Текст книги "Жизнь волшебника"

С этого дня Роман становится самым почётным гостем семейного гнезда Макаровых, свитого в

его восприятии из бронзовой ручки, на дверях обитой пухлой дерматином, комнаты, запруженной

книгами, уютной кухоньки со столиком и фиолетовыми чашками на нём, но главное из неизменного

душевного уюта и гостеприимства. Он забегает сюда при каждом удобном случае, всякий раз

удивляясь обходительности и предусмотрительности хозяйки. Элина сразу запомнила, что лучший

друг её мужа любит густой чай с молоком, и никогда не забывает им угостить. Во всём городе для

Романа нет другого такого же места, где его встречали бы так приветливо, куда можно приходить,

как на какой-то нравственный полюс. Особенно ощутимой эта очистительная полюсность бывает

тогда, когда он заходит к ним после какого-то очередного приключения, с новым «фантиком»,

пристёгнутым к душе. Хорошо, что эту «ордененоносную» душу нельзя увидеть, а то Макаровы и

на порог своего гнезда, наверное бы, не пустили…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Искренний день

В день рождения, в середине января, от родителей приходит перевод в пятьдесят рублей.

Вернувшись в общежитие с почты, Роман падает на кровать и, расслабившись, погружается в

зыбкую поверхностную дрёму. Открыв глаза минут через десять уже отдохнувшим и посвежевшим,

он, не поднимаясь, достаёт из кармана рубашки обе синих четвертных и квитанцию, заполненную

круглым почерком матери. Кто, интересно, придумал такое, что имениннику в день рождения дарят

подарки родители? Почему не наоборот? Что сделал именинник для того, чтобы родиться?

Напротив, это отца и мать надо постоянно благодарить за жизнь на этом белом свете. А в день

рождения – тем более. «Интересно, что внешне я почему-то не похож ни на маму, ни на отца, –

мелькает на мгновение в голове Романа неожиданная мысль и тут же гаснет, не успев

осмыслиться. – Как-то они, дорогие мои, поживают там без меня? Надо бы как-нибудь съездить к

ним или уж хотя бы письмо написать». Во время службы переписка с родными была нужна, как

воздух, а теперь, вроде, как не совсем обязательно. Почему так? Из армии его ждали, питали

надежду, а теперь уже не надеются, махнули рукой – отломанный ломоть. Как-то всё-таки неловко

перед ними…

День рождения… «Бог мой! – расстроенно думает Роман. – Мне уже двадцать один, а я ещё

никто и ничто…» Что это за событие такое – день рождения? Зачем праздновать факт, который

был, но уже никогда не повторится? Не умнее ли отмечать то, что ещё предстоит? Ну, день

неминуемой смерти, например? Жизнь всякого человека имеет начало и конец. Начало он

отмечает ежегодно, а о конце старается не помнить. Да и как этот конец отмечать, если не ясно,

когда он настанет? Точный год своей кончины не установишь – тут полная неопределённость. А вот

то, что датой станет один из 365-366 дней года, – это уж наверняка. Месяцем твоей смерти станет

один месяц из двенадцати, а числом – одно из тридцати одного. Вот и определи подходящие

координаты… Или последи за днями в течение года и выбери самый плохой. Зачем это нужно? Так

для того, чтобы облегчить день рождения. Ведь жизненные итоги, даже если они хороши, всегда

неприятны уже тем, что они итоги. Поэтому не лучше ли подбивать их в день смерти? То есть,

надо отделить одно от другого: день рождения праздновать как день планов и перспектив, а день

смерти – как день итогов. И тогда день рождения, освобождённый от лишней заботы, потеряет

печаль. А впрочем, как тут ни умничай, сколько ни рассуждай, что правильней, что не правильней,

а только дату смерти всё равно никто намечать себе не захочет. Праздником это быть не может.

