Текст книги "Дело Корнилова"

Шабловский. Какие, собственно, были сведения о широте заговора, о лицах или, может быть, об организациях, которые могли быть замешаны в этом заговоре? Или были только общие указания, что что-то готовится?..

Керенский. Не только сообщения о том, что что-то готовится, но и конкретные указания были. Вы знаете положение наше теперешнее. Без настоящих органов розыска мы совершенно, как слепые щенята: нас можно обходить со всех сторон и мы ни черта не видим. Вообще накопился целый клубок сведений, и уже перед Московским Совещанием я ожидал с неизбежностью развивающихся событий. Сведения эти поступили в конце июля и в самом начале августа.

Шабловский. Это был военный заговор?

Керенский. То есть лица, на которых указывали, были все военные, но они имели связь с некоторыми штатскими элементами и имели большие средства. Появился целый ряд и ныне процветающих газет, которые тогда начали травлю Врем. Правительства и лично меня. Это были все органы сторонников «сильной власти»: «Живое Слово», «Народная Газета», «Новая Русь», «Вечернее Время» и т. д. Я, конечно, не могу для следствия это сейчас доказать, но для меня ясна вся эта конструкция.

Шабловский. Подготовка путем печати мнения определенных групп?

Керенский. Да…

Шабловский. Но были ли указания, какие, собственно, ближайшие цели?

Керенский. Захват власти с арестом Врем. Правительства. Подготовлялся типичный переворот, не массовое движение, а переворот.

Шабловский. На что «они» могли опираться?

Керенский. Проходили ведь у вас в показании пекоторые квартиры… Фамилии Десеимитьера, вернувшегося… и т. д. «Они» имели связь со Ставкой. Тогда, собственно, указаний на Корнилова не было, но говорилось о части Ставочного офицерства. Первый источник был совершенно достоверный. Это были не агентурные сведения, так сказать доносчические, а от людей чрезвычайно порядочных, которые честно и серьезно были взволнованны, которые хотели предотвратить авантюры и дали мне указания, чтобы я заранее был ориентирован в возможных событиях. Затем сведения были получены уже из менее достоверного источника, но они совершенно совпали с первыми. Тогда мы начали вести «наблюдения», насколько это было в наших средствах. Конечно, это очень трудно было делать вообще, а настроение в Ставке было такое, что всякое лицо, появлявшееся там из центра, вызывало тем самым раздражение и подозрения.

[К вопросу о заговоре необходимо сделать несколько общих замечаний. Где начало заговорщической волны? Двух ответов быть не может, – ее источник 3–5 июля и Тарнополь! Военный разгром создал на почве оскорбленного национального самолюбия сочувствующую заговорам среду, а большевистское восстание вскрыло для непосвященных глубину распада демократии, бессилие революции против анархии и силу меньшинства, действующего организованно и внезапно. Ведь те, кому это было нужно, хорошо учли, что только кучка казаков и еще сохранявших дисциплину солдат спасла от разгрома Таврический Дворец (т. е. самый Ц. И.К.С.Р. и С. Д.). Дальнейший ряд ошибок, а в особенности совершенно нелепый страх – страх почти панический – перед грядущей контрреволюцией, который сделался положительно «модной» болезнью демократии после 3–5 июля, внушил той среде, из которой вышли будущие авантюристы, мысль: боятся – значить чувствуют свою слабость!

Началось трагическое недоразумение: одни потеряли веру в свою действительную силу, другие с чужих слов поверили в свою призрачную! Первые паникой перед грядущей контрреволюцией деморализовали свои ряды и тем возрождали в массах влияние анархо-большевиков; вторые все смелели в своих нападениях на «революционную демократию», чем озлобляли массу, к радости тех же бунтарских элементов. Впрочем, в правых кругах полагали, что это им «выгодно», а поэтому считали полезным разжигать страсти в массах. Вот как, например, Суворинская «Народная Газета» подтягивала в июле г. Бронштейном-Троцким:

«В первые же дни, когда на улицах Петрограда появились торжественные плакаты – Да здравствует Демократическая Республика – мы сказали, что этому политическому скопчеству в России не бывать, ибо в ней может сложиться только великая народная Республика с новым социальным строем – Великая Социальная Республика». А вот своеобразный отклик большевистских лозунгов, уже в подлинно черносотенной – «Грозе». «Рабочие в столице и солдаты сделали 18 июня смотр своим силам для выступления против капиталистов в целях прекратить войну и заменить Министров из купцов и помещиков Министрами из своей среды. В противовес им выступали евреи в поддержку капиталистов и за продолжение войны. Рабочие и солдаты бросились на евреев и избили их, разорвав их знамена».

