Текст книги "Жизнь волшебника"

прощание с молодостью и с городом. Роман же от этого не потеряет ничего, ведь Алексей –

интеллигентный, чистый, здоровый мужчина. Напротив, возможно, в чём-то Роман даже выиграет.

Потому что чем полней и качественней расстанется она с городом, тем более полноценной

сельской женой станет после.

Конечно, новости о своём замужестве она от Алексея не утаивает (надо всё-таки быть

порядочной), только известие это не кажется старому другу особо значительным. Слегка кивнув

головой, он с понимающей и чуть ироничной улыбкой соглашается учитывать данное

обстоятельство. Однако куда ж им податься? Не прийти домой в первый же день отъезда мужа

нельзя. И тогда Смугляна, ещё не зная, как может сложиться ситуация после, приглашает Алексея

в гости, купив по дороге торт, на который при Романе не решалась, помня, как достаются тому

деньги.

На квартире выходит курьёз. Нина, оставив гостя на кухне, идёт переодеться в комнату, и тут на

кухне появляется Виктор – в одной майке, с упругими, серьёзными бицепсами. На его скулах

играют желваки – он только что из-за какой-то мелочи поцапался с Галей. И гость затихает, как

мышь. Каким бы суровым северянином ты ни казался в куртке, но против рабочих мускулов совсем

не романтичного горожанина не попрёшь. Нина говорила, что мужа нет дома, а это кто? И чего он

такой агрессивно-недовольный? Стоит, раздражённо ковыряется спичкой в зубах и молчит. И тогда,

не выдержав паузы, слегка припухший гость принимается на всякий случай извиняться, сбивчиво

объяснять откуда он знает Нину, рассказывать о случайности сегодняшней встречи.

Вообще, шагая по сектору частных домов, Алексей думал, что их ждёт какой-то приветливый

домик с веничком у крылечка и с висячим замочком на двери. Он с томным предчувствием

представлял, как прохлада выстывшего за день дома медленно сменится уютом от печки,

щёлкающей дровами, а потом прохладой ещё непрогревшейся постельки. Здесь же и готового

уюта хоть отбавляй, только в довесок к нему ещё и куча всякого лишнего люда.

Виктор, не смотря на раздражение, быстро врубается в чём тут дело, слушает гостя строго, по-

прежнему без улыбки, лишь изредка кивая головой. Алексей, выложив всё, уже не знает, что

дальше бормотать – прямо хоть на свою незапятнанную биографию переходи. Но тут к Виктору

подходит Галя в скромном домашнем халатике и, после ссоры расскаянно повиснув на его плече,

так же внимательно начинает слушать. Обомлевший северянин улыбается ей, как спасению –

понято, что бить его здесь уже не будут. Однако теперь он теряется, как нашкодивший

первоклассник; очень уж неловко за свои трусливые пояснения, которые хошь не хошь, а выдают

какую-то его вину и намерения. Но Виктор смеётся, отходчиво приобнимает жену и знакомство

147

начинается весело. А когда комичность ситуации, суть которой состоит в том, что за настоящего

мужа принимается сосед, раскрывается и хозяйке, вдруг закатившейся от хохота, то всем даже

нравится, что Романа нет дома. Ведь иначе и анекдота бы этого не получилось.

Накрывается стол, и из сумки Алексея выныривает какая-то затейливая иностранная бутылочка.

Текусу Егоровну почему-то больше всего впечатляет эта заморская диковинка, каких не бывает в

здешних магазинах. Так что, почтение гостю обеспечено: люди с такими подарками кажутся ей

пришельцами из какой-то другой жизни. Алексей охотно поясняет хозяйке, что это кубинский ром,

который, в общем-то, не очень хорошо подходит дамам, однако данная дама так изумлена, что

согласна испытать и ром. Пузатую бутылку из-под этого чудесного напитка она обязательно

оставит на память, чтобы похвастаться ей перед Сан Санычем. «Вот, – в шутку упрекнёт она его, –

если б ты такие приносил…» И хотя после первой же рюмочки каждый понимает про себя, что

русская-то водка куда достойней этой коричневой негритянской самогонки, первое впечатление от

вида загадочной бутылки уже не стереть.

