Текст книги "Жизнь волшебника"

поймёт? И кому нужно его раскаяние?

– Ты можешь туда не являться, – подсказывает Виктор Кривошеев, уже проходивший этот

жизненный этап, – просто напиши вот здесь в уголке, что на развод согласен, распишись и отправь

эту повестку обратно.

Что ж, совет просто спасительный!

В день суда, когда Роман находится на работе, растрёпанная, заплаканная Голубика приходит

на их квартиру с Юркой на руках. Нина собирается на занятия. Ирэн, столкнувшись с ней у порога,

сомнамбулически протягивает ребёнка. Смугляна с ужасом убегает в свою комнату от неё и от

ребёнка. Тут из кухни выходит Текуса Егоровна, и ребёнок оказывается вложенным прямо в её

руки!

– Ты что это делаешь?! Хулиганка! – возмущённо кричит хозяйка. – Сейчас же забери! Стой,

кому говорят!

– Если он согласен на развод, – обернувшись, отвечает Голубика, – если не хочет вернуться в

семью, то пусть сам его и вытягивает.

– Кукушка! – кричит остолбеневшая хозяйка гнезда.

– Значит, ему можно бросать детей, а мне нет? – озлобленно, со слезами кричит Ирэн уже из

сеней в открытую дверь.

Текусу Егоровну трясёт ознобом. Над ней разверзается бездна небесная, защитная скорлупа её

жизни трескается и осыпается, как нечто надуманное, бутафорское. Когда-то не решившись рожать

детей, она, оберегая потом себя, ни разу не дотрагивалась ни до одного малыша. Это отстранение

всегда давалось просто: если ни у кого не просить ребёнка на руки, то сам тебе никто его не даст.

Дети были для Текусы Егоровны отдельной, отнесённой далеко в сторону категорией, как

неосуществившаяся по своей же глупости мечта, как нечто такое, чего не было, но что уже далеко

в прошлом. Дети существовали для неё лишь где-то в чужих домах, на экране телевизора, в

нарядных колясочках на улице… Всю жизнь она не приближалась к ним ближе трёх метров. А тут!

А тут что-то высшее, что-то выпавшее вдруг откуда-то из обыденной жизни в облике этой молодой

красивой женщины, вкладывает ей ребёнка в руки, как в само сердце! И старуху едва не

парализует. Ребёночек же спокойно спит. Текуса Егоровна оторопело внутренне развеяно смотрит

на него из потрясающе-небывалой близи, чувствуя, что нереализованная, уже умиротворённая

возрастом нежность ласковыми почти физическими пламенными языками рвёт её изнутри. Из

душевных неизрасходованных недр старухи вдруг медленно и мощно накатывает лава массивного

тёплого умиления, какая бывает разве что у задушевных, задумчивых пьяниц. Вообще-то, она в

этот момент могла бы завопить: «Да что ж вы, изверги, делаете со мной?! Зачем жизнь мою

рушите?! Я так аккуратно налаживала её, я так тщательно не впускала в неё всё лишнее, в том

135

числе и память о двух моих младенцах, которым в молодости я не позволила прийти в этот мир».

Она бы, наверное, могла упасть на колени и начать молиться Богу, прося прощение за тех

несбывшихся человечков, хотя никогда не верила в Бога, но в этот момент ради такого сильного

пронзительного покаяния к ней могла бы прийти и вера. И хоть на самом-то деле Текуса Егоровна

стоит, не в силах двинуться с места, однако, очевидно, что именно это-то покаяние быстро,

комкано, сжато и совершается в её вовсе не каменной душе…

На стене тикают часы. Текуса Егоровна продолжает остолбенело торчать в коридоре, забыв, что

в своём доме она вправе идти куда угодно. Из своей комнаты, крадучись, выходит Галя,

вернувшаяся сегодня рано с работы, рассматривает ребёнка и не решается взять. Осторожно, как

из убежища, выглядывает и Смугляна. Тайно от хозяйки и Гали изучает эту живую спящую куклу. У

неё и самой сейчас прямо-таки бешеное желание ребёнка. Глядя на это существо, она путается в

чувствах: здесь и умиление, и специально возбуждаемое в себе отталкивание, потому что её дитя

будет другим. Их с Романом ребёнок возьмёт от них всё самое красивое. Он будет, конечно,

смугловат, с чуть раскосым разрезом глаз и, хорошо бы, с чёрными глазками-вишенками. Но когда

он ещё будет? И будет ли вообще?

