Текст книги "Дело Корнилова"

Шабловский. Так что распоряжения, если делались, то вызывались документами?

Керенский. Да, сообщениями о месте нахождения соответствующих частей. Главную роль здесь играли железнодорожники, которые осведомляли о малейших изменениях.

Шабловский. Когда прибыл Филоненко из Ставки, что, собственно, он доложил?

Керенский. Для меня приезд в Петербург Филоненко был не совсем понятным. Не знаю, собственно, зачем он появлялся. Он мне ничего не докладывал, пока я его не вызвал сам сюда во Дворец. Я его видел ночью в Штабе Округа. Как только появился там Филоненко, Савинков заявил мне, что желает видеть его ближайшим своим помощником по обороне Петербурга. Я возражал, но в конце концов, считая, что ближайший руководитель дела может выбирать себе кого угодно помощником за своей ответственностью, я согласился. А на другой день выяснилось, что Филоненко вел весьма несоответствующий с ген. Корниловым разговор. Тогда я вызвал его сюда и здесь он признался, какой был разговор, и изложил его. А Савинков стал давать целый ряд смягчающих комментарий. Савинков, нужно сказать, очень доверчивый человек и раз поверит человеку, очень долго не замечает никаких в нем недостатков. Филоненко рассказал следующее: Корнилов спросил его, не своевременно ли объявить ему свою диктатуру. Филоненко ответил, что он против личной диктатуры, и отказался поддержать Корнилова. Тогда Корнилов предложил «диктатуру коллективную» в составе – Корнилова, Керенского, Филоненко и Савинкова, – на что Филоненко ответил, что в такую комбинацию он войти готов. Я счел, что этот разговор настолько сам по себе недопустим, – а ведь, кроме того, всякий мог предположить, что у Филоненко есть какие-нибудь основания так говорить, раз он является представителем центральной власти при Верх. Главнокоман., что признал дальнейшее пребывание его на службе невозможным. Сначала я хотел далее арестовать Филоненко, но потом отменил приказ, ввиду позиции, занятой в этом вопросе Савинковым, решил, что это можно будет и после сделать. А пока предложил ему немедленно освободить занимаемое им место.

[Филоненко явился из Ставки в С.-ПБург в ночь на 29 августа. А рано утром 29-го ко мне пришел В.И. Лебедев (бывший упр. Морск. Мин., назначенный мной 28 авг. помощником Генерал-Губернатора), крайне встревоженный, и сообщил о слышанной им вместе с полковником Вагратуни (Начальник Штаба С.-ПБ. военного округа) о совершенно недопустимой фразе Филоненко, сказанной им в разговоре с Савинковым. Я отдал распоряжение об аресте Филоненко. Через некоторое время явился ко мне Савинков с заявлением, что он просит или арестовать его вместе с Филоненко, или выслушать обвинителей Филоненко в моем и его, Савинкова, присутствии. Тогда я приказал сейчас же вызвать ко мне в кабинет Лебедева, Вагратуни и Филоненко и около 11 часов утра они все были у меня. Дальнейшее я привожу по весьма точному изложению, сделанному В.И. Лебедевыми в № 145 «Воли Народа»: «“Я Вас созвал, господа, по следующему поводу, – сказал А.Ф. Керенский, – В.И. Лебедев заявил мне, что М.М. Филоненко в докладе Б.В. Савинкову была употреблена фраза: “Я же все время отстаивал нашу схему: Корнилов и Керенский, как два столпа диктатуры”. Вы, г. полковник Вагратуни, подтверждаете это?” – “Да, подтверждаю”. – “А Вы, М.М. Филоненко?” – “Да”, – произнес он.