Так что, вся нагрузка итогов как лежала, так и будет лежать на дне рождения, которому радуются

лишь в детстве – на подъёме, а на спуске, как всем известно, от него уже грустят…

По хорошему-то, день рождения надо бы вообще проживать вместе с близкими людьми. Пусть

они пособят пройти через него. Пусть поддержат в этот день, когда время обнажено и

воспринимается болезненно, остро, как в тот самый момент, когда из ствола жизни проклюнулся

новый росток. Именно в этот день человек был опущен откуда-то с вышних далей и лёгким

56

шлепком направлен по жизненным годовым виткам с неизвестным их количеством. Только связь

его с мистическими высями не прерывается, потому что на каждом витке он возвращается к этому

обнажённому, не изолированному от обыденности месту. Так что день рождения – это самый

мистический, самый искренний день любого человека…

Повернув голову, Роман смотрит в окно, а там уже смеркается. День практически позади, а ведь

именно сегодня, в этот промежуток обнажённого времени, как раз и могло бы прийти что-то

необычное. Именно сегодня любое событие способно напрямую прикипать к Судьбе. Так что, в

любой рядовой день можно было бы полежать ещё немного, поразмышлять, а потом взяться за

книжку и читать её, так же размышляя, но только не сегодня. Каким был этот день двадцать один

год назад? Как выглядели тогда родители? Конечно же, они были молодыми и счастливыми…

Расспросить бы их как-нибудь о разных мелочах главного этого дня …

Но как быть сегодня? На заводе он про день рождения умолчал, чтобы избежать предложения

поставить бутылку. Бутылки, положим, не жалко, да только что интересного в перспективе

банальной мужской выпивки? Сегодня хочется тепла. Навестить кого-нибудь из своих женщин, что

ли? Но все они – для будней. Для душевного события женщины нет.

Конечно, теплей, чем в гнезде Макаровых, его не встретят нигде. Они с Серёгой помнят дни

рождения друг друга и, скорее всего, Серёга поджидает его вечерком. Однако у друга всё своё. Как

пойти в чужой дом со своим днём рождения? Вот он я – за поздравлениями пришёл!? Как можно

постоянно с бравадой заявлять, что тебе на этом свете лучше всех, а в день рождения приползти к

старому другу, потому что нет ничего своего? Откровенно явиться к нему за теплом – значит

выглядеть уж и вовсе ничтожным. Понятно, что по большому-то счёту Серёга прав: жизнь и впрямь

надо налаживать поосновательней, да только не сегодня же демонстрировать свою слабость.

Важно и другое – тепла-то ведь хочется не такого, какое встретит он у Макаровых. Проверено уже,

что когда он бывает у этой счастливой пары, его одиночество уменьшается, но сегодня-то хочется

быть рядом с таким человеком, с которым оно исчезло бы совсем.

Где же та женщина, с которой возможно такое? Когда случится его главное знакомство?

Роман тянется к приёмничку на тумбочке, щёлкает выключателем. О, как удачно! Поёт Майя

Кристаллинская: «Опустела без тебя Земля. Как мне несколько часов прожить? …Если можешь,

прилетай скорей…» Никому из своих женщин не признался ещё Роман в том, что это его любимая

песня. Той, перед которой можно обнажить душу, пока что нет. Можно было бы признаться Любе,

да мало было времени – не успел. Эту песню он полюбил в армии, когда однажды,

вчувствовавшись, вдруг воспринял её слова как чьё-то, пока что не понятно чьё, искреннее

послание себе. И тогда нежный посыл песни растворил душу. Теперь же она и вовсе плавит его,

как мята. «Нежность» – так эта песня и называется, и уже само её название похоже на высшее

откровение. И верно: хочется жить уже не арифметикой чувств, а их высшей математикой. Не

просто чувствами, а чувствами-паутинками. Лишь они-то, наверное, единственные, и способны

сплетать друг с другом в эфире пугливые радужные души. Нежность – вот газовое наполнение той

сферы, в которой способны жить эти тонкие чувства. Вне её очень ранимые, а потому истинные

чувства, умирают. Только где эта сфера, где эти чувства? Есть лишь обыденные знакомства,

встречи, фотографии – коллекционирование, в общем. Лица являются и исчезают. Знакомства

тянутся по физиологическому подвалу, а тебе мечтается о верхнем, поднебесном этаже.

А, может быть, не случайно «Нежность» влилась в эту комнату и в его душу именно сейчас? И,

кстати, не для важных ли необычных встреч и событий существуют такие искренние дни?