Вечер выходит тёплым и непринуждённым. Алексей малословен, зато хорошо располагает к

разговору других. Он похож на магнит, к которому нельзя не податься: и сидит уже совсем вольно,

и смотрит открыто. И вообще, это же чёрт знает что за мужчина: с чёрной, ровно подстриженной

бородой, контрастирующей с его бледной кожей, с чуткими, чуть навыкате глазами. И всех за

столом он, кажется, делает тоже пластичными, раскованными, ласковыми. Смугляна смотрит на

него с неисчезающей улыбкой, опасаясь даже, как бы за общим столом с этой улыбкой не

переборщить. Алексей чуть округлился животиком, но это лишь усиливает его импозантность. Нина

несколько раз подчеркнуто сокрушается, что здесь нет Романа, пропускающего такое интересное

общение. Алексей относится к Смугляне подчёркнуто дружески и если бы она не была татаркой, а

он кем-то вроде грузинского еврея, то, явившись сюда, они могли бы представиться братом и

сестрой.

Но вот с крепким ромом покончено, торт, которым тоже куплено немало тёплого расположения,

съеден, и всех тянет в сон. Порядочность и дружественность гостя становится уже столь

несомненной, что Текуса Егоровна с удовольствием выдаёт ему матрас, подушку и хрустящее

фирменное постельное белье, а Нина, поскольку это гость Мерцаловых, стелет ему в своей

комнате на полу. Тем более, что у всех посторонних, несмотря на первоначальный конфуз Алексея,

создаётся впечатление, что это и вовсе какой-то друг Романа.

Потом в их комнате с двухстворчатой демонстративно распахнутой дверью, но с хорошо

обозначенными нейтральными разговорами, от которых им невыразимо скучно, Алексей и Нина

сидят до той поры, пока в проходной комнате не устанавливается здоровый храпоток хозяйки, а за

ширмой – сонное неразборчивое бормотание Виктора. Томиться дальше уже нет сил: пальчики

Смугляны давно кипят и плавятся во влажных ладонях гостя, и через этот чувственный канал

сказано и сделано друг с другом уже столько, что и остаётся-то лишь чуть-чуть. Их просто колотит

от самой невероятной рискованности ситуации. Нина устраняет свет неожиданно громко

щёлкнувшим выключателем, и резко вспыхнувшая темнота заставляет на мгновение сжаться. Они

раздеваются и укладываются по своим спальным местам. Нужно, чтобы дом угомонился

окончательно, уже без всяких сомнений. Спустя несколько минут Смугляна всем своим кипящим

мурашками телом слышит, как Алексей, беззвучно подойдя по плотному нескрипучему полу, тенью

стоит у кровати. Потом дрожащими пальцами нащупывает её ладонь с нежными, податливыми,

ещё за столом уговорёнными пальчиками и тянет к себе. Слова и звуки тут не нужны и

невозможны: Смугляна повинуется, как восковая, беззвучно и отчуждённо, подобно панночке из

гоголевского «Вия». Вся минувшая спонтанная вечеринка была невидимо для всех

профарширована их единым порывом и инстинктом, пора уж и завершить тайно выстроенные

события.

Потом, обнявшись на полу, они прислушиваются ещё раз. Конечно, это далеко не та

благоговейная, умиротворяющая тишина, которую наутро через несколько часов пути услышит

Роман на станции Выберино, но им годится и эта. Собственно, риск тут невелик. И Текусу Егоровну,

и Кривошеевых, привыкших к жизни такой же молодой пары за ширмой, вряд ли встревожит во сне

какой-нибудь случайный звук. Скрипучая же кровать хозяйки выдаст и малейшее её шевеление.

Чтобы беззвучно вскочить и нырнуть под одеяло на своей кровати, Смугляне хватит и секунды.

