Текст книги "Жизнь волшебника"

сразу три отпотевших гранёных стакана, садится за только что протёртый столик. Вкус сиропа

отдаёт детством – когда же он пробовал его? И вдруг, словно очнувшись, озирается по сторонам.

Да ведь здесь же, в этой столовой и пробовал. Только это было зимой, они заходили сюда с отцом.

Почему отец зимой купил ему сироп? Видимо, просто попробовать давал, потому что самому

нравилось. А у него тогда были новые валенки! И, главное, в тот день был куплен фотоаппарат,

прошедший потом с Романом всю армию. Здесь, у окна, в кадке стоит всё тот же фикус, только

теперь он куда больше. А в кадке и сейчас, чего доброго, всё так же натыканы окурки. Именно в

тот-то день он едва не погиб под автобусом. «Ох, бедный-бедный батя, что пережил ты тогда из-за

меня, дурачка!» А в столовой за столько лет не изменилось ничего. Что же касается напитка, то

Роман часто вспоминал его вкус, не зная названия этого сиропа. А вот теперь знает точно – на

ценнике было написано «грушевый». Как же это здорово, что многое остаётся неизменным. Только

вот он-то уже не тот пацан, и ему требуется принимать какие-то серьёзные решения.

Пауза перед визитом в райком, пожалуй, необходима. Как вести себя там? Сказать ли об

истинной совхозной бесхозяйственности, о ненужном, дорогом производстве витаминно-травяной

муки, о пожаре, который почему-то скрывается? Ну не убьют же его там за это! Хотя, конечно,

сначала следовало сказать об этом на собрании. А то вроде как кляузник какой. Но как там

скажешь, если твой вопрос был последним, а до этого ты ещё не был коммунистом и не имел

права голоса? «С другой стороны, не в шайку же меня впустили, где должен обо всём помалкивать,

а в партию. Если промолчу с самого начала, значит, сразу стану таким же, как они. И потом меня

уже не перелицевать. Значит, и дальше буду помалкивать. Но опять же, не прими они меня, так я и

вовсе не имел бы возможности выступать против них. Это ещё и на предательство смахивает. И

что же делать?»

И тут как подсказка или подковырка какая: где-то в глубине кухни врубается магнитофон с

хриплым голосом Высоцкого:

Почему всё не так? Вроде, всё как всегда:

То же небо – опять голубое…

В общем, песня-то, конечно, о другом, а вовсе не о таких проблемах. О друге, не вернувшемся

из боя, поёт Высоцкий, но этот вопрос – «почему всё не так?» – как будто адресуется сразу ко

многому. Он какой-то актуальный сейчас. Помнится, ещё в школе учительница говорила, что

писатели в русской литературе никогда не боялись задавать самые принципиальные вопросы,

типа: «Кто виноват?» или «Что делать?» Значит, и Высоцкий добавил ещё один из таких вопросов:

«Почему всё не так?»

Странный этот Высоцкий, необычно он поёт, не так, как все. Другого такого певца и близко нет.

Главное, не боится ничего, прёт по-своему. Вот бы с кем поговорить! Ну, ладно, помечтал и хватит.

Так что же всё-таки делать? А, да ладно – обстановка подскажет. Пусть на собрании в совхозе всё

скомкалось, но, может быть, тут спросят: «Вот ты как молодой коммунист вливаешься в партийную

организацию совхоза. Как, на твой свежий взгляд, обстоят дела в хозяйстве? Какие там, по-твоему,

имеются недостатки, требующие устранения?» И, конечно же, после этого вопроса молчать будет

уже нельзя. Так что, пусть только спросят.

Роман поднимается из-за столика, распрямляется. «Господи, да ведь я же – Справедливый, –

вдруг вспоминает он, невольно ощущая на себе чистый скрип крахмальный рыцарской рубашки, –

да какая разница, спросят меня о чём-то или нет? Я должен быть выше всяких страхов, выше

всякой суждений о каком-то моём предательстве. Выложу им всё, и будь что будет!»

