его оружие – лишь «панический» страх, который он может напускать на целые

армии. Вот так-то… Психологии тут бездна… Потрясающе!

Голубика подходит и внимательно, склонив голову набок, смотрит на него. Примерно так же

смотрел Роман на неё и её сокурсников, когда они пришли в квартиру, рассуждая об иностранной

литературе.

– Ты что, всё это наизусть откуда-то выучил? – растерянно спрашивает она.

– Нет, просто лежу, рассуждаю.

– Но ты же откуда-то это взял?

– Да говорю же: просто лежу и думаю, – отвечает Роман, не понимая, чего она хочет от него.

Он продолжает свои рассуждения дальше, и Голубика оказывается просто сокрушённой его

мини-лекцией. Роман так свободно оперирует всей уже известной ему информацией, что Ирэн не

успевает за ним: пока вспомнишь, кто там какой-то один из героев, он говорит уже о другом. Она и

предполагать не могла, что Роман дойдёт до такого изящного, самостоятельного анализа

мифологии! Бездна психологии обнаруживается для неё не в мифологии, а в собственном,

казалось бы, уже диванном муже. Её друзья и сокурсники онемели бы сейчас… Хотя однажды, нет

дважды (второй-то раз своей внезапной лезгинкой) Роман уже заставлял её изысканных друзей

сидеть с открытыми ртами. Вот и сейчас хоть приглашай их, да снова показывай мужа в новом

репертуаре. Когда в детстве она читала эту большую красочную книгу, то ей, конечно, было

интересно, но Роман-то идёт значительно дальше. Он, кроме того, рассуждает и анализирует. Того,

о чём он говорит, в книге нет. Это и впрямь рождается в его голове. Он из прочитанного извлекает

какое-то именно своё особенное знание.

Издали глядя на схему, укреплённую на стене, Роман лежит, закинув руки за голову. Голубика,

придерживая живот, осторожно присаживается рядом на краешек дивана.

– Странно, – произносит она с беспомощной улыбкой, – зачем тебе всё это? Ты же электрик…

Она едва не говорит «простой электрик», но в последний момент успевает поправиться.

– Да это я так, от нечего делать, – отвечает всё же слегка задетый Роман.

«А в самом деле, зачем? – задумывается он. – Может быть, для некой гармонизации жизни?»

Во всём, что относится к древности, обнаруживается хоть какая-то системность и порядок. Это как

раз то, чего не совсем хватает в его жизни. Увлечение мифологией подсказывает и следующий его

интерес. Потом он возьмётся за историю. Как основу схемы по истории он прочертит длинную

временную ось с насечками дат так, что прошлое предстанет на листе как последовательность и

взаимосвязь всех событий. Даже не имея возможности изучать историю цельно, можно будет

строить систему из любой случайной информации, сразу прицепляя её к тому или иному позвонку

этого скелета, не позволяя пропадать и забываться.

Самообразование увлекает Романа так, что теперь он и спит меньше, обнаружив свою

способность к лёгким ранним подъёмам. Пяти-шести часов сна хватает иной раз для того, чтобы

проснуться совершенно свежим. Пробуждения похожи на случайные, лёгкие выпадения из

забытья. Так вот, оказывается, в чём секрет краткого сна великих (конечно, без всякого сравнения с

собой): им не даёт спать их забота – великих подзаряжает сама энергия дел. Хорошо бы

пребывать в таких увлечениях всю жизнь.

Самое пустое, разряженное время – на заводе. Работа там незначительна и ленива, а

свободные минуты съедает пустой трёп. В обед электрики играют в домино, выпиленное из

алюминиевых пластинок, лупя по столу из листового железа так, что и при отключенных станках

грохоту под высокими сводами цеха, пожалуй, ничуть не меньше. Игроков, кажется, радует не

только домино, но и этот стон металла, не позволяющий даже чуть-чуть подремать тем, кто не

играет. Удивительно только, как такими мощными ударами они не отбивают пальцы – практика,

однако.

* * *

Что шахматные тупики, в которые ставит Роман своего тестя, по сравнению с той, часто

многодневной озадаченностью, в которой оказывается он сам после бесед с тестем, а иногда –

даже после отдельных, случайных фраз, сказанных тем мимоходом. От Лесниковых он уходит

потом молчаливым и сосредоточенным.

