Текст книги "Дело Корнилова"

После этого разговора, который происходил около 10 часов вечера, В. Львов был взят под стражу… Началась ликвидация!

Спрашивается: имел ли я право после всего, что произошло между 5 и 10 часами вечера 26 августа, объявить населению, что 26 августа ген. Корнилов прислал ко мне Члена Государственной Думы В. Львова с требованием передачи Bp. Прав-вом всей полноты гражданской и военной власти, с тем, что им по личному усмотрению будет составлено новое Правительство для управления страной? Действительность полномочий Члена Гос. Думы Львова сделать такое предложение была подтверждена затем ген. Корниловым при разговоре со мной по прямому проводу».

«Телеграмма Министра Председателя во всей своей первой части является сплошной ложью», как осмелился заявить русским людям ген. Корнилов. Или, наконец, все это было, по стыдливому выражению осторожных защитников Корнилова, «взаимное недоразумение».

Сам ген. Корнилов не оспаривает, что он прислал ко мне Члена Гос. Думы В. Львова с поручением нечто мне передать. Разговаривая 27 августа около 5 часов дня по прямому проводу с Савинковым, Корнилов, между прочим, говорит: «Вчера вечером, во время разговора с Мин. Председателем по аппарату я подтвердил ему переданное через Львова и был в полном убеждении, что Мин. Председатель, убедившись в тяжелом положении страны и желая работать в полном согласии со мной, решил сегодня выехать в Ставку, чтобы здесь принять окончательное решение». Правда, давая потом показания Следств. Комиссии, ген. Корнилов утверждал, что он «подтвердил только приглашение свое А.Ф. Керенскому приехать в Ставку». Но достаточно взглянуть на самый текст разговора по юзу, чтобы увидеть, что прежде чем подтвердить необходимость моего приезда в Могилев, ген. Корнилов сначала (п. I) ответил категорическим подтверждением на первый общий вопрос, могу ли я действовать по сведениям Львова. Кроме того, весь характер 2-го вопроса и ответа на него ген. Корнилова в связи с дальнейшими его словами – «сказанное в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу» – с несомненностью показывает, что Корнилов отлично понимал, почему «А.Ф. колеблется вполне доверить», понимал, что это значит, что не только выехать, но и «это сделать» сегодня нельзя и т. д. Одним словом, весь текст разговора по юзу не оставляет сомнения, что След. Комиссии ген. Корнилов не решился сказать правду. И если бы ген. Корнилов подтвердил только свое приглашение приехать, то почему же «после этого разговора вздох облегчения вырвался из его груди, и на мой вопрос, – рассказывает князь Трубецкой: Значит, Правительство идет Вам навстречу во всем?» – он ответил: «Да». Почему?!

Итак, не было «ложью» мое утверждение, что ген. Корнилов с чем-то прислал ко мне Львова.

Не были ложью и слова моего объявления о том, что это что-то было «требованием передачи Bp. Прав. всей полноты власти» ген. Корнилову. Что с этим поручением явился ко мне Львов. «События требуют вполне определенного решения в самый короткий срок», – подтвердил слова Львова по прямому проводу Корнилов. А на другой день в том же разговоре с Савинковым ген. Корнилов говорит: «По отъезде Вашем мною были получены новые тревожные известия о положении дел на фронте и в тылу (да и Крымов уже двинулся к Петрограду, – добавлю я). Я заявил (Львову), что, по моему глубокому убеждению, я единственным исходом считаю установление диктатуры и объявление всей страны на военном положении. Я просил В. Львова передать Керенскому и Вам, что участие Вас обоих в составе Правительства считаю безусловно необходимым; просил передать мою настойчивую просьбу приехать в Ставку для принятия окончательного решения, причем заявил, что ввиду имеющихся у меня точных сведений о готовящемся в Петрограде выступлении большевиков я признаю положение крайне грозным и, в частности, считаю нахождение Вас и Керенского в Петрограде весьма опасным для вас обоих, почему и предложил приехать в Ставку, гарантируя своим честным словом Вашу полную безопасность».