Какая необыкновенная свежая прохлада и притенённость в райкомовском коридоре! Хочется

даже посидеть немного в мягком кресле под фикусом с протёртыми, блестящими листьями, чтобы

отойти от уличного пыльного зноя. Роман идёт по коридору, читает таблички из плексигласа с

фамилиями разных работников, аккуратно и прочно привёрнутые на стенах около высоченных

дверей, видит мягкие ковровые дорожки ровно в ширину коридора: то ли коридор делали под

дорожку, то ли дорожки специально выпускались для типовых по всей стране райкомовских

коридоров? И почему-то чем дальше идёт он этим мягким, ласковым путём, тем больше

убеждается, что здесь, в этой прохладе и устроенности, никому никакие разоблачения не нужны.

Весь ритуал его партийного утверждения состоит в спокойном, канцелярском оформлении

38

необходимых бумаг и выдаче билета. Выдача сопровождается, правда, рукопожатием с разным

районным начальством, случайно подвернувшимся тут. Все они улыбаются и поздравляют, вроде

как равного. Заговорить с ними в этот, всё-таки торжественный момент, о каких-то совхозных

промахах – значит просто оказаться невежливым, то есть, тут же ткнуть их носом в то, что они

недосматривают в хозяйствах. Все эти люди очень представительны, при галстуках и костюмах, и

от этого кажется, что дела их невероятно государственные и куда более важные, чем дела в

Пылёвке. С ними, такими значительными, как-то даже и не подходит говорить о всяких мелочах. А

значок депутата (такой же, как и у Трухи), на лацкане у одного из пожимающих руку и вовсе

заставляет очнуться и протрезветь. Люди с одинаковыми значками договорятся друг с другом куда

скорее, чем он договорится с кем-нибудь из них.

…Автобус пылит по шоссе, пересекая широкие, чуть холмистые степи, и хотя в салон тугой

подушкой давит свежий поток воздуха, всё равно душно, потому что в автобусе почему-то работает

отопление, которого на зиму, вероятно, уже не хватит. . «А, собственно, что они для меня, все эти

совхозные проблемы? Ну вот нафиг они мне нужны?» Муторно на душе. На совхозном собрании

боялся сказать о пожаре, в районе тоже боялся, найдя причины, которых и сам теперь не поймёт.

Что же за страх такой неявный и противный, как ком дерьма?! Да ведь предложили бы ему сейчас:

вот тебе два прапорщика Махонина, которые уработают тебя так, что ты потом в зеркале себя не

узнаешь, и он бы, усмехнувшись, ответил: «А давайте прямо сейчас! Чего тянуть с хорошим

делом?» А как этот нынешний страх понять? «Почему я не способен проявляться в таких

ситуациях? – спрашивает себя Роман. – Чем эти ситуации сложнее?» Не это ли имел в виду

удивительно дальновидный Махонин, пророча Роману, что он будет всю жизнь махаться с жизнью,

да только, судя по всему, впустую? Что же, это предсказание уже сбывается? Ведь первый раунд,

судя по всему уже проигран…

А если задуматься в целом обо всех своих планах, в которые он потом письмами и Серёгу

втянул, то откуда они? От чего взялись? Ну, вот если глубоко внутрь себя влезть? Да, скорее всего,

от нелепой мечты раннего детства – выучиться и работать волшебником. Что же, выходит, это ещё

не напрочь выветрено из головы? Оказывается, в армии эта нелепая мечта независимо от него

переплавилась в такие вот фантастические планы: жизнь ему, понимаешь ли, в селе захотелось

полностью по волшебному перестроить. Ну, так, для начала… Да ведь тут и впрямь надо колдуном

или волшебником быть, чтобы всё перевернуть. Так что надо ещё раз, как когда-то в детстве

сказать себе: «Волшебников не бывает, волшебников не бывает, волшебников не бывает. И потому

живи-ка ты себе самой нормальной жизнью».

Твёрдая обложка партбилета в кармане ничуть не греет душу. Когда-то был запал, и были

планы, ради которых хотелось быть партийным человеком. А на деле это вступление прошло,

будто по инерции этого, уже, оказывается, умершего запала. Теперь о планах и думать не хочется.