– Э-э, ну что ты хочешь? – говорит однажды тесть в ответ на какую-то реплику Романа. – Да

разве такое возможно в нашей загипнотизированной стране?

– Почему загипнотизированной? – удивляется Роман.

– Ну а как же? Мы ведь обычно верим не самим себе, а радио и газетам. Видим одно, но нам

сообщают, что мы видим другое, и мы тут же начинаем видеть именно так, как нам говорят. Чем

тебе не гипноз? Видим, к примеру, какую-нибудь гадость или нелепость, а нам возьмут да

растолкуют её как-нибудь, сославшись на высшие материи, и вот гадости уже и нет. Ты сам

рассказывал: сделали у вас в совхозе этот самый кормоцех, продукцию которого коровы не

95

переваривают. Нелепость эта, видимо, очевидна с любой точки зрения, в том числе и с

экономической. А нам говорят: так это же политика Партии! И вот мы уже думаем: «Ну и дуры же

наши коровы, что их желудки молотую траву не переносят, ну совсем в политике не

разбираются…»

Поначалу в Романе как в коммунисте, вооруженном базой армейских политзанятий, вспыхивает

настороженность на уровне некого привитого пограничного инстинкта, да тут же и гаснет. Ведь

тесть-то прав.

– Наверное, зря я пытался во все эти дела вникать, – говорит он, вспомнив свои пылёвские

амбиции, – надо просто жить самому по себе, да и всё.

– Жаль, конечно, что ты скис, – грустно констатирует Иван Степанович, – а лучшего, как

говорится, предложить не могу. Пословица про русского, который долго запрягает, да быстро ездит

– ерунда. Он вообще уже не ездит. Он только и делает, что запрягает и запрягает. Да скоро и

запрягать разучится. Мыслимо ли: иметь такие богатые культурные традиции, такой потенциал

талантливейших людей, – тут Иван Степанович возводит руки вверх, чтоб выразить высоту и не

выдерживает, поднимается с кресла перед этой высотой, – иметь всё это и увязнуть в такой

чудовищной ничтожности! Это ли не национальная трагедия?! Наша страна как река с чугунными

берегами. Всё новые и новые люди текут меж них, но берега не подмываются – остаются

неизменными…

И этого краткого разговора хватает Роману не на один вечер осмысления.

– Наша страна – это детский сад, – говорит тесть в другой раз и, отвечая на новое недоумение

Романа, поясняет, – а ты посмотри, как по-детски мы забавляемся. Ну вот присвоили, например,

человеку звание «герой». Хорошо, тут всё понятно. Геройство – это свойство личности, и в

награждённом человеке оно присутствует. Пусть, герой так герой. Но возможно ли быть дважды,

трижды, четырежды героем? Если ты второй раз сходишь в баню, то разве можно тебе присвоить

звание «дважды чистый»?

Иногда же Иван Степанович выдаёт такое, что и вовсе выходит за всякие рамки.

– Удивительно, как это один мерзавец мог столько наворотить! – однажды в сердцах бросает он,

прочитав что-то в газете.

– Какой мерзавец? – спрашивает Роман.

– Да Ленин – кто же еще!?

– Ленин!? – почти со страхом восклицает Роман.

Иван Степанович невольно смеётся.

– Ты прямо как печник из поэмы Твардовского. Помнишь: «Ленин, – просто отвечает. – Ленин!? –

тут и сел старик». Не помнишь? В школе же изучали…

Но Роману уже не до печника.

– А почему вы Ленина-то не любите?!

– Так а за что же его любить?

– Ну как за что? Он же вождь… Вождь мирового пролетариата…

– М-да, – со скорбной иронией произносит тесть, поднимается и, раздумывая, проходит по

комнате. – Эх, зря я, наверное, об этом начал, – продолжает он, – тут столько всего… Ну ладно,

тогда, как говорится, от печки. От той же печки, – добавляет он, снова улыбнувшись. – Ну, которую

печник для Ленина склал. Как ты думаешь: что, по-твоему, личность? – он даёт Роману чуть

подумать и продолжает. – Тут можно ответить так, что личность – это человек, ощущающий за

плечами тысячелетнюю историю своего народа и историю всего Человечества. Это человек,

который осознаёт свою малую родину, родителей, соседей, родственников, своих покойников в том

числе, свой национальный язык, свой образ мышления, свой веками формировавшийся

национальный быт. И по-настоящему духовен именно тот человек, который осознает всё это

глубоко, который живёт этим и которому всё это даёт добрый, самодостаточный, светлый взгляд на

жизнь… Согласен с таким определением?