Затем г. Филоненко рассказал, что им после приезда В.Н. Львова совместно с Корниловым обсуждался план диктатуры в виде “Совета обороны” из следующих лиц: ген. Корнилова, А.Ф. Керенского, Савинкова и его самого, г. Филоненко. План этот им обсуждался, как противовес возможности единоличной диктатуры Корнилова, которая иначе была бы небезопасна. Министр-Председатель был совершенно поражен этим признанием. “Как Вы, Верховный Комиссар Временного Правительства, вели подобный разговор с ген. Корниловым? Кто Вас на это уполномочил? Ведь теперь ген. Корнилов может действительно сказать, что он косвенно был введен в заблуждение”.

Г. Филоненко пытался указать на то, что этот план был им выдвинут в противовес планам заговорщиков, что времени нельзя было терять, что разговор, наконец, велся в порядке личных отношений, личной дружбы.

“Вы для ген. Корнилова – Верховный Комиссар… И этот Ваш разговор – разговор Верховного Комиссара с Верховным Главнокомандующим. Вы являетесь для ген. Корнилова представителем Временного Правительства, Временное Правительство Вас никогда не уполномочивало на подобные заявления”.

На указания Савинкова и г. Филоненко на то, что, по существу, подобный же план “Совета обороны” выдвигался Временным Правительством, А.Ф. Керенский ответил: “Никогда, никогда. Поднимался вопрос и прошел об образовании “Совета Обороны” (не “Сов. Обороны”, а “Военного Кабинета”. – А. К.) из состава самого Bp. Пр-ства для сосредоточения в его руках всей обороны страны, по примеру Англии. Но никогда никому и в голову не приходило, что в состав такого Совета может войти подчиненный Вр-му Пр-ству ген. Корнилов. Вы же, Комиссар Bp. Пр-ства, обсуждали с ген. Корниловым без ведома Пр-ства планы директории, куда должны были войти три лица, не принадлежащие к составу Bp. Пр-ства, – Вы, Б.В. Савинков и ген. Корнилов, – и одно из его состава – я, ничего даже об этом не знавшее.

А.Ф. Керенский в результате разговора сказал, что он считает поступок М.М. Филоненко по меньшей мере бестактным и считает продолжение политической деятельности для него невозможным.

Я со своей стороны заявил, что считаю поведение М.М. Филоненко в Ставке преступным.

Г. Филоненко согласился подчиниться решению А.Ф. Керенского и уйти от участия в политической жизни страны, но с протестом выступил г. Савинков, отстаивавший правильность поведения г. Филоненко и пояснивший признание г. Филоненко таким образом, что А.Ф. Керенский поправил его несколько раз, говоря: “Ведь мы втроем, я, В.И. Лебедев, и полк. Вагратуни слышали, что говорил М.М. Филоненко. Он говорил не то”. Так как Савинков настаивал на правильности действий г. Филоненко и солидаризировался с ним, Министр-Председатель предложил перенести все дело во Bp. Пр-ство, отчего г. Филоненко отказался, заявив, что он предпочитает подчиниться решению А.Ф. Керенского».

В этот же день к вечеру Филоненко был официально уволен.

Выше я указывал, что поведение Филоненко в Ставке служит одним из трех доказательств моего сговора с Корниловым. Генерал Алексеев так и говорил, что вопрос о выступлении Корнилова обсуждался с Керенским через Савинкова и Филоненко. О Савинкове я уже говорил и еще буду говорить, что же касается Филоненко, то, я думаю, одна эта сцена в моем кабинете достаточно убедительно доказывает, что через Филоненко ничего со мной не обсуждалось и больше я этого вопроса касаться не буду!

Но это признание г. Филоненко само по себе чрезвычайно важно, так как оно совпадает с соответствующим показанием ген. Корнилова и с его юзограммой от 27 августа. Если же прибавить сюда еще показания Трубецкого, Лукомского и некоторых других, то получится точная картина того, как видоизменялась схема диктатуры в Ставке и по чьей инициативе этот вопрос, вообще, возник.