Вот если честно, то кого больше всего он запомнил в райкоме и о ком приятней всего теперь

думать? Да молоденькую голенастую секретаршу в приёмной, когда разное начальство жулькало

его руку. Секретарша, конечно, не подходила и не поздравляла, а лишь плеснула зеленью глаз,

давая понять, что он-то ей куда симпатичней, чем эти чинуши, упакованные в пиджаки и увязанные

галстуками. Вот это памятно и приятно. Эх, жаль всё-таки Бабочку Наташку. Не хочется

расставаться с ней. Хотя уход её неудивителен. «Если она прилетела от кого-то, значит, так же

легко должна улететь и от меня». Кем только заполнить её место? То-то и оно – чего боялся, то и

происходит; Наташка – это лишь начало. Что же дальше? А дальше то, что мокрому дождь уже не

страшен. Глядя на степи, плавно стелющиеся за окном автобуса, Роман думает о том, что

обманывать себя он больше не хочет. Женщина-жена ему уже не нужна. Он через это переступил.

И теперь хочет всех. А их так много! Мир женщин – это сплошной эротический океан,

противостоять которому невозможно. А он и не хочет ему противостоять…

Автобус приходит в Пылёвку в тот час, когда с поля гонят коров, и люди встречают их на

окраине села. Коровы, важно переваливаясь, шествуют по центру улицы. Роман, сойдя с автобуса

у магазина, идёт им навстречу, ощущая, как отходят отекшие за дорогу ноги. Навстречу попадает

парторг Таскаев, прутиком подгоняющий свою пёструю корову с обломанным рогом.

– Ну как? – даже с некоторой тревогой спрашивает он.

– Утвердили, – словно отмахнувшись, вяло сообщает Роман.

Таскаев, не выпуская прутика, хватает его ладонь обеими руками, так что кончик прутика,

размочаленный о коровьи спины, мелькает перед глазами обоих.

– Поздравляю! От всей души поздравляю с таким важным событием в твоей жизни, – говорит он

среди коров: мычащих, поднимающих пыль с дороги, роняющих смачно брызгающие лепёшки. –

Постарайся на всю жизнь запомнить этот момент! Теперь ты полноценный член нашей Партии!

Слова парторга полны искреннего участия и неподдельной доброжелательности. Удивительно,

что этот взрослый мужик живёт в своём каком-то придуманном мире, в каком-то ложном

измерении, которое он ловко подстраивает к тому, что происходит вокруг него на самом деле. А с

чем он поздравляет? С тем, что впервые пришлось сломаться и по-настоящему сдрейфить? С тем,

что с этого момента он уже не Справедливый? Не послать ли подальше этого парторга?

39

Отец дома реагирует на его партийное утверждение иначе.

– Ну и что? – спрашивает он за ужином вроде как случайно.

– Приняли.

– Ну-ну, – неопределённо бормочет Огарыш, – что ж, коммунисты – люди чисты…

Роман ждёт какого-нибудь толкования этой реплики, но отец молча поднимается, подходит к

тазу под умывальником, просмаркивается и, ополоснув руки, снова садится за стол. Мать же и

вовсе не говорит ничего. Роман невольно усмехается: если вспомнить, на каких матюгах пронесла

она его недавно по поводу Наташки, так какая ей разница – партийный он или нет?

…Конечно же, наибольшая глубина того эротического океана, что не даёт теперь покоя,

находится в городе, куда Романа тянет уже, как хищную рыбу. Не будешь же здесь, в Пылёвке,

знакомиться то с одной девчонкой, то с другой. Тут всё, как на ладони. Зачем позорить и себя, и

родителей? А город большой, там друг друга все не знают. И потому город развратней уже от своей

величины. Вот оно, настоящее место для проявления энергии! Влечение к женщинам ощущается

теперь как неугомонная энергия внутри себя. О том, что молодёжь уезжает из села, пишут во всех

газетах, объясняя это явление разными социальными и экономическими причинами: отсутствием в

сёлах спортплощадок, хороших кинотеатров, занятий по душе… Но кто знает, отчего она, эта

молодёжь, уезжает на самом деле? Сослаться можно на что угодно. Спроси сейчас об этом

Романа, и он тоже ответит первое, что на ум придёт, например, то, что здесь ему не нравится

клуб…

Однажды вечером они стоят у этого клуба с Тоней Серебрянниковой, поджидающей Борю.