– Вполне, – отвечает Роман, пытаясь понять, при чём здесь Ленин.

– А если так, то из всего сказанного следует, что всякий человек тем более личность, чем более

он национален. Вообще, заметь, чем старше человек, тем более он тяготеет к национальному.

Молодого человека – интернационалиста, не знающего ни рода, ни племени, ты встретишь на

каждом шагу, а старик интернационалист – это уже диковинка. Понимание своей национальной

принадлежности – это тоже составляющая духовности. А для государства подобная

«национальная» духовность граждан всё равно что цемент. И чем выше марка этого цемента, тем

крепче государство. Ты, конечно, можешь сказать, что мол, национальности-то всё равно

перемешиваются. Одни женятся на других, и к чему это может привести? Да ни к чему плохому не

приведёт. В нормальном многонациональном обществе такой процесс закономерен и не страшен.

Между нациями, вроде как на их границах, совершается закономерное и естественное обновление

крови. Как правило, это происходит через те личности, которые не слишком отчётливо ощущают и

ценят свою национальную культуру. В нормальном государстве межнациональные дети не создают

какой-либо особой прослойки, а постепенно «причаливают» потом к тому или иному берегу. Это

96

понятно. Так вот, теперь вопрос: что следует делать врагам, чтобы развалить такое общество? Да,

конечно же, всячески растворять национальные культуры, постоянно твердя о неизбежности

тотального смешения рас и народов, провозглашая приоритет некой межнациональной массовой

культуры: дешёвой и примитивной. То есть, добиваться как раз того, что сейчас и происходит!

Говоря всё это, Иван Степанович ходит по комнате, как некий восклицательный знак нося над

головой свой гранёный рабочий палец. Помня Ленина по нескольким фильмам, Роман находит, что

маленький энергичный Иван Степанович и сам чем-то похож на него, только он-то уж, конечно, не

Ленин, а если можно так сказать, анти-Ленин: без бородки и не картавит, как в кино.

– Ну, а Ленин-то здесь при чём? – уже почти наверняка зная, что сейчас в его представлениях

рассыплется что-то значительное и устоявшееся, с невольным страхом спрашивает Роман.

– А разве ты не читал его работы по национальному вопросу?

Как раз их-то Роман и штудировал однажды в армии по указанию замполита для одной из

лекций, даже сделав какие-то свои выводы, о которых однажды с гордостью рассказывал Серёге.

Но тесть, видимо, подразумевает какое-то более глубокое изучение этих работ, и потому тут

остаётся лишь пожать плечами.

– Так вот, – продолжает Иван Степанович, – в своих работах по национальному вопросу Ленин

прямо или косвенно призывает к смешению наций, заявляя, что социализм должен полностью

интернационализировать все национальные культуры, что ассимилирование наций составляет

один из «величайших двигателей, превращающих капитализм в социализм». Вот и суди: кто таков

Ленин и какой социализм мы сейчас так упорно строим. Кроме того, он заявлял, что смешение

наций обещает богатство и разнообразие духовной культуры! Но как, скажите, это может

происходить?! Ведь каждая нация обладает своим самосознанием. Это же как отдельная личность.

Ну, вот взяли бы мы сейчас четыре личности: твою, мою, моей жены и дочери, да и перемешали,

чтобы получить одну, но мощную. Но ведь тогда в этой общей личности что-то нужно сократить,

урезать, что-то признать неправильным. И кто же пойдёт на то, чтобы отказаться от чего-то своего?

Никто! И результат тут очевиден. Как бы мы ни уважали и ни любили друг друга, но, оказавшись в

этой смеси, мы обязательно возненавидим друг друга и раздерёмся. Такие структуры, как мир,

общество, нации и личности нельзя упрощать ни слиянием, ни приведением к среднему

арифметическому, ни чем-то ещё. Их это разрушает… Скажи, вот то, что я сейчас говорю, тебе

понятно?