Разговор Корнилова с Филоненко о диктатуре происходнл вечером 26-го. Львову же свое заявление генерал Корнилов сделал вечером 24-го. В этот день Савинкову было дано фиктивное согласие не посылать Крымова с Дикой дивизией в Петербург, и в этот же день эта дивизия особым приказом была подчинена ген. Крымову и выступила в Петербург. По признанию самого ген. Корнилова в беседе своей с Львовым, он по собственной инициативе заявил о необходимости введения диктатуры. Для Филоненко приезд и отъезд Львова из Ставки делается известным задним числом, со слов заехавших к нему Завойко и Аладьина. Из телеграфных переговоров по юзу 27 авг., соответствующих показаний Корнилова и Филоненко устанавливается, что до самого вечера 26 авг. предполагалось введение единоличной диктатуры Корнилова. В показаниях нет данных для того, чтобы утверждать или отрицать участие Филоненко в каких-либо совещаниях по вопросу о диктатуре до вечера 26 авг. Но нет также никаких указаний, что, отстаивая коллективную диктатуру, Филоненко внезапно изменил по этому вопросу свою точку зрения. Таким образом, какова бы ни была роль Филоненко в Ставке, инициатором введения личной диктатуры его признать нельзя.

Я думаю, что будет совершенно соответствовать действительности утверждение, что и вообще вопрос о диктатуре возник помимо Филоненко и положение этого вопроса в Ставке не было ему известно в полном объеме. К сожалению, совещание ген. Корнилова с Крымовым и др. военными участниками заговора остались, кажется, вовсе не освещенными следствием. Между тем, как я совершенно убежден, что с такими умными людьми, как Крымов, и обсуждалась деловая сторона предприятия; в их среде, может быть, и нашелся бы настоящий инициатор всего дела. На основании же известных мне материалов если не инициатором, то наиболее активным сторонником в Ставке личной диктатуры нужно признать самого Корнилова.

Вся обстановка окончательного совещания о диктатуре 26 августа указывает как будто на то, что, может быть, и правду говорил у меня в кабинете Филоненко, утверждая, что только поставленный перед фактом неизбежная объявления личной диктатуры Корнилова, он, как меньшее зло, выдвинул контрпроект введения коллективной диктатуры. Во всяком случае по делу твердо устанавливается, что этот проект возник только 26 августа на совещании Корнилова, Завойко, Аладьина и Филоненко. А никакого другого объяснения этого внезапного изменения плана в данных по делу Корнилова мне найти не удалось, кроме версий г. Филоненко.

Но и рассказ Филоненко не вскрывает тех мотивов, которые заставили ген. Корнилова пойти на это видоизменение формы диктатуры. Убедил ли его действительно Филоненко в большей целесообразности своей схемы или, нуждаясь по тем или иным причинам в согласии в тот вечер Филоненко, ген. Корнилов только сделал вид до поры до времени, что Филоненко его убедил – это остается неясным. Я делаю второе предположение потому, что почти невозможно допустить, чтобы ген. Корнилов не видел всей нелепости этого диктаторского квартета, состоящего из Корнилова, Керенского, Савинкова и Филоненко! Просто я думаю, в этот вечер формы диктатуры не особенно интересовали Корнилова, который если не понимал, то чувствовал, что на другой день после переворота окончательно решать будет тот, в чьих руках будет сила!

Что касается степени участия в заговоре самого Филоненко, то я склонен скорее к мнению, что он, как, напр., и Лукомский, был втянут в дело в самое последнее время, поставленный перед фактом и связанный своей Хлестаковской болтовней. Хотя возможно, что тщательное судебное исследование вскрыло бы и более глубокую прикосновенность его к заговору. Во всяком случае выяснить роль Филоненко в Ставке очень трудно, так как, с одной стороны, его поведение было очень скользкое, а с другой стороны, отношение к нему в Ставке было очень неровное. То он был persona grata у Корнилова, то его с трудом выносили, то его приказывали арестовать, то давали экстренный поезд для отъезда в Петербург. Он сам, по словам свидетелей, то нападал на меня, то настаивал на том, что никакое Правительство без меня невозможно; то требовал удаления Лукомского, то вместе с ним и с Корниловым обсуждал состав будущего кабинета, причем сам претендовал на пост Министра Иностранных Дел, и только в крайнем случае «соглашался» быть Мин. Внут. Дел! «Во всех своих отношениях к Корнилову Филоненко, – пишет, насколько помню, Лукомский, – показывал полное согласие со всеми его предначертаниями и говорил, что он идет с ним рука об руку, а в то же время Филоненко в Ставке не доверяют».