И лежать уже нельзя. Нужно как-то куда-то двигаться. Причём, надо поторапливаться, день

уходит, можно не успеть. Но куда? Да хотя бы в тот же «Коралл» или, как его ещё называют,

«Пыльные сети» – из-за сетей, висящих над эстрадой для придания «морской атмосферы». Если

чему-то сегодня суждено быть, то оно найдёт его в любом месте. Главное – не лежать, а

выскрестись из затона общаги куда-нибудь на стремнину.

Однако в ресторане всё то же. Для прокуренного стабильного питейного заведения его

обнажённый, искренний день – обычное время, будний вечер, среда. Музыканты играют как из-под

палки. На эстраду к своим сетям они после частых затяжных перерывов выходят походкой ленивых

котов. А по выражению лиц – так это для них и вовсе каторга. Все уже знают, что в конце вечера

перерывы станут ещё длиннее, музыканты – ещё ленивее, а потом патлатый солист в потёртых

джинсах возьмёт микрофон: «Наша программа окончена», – объявит он. После этого хитро

усмехнётся и добавит: «Но вечер может быть и продолжен». Знают паразиты на что надавать.

Музыка в ресторане – это всё. Пока есть музыка, есть настроение, есть веселье. А как оборвалась,

так от ресторана лишь одни унылые стены и остались. И когда те, кто не хочет быстро уходить

домой, понесут к эстраде пятёрки, музыканты, заметно оживившись, поиграют ещё сверх

утверждённого репертуара.

Сегодняшняя тоска особенная. Такая же, как и в Новый Год, тоже встреченный здесь. Под утро

новогодней ночи Роман оказался под одеялом какой-то тридцатилетней тётки, которую сейчас без

записной книжки и не вспомнит. Для одинокой женщины её приключение, возможно, ещё как-то

связывалось с праздником, а для него и Новый год свёлся этим обычным эпизодом к будням.

57

Особенность сегодняшнего вечера позволяет видеть всё происходящее в зале отстранённо, со

стороны, спокойней и осмысленней, чем обычно. За соседним столиком, кстати, отмечается день

рождение пожилой представительной дамы. Все женщины там в длинных вечерних платьях,

мужчины – в пиджаках и при галстуках. А ведь он тоже мог бы пригласить в ресторан (только не в

этот) Серёгу с Элиной и вот так же уютно посидеть. Жаль, не догадался…

Сегодня в зале активней всего тройка мощных дам в облегающих шёлковых платьях, хорошо

показывающих цилиндрическую массивность зрелых тел. Время от времени они выходят размять

под музыку эти свои основательные туловища с талиями наоборот. К одному из столиков, где

восседают две женщины постройней и помоложе, подходит пара уже нелинейно двигающихся

кавалеров. Остановившись возле дам, они, тыча пальцами за их спинами, но на виду всего

ресторана, минуты две договариваются кому – какая. Когда решение оказывается принятым и

утверждённым, мужики наклоняются к избранницам и оказываются отшитыми сходу, даже без

оглядки простой отмашкой – отвалите! «Соискатели» сконфуженно возвращаются к своему месту,

пожимая плечами и на ходу обсуждая причины поражения. Их попытка «склеить» понятна всем, но

в ресторане уже та туманная атмосфера, когда большинство посетителей пьяны, и можно всё:

открыто материться, кричать, гоготать на весь зал и курить. Воздух уже сиз от сигаретного дыма, но

официантки, храня свои нервы, не замечают курящих.

Девушка, сидящая за столиком слева, пьяна настолько, что, усаживаясь на стул после

очередного танца, подпрыгивает на нём пять раз, чтобы правильно угнездиться. И уже от самого

счёта её подскоков Роману становится очевидно, что и сам-то он тоже уже хорош. Ну, а что на

сегодня ещё? Вот посидит он тут, полюбуется на всех этих грустных и весёлых, на пыльные сети со

штурвалом на эстраде и – спать в общагу? И это день рождения? Ждал чего-то необычного, чуть

ли не особого прилива Судьбы, а на деле в жизни тот же серый штиль. Видно, Судьбе, как

отдельной стихии, независимой от всего, наплевать на всякие там дни рождения.

– Лида! – окликает Роман проходящую мимо официантку и, когда та оглядывается, кивает на

пустой графинчик.