Разве не более чем очевидно полное совпадение передачи Львова с подлинными мыслями ген. Корнилова?! А «опасение» за мою жизнь первого так странно совпадает с обещаниями безопасности второго! Почему, правда, Главковерх должен давать «честное слово», что Мин. – Председатель, глава Государства, останется жив, приехав к нему в Ставку по его же приглашению?!

То, что происходило в Ставке после разговора по юзу и «вздох облегчения» еще раз подтверждают, что Львов не фантазировал, предъявляя мне требования к немедленному исполнению («в самый короткий срок», по юзограмме ген. Корнилова). «Полагая, что между ним и Мял. Председателем установилось полное принципиальное согласие, Верховный Главнокомандующий, – продолжает свой рассказ кн. Трубецкой, – отдал распоряжение, в подкрепление к уже данным ранее приказаниям, об отправке к Петрограду нужных воинских частей. В то же время он по телеграфу обратился к некоторым видным политическим деятелям с приглашением прибыть в Ставку для обсуждения создавшегося положения, имея в виду привлечь их вместе с членами Bp. Пр-ства (Керенского и Савинкова) к составлению нового Кабинета, который, по мнению ген. Корнилова, должен был осуществлять строгую демократическую программу, закрепляя народную свободу и поставив во главе угла разрешение земельного вопроса». Я должен добавить, что еще недели за 2 до 26 августа в Ставку приезжал из Москвы некий профессор «для беседы» по земельному вопросу, а к 26 августа уже был готов проект земельного не то закона, не то манифеста.

Таким образом, уже в эпоху Московского Совещания ген. Корнилов интересовался беседами не только по финансовым и международным вопросам, не только с железнодорожниками разговаривал.

Итак, картина совершенно ясная. 28 августа в Ставке оказались бы вокруг Главковерха «старейшины нации» – Министр Председатель с Военным Министром, «согласившимся» передать власть ген. Корнилову, а в Петербурге – войска Крымова, обезглавленное Bp. Пр-ство, «большевистское большинство» Советов, на это Пр-ство «давящее», и Правительство это «лояльно» перестало бы существовать.

Ген. Алексеев, весьма осведомленный в намерениях заговорщиков, в том же интимном письме к Милюкову утверждает, что Корниловское движение «было направлено исключительно против последовательно вступающих в состав Министерства и быстро уходящих из него лиц», т. е. против данного Bp. Пр-ства. И признает, что для этой цели двигался 3-й конный корпус к Петербургу.

А насколько к вечеру 26 августа в Ставке все уже было продумано и предусмотрено, подтверждает следующий характерный разговор Корнилова с тем же Трубецким. «На мой вопрос, почему Корнилов настаивает на участии в Кабинете Керенского и Савинкова (значит, был кто-то, кто не настаивал), я получил ответ: «Новая власть в силу обстоятельств должна будет прибегнуть к крутым мерам, я бы желал, чтобы они были наименее крутыми. Кроме того, демократия должна видеть и знать, что она не лишится своих любимых вождей и наиболее ценных завоеваний». Мотивировка не совсем стыдливая, но зато откровенная!

Я думаю, никто продумавший и знающий дело Корнилова не будет в состоянии отрицать, что намерения Корниловской группы по отношению к Bp. Пр-ству. как к таковому были совершенно определенными, что Пр-ство должно было склониться перед волей диктатора, что насчет Bp. Пр-ства в целом в Ставке не было никаких «недоразумений», что 28 августа разрешился бы роковой вопрос, зачем двигались Ставочные войска к Петрограду; что Львов действительно «мину», приготовленную для Bp. Пр-ства, вольно или невольно взорвал на 2 дня раньше срока.