Даже об аресте Филоненко существуют две версии: по одной, он сам себя просил арестовать, т. к., мол, «как представитель Времен. Прав, он должен быть на его стороне, между тем как всей душой сочувствует Корнилову». По другой – видя в Филоненко полную перемену и считаясь с обстановкой, ген. Корнилов заявил, что он его задерживает в Ставке». В чем же дело? 27-го утром, после получения моей телеграммы об увольнении Корнилова, у него в кабинете собрались Лукомский, Завойко, Аладьин и Филоненко. Обсуждалось создавшееся положение. Филоненко в разговоре заявил, что должен уехать по вызову в Петербург. По окончании беседы Корнилов с Лукомским вышли из кабинета и прошли вдвоем дальше. Следом за ними из кабинета вышел в залу Завойко и тут же объявил присутствующим, что «Филоненко только что просил его арестовать». Между тем Лукомский, встретившись с Трубецким, сказал ему, что «с Филоненко взято честное слово о невыезде». Сам Филоненко решительно утверждает, что не он просил себя арестовать, а его задержал Корнилов и что это произошло во время только что описанной утренней беседы в кабинете у Корнилова. Подтверждение слов Филоненко Лукомским делает его рассказ более достоверным.

Почему же понадобилось Завойке изображать Филоненко в виде гоголевской унтер-офицерши?! Отчего вообще так скользка и изменчива фигура Филоненко в Ставке? Почему, посылая из Ставки 27 августа в Петербург телеграмму о необходимости сохранения Корнилова на посту Главковерха и соглашения с ним, он, проскочив в Петербург, выпускает здесь боевую против Корнилова прокламацию. Ответить на это определенно я не могу по недостаточности материала. Во всяком случае поведение Филоненко в Ставке как Комиссара Времен. Прав. при Верховн. Главноком. настоятельно требовало судебного расследования, и я не чувствую угрызений совести, что хотел его арестовать.]

Шабловский. Вообще передвижение служебной карьеры Филоненко вызывалось и его личными качествами или это был протеже Савинкова?

Керенский. Савинков до встречи с ним во время отступления и операций на Юго-Западном фронте очень плохо его знал. По крайней мере, я помню следующее: Филоненко в разговоре со мной перед назначением в Армию ссылался на Савинкова, а Савинков потом сказал мне, что он его очень мало знает. Филоненко был одним из молодых военных, которые много сделали по организации армейских комиссариатов и посылке на фронт Комиссаров, бравших на себя обязательство действовать на фронте не только уговорами, но и личным участием в боях. Это – «Комиссары личного примера». Он сам проявил большое мужество в 8-й Армии во время наступления и отхода. Здесь, на фронте, Савинков и Филоненко, видимо, сошлись. Затем, когда было неизбежно назначение Корнилова, я, учитывая его «особенности», хотел назначить при нем Верховным Комиссаром Савинкова. Я дальше этого не шел. Но Савинков указывал, что было бы более правильным, если бы Филоненко был комиссаром, потому что он привык к Корнилову, с ним работал. Я Филоненко раз или два видел в Петербурге весной, потом видел его, когда был день в районе 8-й Армии, но почти никогда с ним не разговаривал. Видел его в Ставке и поезде после совещания 16 июля.