На этой «июльской» почве, как грибы, стали расти «беспартийные организации», а вскоре стали уже образовываться разные кружки и группы, практически приступившее к подготовке переворота. Среди разных подобных начинаний выделилось, наконец, серьезное ядро, широко поставившее свою работу. Появилась специальная пресса, началась пропаганда и вербовка членов, появились в разных местах агенты и явочные квартиры. Ценные указания, полученные мною своевременно, дали нам возможность кое-что видеть, по крайней мере взять на учет некоторые фигуры и отчасти выяснить задачи и цели. С несомненностью выяснилось одно – целью переворота не было восстановление низвергнутой династии, а, следовательно, где-то должен был подготовляться какой-то преемник Bp. Правительства, и во всяком случае этот вопрос должен был серьезно обсуждаться. Со временем специальной целью отдельных заговорщических групп сделалось стремление «устранить» меня, не останавливаясь перед самым крайним средством. Мне был известен случай, когда уже был брошен жребий, кому исполнить «приговор» и только случай предотвратил дальнейшее… Взвесив все стороны этого заговорщического движения, я решил, что внесудебные аресты и высылка за границу выдающихся конспираторов будет самой целесообразной мерой «предупреждения и пресечения» в данном случае (между тем как при массовом движении такая мера бесцельна и даже вредна). Однако органы розыска технически были так несовершенны, что мы не смогли своевременно ликвидировать руководящие центры.

Все время от 3 июля по 27 августа можно разделить на три периода – сначала кустарная работа отдельных кружков и объединение главных из них в одно целое, затем организация сил и средств для попытки использовать Московское Совещание и, наконец, решительная попытка насильственного захвата власти под видом борьбы с большевиками. Цель движения – Военная диктатура].

Шабловский. Когда Корнилов был 3-го, не вели ли Вы с ним беседы или не совещались ли просто по поводу того, как бы он смотрел на Ваш личный уход от власти, – не было ли такого собеседования, совещания или просто разговоров?

Керенский. Я читал про это и удивлялся. Где-то были напечатаны его показания, в которых было сказано, что «Керенский со мной совещался или спросил меня, не пора ли ему уходить» – в таком роде что-то.

Шабловский. У него несколько иначе это изложено…

Керенский. На самом деле я – это было в этом самом кабинете – всячески доказывал ему, что существующая коалиционная власть единственно возможная комбинация власти и что всякий другой путь гибелен. Я ему говорил: «Ну, положим, я уйду, что же из этого выйдет». Вот что я говорил…

Шабловский. Так что это было – собеседование…

Керенский. Совещания никакого не было. Все, что Корнилов и другие говорят о том, что ему, Корнилову, придавалось Врем. Правит. политическое значение, совершенная чепуха. Единственно, что делали я и другие члены Bp. Правительства, кто мог, – это стремились удержать Корнилова от политических выступлений, которые просто ему были не по разуму; он совершенно ничего не понимал в политике и не разбирался в политических отношениях.

Председатель. Так что этот разговор если имел место, то имел значение рассуждения, а не совещания?

Керенский. Я говорил: «Чего же, собственно, вы хотите? Вы окажетесь в безвоздушном пространстве: дороги остановятся, телеграфы не будут действовать». В таком духе был разговор.

[Я помню еще, как на мой вопрос о диктатуре Корнилов в раздумье ответил: «Что же, может быть, и на это придется решиться»… И дальше: «Ваш путь неизбежно приведет к новому избиению офицерства?!» – «Я это предусматриваю, но зато оставшиеся в живых возьмут, наконец, солдат в руки», – решительно ответил Корнилов.]