Нина не любит скованности и зажатости во время интимной близости, её постоянно бесит

необходимость разряжать эмоции внутрь себя, а не наружу, но в этот раз сдержанность становится

садняще-сладкой. Сегодня она похожа на огненный выжигающий смерч в тесном пространстве

сердца и души. Именно это-то беззвучное, закованное внутрь неистовое, отчаянное наслаждение,

кажется, просто взорвёт Смугляну изнутри. Она понимает, что поначалу Алексея сбивает запах

лекарств, въевшийся в её кожу, но очень быстро он, слава Богу, привыкает к нему. Нечаянному

гостю она отдаётся, не отключившись от того, что ей требуется контролировать: от соседей –

Виктора и Гали, от хозяйки, ноги которой под одеялом можно в свете луны видеть в открытую

дверь, от Романа, и даже от совести, консервативно убеждённой в сохраняющейся верности. И

этот неизвестно откуда пришедший Алексей имеет сейчас не только Смугляну, но и всё,

148

контролируемое ей, включая и совесть её, и Романа, беспокойно спящего в этот час на вагонной

полке. Нина отдаётся чужому мужчине не только с полным отчётом в своей измене, но и с

желанием сделать это понимание ещё более ясным и конкретным, потому что тогда оно больнее и

слаще взрывает чувства. В неистовство Смугляну приводит именно сознание того, что, уже имея

своего мужчину, она отдаётся сейчас ещё и чужому, причем прямо тут же, где этот чужой не имеет

права даже появляться. А тем более, быть. Сколько, оказывается, сладости в разрушении

запретов! Сколько возбуждения в том, чтобы быть верной, клясться в этой верности даже себе

самой, а потом взять и начисто её смести! Верность похожа чем-то на горькую шоколадку, съедая

которую, испытываешь удовольствие. И жаль, что происходит это на жёстком полу, где больно

позвонкам, а не на их с Романом уже совершенно запретной, совершенно недопустимой кровати.

Роман говорил однажды, что мужу не следует исповедываться жене о своих бывших женщинах,

чтобы не развращать её, что ещё до женитьбы на Ирэн (был такой случай) он едва не соблазнил

историями о своих похождениях одну приличную женщину. И тогда Смугляна увидела в этой

женщине себя. «Уж не развратная ли я?» – даже с некоторым недоумением спросила она себя в

тот момент. «Ах, какая я развратная, какая развратная! – с восторгом и наслаждением,

возбуждаясь всё сильнее, отвечает она теперь на этот вопрос. – Вот какая я, вот какая… Вот какая

сучка, сучка, сучка…» С этим чужим мужчиной ей куда свободней, чем с Романом, прямо-таки

затравленным жизнью. Наверное, не было момента, когда, ласкаясь с ним, она не думала о

ребёнке, которого надо зачать. Как хорошо, хотя бы иногда столкнув с души пласт этой заботы,

стать независимой, вольной самкой и просто наслаждаться. Наслаждаться, и всё.

Потом, всё ещё с зажатым, рвущимся из груди дыханием Смугляна, тихо переползая на

целомудренное узкое супружеское ложе, слышит, что совесть, протирая свои сонные очи, всё же

вякает что-то невпопад. Да только стоит ли обращать на неё внимания? Пусть отстанет. Ведь с

Романом-то они, во-первых, ещё не расписаны, а во-вторых, почему бы этой совести не посчитать

вначале его женщин… И вообще жаль, что ей необходимо так быстро уползти с пола.

Утром, после ухода гостя, Смугляна чувствует, что совесть всё-таки не принимает вчерашней

лёгкой отмашки от неё. В душе полный тарарам, погром и неуют. Что-то в ней уже не так, какая-то

хрупкая, невосстановимая поломка. Раньше, независимо от того, ссорились они с Романом или

нет, Смугляна постоянно ощущала некое неизбывное струение души, а теперь это, струение

замерло, иссякло. Очевидно, его сожгла ущемлённая, до черна перегоревшая совесть.