– Интересно, а вот чего ты хочешь в этой жизни? – спрашивает её Роман.

– Только одного – замуж за Борю! – восклицает Кармен. – Я люблю его так сильно, что сильнее

уже нельзя. Я нарожаю ему столько детей, сколько он захочет. Я хочу быть просто хорошей женой

и хозяйкой.

И надо слышать её голос, видеть её глаза и милые цыганские ямочки, когда Тоня, струясь

пылким чувством, провозглашает свою простую задачу. Будь она сейчас спокойна, то, наверное,

для целой жизни этого дела было бы маловато, но замешанная на таких чувствах, жизнь её

кажется уже плещущейся через край. И если бы Тоня сказала свои горячие слова, думая не о

Боре, а о нём, то тогда можно было бы и от города отказаться. Да ещё можно было бы отказаться.

И никаких значительных планов больше не иметь. Однако и теперь это предназначено для другого.

И снова вечером трудно заснуть. Это что, уже какая-то система, что он на полшага отстаёт от

других? Да ему надо было на Тоню внимание обратить, а не с холодной Пугливой Птицей время

терять…

Подводя родителей к мысли о своём отъезде, Роман намеренно вздыхает о скуке в селе, о

бесповоротной бесхозяйственности, о том, что надо какую-то профессию приобретать. Отец

хмурится, вынужденно соглашаясь с ним и совершенно ясно догадываясь, куда он клонит. У

Маруси и Михаила опускаются руки. Выходит как раз то, чего они боялись: сын отрывается от них

и, возможно, уже навсегда. Как его потом сюда вернёшь? А ведь он дорогой, единственный…

Жалко его отпускать.

– И куда же несёт-то тебя? – с безнадёжностью говорит мать, когда уже упакованный чемодан

Романа стоит у порога. – Мы ведь тебя так ждали… Оставался бы. Женился бы… Ох, от такой

девки отвернулся… Дурак ты дурак…

– Спасибо, хоть благословила, – с грустной, виноватой улыбкой отвечает Роман.

Огарыш смотрит на Романа со смешанными чувствами. Из армии сын пришёл каким-то

странным, зато теперь он уже как все, поступки его понятны. Но, наверное, для жизни это лучше и

надёжней.

– Эх, Ромка, Ромка, – со вздохом, как бывало в детстве, говорит он и вдруг добавляет, – а ещё

партейный…

Это словно удар под дых. Отец хорошо понимает истинные причины, которые гонят его в город.

Лицо Романа вспыхивает стыдом. А что тут ответишь? Что изменишь?

Марусю и Михаила мучит вина: сыну о его истинном происхождении так и не сказано ничего.

Если только он уже не знает этого от других. Заговорить об этом, пока он был рядом, не решились,

а уж при отъезде и вовсе. А если он из-за этого возьмёт, да и отпадёт насовсем?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Покорение открытого города

В Чите Роман Мерцалов сходу устраивается учеником электромонтёра на завод (ребята после

армии ценятся всюду) и одновременно поступает на курсы электромонтёров. Учеба, совмещаемая

с практикой, совсем не трудна, да и прямые его обязанности на заводе пока что просты: разбирать

и промывать в лёгкой, почти воздушной на ощупь солярке грязные электромоторы, потом

40

смазывать их и собирать. Кроме того, в обязанности ученика входит замена длинных, как палки,

постоянно умирающих неоновых ламп на самой верхотуре цеха при помощи очень высокой

расхлябанной стремянки. Обязанности свои он, оказавшись в строгой обстановке, исполняет по-

армейски чётко и без рассуждений.

Где-то здесь же, в Чите, живёт Серёга Макаров, и хорошо было бы его отыскать. Судя по его

адресу, они обитают в одном районе города, ходят по одним и тем же улицам, видят одних и тех же

прохожих, только сами пока никак не столкнутся. Хотя, конечно же, нелепо старым, лучшим

друзьям встречаться случайно. Желание отыскать Серёгу отчётливо держится первую неделю, а

потом как-то незаметно стихает. И на это есть причины.