Да и сами участники мятежа не отрицали и не отрицают своих намерений по отношению к Bp. Пр-ству; не отрицали даже тогда, когда объявляли «сплошной ложью» слова Мин. Председателя. Нужно вчитаться в первые строки объявления Верховного Главнокомандующего к русским людям, чтобы понять их настоящий смысл и оценить ловкость рук автора этого объявления – Завойко. Вот эти строки: «Телеграмма Министра Председателя за № 4163 в своей первой части является сплошной ложью: не я послал Члена Гос. Думы В. Львова к Bp. Пр-ству; а он приехал ко мне, как посланец Министра Председателя, тому свидетель Член Гос. Думы А. Аладьин». Таким образом, свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества.

Как понять прямой смысл этих строк, сопоставляя их с телеграммой моей за № 4163. Там Министр Председатель объявляет: 1) Явился ко мне В. Львов от ген. Корнилова; 2) Предъявить требование Bp. Пр-ству передать власть Корнилову; 3) Корнилов полномочия Львову подтвердил. «Сплошная ложь все это», – отвечает автор устами Корнилова, т. е. подумает наивный читатель. – 1) Львов к Керенскому вовсе не являлся; 2) Требований Правительству не предъявлял; 3) Почему Корнилов и полномочий не мог подтвердить. И не только этого ничего нe было, но все было как раз наоборот: Львов-то и был посланцем Керенского, он только к Корнилову и приезжал! Вот несомненный прямой смысл этого места объявления Корнилова, разосланного в ночь на 28 августа по всем линиям железных дорог («всем начальствующим лицам, дорожным комитетам»). Вот строки, которые говорят о прямом расчете на то, чтобы сразу, вульгарно выражаясь, «ошарашить» тех, у кого, по словам того же воззвания, «бьется в груди русское сердце, кто верит в Бога, в храмы». Ошарашить и вызвать нужный отклик, прежде чем опомнятся, узнают правду.

Но этот демагогический смелый текст, приноровленный к распространению в широкой публике, имеет другой настоящий смысл, понятный только более вдумчивому или знающему читателю. Да, я предъявлял требования Bp. Пр-ству, этого я не отрицаю, но предъявлял с ведома Министра Председателя, он первый прислал ко мне Львова для переговоров, Керенский меня спровоцировал. Вот этот настоящий смысл!

И вот началась вакханалия. Керенский притворялся и предал – клевещут справа; Керенский – корниловец, контрреволюционер, хотел предать демократию – бессовестно лгут, к сожалению, не только большевистские демагоги. «Участие Керенского бесспорно» – как бы подводит итог всем легендам ген. Алексеев.

Если бы даже это было и так, то все-таки в чем я участвовал, осталось бы преступлением, только стало бы больше еще одним преступником. Но чем же доказывается мое участие? Оно косвенно доказывается – вызовом 3-го Конного Корпуса (о чем я уже говорил) в связи с некоторыми действиями и словами Савинкова, поведением в Ставке г. Филоненко (о чем ниже) и, наконец, посольством Львова.

Мне кажется, что из всего предыдущего изложения с достаточной ясностью вытекает нелепость этого последнего доказательства, этой неловкой выдумки господ заговорщиков. Впопыхах они забыли даже самое простое соображение – ну если действительно через Савинкова и Филоненко я был в соглашении с Корниловым, то зачем же мне было в последний момент вводить в дело стороннего человека, да еще после выхода из Bp. Пр-етва мне враждебного.

В чем же в действительности дело и каким образом В.Н. Львов оказался 26 августа вечером у меня в кабинете? А вот так!