Через десять минут ребёнок, как кажется женщинам, взрывается, то есть, просто просыпается и

плачет. Нина снова убегает к себе. Очнувшаяся Текуса Егоровна укладывает его на кровать,

разворачивает одеяло. А он мокрый… Да разве ж можно так!? Что же это он такое делает-то, а?

Или ему можно? Конечно! Ведь маленьким людям это позволяется.

– Нинка! – с испугом и умилением кричит хозяйка Смугляне, хотя никогда не называла её

«Нинкой». – Тащи простыню, ему пелёнку надо.

И тут же спохватывается: да какие у них там простыни и пелёнки!? Выдёргивает из шкафа свою

скрипучую накрахмаленную простыню и уже вовсе не от скопидомства, а лишь от одного

фонтанирующего умиления, которое растворяет и уменьшает весь мир, рвёт её на тряпички

размером чуть больше носового платка. Поэтому пеленание никак не удаётся. Нина с Галей

приходят на подмогу, и сообща они не столько пеленают ребёнка, сколько связывают его. Ребёнок,

видя вокруг себя чужие лица, орёт, не переставая, так что Текусе Егоровне кажется, будто вокруг

её головы гудит весь земной шар. Хозяйка понимает, что лучше бы ей как-то успокоиться, не

суетиться, не бегать, но не бегать просто не получается. Что обычно делают с ребёнком, если он

кричит? Хозяйке приходится снова взять его на руки, ребёнок замолкает и начинает тыкаться,

отыскивая грудь. Текусу Егоровну бросает в непонятный, гудящий жар – земной шар уже

нахлобучен на её голову и она не знает, как от него освободиться. Ей кажется, что этими

уверенными, настойчивыми тычками к ней пытаются пробиться сразу все дети, которые могли бы у

неё родиться, вместе с другим вариантом жизни, по которому она когда-то почему-то не пошла.

Понятно тут хотя бы то, что ребёнок хочет есть. Нечаянные мамки кипятят ему молоко,

пытаются напоить из кружки – ребёнок захлёбывается. Переливают молоко в бутылку из-под пива.

Ребёнок, имени которого не знает даже Смугляна, снова захлёбывается так, что молоко идёт через

нос, и с кашлем, истошно орёт. В обычной жизни у Текусы Егоровны вместо нервов – мышцы, но

теперь они рвутся, как гнилые нитки. Она почему-то тоже вместе с ребёнком начинает кашлять, в

её горле возникают спазмы, едва не доводящие до рвоты. Конечно, тут требуется соска, но за ней

надо куда-то бежать, наверное, в аптеку, а ребёнка нужно накормить без промедления. Он не

понимает, что надо подождать, он вообще, оказывается, не умеет ждать и с уверенной

решимостью требует всё прямо сейчас, срочно. Едва отойдя от очередного столбняка, вызванного

страшным кашлем ребёнка, няньки снова, уже осторожно, пытаются его поить, поражаясь тому,

что, оказывается, люди вначале не умеют ни ждать, ни пить.

Возвращаясь, как обычно, очень поздно с работы, Роман ещё из сеней слышит такой

противоестественный для этого дома звук, как плач ребёнка. Оказывается, Юрку можно узнать и по

крику. Конечно же, это он. Очевидно, Ирэн придумала какой-нибудь прощальный

душещипательный визит.

Однако Голубики в доме нет! Роман видит сынишку на руках Текусы Егоровны, уже

окостеневших от напряжения. Картины, противоестественней, чем эта, наверное, и придумать

нельзя. Что ж, испытания продолжаются. Теперь замысел с официальным разводом становится

ясен. Голубика надеялась, что он дрогнет и сломается от прямой постановки вопроса в суде, от

самого присутствия в этом стыдном месте. А он даже глаз не показал. Его равнодушная отписка о

согласии на развод настолько потрясла жену (правда, теперь уж, выходит, бывшую жену), что она и

устроила этот нелепый спектакль, выходящий за всякие рамки.