– А не много? – подойдя, спрашивает Лида с припудренным прыщеватым лицом. – Ты и так

выпил сегодня больше чем надо. А менты, между прочим, в вестибюле. Так что, лучше не проси…

– А я для Костика, – обманывает Роман, видя того за другим столиком, хотя с ним сегодня ещё

не здоровался.

– Не свисти, – говорит Лида, – ему пить нельзя.

– Сегодня можно.

Сзади на тугой юбке официантки там, где начинается разрез, пришита крупная пуговица, такая

же, как на коротких штанах клоуна Олега Попова. «Модная, ё-моё…» Роман вяло смеётся сам с

собой, представляя, как, наверное, неудобно официантке, вчерашней деревенской девчонке,

сидеть на этой нелепой пуговице.

Костик подходит вместе с Лидой, принёсшей очередной графинчик.

– Ну, коллега, – говорит Костик, подсаживаясь напротив, – я смотрю, мощно ты сегодня

веселишься, прямо гудишь. Чего это ты нахрюкался-то, а?

– А, так надо, – отмахнувшись, говорит Роман, – давай выпьем с тобой.

– Ты же знаешь мои правила…

– Знаю, но не пора ли тебе хотя бы раз сделать исключение?

– Это чего же ради?

– Праздник у меня…

– Оно и видно. Ты сегодня веселый и радостный, аж до соплей.

– Да день рождения у меня, – сообщает Роман и вдруг от этого, первого за весь день признания,

ему становится так обидно, что из глаз текут лёгкие пьяные слёзы.

Вытирать глаза и нос салфеткой – неудобно, она быстро размокает и прилипает кусочками на

лицо. Костик в растерянности. И, кажется, впервые за всё время видит его иначе: ходит сюда

какой-то человек, а кто он такой? У него ведь и день рождения может быть. И вот сидит он сегодня

в ресторане и в одиночку глушит водку. Костик берёт пустую прозрачную рюмку, дует в неё,

словновыдувая что-то, ставит рядом с рюмкой Романа:

– Плесни!

После второй рюмки, выпитой Костиком, уже сам пьяный, Роман догадывается, что, видимо, его

ресторанный товарищ не пьёт не только из-за из своих особых взглядов, но и от способности

мгновенно пьянеть. Эта скорость так велика, что он догоняет Романа уже на втором шаге.

Соответственно, и разговор у них идёт уже совсем иной.

– Значит, у тебя, мой друг, сегодня день рождения, – растроганно вспомнив, говорит Костик, – а

мне и подарить тебе нечего.

– Да ладно, чего ты, – почти счастливо отмахивается Роман, – главное, что мы сидим вот тут с

тобой и разговариваем, как человеки.

А что, вечер теперь и в самом деле не так уж плох. Вот всё и наладилось. Теперь уже уютно и

тепло. И Костик, по сути в какой-то степени его учитель, – очень даже неплохой человек. Главное

58

же то, что Костик сочувствует дню его рождения и пьёт вместе с ним, несмотря на то, что ему,

конечно, лучше бы не пить.

– Нет, – клинит окосевшего Костика, – всё равно это не по-людски. Подарок какой-то должен

присутствовать. Ну, хотя бы символический.

– Во-во, – обрадованно, сам не зная чему, подхватывает Роман, – это в точку. Пусть подарок

будет чисто сим-во-ли-чес-ким…

– Но что я могу тебе предложить? – рассуждает Костик. – Какую-нибудь из этих баб? Так ты и

раньше советов не любил, а теперь и сам любую снимешь. Ведь так же?

– Так, – соглашается Роман, – сниму. Но ведь подарок-то символический, и потому сегодня я

готов принять его от тебя. Хотя бы для того, чтобы ты успокоился насчёт подарка. Я должен

сегодня поступить деликатно…

– Молоток! – хвалит Костик. – Ты – человек, и я уважаю тебя за это.

Он подаёт руку через столик, и ресторанные побратимы уже в третий раз за вечер приветствуют

друг друга.