Тогда впервые должен был быть назначен комиссар при Верховном Главнокомандующем, между прочим, для того, чтобы ввиду особенностей характера ген. Корнилова быть всегда уверенным в правильности политического курса Ставки. Я хотел, чтобы эту политико-общественную деятельность контролировал и направлял Савинков, который первоначально и предназначался в Комиссарверхи. Когда же Савинков был назначен Управл. Военн. Минист., для меня вопрос о личности комиссара при Главковерхе сделался безразличным, т. к. руководство политической работой Ставки оставалось в руках Савинкова.

Шабловский. На нас произвело впечатление в показании Савинкова отстаивание им Филоненко. Он отожествлял его даже с собой. Когда Вам было угодно его устранить, то Савинков чуть ли не ставил его в зависимость от своего ухода.

Керенский. Да, я говорил Савинкову: «Я Вам вполне доверяю. Нахожу, что Вы можете делать ошибки, но я нисколько не сомневаюсь в Вашей преданности революции, Филоненко я совсем не знаю».

Это особая черта Савинкова отстаивать «преданных» ему людей до конца, то же было и в данном случае. Он каждый раз ставил вопрос о Филоненко, как о себе лично. Когда я предложил Филоненко немедленно прекратить исполнение служебных обязанностей, то Савинков поставил вопрос о своем уходе, и мне пришлось немного оттянуть официальный уход Филоненко (т. к. я не хотел терять Савинкова). Но я считал невозможным оставление на службе Филоненко. Почти сейчас же ушел Савинков. Он сам категорически заявил мне, что не желает больше со мной служить, т. к. новые назначения Верховского и Вердеревского он не одобряет и категорически настаивает на своей отставке.

По поводу признания Филоненко может возникнуть недоуменный вопрос, почему же я, несмотря на то что Филоненко говорил «о нашей схеме» т. е. о схеме не только своей, но и Савинкова, почему я хотел арестовать только Филоненко и ему одному предложил выйти в отставку? Должен ответить прямо: потому что непричастность Савинкова к заговору была для меня несомненна и в словах Филоненко я видел только попытку его оправдать перед Савинковым свое участие в недопустимом и преступном разговоре. А в упорных, но безнадежных попытках Савинкова у меня в кабинете вложить в уста Филоненко слова, которых он не произносил, я видел только его желание во что бы то ни стало спасти Филоненко.

Что Савинков вовсе не был посвящен в разговор, это видно, во-первых, из того, что еще 23–24 августа он вел в Ставке борьбу с Гл. Ком. С. Оф. и с политическим отделом Ставки (во главе которого стоял чл. того же Гл. Ком. С. Оф. капитан С.), с двумя организациями, многие члены которых были деятельными участниками событий; во-вторых, из того, что ген. Корнилов обманул лично Савинкова в вопросе о Крымове и о Кавказской Туземной Дивизии; насколько помню, даже присутствие Крымова в Ставке осталось неизвестным Савинкову; в-третьих, из того, что даже в самый острый момент, после телеграммы Лукомского о предложениях Львова и Савинкова, ген. Корнилов на прямое заявление последнего, что ссылка на него клевета, не только не мог ничего возразить, но должен был молчаливо это признать; в-четвертых, из того, что Савинков не только не был в близком общении с Завойко и Аладьиным, но не терпел первого из них вовсе, относился к нему весьма подозрительно, избегал встречаться и раз даже добился его временной высылки; в-пятых, из того, что сам Савинков подозревал и пытался раскрыть заговор Ставки, он только выделял самого Корнилова, считая его «чуждым политике» патриотом; в 6-х, из того, что 27–30 августа Савинков ни минуты не колебался, на чьей стороне ему быть.

Для того чтобы уяснить характер отношений между Корниловым и Савинковым и на мою роль в их отношениях, я приведу несколько отрывков из разговора 23 авг. Савинкова с Корниловым по записи самого Савинкова.