Всё можно было предполагать, только не это. Понимает ли сама Голубика, что творит в порыве

гнева? Понимает ли, как она ранит этой выходкой своих родителей, которые души не чают в Юрке?

Конечно, понимает и надеется на другое. Она потому и не оставила с ребёнком никакого белья, что

уверена: Роман сам принесёт Юрку. Всё это усложнено намеренно. «Ну что ж, если ты решила

поиграть, то поиграю и я…» А может быть, на уме у неё что-то другое? И дурных предположений

сразу целый рой! Не решилась ли она от отчаяния на что-нибудь крайнее, страшное? Как раз в

таком-то состоянии это страшное обычно и случается. Ведь и то, что она уже делает, ненормально.

136

Во всяком случае, для неё. Он всё время твердит себе, что она не способна на одно, не способна

на другое, а она, тем не менее, делает и то и другое. Так что теперь уже трудно сказать, на что она

способна ещё…

Но тут пока не до неё. Три ничего не соображающих в грудных детях женщины, едва не

выламывая себе руки и уже совсем оглупевшие от детского крика, полубезумно слоняются по дому

из комнаты в комнату. Поначалу суетится и Роман. Скидывает куртку, начинают баюкать Юрку, но,

очнувшись уже через минуту, приказывает женщинам варить на том же молоке жидкую манную

кашу. Сам, не одеваясь, выбегает на мороз, пробегает улицу частных домов и, выскочив на

многолюдную улицу, подходит к первой же женщине с детской коляской. На улице сумерки,

молодая женщина, почти ещё девочка, спешит, но как вкопанная останавливается перед мужчиной

в одной рубашке, дышащим белым паром.

– Дайте соску! – требует он вместо кошелька или жизни.

Молодая мама торопливо роется в сумочке, наверняка пытаясь понять ситуацию, которая

выгнала этого мужчину на улицу. И вряд ли когда поймёт, так и оставшись с одними домыслами.

Запасная соска найдена. Роман буквально выхватывает её из руки и мчится назад. Забывает даже

про «спасибо», и женщина, наверное, догадывается, что здесь не тот случай, чтобы просто

благодарить.

Ворвавшись в дом, Роман просит Смугляну сполоснуть соску кипятком, разъясняет попутно, как

охлаждают манку холодной водой. Переливая кашу в бутылку, Нина слышит, как в их комнате что-

то с треском рвётся. Не нужно заглядывать в дверь, чтобы догадаться – это разлетается на

половины одна из их двух простыней, купленных ею недавно. Больше у них и рваться нечему. Нина

гордилась этой уже поистине «семейной» покупкой, но тут ей остаётся лишь смиренно вздохнуть.

Роман теперь уже по всем правилам пеленает Юрку, и тот смолкает, словно узнав его руки.

Чтобы продлить спокойную паузу, от которой, кажется, вздохнул весь дом, Роман специально

замедляется, поглаживая сына и успокаивающе разговаривая с ним. А ведь о таком счастливом

повороте он даже не мечтал. Теперь он не отдаст Юрку (право на это вроде как получено), даже

если Голубика сама прибежит за ним. А может быть, она решила вообще отдать ему сына? Это

было бы здорово! Ничего, вырастят, не надорвутся. Ведь не будет же Смугляна против такого

парня…

Нина подаёт ему, наконец, остуженную тёплую пол-литровую бутылку с соской, криво натянутой

на толстогубое горлышко. Роман кормит ребёнка. Через эту чужую соску кашка сосётся с трудом,

но Юрка с жадностью и все же податливо наглатываясь, рад и тому. Поглотив почти половину

всего, он обессилено откидывается с открытым ротиком, с каплей каши на розовой щёчке. Роман

укладывает его на кровать и, подтыкая одеяло с боков, автоматически слизывает эту вкуснейшую

каплю. Есть минута для размышления. Роман сидит на стуле, стиснув голову руками. Текуса

Егоровна, как статуя, застывает около них обоих с настороженно поднятыми руками, как с

оберегающими крылами. Внезапно хлопает дверь. В дом входит Виктор и начинает громко

говорить. Текуса Егоровна своей неповторимой, изумительной иноходью, на цыпочках, как по

воздуху бежит к нему, чтобы предупредить о тишине. Удивительно, что ещё часа два назад эта

женщина была совсем другой.