Вообще, ведь мое отношение к Корнилову и ко всему этому предприятию отлично известно Bp. Пр-ву и должно быть известно всюду. Мне приходилось все время вести напряженнейшую борьбу за сохранение единства власти и за предотвращение авантюр. Я думаю, что это был единственный метод, которым я пользовался – наблюдать и быть готовым. Я уверен, что это был единственно возможный путь, потому что действовать (т. е. официально предъявлять обвинения и т. д.) по негласным сведениям и просто дружеским сообщениям, которые мы имели, я не мог. Я бы показался тогда общественному мнению человеком, страдающим манией преследования. Ничего бы из этого не вышло! Но я все время был на страже и следил за малейшими изменениями в этих кругах.

Председатель. Затем это обстоятельство вызова Корнилова, – об этом, г. Министр, Вы изложили раньше в Вашем показании, что Вы, Bp. Пр., не вызывали Корнилова, что Вы стали перед фактом и, узнав о приезде генерала, старались только предупредить и посылали депешу, но разошлись и затем он сюда прибыл, и в этот приезд он уже представил…

Керенский. Прибыл и вошел ко мне с пулеметами – вот насколько было с его стороны отношение дружеское.

Украинцев. Как с пулеметами?..

Керенский. Впереди ехал автомобиль с пулеметом и сзади автомобиль с пулеметом. Текинцы внесли два мешка с пулеметами и положили в вестибюле.

Председатель. То есть текинцы вошли с пулеметами?

Керенский. Да.

Председатель. И оставили?

Керенский. Их затем взяли, когда стали уезжать. Опять впереди автомобиль с пулеметами и сзади автомобиль с пулеметами. Так и уехали.

[3 августа Корнилов приезжал еще в Петербург без пулеметов. Следующее сообщение «Русского Слова» дает некоторое представление о той насыщенной атмосфере, которая царила в Ставке перед Московским Совещанием и поездкой в Петербург на 10 августа. «Настроение в Ставке, в связи с отъездом ген. Корнилова, было весьма нервное, особенно усилившееся в связи с неопределенными слухами, шедшими из Петрограда о готовящемся будто бы покушении на Верх. Главнокоманд. Этим объясняется, что во время поездки ген. Корнилова были приняты меры предосторожности… Ближе к Петрограду тревожное настроение охраны усилилось, хотя никаких видимых причин к этому не было».]

Ах да, я еще забыл, что мне сообщено было о целом таком салоне… политическом что ли, где специально велась кампания за Корнилова и против меня и где шла всяческая агитация и подготовка общественного мнения. Но так как этот салон дамский, то Бог с ним, фамилий называть не буду, это не важно.

Председатель. Вот тогда Вы в своем прежнем показании показали, что 3 августа эта записка взята им обратно и потом он уже представил ее сам или через Савинкова – в обработанном виде, где появились новые пункты относительно фабричной и заводской производительности.

Керенский. Нет, он мне ее привез 10-го готовой. Насколько я помню, дело было так: Савинков и Филоненко ездили встречать Корнилова на вокзал и там вручили ему записку. По-моему, это было так, но я могу на этом и не настаивать. Мне кажется, что я верно говорю. Во всяком случае Корнилов с этой запиской приехал прямо ко мне. В конце этой записки было место для его подписи, а ниже уже подписался Савинков, а совсем внизу стояла подпись Филоненко.

Председатель. И вот эти пункты о железных дорогах и о фабриках и заводах. С этой новой запиской Корнилов явился тогда один или в сопровождении Савинкова?

Керенский. Нет, он совершенно один приехал. Перед этим Савинков настаивал на том, чтобы Корниловым был сделан доклад во что бы то ни стало Bp. Пр-ву.

Председатель. Когда? 10 августа, когда Вы его вызывали?

Керенский. Во Врем. Правит. перед этим я сказал, что в то время, как мы целиком заняты подготовкой к Московскому выступлению Bp. Пр., совершенно не время и не место докладу, который еще нужно подробно обсудить. Тогда они, Савинков и Филоненко, все-таки вызвали его и все-таки то, что я сказал, случилось: доклада 10 августа во Врем. Пр-стве не было. Доклад был здесь, в кабинете, вечером. Я вызывал Терещенко, Некрасова, и Корнилов эту записку нам изложил здесь.

Председатель. Вы изволили свой взгляд высказать уже днем. Он Вас не ознакомил с этой запиской ранее?