В.Н. Львов, приехав на Московское Совещание, останавливается в Национальной гостинице (Московская «штаб-квартира» Завойко и Аладьина) и здесь встречается со своим старым знакомым неким Добрынским, членом Пси. Комитета Союза Георгиевских Кавалеров, сослуживцем Крымова и частым посетителем в то время Ставки. Добрынский знакомит Львова с Аладьиным, и оба они вводят В.Н. несколько в курс дела. В это время (сейчас же после Московского Совещания) подготовка шла на всех парах, и как раз нужен был человек для специальной задачи: проникнуть ко мне, в обход обычных путей сношений со Ставкой (через Савинкова или Барановского). На собственном опыте Аладьин знал, что людям его сорта ко мне лично не попасть. Попытка того же Аладьина проникнуть ко мне через посредника пе удалась. Князь Г.Е. Львов, к которому он обращался незадолго перед приездом ко мне В. Львова, с просьбой устроить ему, Аладьину, свидание по исключительной важности делу, отказался это сделать. Уходя от князя, Аладьин все-таки предусмотрительно сказал, что будет столько-то дней (не помню сколько) ждать ответа в Национальной гостинице, причем в разговоре подчеркивал, что он из Ставки. Ответа, однако, не последовало, и тогда послан был Г.Е. Львов, которому, как Члену Государ. Думы и бывшему Члену Bp. Пр-ства, никогда не могло быть отказано в приеме.

Вот относящиеся сюда чрезвычайно интересные даты: между 16 и 21 августа Аладьин был у князя Львова. 17 августа Добрынский возвращается из Могилева с известием, что «Ставка решила добиться реформ», и рассказывает об этом Львову. 21 августа Добрынский, по словам Аладьина, представляет ему Львова, и Львов тут же заявляет Аладьину, что он поедет в Петербург к Керенскому и, как «близкий друг», будет настаивать на необходимости сформировать министерство, пользующееся доверием. 21 же августа Львов уезжает ко мне, 23-го он возвращается в Москву. В той же Национальной гостинице, в присутствии Добрынского, заявляет тому же Аладьину, что Керенский «согласился вести переговоры со Ставкой». Из заявления Львова перед отъездом ко мне, в изложении того же Аладьина, как будто совсем не вытекают его слова о Ставке по возвращении от меня. Но это не смущает г. Аладьина! В тот же день, 23 августа, Львов и Добрынский спешно едут в Ставку с письмом Аладьина к Завойко.

24 августа туда же едет Аладыин. В тот же день вечером Львов был принят ген. Корниловым. Беседа шла сначала наедине, а затем «в присутствии ординарца Завойки, я (ген. Корнилов) подтвердит Львову суть моих заявлений». После свидания с Корниловым Львов почти всю ночь проводит с Завойко, Аладьиным, Родионовым (насколько я помню, автором «нашего преступления») и К°.

25 августа Львов уже мчится в Петербург и 26 августа почти прямо с поезда влетает ко мне в приемную. Вдогонку ему несется из Ставки телеграмма по адресу: «Зимний Дворец, Керенскому для Львова. На обратном пути заезжайте за Родзянкой. Добрынский». Увы! Телеграмма эта была получена уже после ареста Львова.

Итак, с 21 августа (в день «представления» г. Аладьину) Львов не знал ни отдыха ни срока! Недаром он жаловался у меня в кабинете, что он «четыре дня не спал». Правда, странный был мой «посланец»! Не от меня ездил, а ко мне приезжал – раз из Москвы от Аладьина с Добрынским, другой раз из Могилева, где проводил время в обществе Корнилова, Завойко и опять тех же Добрынского и Аладьина. Ну, после этого кто же лучше Аладьина мог бы свидетельствовать перед «верящими в Бога и храмы», что Львов «посланец» мой, а все остальное – «сплошная ложь»?

Я нарочно привел точное расписание времяпровождения Львова в интересующий нас период с пояснительным текстом самих же заинтересованных лиц для того, чтобы каждый сам мог видеть, как неловко пытаются увильнуть от правды г.г. заговорщики. Какую роль играл Львов в их среде и насколько он был посвящен в подробности, выяснить это мне до сих пор не удалось. Во всяком случае, нужно думать, что он не принадлежал к главным деятелям заговора, а скорее должен быть отнесен к тем лицам, которыми в меру их сил и способностей пользовались главные деятели.