– Значит, так, – продолжает Костик, – сейчас мы выберем тебе кралю… А чего её выбирать –

бери вон ту, за столиком у стенки. Там их две. Видишь? Обеих Зойками зовут. Клей, которая

потолще. Подарок не должен быть хилым. Правильно я мыслю? Он должен быть достойным и

основательным.

– И символическим, – добавляет Роман.

Он смотрит туда, куда указывает Костик.

– Так она же ещё пьяней меня. У неё и глаза-то уже не смотрят. .

– Хэ! Зато она узбечка… – как-то значительно и торжественно произносит Костик. – У тебя

узбечки были? То-то и оно! А трезвая тебе сейчас и не к чему. Зато утром вместе опохмелитесь…

А что? Это остроумно и даже попахивает мудростью. Так что, друга надо уважить. Роман

приглашает Зойку танцевать, если это похоже на танец. У Зойки при её наверняка стопроцентном,

не испорченном газетами зрении, какие-то совершенно слепые глаза: не понятно, видит ли она

вообще, с кем нараскоряку идёт куда-то на месте? В её азиатской наружности почему-то слепо всё:

нос, губы, лоб, волосы, уши и даже тело. Она непредсказуемо валится то туда, то сюда, то,

оступаясь на каблуках, зависает на шее. Нет, пожалуй, даже с самой большой натяжкой танцем это

не назовёшь. Или всё же назовёшь? Ой, да какая разница?! Тут и самого уже впору подпирать.

Выходя потом из зала следом за Зойкой, Роман, как ему кажется, уже не идёт, а, находясь в каком-

то мерцающем состоянии, затяжно падает вперёд. Причём падает расчётливо боком,

развернувшись косоватыми плечами, чтобы с большим запасом пролететь в дверь. Мессершмит,

да и только! Никакой милиции в вестибюле, слава Богу, нет, а то сегодня бы уж точно вытрезвителя

не миновать.

Зойка живёт в однокомнатной коммунальной квартире, напоминающей кладовку для хранения

пустых бутылок, в которую вдвинули бельевой шкаф с диваном. Воздух спёрт и прокалён

единственной, но какой-то сумасшедшей батареей, на которой впору жарить яичницу. Форточка

заколочена большими, прямо зверскими гвоздями, так что в комнате не запах квартиры, а запах

логова. И как же это надо курить, потеть и не мыться, чтобы создать эту убойную атмосферу! А

тараканы! Тараканы – это отдельная песня. Трудно сказать, чья это квартира на самом деле: Зойки

или тараканов, которые с шелестом бегают наперегонки и просто ради променажа по сухим

обшарпанным стенам и по грамотам, регулярно вручаемым хозяйке на производстве. Хорошо ещё,

что насекомые как будто сыты и благодушны.

А здесь ведь надо ещё и спать. Плюнуть на всё и уйти? А плюнуть – это значит тащиться по

морозу в свою общагу, и – не дай Бог – где-нибудь завалиться в темноте. Ведь не найдут. Нет уж,

видели мы таких, найденных только утром…

Шагая сюда за Зойкой, Роман молчал всю дорогу, понимая, что в этом упрощённом знакомстве

слова излишни. Хозяйка, пуская его в квартиру, тоже молчит. Кажется, она и говорить-то уже не

может, потому что пьяна до беспамятства. Что ж, дарёному коню в зубы не смотрят. А раз

приглашён, значит отрабатывай. Сбросив полушубок и мысленно перекрестившись, Роман, не

обращая внимания на многочисленных свидетелей на стенах, обнимает их хозяйку. Ну, неужели ей

ещё чего-то надо? «Возьми и оттолкни меня легонько. И тогда я с чистой совестью завалюсь и

отключусь». Но Зойка вдруг – тоже, очевидно, из последних своих сил – изображает какую-то

кокетливую неприступность, подталкивая и провоцируя действовать.

Потом, уже не помня и не понимая, вышло ли у них что-то с так называемым интимом, Роман не

понимает и того, спит он или не спит: пьяная бредь, как мазутная плёнка на воде, колышется

поверх сна, и он никак не может пронырнуть сквозь неё в освобождающее бездонье. А какой

тошнотворной реальностью прорезается всё это время невозможная духота тараканьего

инкубатора и мягкое женское тело, которое тягуче притекает и мокрым облегающим пластырем

липнет к нему, куда бы он ни уполз. Человека в этом теле, кажется, нет, а есть лишь тело, лишь

одно слепое, почти бесформенное, как тесто, тело. До самого рассвета Зойка, не зная его имени,

тянется губами к лицу и шепчет божественное, по мнению поэтов, слово «люблю», отдающее в

59

данном случае перекисшим «Агдамом». Что ей мерещится? С кем она, интересно, в своих,

возможно даже романтических сновидениях?