* * *

Дороги до станции Выберино чуть меньше суток. Почти всё это время Роман ёрзает на полке:

спит, перемешивая дрёму и сновидения с такими планами на будущее, что они уже мало чем

отличаются от фантазий Смугляны. Экономя деньги, едет в общем вагоне, заняв от самого города

верхнюю деревянную полку, отполированную боками небогатых пассажиров. «Ничего, ничего, –

утешает он себя, – прорвёмся! Ещё и в шикарных вагонах покатаемся…»

Но вот пути, проваленного в кашу сумбурных сновидений, вроде как и не бывало. Спрыгнув из

последнего прицепного вагона на гравий станции с перроном, которого не хватает на все вагоны, а

тем более, на всякие там общие, Роман просто столбенеет. Средь этой сверкающей красоты он,

пропитанный чадом города, помятый жёсткой полкой, чувствует себя гостем в грязных сапожищах

на чистых половицах. Истинный-то мир, оказывается, совсем иной. Насыщенная тишина, как

промокашка, быстро впитывает-съедает стук ушедшего поезда, так что целый состав исчезает до

полного неверия, что он был вообще. Всё вокруг заполнено снегом. Снежные шапки на всём, что

способно их носить: на крышах, столбах и столбиках, на остриях штакетника, на ёлках, соснах,

кедрах, на ветвистом переплетении кустов. Но почему здесь так тепло? Невероятно, но, кажется,

будто тепло исходит от самого обильного снега, массу которого просто не проморозишь до

звонкого скрипа скудного, тоненького и дырявого, как блин, забайкальского снежка.

Роман обводит дальним взглядом по окружности: лес, острые заснеженные зубья молодых гор…

Здесь-то и прошли первые годы его жизни, здесь-то и есть его начало. Откуда ж ещё, если не

отсюда, следует начинать новый подъём? Роман глубоко, удовлетворённо вздыхает и, кажется,

покой станции Выберино через легкие почти материально оседает в душе. Эх, если бы всё это

увидела сейчас его Смугляна! Жаль, конечно, что, несмотря на все свои усилия, он так и не

выполнил главного обязательства перед собой: добыть деньги собственными силами. После

удачной работы на крыше им с Виктором Кривошеевым уже в начале этого года подвернулся лишь

один стооящий калым, когда они вместе с одним телефонистом, знакомым Виктора, прокладывали

кабель по куржавелым телефонным колодцам. Чтобы добрать недостающую сумму, Роман хотел

месяца на два смотаться на Север, но Нина запротестовала, кажется, из-за страха его измены.

«Эх, дурочка ты, маленькая дурочка, до того ли мне теперь?» Чтобы удержать его, Смугляна даже

бралась помочь с деньгами, устроившись разносчицей телеграмм. Хватило её лишь на три дня, а

дома после ходьбы по этажам она уже и чайник на плиту поставить была не в силах. Впрочем, на

Север Роман не уехал бы и сам. Голубика держит его, как на крючке. Страх, что она опередит,

149

забрав Юрку, вынудил Романа на длинное письмо родителям с подробным описанием своих

планов. Пришлось покаяться в своей непутёвости и попросить взаймы сумму, недостающую до

трёх тысяч рублей. Перевод от них он получил спустя неделю без всяких напутственных

комментариев. И вот теперь уже, можно сказать, с домом в кармане, Роман стоит в этом

невероятном мире, на перроне Байкальской станции. Его тяжёлый карман зашпилен надёжной

булавкой Смугляны. Деньги, пересчитанные на сто рядов, обёрнуты газетой и перетянуты

шнурком. Будь это тридцать рублей или даже триста, то им бы, конечно, ничто не грозило, но с

суммой в три тысячи, которую он впервые имеет при себе, может произойти всё, что угодно, и

потому Роман уже приучил себя чувствовать этот карман постоянно, как часть себя самого, что по

сути так оно и есть.

На стене у входа в здание станции сразу три объявления о продаже домов. Но надо быть

осторожным. Сначала Роман читает адреса, запоминает, а потом, отойдя в сторону, записывает их

в книжку. Никто пока не должен знать его интереса и подозревать у него такие деньги. Конечно,

постоять за себя он сумеет в любом случае, но деньги делают его настороженным и пугливым. С

ними почему-то страшно.