Не тревожит и Смугляна. Ей тоже хочется отдохнуть. Да что там хочется – она просто в полном

отпаде. Все последние дни, с дрожью ожидая очередного визита Голубики, Нина жила в состоянии

лёгкой затравленности, но такой лавины, прорвавшей из бывшей, но треснувшей жизни Романа, и

предполагать не могла. «А ведь всё это из-за меня, – думает теперь она, – без меня всё было бы

иначе».

У Романа от боли раскалывается голова. Будущее – будущим, но что делать сейчас? Завтра

ему на работу, Смугляне в институт. Не с хозяйкой же оставлять Юрку. Да с кем ни оставь,

Голубика придёт и заберёт его. А забрать после такой сегодняшней выходки она уже не имеет

права. Роман поднимается и вышагивает из угла в угол. Это продолжается с полчаса… Выход тут,

пожалуй, лишь в том, чтобы немедленно бежать с Юркой, да так, чтобы Ирэн не могла их отыскать.

Конечно, это прямо детектив какой-то, но что делать? Хотя можно и проще… Спасибо Голубике, что

она своими письмами уже приготовила его родителей ко всему. Ехать надо к ним.

Роман тут же садится и пишет родителям текст телеграммы, чтобы они встретили его завтра в

райцентре. Главное сейчас – начать движение, а уж билет-то на самолёт он выбьет, просто не

имеет права не выбить. На главпочтамт, работающий и ночью, он тут же посылает безропотную

теперь Смугляну, просит у Текусы Егоровны любые тряпки, которые могут служить пелёнками.

Нина с квитанцией от телеграммы возвращается быстро: Роман даже сборов закончить не

успевает.

Ещё раз перепеленав разомлевшего спящего ребёнка и прихватив сумку с тряпками и бутылкой

каши, они, поймав такси, едут в аэропорт. Расписания не знают, надеясь на удачу. Больше всего

хочется поскорее и подальше оторваться от Ирэн, которая, одумавшись, может объявиться здесь в

любую минуту.

В аэропорту выясняется, что самолеты – это не поезда и никаких вечерних, а тем более ночных

137

рейсов не существует. Единственный рейс утром. А люди у кассы уже стоят. Роман занимает

очередь и следит за ней всю ночь. Их «табор» разбит на неудобных скамейках в общем зале. В

дверь с надписью «комната матери и ребёнка» Роман войти не решается. В эту комнату он

обращается лишь однажды, чтобы сварить ещё одну порцию манки. Женщина, работающая там,

интересуется, почему он не устроит жену с ребёнком к ним, и Роман отмахивается: мол, они и в

зале обосновались неплохо. Смугляну ему хочется отправить домой: кашу заварил он – ему и

расхлёбывать. Однако куда ей сейчас ехать? А если Ирэн уже на квартире? И что там начнётся?

Игра в партизан и гестапо?

Так называемые пелёнки – это куски хорошо простиранных старухиных простыней, ночных

рубашек, а то и громаднейших трусов. Соседи-пассажиры с изумлением смотрят на эту молодую,

внешне приличную пару с их необычными «детскими принадлежностями», с большой бутылкой, на

которой красуется этикетка жигулёвского пива, так любимого Виктором Кривошеевым. Появись

сейчас здесь Голубика, и наблюдатели насладились бы буйной развязкой этой странной картины.

Роман и Нина просто обмирают при виде любой мелькнувшей белой шубы. Хорошо ещё, что шуб

таких немного. Теперь Роман уже не удивляется поступку бывшей жены. Вот она, её

непредсказуемость, восхитившая в начале жизни с ней. В спокойной, размеренной обыденности

это её качество было, вроде бы, незаметно, а теперь всплеснуло…

Удивительно, впрочем, то, что лёгкая тень симпатии к Голубике пробивается даже сейчас, даже

сквозь нарастающую к ней неприязнь. Эта тень похожа на приглушённый вздох далёкого чувства,

на хвойный аромат их квартиры, на волнение от её синих глаз, от чуть прикартавленного говорка.