Показание все того же стороннего наблюдателя кн. Трубецкого красочно иллюстрирует эту мою догадку. «Когда я узнал, что В. Львов был у Корнилова, я спросил у кого-то из адъютантов, знает ли Корнилов, что Львов человек ограниченный. Адъютант улыбнулся и ответил, что это знают все. Но ген. Корнилов сказал, что ведь передать-то сказанное ему он может и что, кроме того, еще недавно он был членом Кабинета Керенского». «Передать-то сказанное он может»… Вот ставочная оценка Львова, и отношение к нему было соответствующее. Сначала послали ко мне с требованиями, а затем, когда игра сорвалась, в его же уста вложили мое предложение ген. Корнилову принять диктатуру с объявлением таковой нынешним Bp. Пр. – ством (слова ген. Корнилова Савинкову по юзу 27 августа). Здесь еще раз видно полное совпадение передачи Львова с действительно «сказанным» ген. Корниловым: особенно важен лояльный переход власти, говорил мне Львов вечером 26 августа, а главное, этими словами по юзу ген. Корнилов целиком подтвердил основной 2-й пункт письменного ультиматума Львова.

Сам В. Львов после ряда своих сумбурных, растерянных, полуправдивых или не совсем лживых показаний в своем последнем показании, направленном уже целиком против меня, хотя и утверждает, что я дал ему поручение, но все-таки говорит, что поручение состояло не в том, чтобы от моего имени что-либо предлагать, а наоборот, в том, чтобы узнать желания других – желание различных общественных групп, в том числе Ставки.

Нужно сказать, что впоследствии, давая показания Следственной Комиссии и зная по обстоятельствам дела, что разговор мой «наедине» с Львовым прослушан третьим лицом, ген. Корнилов уже сам превращает Львова из «предлагающего» «в спрашивающего» и берет на себя инициативу диктатуры. В. Львов заявил мне от имени Керенского, что если, по моему мнению, дальнейшее участие последнего в управлении страной не дает власти необходимой силы и твердости, то Керенский готов выйти из состава Пр. – ства. Если Керенский может рассчитывать на поддержку, то он готов продолжать работу. Я очертил общее положение страны и армии, заявил, что, по моему глубокому убеждению, единственным исходом из тяжелого положения страны является установление диктатуры и немедленное объявление страны на военном положении. (Срав. 1-й пункт ответа Корнилова по юзу 26 августа.) Я заявил, что лично не стремлюсь к власти и готов немедленно подчиниться тому, кому будут вручены диктаторские полномочия. Львов заявил, что не исключается возможность такого решения, что ввиду тяжелого положения страны Bp. Пр. – ство в его нынешнем состав само придет к осознанной необходимости установления диктатуры и, «весьма возможно, предложит мне обязанности диктатора». Какой, с Божьей помощью, поворот.

История о посылке моей в Ставку посла с всепокорнейшим настоянием «придти и володей нами» – просто скверная попытка растерявшихся людей, пойманных с поличным, спрятаться за чужую спину и замести свои следы, совершенно не стесняясь для этого в средствах! К сожалению, это была не единственная подобного рода попытка. В тот же день, когда была разослана прокламация со сплошной ложью о «великой провокации», ген. Лукомский прислал мне телеграмму № 6406, где, между прочим, писал, что ген. Корнилов принял «окончательное решение» после «приезда Савинкова и Львова, сделавших предложение ген. Корнилову в том же смысле от Вашего имени… и идя, согласно с Вашим предложением, отдал окончательное распоряжение, отменять которое теперь уже поздно». Прочитав эту телеграмму, Савинков сейчас же подал мне письменное заявление. Это заявление было мною сейчас же сообщено Bp. Пр-ству, а затем передано Председателю Следств. Комиссии, почему и привожу его по памяти.

«Ознакомившись с изложенной в телеграмме ген. Лукомского за № 6406 от 27 августа ссылкой относительно меня, заявляю, что это клевета. Никаких политических заявлений от Вашего имени ген. Корнилову я не делал и не мог делать. Подпись. 27 августа 1917 г.». Савинков этой клеветой был возмущен, высказал это по прямому проводу ген. Корнилову, повторив, что слова ген. Лукомского о нем – клевета. И на это сейчас же последовал единственно возможный ответ – в телеграмме Лукомского подразумевалось, мол, только то, что говорилось Савинковым в присутствии ген. Лукомского, ген. Романовского и полк. Барановского, по поводу посылки в распоряжение Bp. Пр-ства войск и введения военного положения.