– Вполне, – отвечает Роман.

– Как ты думаешь, я сейчас очень большую мудрость изрекаю?

Роман лишь пожимает плечами.

– Правильно! – горячо продолжает Иван Степанович. – Всё это просто! Всё лежит на

поверхности! Ничего мудрёного тут нет. Так ответь тогда, пожалуйста, на вопрос: почему это

понимаю я, Иван Степанович Лесников, обычный советский инженер, а вот великий Ленин,

написавший столько томов сочинений, что они перекосили на один бок даже мой самодельный

шкаф, такой элементарной мысли понять не мог? В чём же, спрашивается, суть его ленинской

гениальности? А?! Ну ладно, фиг с ним, с Лениным! Он своё дело сделал, и его теперь за это

демонстрируют за это в Мавзолее. Но понимаешь ли ты, что наша страна находится накануне

развала!? Никакого обещанного коммунизма не будет – это простая обманка! Впереди конфликты,

вражда и война наций! Всё это неминуемо как обратная реакция на насильственное, авантюрное

слияние и перемешивание. Это станет логичным шагом в стремлении наций к самосохранению,

способом спасительно обособиться! Так что, мы уже сейчас живём в потерянной стране! Её уже не

спасти!

Роман поневоле смотрит на окна, словно всё, о чем глаголет Иван Степанович, похоже на грозу,

которая вот-вот разразится. У него перевёрнуто всё представление о мире. Неужели всё, о чём

говорит тесть, возможно? Но это же абсурд! Советский Союз – самая великая держава на Земле, и

чтобы она – развалилась?!

Слова Ивана Степановича убедительны ещё и потому, что, делая обзор ленинских статей, он по

памяти цитирует длиннейшие куски из его работ.

– Нет, – возражает Роман в одном, особенно резком месте, – Ленин не мог так говорить.

Тесть подходит к шкафу, открывает стеклянную дверцу, достаёт один из томов и, протянув его,

называет номер страницы. Потом, задумавшись, садится в кресло и, ожидая, пока Роман отыщет

цитату на чистой, без всяких пометок странице, уточняет:

– Там в самом низу… Предпоследний абзац.

Всё оказывается точным слово в слово.

Продолжая рассуждать, Иван Степанович говорит, что главными категориями в рассуждениях

Ленина о тонких вещах были «масса» и «экономика». Он был экономистом, но не психологом, не

«инженером человеческих душ», и ломка, трагедии этих душ его не трогали вовсе. Даже в музыке и

литературе (принято считать, будто Ленин любил музыку и литературу), он черпал не

художественные, а, если так можно выразиться, политические эмоции. Как можно было не

понимать того, что уже самой природой в каждую нацию закладывается чувство здорового

97

отталкивания друг от друга? Исключение составляет лишь одна, более развращённая в этом

смысле нация – евреи, которых Ленин и приветствовал за её способность к перемешиванию. Так

на них, на этих бедных евреев, потому-то всю жизнь и сыплются шишки со всех сторон. Связать

свою жизнь (жениться или выйти замуж) с человеком иной национальности может лишь

безличностный человек. Личности же идут на это лишь в силу какой-то особенной, выходящей за

всякие рамки сильнейшей любви или плотской страсти.

Тамара Максимовна приносит им на подносе чай, который они выпивают, не замечая, что

выпили. Несколько раз входит Ирэн и снова скрывается на кухне, слыша, что разговор идёт всё о

том же.

Роман просто обескуражен слабостью своих взглядов и убеждений, которые, оказывается,

можно опрокинуть без всякого труда. Ему кажется, что этой своей неустойчивостью он ничем не

отличается от девочек, когда-то легко соблазнённых им. Сидя всё в той же уютной красноватой

комнате, он, по сути, находится уже в другом мире. Ещё со времён службы в армии Роман знает,

что, самоопределяясь, всякий человек должен отточить себя в первую очередь оселками таких

понятий, как жизнь, смерть, счастье, смысл жизни. Пожалуй, это-то и есть главная задача любого

человека. Теперь же, после политического выступления тестя, у него смещаются и эти понятия.

– А известна ли тебе какая-нибудь историческая личность, которая могла бы быть выше

Христа? – не давая ему опомниться, вдруг спрашивает Иван Степанович, остановившись прямо