Да, на такие сумасбродные поступки способна лишь Ирэн. Уж, казалось бы, какую надёжную

психологическую цитадель выстроили они в своём новом убежище, а Голубика шутя проламывает

всё. И письма, и внезапный суд с разводом, и финт с ребёнком – всё это та же отчаянная борьба за

него, за вспыхнувшую вдруг любовь. И самое мучительное здесь то, что он прекрасно её понимает

и даже противостоя ей – ей же и сочувствует.

…В райцентре Роман оказывается к обеду следующего дня. Всю дорогу он пытается продумать

объяснение с родителями, но в аэропорту его не встречают. Наверное, телеграмма не успела

дойти. Значит, придётся добираться до Пылёвки самому. Кое-как справляясь с ребёнком, он едет

на автобусе до той, всё такой же полутёмной автостанции с рядами кресел из какого-то кинотеатра

вдоль стен. Вот с этой-то автостанции он когда-то в детстве мог бы уже не уехать никуда. Не

тормозни вовремя тот молодой водитель, и не было бы у него потом никаких дальнейших дорог, и

сейчас в этом зале было бы двумя пассажирами меньше: никто не вёз бы родителям своего сына.

Помнится, ой, как помнится Роману та его первая поездка в цивилизованный мир. Где только ни

побывал он за эти годы, сколько дорог ни повидал, но первое впечатление не забыть никогда. Да и

как можно не помнить ту неожиданную и странную отцовскую слезу? Теперь-то Роман понимает,

конечно, всё. Ведь теперь-то он и сам уже отец. Хоть и не совсем путный.

С Юркой он устраивается в одном из кресел, кое-как приспособившись к высоким, мешающим

подлокотникам. Перед глазами из-за бессонной и напряжённой ночи пелена. Он не то чтобы

дремлет, а попросту глубоко спит, нависнув над ребёнком. Но кто-то трясёт его за плечо.

– Проспишь внука-то, – с улыбкой говорит отец, глядя не столько на него, сколько на Юрку,

которого ещё ни разу не видел. – Давно тут сидишь? Поехали, или чо? А невестка наша где?

Вышла куда, или чо? – спрашивает он, оглянувшись на хлопнувшую дверь. – Ну, да ничо,

подождём маленько…

Роман трясёт головой, освобождаясь от остатков липкого сна. Михаил опускается в соседнее

кресло, пытается заглянуть в личико внука. Роман смотрит на отца с недоумением.

– А вы что, письмо от неё не получили?

– Так это всё правда чо ли? – с недоверием спрашивает отец. – А мы уж подумали, вы

помирились да вместе в гости едите.

Роману приходится тут же кратко досказать остальное. Михаил слушает, покрякивая, горько

качая головой. Ругаться – беостолку. То, как обойтись с ребёнком, они, конечно, сообразят, но

понятно же, что мать потом всё равно его заберёт. Или не заберёт? А ведь эта ситуация чем-то

похожа на ту, что была и с самим Ромкой. Хотя они-то, может быть, ещё и угомонятся.

Отец, оказывается, приехал вместе с Матвеем, ожидающим в машине. Подавая в салон

спящего ребёнка, Роман приветствует соседа кивком.

– А ты что же, не едешь? – с недоумением спрашивает тот, видя, что Роман стоит, держась за

дверцу «Жигулей».

– Мне на работу надо, дядя Матвей, – говорит Роман, – и так уехал, никого не предупредив.

– Ему сейчас лучше не ездить, – по-своему поясняет Огарыш, – а то мать-то его, дурака, там

просто захлестнёт, да и всё.

Да уж, что правда – то правда: хорошо, что мать его не встречает. Наверное, она сейчас там

дома места не находит, всё жарит да парит, ждёт гостей. С ней-то вот так просто, как с отцом, не

объяснишься.