На этот раз сорвалось сразу. К сожалению, беседа с Львовым происходила наедине или при таком, с позволения сказать, «свидетеле», как Завойко. А поэтому и установить здесь правду очень и очень трудно. Кстати, ген. Лукомский вовсе не случайно, сразу вспомнил и Львова, и Савинкова. Они оба 22 августа видели меня в Петербурге. Оба в тот же вечер выехали – один в Москву, другой (Савинков) – прямо в Могилев; оба были там 24 августа – Савинков уезжал, Львов только что приехал. Спрашивается, почему же я выбрал для «конспирации» круговой путь через Москву Львова и пренебрег скорым прямым и удобным средством сообщения – Савинковым, тем более что ему гораздо легче и незаметнее для посторонних можно было побеседовать наедине?!]

Председатель. Вот 26 августа, когда появился здесь Львов, он доложил заранее через кого-нибудь или внезапно появился? И затем, г. Министр, не доходило ли до Вас сведений в тот день, что Львов распространяет по городу какие-то тревожные слухи?

Керенский. К сожалению, об этом я узнал после, когда он уже ушел от меня. Перед Львовым у меня сидел Верховный Комиссар Туркестана с очень важным докладом, он вышел и сразу вошел Львов… Кто мне сказал? Да, кто-то там видел из моих, что Львов был в довольно возбужденном состоянии… Позвольте, тут еще кто-то перед приемом разговорился с ним и потом отмечал, что, кроме разговора на улице, он и здесь, в Зимнем Дворце, очень остро позволил себе говорить… Я не помню, кто об этом рассказал.

Председатель. Затем доклад Львова. Как он его мотивировал? Ставил ли его в связь с предшествующим посещением Вас или так, внезапно, новое что-нибудь провел?

Керенский. Вот именно. Он совершенно изменился. Все предшествующее как будто насмарку пошло.

Председатель. Так что вне связи с предшествующим…

Керенский. Да, я ведь уже говорил, что встретил его словами: «Вы опять с Вашей материей»? А он ответил: «Нет, обстоятельства изменились»… что-то в этом роде сказал. На этот раз уже вопрос шел об одном: я должен сдать должность и уходить. Ни о каком «введении новых элементов» во Bp. Пр. – ство или о «расширении» его базы тут не было и речи… Я остаюсь при твердом убеждении, которое тогда же высказывал, что это был, может быть, единственный вечер, когда В. Львов был искренен и, зная грядущие события, действительно хотел меня спасти от чего-то. Совесть ли в нем заговорила, или испугался он – все равно. Особенно ярко подтвердил это мое убеждение разговор в автомобиле (на пути с прямого провода в Зимний Дворец), когда при В.В. Вырубове я нарочно сказал В.Н. Львову, что переменил решение и поеду в Ставку; сказал, чтобы проверить его. И тогда, он, странно волнуясь, схватился за грудь и говорит: спаси Вас Бог и ради Бога не ездите, потому что Ваше дело там плохо…

[Когда 30 августа, находясь под арестом, Львов узнал о полной ликвидации Корниловского выступления, он прислал мне записку: «Поздравляю Вас от души. Рад, что спас Вас от рук Корнилова. Ваш В. Львов. 30 августа». Эту записку я также передал Председателю Следств. Комиссии и пишу на память, но за смысл ее ручаюсь.]

Председатель. Он Вам подробности какие-нибудь рассказывал – почему и как или только требования предъявил, – ультиматум?

Керенский. Ультиматум. Он сказал: «Я имею поручение от ген. Корнилова».

Председатель. Он подробно Вам рассказывал? Какие-нибудь имел сведения?