Савинков. Лавр Георгиевич, я бы хотел побеседовать с Вами наедине. (При этих словах присутствовавшие тут Лукомский и Филоненко встают и уходят.) Дело в следующем: телеграммы, получаемые последнее время Министерством за подписью разных лиц, чинов Штаба Ставки, не скрою от Вас, вселяют во мне тревогу. В телеграммах в этих нередко трактуются вопросы политического характера и при том недопустимо… Я уже докладывал Вам, что я уверен, что Вы лояльно поддержите Времен. Пр-ство и против него не пойдете. Но того же самого я не могу сказать о Вашем Штабе.

Корнилов. Я должен Вам сказать, что Керенскому и Времен. Пр-ству я больше не верю… Стать на путь твердой власти, единственно спасительной для страны, Bp. Пр-ство не в силах… Что касается Керенского, он не только слаб и нерешителен, но и неискренен. Меня он незаслуженно оскорбил (?) на Москов. Совещании. Кроме того, он вел за моей спиной разговоры с Черемисовым и хотел назначить его Верховным. (Ничего подобного никогда не было. – А. К.)

Савинков. Мне кажется, в вопросах государственных личным обидам нет места. О Керенском же я не могу думать так, как Вы. Я знаю Керенского…

Корнилов. Надо изменить состав Пр-ства.

Савинков. Насколько я знаю, такого мнения и Керенский,

Корнилов. Нужно, чтобы Керенский не вмешался бы в дело.

Савинков. Это сейчас невозможно, если бы даже было нужно…

Корнилов. Нужно, чтобы в Пр-стве были Алексеев, Плеханов, Аргунов.

Савинков. Вернее нужно, чтобы советские социалисты были заменены несоветскими. Это Вы хотите сказать.

Корнилов. Да. Советы доказали свою нежизнеспособность, свое неумение оборонять страну.

Савинков. Все это дело будущего. Вы недовольны Пр-ством, поговорите с Керенским, во всяком случае Вы не можете не согласиться, что без Керенского, без возглавления им – никакое Правительство не мыслимо.

Корнилов. В Правительство я не пойду. Вы, конечно, правы – без возглавления Керенским Правительство немыслимо. Но Керенский нерешителен, он колеблется, он обещает и не исполняет обещаний.

Савинков. Это не верно. Разрешите Вам доложить, что за 6 дней, истекших после Моск. Совещания, когда Керенский заявил о том, что становится на путь твердой власти, Воен. Мин. сделано было следующее…

Этот разговор происходил 23 августа. А вот отрывки из разговора на другой день…

Корнилов. Хорошо, я не назначу Крымова.

Савинков. А.Ф. хотел бы, чтобы Вы назначили ген. Д.

Корнилов. А.Ф. имеет право отвода, но не может мне указывать, кого назначать.

Савинков. А.Ф. не указывает – он просит.

Корнилов. Я назначу Д. начальником штаба.

Савинков. А туземная дивизия?

Корнилов. Я заменю ее регулярной кавалерийской.

Савинков. Покорнейше благодарю. А.Ф. еще мне поручил просить Вас откомандировать в его распоряжение полк. Пронина (Тов. Пред. Гл. Ком. С. Оф.).

Корнилов. Пронина? Зачем? Я понимаю: скрытый арест. Пронина я не отпущу, дайте мне доказательства, и я сам арестую Пронина.

Савинков. Хорошо, я так и доложу А.Ф.

Корнилов. Так и доложите (дальше уже идет приведенный мной разговор о Миронове…)

Савинков. Лавр Георгиевич, разрешите вернуться ко вчерашнему разговору, каково ваше отношение к Временному Правительству?

Корнилов. Передайте А.Ф., что я буду его всемерно поддерживать, ибо это нужно для блага отечества.

Савинков. Лавр Георгиевич, я счастлив слышать эти слова. Я в вас никогда не сомневался. Я передам вами сказанное А.Ф.