Дома продаются в посёлке, до которого пять километров лесом. Роман идёт сначала по

накатанной и скользкой, чистейшей белой дороге, а потом, срезая дугу, – по тропинке через

нахохлившийся, будто пересыщенный снегом лес. От аромата хвои и пронзительной свежести

воздуха, кажется, в самих мозгах становится свежо и свободно. Потрясает неожиданная

доступность и доверчивость леса. А если жить со всем этим постоянно? Если всё время быть

погруженным в этот мудрый покой!? Здесь не место суете, бездумной жизни и мелким семейным

ссорам. Так что здесь он купит не просто дом. За эти три тысячи рублей он приобретёт всё: иную

судьбу, иной пульс обыденности, иное представление о жизни. А летом? Как будет здесь летом? Ух

ты! Роман останавливается и смотрит вокруг уже другим, «летним» взглядом. Деревья обступают

его с плотностью предметов в тесной комнате: чтобы полностью потеряться в них, хватит и десяти

шагов. А если представить вместо снега зелень, грибы, ягоды? Эх…

Прекрасный мир не кончается и за лесом. В посёлке тот же чистый, голубоватый воздух. Почти

все дома на улицах ярко покрашены, а в оградах и возле оград – многорядные поленницы. Из труб

некоторых домов тянутся дымки, но в тёплом, влажном воздухе они кажутся каким-то баловством.

В забайкальских сёлах дымы тянут напряжённо и старательно, обеспечивая необходимое тепло

жилья, здесь же дымки вьются вроде как ради собственного удовольствия, ради ароматного

разбавления излишне чистой атмосферы.

Уже на подходе к первому продаваемому дому Роман понимает, что этот большущий, но как

игрушка отделанный домина будет ему не по карману. Вот если б два или три таких кармана… Так

оно и выходит. Старик-хозяин с редкими белёсыми волосиками лишь грустно качает головой,

сожалея, что у молодого покупателя маловато денежек, сочувственно угощает его чаем с

клубникой-викторией. Старик, недавно похоронивший тут жену, мечтает уехать на Украину, потому

что по возрасту уже не переносит этого климата. Интересно только, какого же «этого?» Эх, была б

такая нежная зима в Забайкалье… А покой! Роман снова ловит себя на странном ощущении

безмятежного погружения в нескончаемость снегов, которая, кажется, ощутима даже за стенами.

Дом Текусы Егоровны, стоящий в центре большого массива частного сектора, тоже достаточно тих,

но здесь, оттого что звуков нет на десятки километров вокруг, даже стук чашки о блюдце или шум

струйки из самовара слышатся стереофонически, будто со всех сторон, как отдельное штучное

изделие, и тут же «промокаются» жадной, пышной тишиной. Но почему-то именно быстрое

исчезновение звуков доказывает, что они не пропадают совсем, а запасливо и бережно

складируются в некую вселенскую память. Роман и по себе замечает, как тянет его замедлиться и

никуда уже не ходить. Но идти-то надо… Хозяин, знающий два других продаваемых дома, советует

шагать сразу в тот, который будет, в прямом смысле, по карману.

Этот небольшой домик с заколоченными ставнями, едва не до окон вдавленный в пухлый снег,

стоит на берегу речки, угадываемой лишь по крутому берегу противоположной стороны да по

ровной слепящей поверхности с подвешенным над ней канатным мостом, по которому зимой не

ходят и не ездят. Во дворе дома через забор виден ещё один основательный сруб, к одной стене

которого приткнута небольшая тепличка. Между домом и сараем навес – видимо, дровяник. Но от

дороги, расчищенной трактором, до ворот дома – ни следа. Роман в нерешительности стоит в

снежном желобе дороги с валами снега, растолканного по обе стороны. Да, летом здесь, наверное,

здорово: речка – через дорогу, а если взглянуть вдоль речки, то дальше за соснами, кедрами,

берёзами и ёлками сливается с горизонтом плоскость самогоо легендарного Байкала! Это сейчас он

белый, а летом сквозь стволы зелёных деревьев будет голубеть и искриться. Детям тут будет

раздолье! Да, да, именно детям – Роману хочется даже настоять на этом. Не на год же и не на два

приедут они сюда!

Сколько ни торчит Роман на дороге, прохожих нет. В соседнем доме он находит одинокую

старуху с какой-то толстой, губчатой кожей на лице. Вместо ответа на его простейший вопрос о

доме она сама расспрашивает Романа, кто он такой да откуда? Роман старается отвечать короче,

150

а, заметив, что бабушка между делом ладит самовар, видимо, готовясь к обстоятельной беседе,

предупреждает, что ему не до чая.