Керенский. Нет, он только изложил пункты. Очевидно, он хорошо их знал, т. к. и устно и письменно излагал точно: введение военного положения, передача власти и отставка и 4-й пункт (только для меня и Савинкова) – немедленный отъезд в Ставку. Вот почему 4-й пункт, которого на бумаге не было, я хотел закрепить на ленте юза. Для меня в разговоре по ленте почти решающее значение имело то место, где я спрашиваю: «Нужен ли Савинков?». Львов говорил мне, что Корнилов одинаково настаивает на немедленном приезде и моем и Савинкова. Поэтому я и задал вопрос – относится ли предложение о приезде только ко мне или и к Савинкову. Категорический ответ насчет Савинкова и затем заявление, что только «сознание ответственности» заставляют его «так настойчиво просить», тем сделали для меня совершенно очевидным, что Львов в курсе дела.

Председатель. Записку эту читал Вырубов?

Керенский. Я подал и говорю: читайте.

Председатель. Какое впечатление произвело на Вырубова?

Керенский. Он говорит: что же делать? Я сказал какие меры принимаю. Потом вечером Львова арестовали.

Председатель. Так что Львова тогда не было?

Керенский. Львов вышел, Вырубов вошел. Я попросил Вырубова быть своевременно к 8 час. вечера на прямом проводе в доме Военного Министра. Затем вызвал Балавинского, Пом. Ком. войсками Козьмина. Одним словом, все организовал для того, чтобы установить «факт».

Раупах. Значит, Львов предложил эти пункты не как мнение Корнилова, не как совет, а как требование, как ультиматум?

Керенский. Ни о каком мнении разговора не было, а был ультиматум, требование. Второе, что для меня в разговоре по ленте было чрезвычайно важно – это был ответ на мой вопрос, приезжать ли только в случае выступления (большевиков). Когда я вел разговор с Львовым, я старался выяснить вопрос, нужно ли поехать только в случае опасности от большевиков или во всяком случае. Мне хотелось узнать, действительно ли они верят в большевиков или это только предлог. Я Львову задавал несколько раз вопрос: «Все это нужно только в том случае, если действительно будет выступление большевиков, а если никаких выступлений большевиков не будет, все равно надо поехать?» – «Все равно». Тот же вопрос я задал Корнилову. Не помню, как на ленте.

Раупах. «Необходимо ли мне приехать»…

Керенский. «Только в случае выступления или во всяком случае». Ответ: «во всяком случае». Таким образом, эти два человека, Корнилов и Львов, находясь на огромном расстоянии, не зная, что говорил каждый, отвечали на одни и те же вопросы совершенно одинаково. И затем, третий раз, когда вернулись я и Львов с прямого провода, я при С.А. Балавинском задал тот же вопрос…

Председатель. Львову?

Керенский. Да. Ехать ли во всяком случае или только, если будет выступление большевиков. Я-то наверно знал, что никаких большевистских выступлений не будет 27 августа.

Председатель. Так что арест Львова был Вами решен после разговора с Корниловым и в связи с предстоящей поездкой?

Керенский. Нет, в связи с тем, что для меня стало совершенно ясно, что этот человек в чем-то участвовал или что-то знает и не говорит правду. Он, особенно в первом разговоре, часто употреблял слово «мы».

Председатель. Кому же, г. Министр, в порядке постепенности, Вы изволили рассказывать об этом эпизоде со Львовым и Ваш разговор с Корниловым?

Крохмаль. Я хотел задать вопрос, каким образом получился этот документ?

Керенский. Ах, он получился очень просто. Я уже об этом показывал при первом допросе. Львов изложил все устно и требовал от меня исполнения категорически. Я ему наконец сказал: «Вы сами понимаете, Владимир Николаевич, что, если я приеду во Bp. Пр. – ство и сделаю такое заявление, ведь все равно никто не поверит и сочтут меня зa сумасшедшего, или пошлют раньше проверить и спросить, делал ли мне такое предложение Корнилов. Я же буду в глупом положении. Какое я имею право делать такие заявления Bp. Пр. – ству? Я Вам доверяю, я отлично Вас знаю, но не могу же я говорить голословно». – «Будете, я ручаюсь». – «Если Вы ручаетесь, так напишите». – «С удовольствием, потому что я, как Вы знаете, никогда неправду не говорю». Взял и написал.