В детстве их дружба начиналась с вражды. Оба – единственные и оттого очень дорогие для

родителей дети. Правда, Роману даётся от этого полная свобода во всём, а отличнику Серёге

достаётся полная неволя. Мать его, Надежда Максимовна, буквально глаз с него не сводит. Серёга

какой-то неловкий, у него постоянно что-нибудь ушиблено: не одна рука, так другая, не рука, так

нога. Он почему-то падает там, где другой никогда не упадёт, ударяется там, где другой не

ударится. Скорей всего это из-за двух его физических изъянов. Во-первых, из-за

непропорционально большой головы, лишающей Серёгу всякого равновесия, а во-вторых – из-за

плоскостопия. Ну, с плоскостопием-то всё понятно – любого человека придави такой внушительной

головой, так и у него стопы выпрямятся. Только у Серёги это плоскостопие, кажется, во всём: в

походке, в любом жесте и движении. А вот голова у него, напротив, совсем не плоскостопая –

пятёрки так и сыплются в дневник. Однажды Серёга жалуется, что из-за этих плоских стоп его,

наверное, даже в армию не возьмут. Ох, как здоорово его потом можно было бы этим подразнить,

если б он сам не страдал от такой перспективы. Так что смеяться тут над ним даже как-то и не в

удовольствие.

Видимо, потому, что Серёга не только родительский, но и учительский любимчик, да и сама

Надежда Максимовна – учительница в младших классах, самомнения в нём – хоть отбавляй.

Белобрысому Роману он приклеивает прозвище «Беляк» с разными приложениями, так что Роман

разом обретает множество оскорбительных дразнилок, связанных с грибами, зайцами, но что

самое обидное и позорное – с белогвардейцами. На переменах Ромка-беляк гоняет неуклюжего,

как медвежонок, Серёгу по классу и лупит учебником по чему попало, а чаще, конечно, по его

большой изобретательной башке. А однажды, когда Огарыш уж как-то совсем неудачно, как из-под

топора, подстригает Ромку, оставив криво подрубленную челку, Серёга дразнит его «Бобиком».

Этого Ромка уже не выносит и дома со слезами жалуется матери. Его слёзы видит и тётка

Валентина, жена дяди Тимофея, которая сидит за столом со стаканом густого чая с молоком.

– Ну, так и ты ответь ему как следует, – советует тётка, – он тебе: «Бобик», а ты ему:

«Большеголовый Сундук».

У Ромки от удивления, кажется, сохнут не только слёзы, но и жалостливые сопли. Удивлённо

смотрит на Валентину и Маруся. У Валентины, матери троих сыновей, жаловаться в семье не

позволяется: парни сами устанавливают свои контакты с миром и сверстниками. Хныкающим или

побитым ещё и дома добавляется – не жалуйся. Причём добавляет Валентина, а не Тимофей,

считающийся слишком мягким с детьми.

Совет её кажется злым и невозможным даже для обиженной души. Удивительно, что несмотря

на постоянное высмеивание других и придумывание для них разных обидных прозвищ, сам Серёга

обходится без прозвища. Обижать Серёгу не решается никто, видимо, чувствуя, что его обида

будет неравноценной. Ведь, давая прозвище Серёге, просто невозможно обойти его большую

голову. Нельзя же, обогнув главное, сделать акцент на чём-то второстепенном. Механизм делания

прозвищ не таков. И потому Серёга остаётся просто Серёгой, что может считаться и именем, и

прозвищем.

Конечно же, Роман и не думает воспользоваться злой подсказкой тётки, но на следующий день

после первого же «Бобика» этот «Большеголовый Сундук» вылетает у него сам по себе. И Серёга

замирает, как пронзённый. Он разоблачён! Губы его трясутся, большие глаза расширяются и

стекают крупными слезами. Оказывается, о его недостатке знают! Он долго стоит потом у окна,

растирая слезы и всхлипами глотая большие куски воздуха. Роман покаянно и с опасением ждёт

каких-нибудь ещё боольших его гадостей, но на следующей перемене вдруг словно перемолотый

Серёга подходит к нему с пустым бледным лицом.