Что ж, тогда Екатерина Семёновна (так её зовут) с сожалением о потерянном собеседнике

прямо сообщает, что хозяйка дома живёт на другой улице, а это дом её дочери, который она и

продаёт. Хозяйку зовут Демидовна.

Дом Демидовны Роман легко находит по той примете, что он самый большой на всей улице. А,

войдя во двор за высокие ворота по деревянному, тщательно прометённому тротуару, с

удивлением останавливается, поражённый количеством построек усадьбы и порядком, царящим

здесь. Демидовна, вышедшая из тепляка на звук стукнувшей калитки, оказывается широкой

пожилой женщиной с белым лицом и крупными, можно сказать, мужскими морщинами на нём.

Роман объясняет, кто он такой, чего хочет, и они тут же направляются в продаваемый дом. По

дороге Демидовна рассказывает, что семья дочери ещё четыре месяца назад перекочевала на

соседнюю станцию, а на дом всё нет покупателя. Конечно, продавец из Демидовны никудышный:

зачем ей всё это выдавать? Кое-как приоткрыв ворота, буквально отогнув их верхний край, первой

в ограду с трудом протискивается хозяйка, а Роман – уже легко – следом. До крыльца они

добираются по снегу едва не вплавь. Войдя в дом, Демидовна вкручивает пробки в счётчике и

включает все лампочки для обзора комнат. Без лампочек в доме темнота, плотные ставни не

пропускают и лучика. И уже одно это говорит о многом. Дом замечательный. Слушая Демидовну

краем уха, Роман азартно осматривает избу, прикидывая, где что можно поставить, что пристроить

и пригородить, тут же картинно представляет, как радостно и удобно заживут они здесь со

Смугляной. Как приятно будет жене вдохнуть уют в эти новые для них стены. Как хочется прямо

сейчас взять и затопить печку, чтобы наполнить дом мягким древесным теплом… И посидеть вон

там, в закутке, временами приоткрывая дверцу, чтобы видеть, как горят, пощёлкивая, дрова…

После дома подробно и тщательно осматривается усадьба. Вот это да! Вот так сюрприз! Под

навесом с небольшой поленницей дров, видимо, оставленной новым жильцам на первое время, –

колодец! Собственный колодец с чистейшей водой! Нина умерла бы сейчас от восторга.

– Вишь чё, – говорит, между тем, хозяйка, кивнув на кучу бутылок, сваленных у колодца, –

сколько я талдычила зятьку, чтобы он сдал их, так не-е-е, где там. Бросил и всё. Никакой он к чёрту

не хозяин, а то чего бы тут не жить…

– Так сколько вы просите за дом? – затаив дыхание, спрашивает Роман.

– Зять просил продать за три семьсот, – говорит Демидовна, – да уж ладно, я сама сброшу

пятьсот рублей. Выходит, три двести.

– Н-да, – упавшим голосом произносит Роман, – у меня ровно три…

Хозяйка вздыхает, садится на сруб колодца.

– Да я бы продала и за три – сокрушённо и виновато говорит она. – Я уж с этим домом и так сна

лишилась. Он же без присмотра… Мало ли чё… Но и так тоже… Дочь скажет: продешевила. Нет, не

могу…

– Ну, ладно, – решает Роман, – тут и речь-то о двух сотнях. Чуть больше одной зарплаты. А что,

если эти двести рублей я позже отдам?

– Ой, да где ж ты такие деньги-то возьмёшь?

– Заработаю. Здесь же и заработаю.

– Нет, – недоверчиво качает головой Демидовна, – двести рублей – это сильно хорошие деньги.

– Да заработаю я! – заверяет Роман. – Ведь эти-то у меня откуда-то появились…

Хозяйка оценивающе смотрит на него.

– И то верно, – соглашается она. – Ну, добро…

Закончив эти краткие торги, они, не теряя времени, отправляются в поселковый совет и

оформляют купчую, специально занизив стоимость дома, чтобы платить меньшую пошлину. После

этого заходят в сберкассу, и Роман кладёт деньги на книжку зятя Демидовны (сама Демидовна к

таким деньгам даже прикасаться не хочет).