Мягко, чтобы не разбудить Юрку, Роман защёлкивает дверцу, устало и виновато, как побитая

138

собака, улыбается отцу и Матвею, машет рукой. Матери отец и сам всё разъяснит, найдя при этом

такое объяснение ситуации, которое не знает пока и Роман. Отец у него умный мужик.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Новый год – семейный праздник

Утром 31 декабря Роман просыпается с лёгкой, чистой головой и, судя по густой синеве зимних

окон, в обычное раннее время. Пробуждается чётко, без всякого проламывания в явь: открыл

глаза, и уже в бодрой реальности. Последнее, что видел он, засыпая вечером, – это большой

зеркальный шар на еловой ветке. Его же он видит и первым в блёклых сумерках комнаты. Когда

Смугляна принесла ветки, Роман даже подосадовал на себя, что не додумался захватить точно

такие же у магазина, где днём с бортовой машины продавались ёлки, или, точнее, маленькие

забайкальские сосенки, и где весь притоптанный снег был заштрихован иголками и маленькими

колючими кисточками. Роману нравится, когда Нина делает что-то такое, до чего не додумывается

он. А когда Смугляна, поставив неожиданный зимний букет в трехлитровую банку, осторожно и от

того таинственно вынула из сумочки этот большой блестящий шар, то Роман восхитился ещё

глубже: значит, всё было задумано ей заранее. И потом всю ночь он, кажется, даже спал

обращённым к этому шару. Спать на их односпальной кровати удобней всего на одном боку,

спинами друг к другу. Для того, чтобы изменить положение, требуется полностью поменяться

местами, то есть, одному перелезть через другого. Возможно, эта-то теснота и гасит их частые

ссоры – быть обиженным и независимым долго не получается: за ночь в таком слитом состоянии

согласуются любые неурядицы.

Сегодня с утра не надо и не хочется никуда спешить. Приятно просто поваляться, потомиться

минутами последней ночи года временем последних часов года. Вчера, невольно обрадовавшись

ярким зелёным веткам, Роман вынужден был признаться себе, что, оказывается, исподволь он уже

с неделю ждёт последнего дня этого тяжёлого года. Конечно, никакого права на радость он не

имеет, но когда весь город, весь Советский Союз и даже весь мир живут наступающим праздником,

то эта сверкающая и шумная салютно-шомпанско-конфетно-разноцветная волна смоет и любую

личную хроническую унылость. Сегодня произволу вроде бы и незаслуженной радости надо уже не

противиться, а безнадёжно, с удовольствием подчиниться. Может быть, после восхождения к

Новому году начнётся какой-нибудь лёгкий пологий спуск?

В это особо трезвое утро мысли ясны и прозрачны, а воздух легче обычного, словно вершина

года похожа на вершину горы. Хотя, на самом-то деле в доме, протапливаемом с вечера,

достаточно стыло. Но в сегодняшней атмосфере есть нечто новое! Это запах хвои! Его источают и

ветки на столе, и большая ёлка за ширмой у Кривошеевых. Зачем вот только бездетным соседям

такая роскошная, разлапистая ёлка? Помнится, в прошлом году они с Голубикой ставили ёлку в

основном для Серёжки, хотя сам Новый Год отметили у Лесниковых. Как встречает Ирэн его

нынче? С родителями? С подругами? Знает ли, кстати, Смугляна о свойстве хвойного запаха

делать воздух невесомым и почему-то хорошо передавать ощущение пространства (может быть,

безмерные просторы Вселенной, поделённые, как представлялось в детстве, на отдельные отсеки,

тоже пахнут хвоей?). Этого пронзительного воздуха, кажется, и в лёгкие вмещается больше. А ещё

он напоминает их с Голубикой квартиру, саму их жизнь. Не потому ли именно сегодня приснилась

бывшая жена, хотя пора бы уже ей остаться в тяжёлой низине минувшего года. Впрочем, кто знает,

на какие шаги она ещё способна… Но нет, нет, мысли его зашли не туда. Сегодня об этом лучше не

думать…

За дверью слышится бормотание хозяйки, имеющей обыкновение вслух общаться с самой

собой. Сейчас она затопит печку, в батареи зажурчит горячая вода, и трубы защёлкают, как в

морозы лёд на реке. Вот потом, когда в комнате помягчеет от ласкового тепла, можно будет и

встать. Эта мысль успокаивает, и, казалось бы, уже вполне ясное сознание снова опускается в

баюкающую дрёму. Может быть, в это последнее утро удастся остыть от всех событий,

произошедших под самую завязку года.