– Может быть, так-то не надо, а? – едва проговаривает он вновь запрыгавшими губами. – Это

нечестно…

С этого-то момента и начинается их взаимопроникновенная дружба. Потом они уже вместе

всюду.

Как-то летом они лежат, загорая на протоке, а рядом с ними оказываются городские мужчина и

женщина. Для деревенских пацанов удивительна уже сама женщина в купальнике на песке: никто

из сельских тётенек до этого просто не додумывается. Но ещё больше странен мужчина, который

время от времени приносит в ладонях воду из протоки, смачивает спину женщины, а потом нежно

растирает. У пацанов, стыдливо наблюдающих за этим открытым нежным поведением взрослых,

41

аж мурашки по коже бегут.

– Чего это он, а? – с недоумением спрашивает Роман.

Это непонятно и Серёге, но он же умный и книжек больше прочитал. Серёга задумывается на

какое-то время и вдруг высказывает потрясающую догадку:

– А, так это же, наверное, он любит её!

И как только Серёга знает о таком?! Это неожиданное открытие смущает обоих. Так вот,

оказывается, что значит любить. Это, значит, быть таким, как этот городской мужчина.

Такими-то целомудренными впечатлениями и выстраивается потом их отношение к женщинам.

Общее детство, общие начальные впечатления, общие планы и взгляды со временем спаивают их,

делая вроде как подотчётными друг другу. Так как же сейчас, с какими глазами рассказывать

Серёге о своих не очень-то хороших намерениях в городе?

А как в разговоре с ним обойти тему его спившихся родителей? Конечно, сам факт их спивания

невероятен. Когда отец писал об этом в армию, то там эта новость казалась нелепостью. Нельзя

было до конца поверить в то, что так опускается Надежда Максимовна – учительница. В детстве

Роман даже побаивался её: всегда строгую, аккуратную, гладко причёсанную, внутренне

натянутую. Она всегда такой была. А вот дядю Володю-то, работавшего киномехаником, можно

было и раньше увидеть на улице с широко расставленными для устойчивости ногами, в обвисших

штанах-пузырях. Он мог и в кинобудке напиться, перепутав последовательность всех частей

фильма. Надежду Максимовну тогда просто жалели. Вместе они не появлялись нигде, и поэтому в

пару с трудом объединялись даже мысленно. Так и не восприняв реально это известие в армии,

Роман, увидев потом Надежду Максимовну в Пылёвке у магазина, застывает потрясённым. Она ли

это? Черты настоящей Надежды Максимовны кажутся какой-то тенью в этой едва знакомой

женщине – растрёпанной, опухшей, с синяком под глазом. Спотыкаясь, шатаясь из стороны в

сторону, звеня пустыми бутылками в грязной, изодранной сумке, она подходит к крыльцу магазина.

И мир переверчивается с ног на голову. Мир, рвущийся в самом крепком месте, не может быть

логичным. И если бутылки собирает Надежда Максимовна, то и весь прочий мир тоже должен

пристроиться за ней с такими же грязными сумками. Можно ли было когда-нибудь раньше

представить её такой?! Оторопевший, Роман не решается даже поздороваться с матерью лучшего

друга.

– А, Ромчик, – узнаёт его она, глядя незнакомыми, запавшими глазами. – Отслужил, значит. . А

чо же не заходишь? Сергей-то наш в музыкально-педагогическом училище учится. И женился уже.

Вот так вот. .

Особенно долго и шепеляво, показывая недостаток передних зубов, складывает она из

непослушных звуков это «музыкально-педагогическое». Ох, Надежда Максимовна, Надежда

Максимовна… Теперь её имя, произносимое когда-то с уважением, стало уже именем

нарицательным. «Сшибаешь стопки, как Надежда Максимовна», – смеются теперь в Пылёвке над

желающими выпить.

Потому-то Серёга и не показывается теперь дома, потому-то в последние полгода ему уже не

до рассуждений о том, что творится в родном селе.

Как же теперь с ним об этом говорить? Как сочувствовать ему? Как не ранить уже самим этим

сочувствием? Странно, что их, друзей, разводят по сторонам жизненные события, которые

складываются независимо от них. Само собой, что когда-нибудь они встретятся, но совсем не

понятно, как будут общаться.