После этого разговора, в 3 часа дня, Савинков, успокоенный и уверенный в Корнилове, уезжает обратно (в Петербург). А через несколько часов после его отъезда происходит прием В.Н. Львова и ему делается известное заявление для передачи мне. Такова была искренность и правдивость Корнилова в отношениях даже с Савинковым! Стараясь как-нибудь объяснить Савинкову двойственность своего поведения, Корнилов в разговоре по прямому проводу с ним 27 августа говорит, что «по отъезде Вашем мною были получены новые тревожные известия о положении дел на фронте и в тылу». Это-то в продолжение 3–4 часов, протекающих между прощанием Корнилова на вокзале с Савинковым и появлением у него в кабинете Львова?! Допустим. Но, перечисляя эти новые тревожные сведения (кстати, ничего нового в себе не заключающие), ген. Корнилов не упоминает о каком-нибудь экстренном известии, полученном им за эти часы из Петербурга. Так почему же он лично не предупредил хотя бы на вокзале Савинкова о том, что на основании точных сведений из Петербурга он признал положение «крайне грозным» и дальнейшее пребывание меня и Савинкова в Петербурге «весьма опасным» для нас обоих?! И зачем после столь дружественного последнего свидания с Савинковым ген. Корнилов признал нужным не только столь тревожные известия передавать через случайного человека, но еще и «гарантировать» через него же полную безопасность нашего пребывания в Ставке? Ни один мудрец не разрешит этого загадочного поведения Корнилова, пока будет думать, что перед ним искренний и правдивый солдат, «чуждый политики», а для человека, бесстрастно ищущего правды, этот день, 24 августа, освещает события глубже, чем целый ворох документов. Он увидит, как, искренно разговаривая с Савинковым, в это же время не разговаривали, а делали дела с Крымовым Завойко и др. посвященные. Да, Савинков виноват, но не в сговоре с Корниловым, не в том, что, как думает Алексеев, через него я был заранее «осведомлен» в выступлении Корнилова. Он виноват в том, что, совершенно не отдавая себе отчета в фигуре и в настоящих намерениях Корнилова, он бессознательно содействовал ему в его борьбе за власть, выдвигая Корнилова как политическую силу, равноправную Правительству. Виноват в том, что, выступая в Ставке, он превышал данные ему полномочия и действовал не только в качестве моего ближайшего помощника, но и ставил себе особые политические задачи. Виноват в том, что, недостаточно осведомленный об общем положении государства и после долгого заграничного изгнания не разобравшись еще в сложных и политических отношениях и действительных настроениях масс, он самоуверенно начал вести личную политику, совершенно не считаясь с опытом и планами даже тех, кто выдвинул его на исключительно ответственный пост, взяв на себя формальную ответственность за всю его государственную деятельность.

Но какова бы ни была моя личная оценка такого поведения Савинкова, я должен решительно протестовать против относящегося к Савинкову и сделанного на 4-м съезде партии с.-р. 26 ноября прошлого года заявления В.М. Чернова о том, что в деле Корнилова «более чем двусмысленная, можно сказать, предательская роль выпала на долю человека, который когда-то был членом партии c.-p.». Никаких данных для подобного заявления дело Корнилова не дает. Бросать подобное более чем неосторожное обвинение было особенно недопустимо в такое время, какое переживала Россия в ноябре прошлого года, – время разгула кровожадных инстинктов!

Именно потому, что я знал о непричастности Савинкова к заговору, мне и в голову не приходило вместе с Филоненко увольнять и Савинкова. Однако сам Савинков продолжал с исключительной настойчивостью солидализировать себя с Филоненко, и с утра 29 августа я видел, что он ищет только предлога, чтобы уйти. Предлог этот был найден в моем «некорректном» к нему отношении (чего, как вопроса чисто личного, я здесь касаться (не буду) и в назначении на пост Военного и Морского Министров – Верховского и Вердеревского. Против дисциплинарного повода отставки я тогда ничего не мог возразить, а теперь должен признать, что отрицательное отношение к этим назначениям Савинкова объективно оправдалось: тех результатов, которые ожидались от назначения на мое место «настоящих» верных, совсем не получилось!