…В день, когда, отвезя Юрку к родителям, Роман с нервной дрожью вошёл в дом Текусы

Егоровны, то даже растерялся от сообщения Смугляны, что Ирэн ещё, оказывается, не приходила.

Может быть, с ней и впрямь что-то случилось? Пережить такое непросто… Мучимый сомнениями,

Роман идёт к своему прежнему дому. Окна их квартиры светятся, а скоро в окне мелькает силуэт

Ирэн. Что ж, значит, надо успокоиться. Ну не понятна сейчас бывшая жена, и не надо.

Голубика – измученная, с тёмными кругами под глазами – приходит лишь через неделю. Её,

конечно, жаль, но теперь уже Роман намерен стоять на своём, как на последнем бастионе. Его

«своё» связано уже с Ниной, с другими планами на жизнь.

– Где он? – устало спрашивает Ирэн.

– Теперь это уже моя забота. Ты передала его мне.

139

– Но родила-то его я… Ох, Мерцалов, Мерцалов, да какая тут тайна, – кисло усмехается

Голубика, – конечно же, ты отвёз его родителям. Сами-то вы пропали бы с ним. Тем более, что

твоя смугляночка наверняка ничего в этом не кумекает.

– Не важно, куда я его отвёз, важно, что тебе его там не отдадут.

– Ты его сам привезёшь или мне съездить?

– Сына ты не получишь…

Ирэн с издёвкой смеётся, встаёт и уходит без всяких слов.

Больше она не появляется. И Роман снова в нудном напряжении. Нет, не оставит она всё это

просто так, не оставит. Однако и через неделю всё тянется так же «ненормально». Каждый вечер

Роман специально проходит мимо бывшего дома: окна в квартире светятся, значит, Голубика на

месте. О том, что творится сейчас в её душе, и думать страшно. Ивану Степановичу и Тамаре

Максимовне теперь уж, конечно, всё известно. Ох, только не столкнуться бы с ними на улице. Уж

этого-то ребуса с его уходом от Ирэн Ивану Степановичу не разгадать. Но что будет, если бывшие

тесть и тёща встретят его где-нибудь вместе с Ниной, с татаркой Ниной! Хотя почему это он

должен считаться с чьими-то националистическими предрассудками, хотя раньше он их

предрассудками не считал?

Пытаясь понять дерзкий шаг Голубики, Роман думает, что, может быть, у них и впрямь тот

редкий случай, когда жена оставляет ребёнка отцу? И если это так, то лучше общаться с ней

спокойно, не провоцируя на крайности. Хотя, скорее всего, Ирэн лишь выжидает, контролируя

ситуацию издали. Он наблюдает за окнами, а у неё какой-то свой способ. Голубика понимает, что

сейчас он ребёнка не заберёт – некуда. Но если почувствует неладное, то постарается их

опередить или просто попытается отнять Юрку прямо у них. Эх, если бы решить проблему с

квартирой… Но по заводской очереди она по-прежнему полагается только лет через десять. Вот

если бы купить свой дом или вступить в жилищный кооператив… Деньги, конечно, можно занять и

у родителей, однако будет честнее собственные проблемы решать самому, без всякой помощи со

стороны. По этой же причине не подходит и вариант бегства в Пылёвку. Надо придумывать что-то

другое. Перебирая все возможные шаги, Роман вспоминает, что родители рассказывали как-то о

байкальской станции Выберино, где им пришлось жить, когда он был ещё совсем маленьким. На

этой станции почему-то очень дешёвые дома. И тут случайно выясняется, что один из

электромонтёров в бригаде недавно прикочевал как раз из Выберино. Жалуясь на гнилой климат в

том месте и плохое обеспечение продуктами – а проще сказать, голодуху – он не отрицает одного:

дом там можно купить и за три тысячи. В Выберино работает деревообрабатывающий комбинат, и

потому деревом там хоть завались. Роман с удовольствием и сразу верит лишь в одно: в обилие

стройматериалов и дешевизну домов, но слова о гнилости байкальского климата слушает с

усмешкой. Да ведь о красотах славного озера поют на всех волнах. Не пугает и недостаток

продуктов: известно, что с огородом в деревне голодает только ленивый.