Конечно же, главная жизнь Романа идёт не на курсах электромонтеров и не за промывкой

уработаных электромоторов. Она начинается за проходной завода в кинотеатрах, в магазинах, на

улице. А впрочем, идёт и параллельно учёбе, и параллельно моторам – всюду, где мелькают

загоревшие за жаркое лето женские ноги, косо срезают сердце лукавые, яркие взгляды,

подрагивают при ходьбе даже под заводской робой умопомрачительные женские округлости. В

каком гипнотическом плену и власти держат вчерашнего солдата эти удивительные существа!

Роман плывёт по миру с креном на один борт: все мужчины в нём – серые тени, женщины же

реальны, выпуклы, ярки. С мужской частью мира на заводе и вне его хватает и мимолётных, вроде

как производственных отношений, с женщинами хочется развивать личные и волнующие.

Роман бродит по улицам, видит девушек и женщин, просто захлёбываясь их красотой и

собственным вожделением. Этого женского и магнитного уж как-то через чур много. Казалось бы, с

точки зрения разумности, притягательного требуется ровно столько, сколько в силах способна

воспринять одна отдельная мужская особь, но на самом же деле женская магнитность спокойно,

как океан, существовала с каким-то убийственным превосходством над всякой мерой.

К женщине, более других привлекающих на улице, Роман словно приклеивается. Не попадая ей

на глаза и никак не обнаруживая себя, он долго следует за ней, незаметно наблюдая, едет рядом в

троллейбусе, заходит в магазин и с сожалением, так и не замеченный, отпускает её у дверей

какого-нибудь подъезда совсем в другом районе города. Расстаётся с ней, как с каким-то

несостоявшимся жизненным вариантом, как с романом, проигранным в воображении. Несколько

раз он всё-таки отваживается заговорить, но всякий раз контакт обрывается на первых фразах.

42

Думая о городе в Пылёвке, Роман, не считая себя дурнее других, даже не сомневался в своих

быстрых и лёгких победах, но город со всей его суетой, свободой и, как казалось раньше,

быстрыми сближениями, на деле-то оказывается не столь податлив. Стоит потянуться к какой-либо

женщине, излучающей головокружительную, почти материальную магнитность, как она

превращается в призрак: усмехается, отворачивается, уходит куда-то быстрыми шагами,

оказываясь уже чьей-то подругой, невестой, женой. Все, к кому он не подходит, уже вплавлены в

свои, особенно густые здесь сети человеческих отношений. Город, прямо-таки напряжённый

эротикой, похож на несмачиваемую плоскость, по которой Роман катается капелькой воды, никак с

этой плоскостью не соединяясь. Может быть, что-то в нём не так? Может быть, внешность его

виновата? Проходит почти целый месяц горячей, напряжённой жизни в городе, а он так и остаётся

в нём чужим, неопределившимся, не добившимся ничего. Ему кажется, что, отвергаемый

женщинами, он отвергаем всем городом и всем миром.

Куда ж пойти ещё с первой своей небольшой получки, если не в ресторан «Коралл»,

находящийся под боком общежития? Правда из общаги сюда ходят не многие. Ресторан

оккупирован местными хулиганистыми парнишками, которые, по слухам, могут начистить морду и

просто так, ради разминки и спортивного интереса. Но хулиганов бояться – в ресторан не ходить. А

где ж ещё знакомиться, если не здесь?

Ресторан Роман видел до этого лишь в кино. Что ж, очень даже похоже. Вкусные запахи –

пахнет, без всякого сомнения, жареной курицей. Только здесь она, наверное, дорогая. Ещё рано, и

в зале полно свободных столиков. Лучше сесть подальше, с краю, как за последнюю парту в

классе.

Подходит официантка на шпильках, с сухими светлыми волосами. А приветливая-то какая,

улыбается как! Но для знакомства она, понятно, не годится, потому что улыбается по работе. Куда

бы спрятать свои руки с тёмными трещинками от солярки, которые не берёт никакое мыло?