Наконец сквозь весь этот бред становится заметно, что за окном бледнеет, и что эта бледность

проступает с каким-то оптимистическим посверкиванием. Судя по всему, с божьего всевидящего

неба сыплется лёгкий, всепрощающий, целомудренный снежок. Хоть попудрить вас немного,

грешники и паразиты!

Приподнявшись на колени, Роман всовывает руки в рукава рубахи. Потом встаёт и, натягивая

брюки, задевает несколько бутылок, которые медленно валятся в этом кислом глицериново-густом

воздухе и как-то протяжно звенят. Одеваясь и морщась от головной боли, Роман автоматически

смотрит в почётные грамоты на стене. Фамилия и отчество у Зойки и впрямь узбекские, хотя в том

обличье, в котором она была в ресторане, национальность читалась смутно. Узнав из одной

грамоты, что работает Зойка бригадиром швей-мотористок, Роман даже с неким уважением

оглядывается на неё, но это уважение тут же отлетает прочь: в очень уж неприглядной позе

отдыхает бригадир швей-мотористок. Остаётся жалость – да кому она нужна такая: вкалывает и

всё пропивает. И, конечно, уже никакой надежды ни на семью, ни на путного мужика. Отчего

припёрлась она в Сибирь и в Читу? Каким сквозняком родной страны занесло её в наше солнечное

Забайкалье из куда более солнечного Узбекистана?

Утренний, чуть потеплевший воздух – смесь робкого снежка с копотью печных труб, наносимой

от сектора частных домов, – кажется нектаром и спасением. Как хорошо, что весь остальной мир

не топят той же неистовой Зойкиной батареей. Удивительно, что в этой духоте Роман умудрился

ещё и проспать, так что на работу приходится ехать в чём есть – во всём чистом, только изрядно

помятом. Чувствительную, воспалённую голову, жаром гудящую в прохладном воздухе, тупо ломит

похмелье. Но что творится в душе! Упасть до уровня таких Зоек – это уже всё… Вот тебе и

необыкновенное знакомство, вот тебе и женщина для душевного праздника! Чувств-паутинок,

видите ли, мальчику захотелось в самый искренний день. И Костик, идиот, сунул подарочек… Он

что же, свою пассию уступил, что ли? Уж не под боком ли таких «дам» он чувствует себя белым

человеком? Да что же это я делаю-то, а?! Да ведь я же – Справедливый! Разве для такого я

рождён? Вспомнив своё истинное имя, хочется грудь пошире расправить, почувствовав скрип

чистой накрахмаленной рубашки на плечах, да как-то не выходит это испытать. Это снежок под

ногами скрипит, а на плечах только груз липкого стыда.

– Что это ты помятый такой? – здороваясь, замечает бригадир, пожилой мужчина с землистым

лицом и пористой кожей. – Да и опаздываешь к тому же…

– День рождения отмечал, – оправдывается Роман.

– А, ну тогда понятно, – понимающе соглашается бригадир – тоже из своих, деревенских. – А

чей день рождения-то? Свой што ли?

– Свой, – признаётся Роман, чтобы посочувствовали и легче простили.

– Ну, тада пузырь с тебя.