Раупах. Это было до разговора по ленте?

Керенский. Это было до разговора. Эти пункты я показывал Вырубову и затем поехал говорить по ленте.

Раупах. Львова не было с Вами?

Керенский. Он опоздал, но приехал. Когда мы спускались, он подымался. Поэтому я и прочел ему потом весь разговор по ленте, чтобы он подтвердила.

Раупах. Разговор шел от Вашего имени и от имени Львова?

Керенский. Да. Он сказал мне, что, может быть, запоздает несколько, но так как Корнилов был уже около 20 минут у аппарата, то я не стал ждать и вопросы задавал от имени двух.

Раупах. А почему Вы считали необходимым от имени двух говорить, чем это было вызвано? Так было удобнее с Корниловым разговаривать?

Керенский. Потому что Львов от Корнилова ко мне приехал. Он сказал, что исполняет поручение Корнилова. Мы так и условились, что будем говорить вместе. Когда мы спускались, а Львов шел навстречу, он спросил меня, говорит: «Что же, Александр Федорович, я верным другом оказался? Не обманул Вас»? Я говорю: «Нет».

Раупах. Это после разговора (с Корниловым)?

Керенский. Да. А затем поехали вместе сюда.

Раупах. Здесь в присутствии Балавинского?

Керенский. Здесь, в присутствии Балавинского, Львов в основных чертах повторил, что нужно было из дневного разговора со мной. А главное, мне важны были не столько слова, сколько возможность установить через свидетеля тон, взволнованность и ту серьезность исключительную, которые придавал всему этому сам Львов.

Колоколов. А Львов знал, что Балавинский присутствовал?

Керенский. Нет, не знал.

[Только теперь, когда перед моими глазами вся кампания, которую ведут против меня оба крайних фланга на почве корниловщины, только теперь я вполне оценил все значение того, что тогда, 26-го, в самом вихре, я успел сообразить о необходимости хотя бы некоторой гарантии для ограждения себя самого. Могу себе представить, что было бы, если бы разговор с В. Львовым «наедине» не был бы запротоколен хотя невольным, но живым свидетелем, известным общественным деятелем.]

Председатель. Кому же в порядке постепенности Вы изволили передать то предложение Львова и разговор с Корниловым по ленте? И когда прочитали эту ленту и записку, не было ли каких-нибудь возражений со стороны Ваших товарищей?

Керенский. Было так. Мы вернулись к аппарату. Произошел второй разговор со Львовым. Затем я приказал его арестовать. К этому времени тут собрались, насколько я помню, Некрасов, Вырубов, Балавинский, кажется, был, я не помню, Терещенко приехал в это время или нет. Мест довольно много было занято за этим столом, но кто был, не помню хорошо, потом Савинков пришел.

Председатель. Никто, ознакомившись с этой лентой, не сделал возражений Вам по этому поводу?

Керенский. Савинков предлагал сейчас же переговорить с Корниловым по прямому проводу, это я помню.

[Я помню также очень хорошо, что в этой просьбе я Савинкову отказал. Отказал я потому, что, по мнению Савинкова, Пр-ство обязано было «исчерпать» все средства для мирной и без огласки ликвидации конфликта. Я же находил, что на лицо был не «конфликт», т. е. не столкновение двух равноправных сторон, а преступление, которое нужно было ликвидировать мирно, но не переговорами с преступным генералом, а волей Bp. Пр-ства, которой нарушивший свой долг Главнокомандующий должен немедленно подчиниться. С той минуты как, разговаривая по прямому проводу с Корниловым, я убедился в его замысле, меня никто и ничто не могло уже сбить с этой точки зрения.