От почты, попрощавшись с теперь уже бывшей хозяйкой, Роман уже совсем другим человеком

идёт домой. Домой? То есть, как это – домой?! А вот так: домой, да и всё. Идёт, и это его право! Он

теперь тут вообще хоть немного, да свой. Он уже человек этого места. Теперь ему уже здесь по-

другому доступны и речка, которая сейчас подо льдом, и лес, и чистейший воздух, и прочее,

прочее, прочее… Для того, чтобы всё это сделать своим, он обрёл здесь важную, опорную точку –

дом.

Войдя в ограду, Роман осматривается ещё раз, пытаясь как-нибудь осознать, что это не мираж,

не фантазия, что этот дом действительно его. Впервые в жизни у него свои личные стены! Теперь

ему хочется, вроде как для истории, вспомнить и поотчётливей зафиксировать каждый шаг до

этого. «Значит так, – начинает считать Роман, загибая пальцы, – приехал я сегодня утром – это раз,

утром же был в первом доме, где дед напоил меня чаем с вареньем – два, в обед пришёл сюда –

три, а теперь, спустя ещё полтора часа, я уже хозяин этого дома – четыре». Нет, всё прошедшее

слишком кратко и просто. Как-то мало шагов для такого важного жизненного факта. В этой

складности и стремительности событий видится даже некий подвох. Что-то здесь не так… В любой

151

удаче всегда бывает какая-нибудь хотя бы маленькая неровность. Но лучше бы видеть её сразу.

Мало ли где и как она потом проявится вдруг…

Теперь, без свидетелей, Роман исследует свои владения скрупулёзнейшим образом: утопая в

снегу, промеряет шагами весь огород и в одном месте натыкается под сугробом на штабель

хороших досок, а чуть дальше – на развал горбыля. Это уж вроде и не куплено, а просто подарено.

Всё это, видимо, оставлено как ненужное, но для него ненужного нет. Что значила для прежних

хозяев какая-нибудь лопата со сломанным черенком, найденная под крыльцом, горсть ржавых

гвоздей в оббитой эмалированной миске, кусок железа, похожий на наковальню? Да ничего. А вот

ему сгодится всё. И бутылки они с Ниной не поленятся промыть и сдать в магазин. Так что, всё

здесь, пожалуй, даже лучше, чем показалось вначале. И каждая новая обнаруженная деталь все

больше втягивает его во вкус предстоящей жизни.

А вот огород чем-то смущает, если смотреть на него с крыльца. Впрочем, понятно чем: он же не

утоптан… В детстве Роман почему-то не мог терпеть целины. Ну, а здесь как? Слабо? Да не слабо,

а глупо это. Не пацан уже… Хотя, вытаптывая этот огород, а по сути – один сплошной сугроб,

попотеть пришлось бы изрядно. Только смысл какой? Он и в детстве его не понимал – просто

гнало что-то изнутри. Не мог отчего-то согласиться с чистотой и целомудренностью белой

плоскости…

Следуя совету Демидовны, Роман заколачивает крышку колодца большими гвоздями, чтобы в

него не нанесло мусора. Но разве это работа?! Руки чешутся – надо делать что-то ещё. Увидев

рядом с поленницей большую фанерную лопату, он берётся чистить снег от крыльца до ворот.

Конечно, работа эта бесполезна, но почему бы уже сейчас не вкусить кусочек будущей жизни?

Снега в ограде много, но он не тяжёлый, не слежавшийся. Работая, Роман то и дело

останавливается от очередной порции бесконечного недоумения: где это я? Почему здесь? Почему

чищу эту ограду? Ах, так потому, что я здесь хозяин. Останавливается и снова смотрит на дом,

привыкает. Бросает лопату, по глубокому снегу в огороде пролазит к самому забору и любуется

домом оттуда. Вот так он смотрится от забора. Нет, это просто непостижимо: привезти сюда в

кармане деньги и превратить их во всё это! «Ну я и дура-ак… Что же я фотоаппарат-то не

прихватил?»