И Романа едва не выворачивает от слова «пузырь».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Пасьянс

Если верить утверждению, что ко дню рождения у человека по всем его биологическим и

прочим параметрам наблюдается спад, то, конечно же, после такого унылого и даже стыдного

«торжества» следует ожидать некоторый подъём. Однако в продолжении нескольких последующих

дней у Романа тянется всё та же серость: он приходит с работы, валится на кровать, застеленную

серым армейско-общежитским покрывалом, и читает. Лишь чтение и скрашивает, балансирует

жизнь. Приятно не спеша и задумчиво перелистывать страницы. А иногда, остановившись,

повспоминать о чём-нибудь своём. Ну вот: в книжке такое зримое и предметное описание дождя,

что вода, кажется, шумит со страниц. Роман расфокусированно смотрит в угол комнаты с чёрной

паутиной и слышит свой дождь…

…Ах, в какой ливень попали они однажды с Серёгой… В тот необыкновенно грибной год они,

наверное, не меньше, чем по бочонку груздей перетаскали из березняков. Сборы в лес обычно

много времени не занимают – харчишки в мешок и пошли. С собой берут большую дворнягу

Мерцаловых – лохматого, кудлатого Чока. Ну, вроде бы для охраны, хотя кого там бояться – все

небольшие березняки насквозь знакомы. Чаще всего именно Чок-то и пугает в лесу: сначала

бегает, неизвестно где, а потом подкрадётся сзади да громко и влажно задышит в самое ухо. Ох,

как хочется огреть его первой попавшей палкой. Злым-то у Чока не выходит быть даже на цепи из-

за нескончаемого народа, идущего к Марусе. Здесь же и вовсе – стоит на него оглянуться, как он,

умиротворённый свободой и летом, улыбается всей своей собачьей мордой, с преданностью глядя

на рассерженных, но своих родных пацанов. С большого красного языка падают капельки слюны, а

60

в глазах как будто какие-то его собачьи чёртики.

Однажды ребят до самого леса подвозит на мотоцикле дядя Матвей, который в этот год как раз

живёт на свободе после очередной отсидки. Роман колотится на блестящем отшлифованном баке,

Серёга болтается сзади, держась за подковообразную ручку в резине, подкидываемый двумя

мощными пружинами сиденья. Мотя-Мотя нигде не сбрасывает газ своего Иж-49, чтобы не

утруждать потом мотоцикл набором скорости – как хотите, так и болтайтесь, если вас везут. Чок что

есть сил мчится за мотоциклом и всё равно отстаёт. Мотя-Мотя почти на ходу позволяет, наконец,

перетрухнувшим, но восторженным пассажирам свалиться с мотоцикла у кромки березняка. Ребята

садятся в высокую, но сухую, ломкую траву и ждут собаку. Для цепного, не привыкшего к бегу пса,

эта гонка что смерть. Нервно кусая травинки, друзья видят, как Чок напрямую, мимо дороги,

сбегает, будто падает в низину, но почему-то долго не появляется оттуда. Сбросив рюкзаки, они

уже отправляются его искать, как Чок появляется опять же не на дороге, а рядом, срезав путь по

влажному, с холодными ключиками оврагу. Он уже едва переставляет лапы, изо рта кусками

падает пышная, будто взбитая пена. Доковыляв до них, пёс валится у ног, но впадающие и

взбухающие бока не дают лежать. Он поднимается и тут же заваливается вновь. Раздуваясь,

кажется, сразу всем телом, Чок никак не может справиться с этим вздыманием боков. В его глазах

одновременно и физическая боль от разрывающихся лёгких, и радость, что его маленький хозяин

никуда не исчез. Неужели он вообразил, что ребят увозят навсегда? Трудно представить отчаяние,

которое пронзило его сердце, которое заставило выложиться до предела… И тут-то Ромка

вспоминает, что сегодня из-за подвернувшейся возможности подъехать на мотоцикле он не успел

Чока накормить. И в его сердце тоже становится больно. «Ох, прости, прости меня, моя собачка.

Ведь сытой-то тебе было бы легче бежать. На, вот, поешь хоть теперь». Ромка достаёт из рюкзака

кусок хлеба. Чок автоматически хватает, но хлеб выпадает изо рта. Ребята едва не плачут от

жалости и потом ещё долго сидят рядом, ожидая, пока собака придёт в себя. В этот день

обессиленный Чок не отстаёт от них ни на шаг, видимо, опасаясь, что они снова начнут исчезать.