Однако нужно признать, что между Верховским и Вердеревским была существенная разница. Умный и большой дипломат Вердеревский отлично понимал созданное корниловщиной положение, хотел спасти, что было еще возможно спасти, но главной задачей своей считал защиту оставшихся еще невредимыми офицеров флота от дальнейших самосудов и окончательного истребления. Этим объяснялся и его чрезмерный оппортунизм в сношениях с матросскими организациями. Однако, кое-как «отбрыкиваясь» от натиска низов, Вердеревский весь ушел в разработку и подготовку ряда серьезных мероприятий для того, чтобы пытаться восстановить боеспособность флота.

Генерал же Верховский не только не мог совершенно овладеть положением, но даже не смог и понять его… Был подхвачен политическими игроками слева и помчался без руля и без ветрил прямо навстречу катастрофе. Мне может быть с большим основанием поставлено в вину назначение на пост Военного Министра именно Верховского, и я принимаю эти упреки. Это было самое неудачное из всех назначений: Верховский в свою деятельность внес нечто неуловимо комическое. Однако, не в оправдание себе, а так просто, для объективности, я должен сказать, что до назначения Военным Министром Верховский представлял из себя несколько другую фигуру. Я уже не говорю о его деятельности в Севастополе и раньше, но еще 27 августа в телеграмме Корнилову он выражал свою солидарность с существом корниловских мероприятий, протестуя только против метода действий Корнилова: «Можно и нужно было менять политику, но не подрывать последние силы народа во время прорыва фронта». Приехав же после своего назначения в Петербург, Верховский всем представлялся как «корниловец». Кроме того, благодаря некоторой неопределенности поведения во время Корниловского движения, иных желательных кандидатов выбирать мне было буквально не из кого. Видеть же военного на посту Военного Министра захотели вдруг справа и слева.

Шабловский. Не было ли у Правительства каких-либо данных при предании суду Корнилова, Лукомского и Кислякова, Деникина и Маркова, чего-нибудь такого, чего у нас нет, каких-нибудь сведений, которые мы упустили? Мы производили расследование в Петрограде сейчас, допрашивая отдельных лиц, но, может быть, у Правительства есть еще что-нибудь, чего мы не знаем?

Керенский. Насколько я знаю, преданы были суду все те, кто активно проявил себя после формального отчисления Корнилова от должности. Ген. Кисляков продолжал делать соответствующие распоряжения. Лукомский, ну, его позиция, я думаю, и вся деникинская история и Маркова вам известна.

Шабловский. Особых докладов не было?

Керенский. Напротив, телеграммы и поведение Лукомского для меня было неожиданностью, я не думал, что Лукомский пойдет таким путем. Я и сейчас думаю, что, вероятно, Лукомский одним из последних примкнул. Все-таки суть этого дела, несомненно, в Завойко, Аладьине и К°.

Раупах. Вопрос, который только что предложил Председатель, нас интересует потому, что в редакции было указано, что они предаются суду за мятеж. Какие фактические данные свидетельствовали о том, что они участвовали в мятеже?

Керенский. Это вы переходите в область квалификации того преступления, которое они совершили.

Мы считали, что явное неповиновение Верховного Главнокомандующего Верховной Власти и отказ его от сдачи должности с теми призывными прокламациями и приказами войскам, которые издавал Корнилов, – мятеж. А участники и сторонники его являются участниками мятежа. Преступление всегда определяется по главному виновнику. Я не знаю, как еще по-другому квалифицировать?!

Раупах. Но степень участия Кислякова, Лукомского, Деникина, Маркова?

Керенский. У нас, кажется, вообще предполагается так: если Временное Правительство принимает меры преследования, то оно является организацией мятежнической!.. Но это зависит от точки зрения!.. Для меня несомненно, что генерал, который позволяет себе называть Временное Правительство «агентами немецкого штаба» и объявляет себя властью – мятежник. Я не знаю, в чем неправильность квалификации?!

Раупах. Я против квалификации не возражаю, но были ли данные против Деникина, Лукомского, Кислякова, Маркова и других?