Начать же, пожалуй, можно с салата из помидорок с майонезом и портвейна. Заказ пустячный –

помидорки накрошить и три минуты много, а ждать приходится чуть не полчаса. Но это даже

хорошо – не есть же он сюда пришёл, спешить некуда. Тем более, что народ только-только

стекается. Но вот и салат, вот и портвейн в стеклянном графинчике с притёртой пробкой.

Попробуем маленько, рюмашечку одну.

И тут на стул перед ним опускается подошедший сзади миниатюрный, ловкий парнишка с

золотыми фиксатыми зубами. На вид ему где-то под тридцатник. Чёрная рубашка, на пальце –

синяя наколка кольца, каких у Моти-Моти целая коллекция. Что ж, один из штрихов его биографии

понятен, хотя совсем тёмного впечатления, как можно было ожидать, он не производит – есть в

нём что-то и весёленькое, розовое. Роман спокойно осматривает его, потом зал по сторонам.

Народу ещё немного. Музыканты с длинными космами, в заплатанных джинсах разматывают

провода гитар. Пожалуй, тут и к бабушке ходить не надо, чтобы понять – это и есть один из тех

хулиганистых завсегдатаев ресторана, которых боятся в общежитии. Если он рыпнется, то

придётся незаметно его уложить – ну, мол, сам споткнулся и, видимо, при падении мордой стул

зацепил. Только вот из ресторана уходить не хочется. Хорошо тут, уютно и культурно как нигде.

Конечно же, самый лучший ход – это всегда ход вперёд. Не опуская графинчика после своей

рюмочки, Роман молча наливает гостю вино в фужер для воды. Тот молча, оценивающе смотрит на

Романа. Очевидно, спокойное и конструктивное поведение новенького ему нравится. Подняв

фужер, делает глоток и ставит на место.

– Костик, – протянув руку, представляется он.

– Роман.

– Я уж подумал, тут какая-то белая кость сидит. Ты же вон какой, беленький… Ну, так и что,

Ромашка, откуда тебя к нам занесло и какие у тебя проблемы?

– Занесло меня вот из этой общаги, – говорит Роман, указав вилкой за спину, а проблема у меня

всего одна, зато громадная…

– Ну-ну, – с усмешкой поторапливает Костик, – не тяни кота за хвост.

– Уже месяц хочу познакомиться с какой-нибудь женщиной и не могу. Не умею.

У Костика от такого признания сам собой открывается блестящий золотом рот.

– Ну ты даё-ёшь! – восторженно произносит он. – А что? Ты мне даже нравишься… Хотя насчёт

баб ты, конечно, загнул. Чего же тут сложного?! Мне бы твою фактуру, так я и вовсе был бы секс-

символом Читы и её окрестностей.

Роман лишь беспомощно пожимает плечами. Костик смотрит на эти широкие, но зажатые плечи,

на опущенную голову, на руку, по локоть спрятанную под стол, и верит.

– Ладно, – загораясь, говорит он, – заказывай водки, и я проведу лекцию по ликвидации

безграмотности.

И потом, воодушевленный неопытностью этого пионера, едва помакивая в рюмке верхнюю губу,

Костик рассказывает о женщинах, которые постепенно наполняют ресторан. Большинство из них

он знает, причём некоторых так близко, что ближе уже некуда. Делая свой обзор, он даже гордится

собой и членами родного коллектива, в который, получается, щедро вводит новичка.

43

– А вот та – как тебе, ничего? – спрашивает он. – Вон, за тем столиком, слева?

– Да ничего, вроде, – нерешительно пожав плечами, отвечает Роман.

– Как, хотел бы попробовать?

Роман ещё более смущённо жмёт плечами, что, впрочем, похоже и на согласие.

– Спробуй. Это жена моя… – говорит Костик, выдерживает паузу, наблюдая за изменяющимся

лицом Романа, и добавляет: Бывшая.

Роман даже отстраняется назад, не зная, как на это реагировать. Костик, откинувшись на стуле,

наслаждается произведённым эффектом.

– Да ты не бойся, – засмеявшись, продолжает он, – Надька уже года три как по рукам пошла,

так что с ней всё запросто… Теперь ей можно только хороших мужиков пожелать.

– Нет, – говорит Роман, которому становится уже не по себе от простоты здешних нравов. – Я в