Взмокнув от работы, Роман вместо отдыха прямо из сеней лезет по скобам, вбитым в стену

стены, на чердак, где находит берёзовую заготовку для топорища (ох, как она потом пригодится!),

несколько пыльных берёзовых веников. И воображение снова несётся вскачь: баня! Здесь у них

будет своя настоящая баня! Её ещё нет, но её можно построить! Тут возможно всё! Как это здорово:

обнаруживать теперь здесь что-то новое и присваивать по полному хозяйскому праву.

В доме от хозяев остался старый кухонный стол с тумбой и скамейка. Роман стоит, размышляя:

может быть, всё-таки протопить печь и ночевать в избе хотя бы одну ночь, чтобы как-то приникнуть,

породниться, что ли? Да и печку хорошо бы испытать. Только вот лечь не на что, да и времени в

обрез. Лучше уж поскорей уехать, быстро свернуть все городские дела и вернуться. Придётся

Смугляне, хоть это её и огорчит, пожить немного одной, чтобы окончить курс и перевестись на

заочное отделение.

Уже вечером, покачиваясь в обратном вагоне, Роман готовится к восторженному отчёту перед

Ниной: чертит на блокнотных листках схему дома и усадьбы, планирует, где что они посадят, где

что достроят. Кстати, сюда они приедут уже законной, официальной семьей, потому что их

«испытательный» срок в ЗАГСе заканчивается через несколько дней. А на Байкале, в собственном

доме, многие их проблемы рассосутся сами собой. Смугляне в непривычной обстановке придётся

волей-неволей прислушиваться к нему как к мужу и по достоинству его оценить. Ужесточение

условий жизни сплавит их по-настоящему. Завтра же, сразу по приезду, он начнёт паковать весь

свой нехитрый скарб, увольняться с работы. Понятно, что это хлопоты, но какие!

Нет, город со своими возможностями для разгульной жизни его уже не привлекает. Ещё живя с

Голубикой, Роман не мог приглушить свою сексуальную экспансию, но теперь, укатанный

житейскими передрягами, твёрдо намерен строить жизнь согласно истинным традициям, помня и

семью своих родителей и семью Лесниковых, как ни парадоксально, русскую дочь которых он

променял на татарку. Теперь Роман знает метод своего обуздания: надо лишь побольше

вкалывать, чтобы думать о греховном было некогда. О греховном хорошо вспоминать перед сном,

когда под боком собственная жена. А утром снова полон рот новых забот.

Ночью, на голой полке, опять же экономя копейки на одеяле и матрасе, он спит урывками и

вдруг ярко просыпается в холодном поту от жуткого открытия: у него нет тяжёлого кармана с

деньгами! Деньги исчезли! Требуется минута жаркого оцепенения, чтобы уяснить, во что они уже

превращены. Бог мой! Теперь у него самый настоящий, самый собственный дом! Ну, вот если

взглянуть на себя со стороны, то разве скажешь, что этот, простой с виду мужичок – хозяин

собственного дома!? Причём, такого замечательного дома! (Виктор, наверное, этому не поверит!) И

как это на него несколько месяцев не находилось покупателя?! И правильно – не должно было

найтись. Потому что дом ждал его! Везет же в жизни иногда… Уж там-то он всего добьётся сам.

Теперь ему помощи не потребуется. Потом он не только долг хозяйке, но и родительские деньги

152

обязательно вернёт. Уж в чём-чём, а в собственных-то силах сомневаться не надо. И как бы ни

было на Байкале красиво, он поедет туда не для созерцания пейзажей, а для того, чтобы хватко

вцепиться в этот мир – по-хозяйски вцепиться. Сейчас ему требуется мощный армейский бросок.

Цели намечены. И воплощать их надо твёрдо и решительно! Вот так-то! Роман автоматически

рубит рукой по полке, потревожив соседа снизу, – ну, ладно, ладно, друг, извини, ты же не в курсе

моих дел …

В город он возвращается глубокой ночью. Троллейбусы и автобусы не ходят, на такси нет денег.

Но не сидеть же до утра на вокзале с таким настроением! Ну вот, много ли у человека в жизни

важных, можно сказать, основополагающих событий? Да их по пальцам можно перечесть. И

обретение собственного дома, конечно же, из их числа. Роман идёт пешком и через полчаса

быстрого шага, почти бега, стучит в дверь дома Текусы Егоровны. Хозяйка, выйдя в сени,