На грибы этот день такой же удачный, как и все дни до этого, и по ведру груздей у каждого

набирается быстро. Решив, что сбор окончен, друзья достают из кармашков рюкзаков огурцы,

молоко в бутылках, кубики сала. Сало режут маленьким складишком, горьким от груздей. Чок во

время их трапезы лежит в сторонке, не теряя своего собачьего достоинства, сквозь которое всё же

пробиваются невольные просительные взгляды. Уж он-то знает, что самое вкусное – шкурки от

сала – всё равно достанется ему. Теперь уже основательно кормят и собаку. Еда занимает минут

пятнадцать, усталость проходит вместе с голодом, а сырые прелые листья, приподнятые

шляпками грибов, продолжают манить. А если пособирать ещё? Надо только вёдра освободить,

переложив хрупкие и мокрые, словно бы ещё более осклизлые грузди прямо в рюкзаки – может, не

сломаются? По тому, как быстро темнеет в березняке, понятно, что приближается дождь, ну и что

тут такого? Подумаешь – дождь!

Домой они поворачивают, лишь заслышав туканье первых капель по листьям. Вёдра полны уже

наполовину. Да ещё рюкзаки. Чего ещё надо? Хватит. Но гроза в этот день выходит знаменитой.

Это не просто гроза, а несколько гроз сразу (а кто им запретит встречаться?). Небо не потухает от

молний, гром, только что укатившийся по небу в сторону села, кувыркаясь, громыхает уже со

стороны райцентра, а то и с той стороны, где нет ни села, ни райцентра, да и вообще, кажется, нет

ничего. Гром то по-хромому гонится по всему небу за собственным хвостом, то с таким хрипом

рвётся над головой, что коленки подсекаются сами по себе. Вода падает не каплями, а потоком.

Ребята вмиг вымокают до нитки, их кирзачи хлюпают через край, рюкзаки, погрузнев, обвисают

ещё ниже. А Чок от дождя просто счастлив. Пышная, кудлатая шерсть прилипает на нём, и Роману

становится даже стыдно за то, что у них, оказывается, такая тощая собака. Чок, словно понимая

неловкость хозяина, постоянно встряхивается, разбрызгиваясь водой, пахнущей псиной, но

лохмаче под таким дождём не делается.

Со склонов несутся кипящие реки, кувыркая куски дерна, камни, коряги. Грибники подолгу идут

вдоль потоков, отыскивая самые узкие, а значит, самые глубокие промоины, через которые можно

перепрыгнуть. Густой, насыщенный дождь скрывает из виду дальние склоны, и мир становится как

комната.

Самое же трудное начинается на глинистом пологом склоне. В сушь дорога прикатана здесь

вроде яйца, но теперь эта горбушка похожа на большой кусок масла. Первым падает, конечно,

Серёга: сначала набок, но грузди перетягивают, и он плавно, как ванька-встанька, заваливается на

рюкзак с хрупким грузом. У Романа от его падения заходится дыхание. Мягкий хруст грибов в

рюкзаке друга, кажется, даже слышен. Ведро же, выпавшее из руки катится вниз, теряя и эти

последние грибы… Их все-таки кое-как собирают, обмывая под дождём.

– Давай посмотрим, что в рюкзаке, – предлагает Роман.

– Нет, – со страхом отказывается Серёга, – лучше и не смотреть…

Его ситуация грустна: вымазанные в глине грузди всё равно придётся выкинуть, а в рюкзаке уже

каша. Что ж, они сделают проще – перед самым селом разделят грибы Романа. Только бы Серёга

согласился… Как ему это предложить? Конечно, они никогда не признаются друг другу в дружбе.

61

Это слишком неловко. Чаще всего, напротив, маскируют её намеренной грубоватостью. А

предложение поделиться – это уже что-то вроде признания. К такой чувствительности они не

готовы. Кажется, Серёга уже догадывается о возможном предложении, и ему тоже не по себе. Что

же делать? Решение приходит само. Скользнув в очередной раз, Роман мгновенно понимает, что

тут не надо противиться падению. Эх, жаль, жаль вас, грузди и груздочки! А там ведь есть с

десяток и таких, какими можно было бы сегодня похвастаться перед отцом. Да уж ладно. Завтра у

них в березняках напреют новые грибы. Зато с Серёгой они теперь наравных. Серёга

ухохатывается до того, что падает на колени и целый круг проползает по грязи вокруг Романа, с

показным наслаждением лежащего спиной на том, что только что было удивительными грибами и