Взгляд Смугляны, когда Роман рассказывает ей о своих планах, заволакивает романтической

дымкой: ах, Байкал, ах, тайга, ах, хрустальная вода, ах, закаты над озером… Роман невольно

морщится от её восторгов, прося, чтобы серьёзное устройство жизни она не путала с

туристической экскурсией. Однажды, ожидая Романа с работы, Смугляна даже пробует нарисовать

их будущий домик, который сам собой выходит двухэтажным, с мансардой и красивым

балкончиком на втором этаже, с крутыми скатами крыш и с несколькими башенками, как у теремка.

Изображает и какие-то дополнительные пристройки, смысла которых не понимает сама, но

которые просятся для гармонии очертаний. Не забывает и красивую беседку для отдыха и,

главное, всюду цветы, цветы, цветы… В момент этих сладостных фантазий ей так сильно хочется

увидеть мужа, она готовит ему массу ласковых растроганных слов, но, увидев, что усталый Роман

недоволен её рисунками, ничего не понимает, злясь на его серость и приземлённость.

Уже поздней осенью Виктор Кривошеев предлагает Роману шабашку. Он работает личным

водителем директора кирпичного завода. Летом в здании управления завода протекла крыша,

которую требуется отремонтировать. Роман с радостью соглашается. Работать с Виктором одно

удовольствие, потому что, вкалывая, он тоже способен выкладываться по максимуму. Кроме того, у

него, как у всякого простого и компанейского директорского водителя, всюду знакомые, так что

проблем с материалами и оборудованием нет. Это и понятно, потому что по личностному

«спектральному анализу» Виктор – золотистый.

За работу они берутся вдвоём, но для начальства заключают договор на фиктивную бригаду из

пяти человек, в которую по паспортным данным входят Нина, Галя и какой-то брат Гали, которого

Роман никогда не видел.

Дома Роман уже только ночует, потому что на крыше они работают после основной работы и в

выходные дни. Вечерами приходят затемно, усталые до неспособности улыбаться. Оба молодые

мужчины мечтают об одном – заработать на собственный, но почему-то такой трудный угол.

Ужин Нина старается сварить точно к приходу Романа, чтобы выкроить время ещё куда-нибудь

прогуляться, развеяться. Понимая острейшую необходимость денег, Смугляна считает, что эти

деньги потеряют смысл, если, добывая их, Роман превратится в такого вот угрюмого бирюка.

140

Чтобы как-то противостоять влиянию тяжёлого физического труда на её будущего мужа, она

считает себя обязанной обеспечить ему хотя бы минимальную спасительную культурную

программу. Впрочем (что тоже важно), ей и самой не хочется из-за его работы замыкаться в

четырёх стенах. Тем более, при перспективе и вовсе расстаться с городом! Только вот Роман

почему-то всячески отнекивается от её предложений. Чаще всего дело не доходит даже до её

просьб. Намерения Смугляны сами собой испаряются уже оттого, что, вернувшись поздно и не

ценя её верного, терпеливого ожидания, Роман с полным равнодушием хлебает суп, совершенно

не осознавая того замечательного факта, что супов она не варила ни для кого на свете! (Да,

признаться, и варить их не умела.) Так неужели же все эти её старания лишь ради одного

небрежного «спасибо»!?

– Вкусно? – спрашивает она за столом.

– Ничего, есть можно, – отвечает он, сидя едва не с закрытыми глазами, но понимая, что и эти

слова её супе уже похвала.

– Ты меня не любишь, – обречённо заключает Смугляна.

Тут уж Роману приходится выныривать из своей полудрёмы и оправдываться. И всё же,

несмотря на усталость, принимать её пресное варево за какое-то вдохновенное служение ему, как

требует того сценарий, непросто. Помогает установка, что теперь им следует не ссориться, а

создавать дружную, сплочённую семью. Такую, где у Юрки будут братишки и сестрёнки. Вот чего не

надо сейчас забывать. Конечно, их отношения не назовёшь гладкими, только шлифовать их пока

что некогда.

– Давай не будем говорить об отношениях, – обычно предлагает он в такие моменты. – Когда

говорят об отношениях, то их уже не существует. Всё естественное незаметно.

– Даже любовь?

– Она – в первую очередь.

– Неправда, – возражает Смугляна, – если любовь незаметна, значит, её просто нет. Так и