Керенский. Нет, я днем перелистал, увидел фабрично-заводской и железнодорожный отделы, увидел, что совершенно новые вопросы; кроме того, как я уже сказал Вам, совершенно нелепые вещи там написаны были.

Председатель. И тогда Вы заявили Ваше отрицательное отношение?

Керенский. Я говорил, что и формальная сторона была совершенно неправильна. Кто же такой, говорил я, Управляющий Воен. Мин.? Ведь это должностное лицо, состоящее при мне – Министре (ближайший мой сотрудник и мой представитель).

Управляющий Воен. Мин. не имеет права выступать против своего министра, а тем более подписывать документы. Корнилов согласился, что это вообще вещь невозможная. Он согласился с тем, раз этой записки я не видел, а он приехал с этой запиской, полагая, что она мне известна, то нельзя настаивать на немедленном докладе ее во Врем. Пр-стве. Он понял также, что Савинков поступил недисциплинарно. Вечером, когда Корнилов нам докладывал, пришел Савинков. Мне доложили: Упр. Военным Министерством. Я не принял. Савинков не присутствовал на докладе Корнилова, так как я считал, что он уже тогда был в отставке. Для меня это было ясно.

[Попытка Савинкова присутствовать на докладе ген. Корнилова 10 августа явно была сделана в рассчете на мою «мягкость», на то, что я не решусь при посторонних отказать в приеме. Дело в том, что, по словам самого Савинкова, он после категорического моего отказа 8 августа подписать проект 2-й докладной записки подал в отставку, заявив, что «в таком случае докладную записку во Врем. Правительство представит ген. Корнилов… Отставка моя не была принята, – продолжает Савинков. – Я продолжал заниматься текущими делами, но на доклады к А.Ф. Керенскому не являлся». («Конечно, самовольно», – добавляю я.) В разговоре с Корниловым 10 авг. Савинков признавал такое свое поведение дисциплинарным преступлением, но находил, что оно не может быть рассматриваемо как явный ущерб государству, ибо спешных докладов за это время не было. С другой же стороны, мое дисциплинарное преступление было единственным доступным для меня средством побудить Министра-Председателя обратить серьезное внимание на докладную записку, которой я придаю исключительное значение». Как в этом сказывается весь Савинков!..

Прошению Савинкова от 8 августа я действительно не дал официального движения, надеясь, что он образумится и «угрозы» своей генер. Корниловым не приведет в исполнение. Когда же ген. Корнилов действительно приехал и стал выполнять задачу Савинкова, я признал дальнейшее пребывание последнего на службе недопустимым и отставку Савинкова подписал. Причем я, чтобы не ставить в этот день Савинкова в неловкое положение, предупредил его через М.И. Терещенко, чтобы он ко мне в этот день не являлся («Терещенко мне заявил, – говорит Савинков по этому поводу, – что я во Дворец не приглашен»). Каким же образом в такой обстановке Савинков мог рассчитывать на прием и решиться приехать вечером ко мне?!]

Председатель. То есть тогда было принято так, что бестактность Корнилова произошла благодаря Савинкову. Готовилась записка к докладу Bp. Правительства, о которой Вы не были осведомлены.

Раупах. А Савинков устно не делал Вам доклада о содержании записки?

Керенский. Бывало так: он начинал говорить о введении смертной казни в тылу, я всегда возражал, и обыкновенно на этом кончалась у нас беседа. «Раз вы, – говорил Савинков, – с основным пунктом не согласны, остальное все несущественно». А все остальное, за исключением, конечно, железнодорожного и фабрично-заводского отделов, и ранее в Военном Министерстве разрабатывалось. Это совершенное заблуждение, в которое впадает каждый вновь назначенный человек сам и которое поддерживает в обществе, конечно, невольно (будто до него ничего не делалось), будто он впервые приступает к реформам. Савинков впервые, Корнилов впервые, теперь Верховский впервые и т. д. На самом деле все материалы моими сотрудниками давно были собраны полностью и систематически разрабатывались в ряд мер, которые все шли к определенной цели. [Восстановить правильную организацию и боеспособность армии.]

С самого начала, как я сделался Военным Министром, выяснилось (собственно говоря, на это потребовалось очень мало времени), в каком безвыходном положении бросил Воен. Министерство Гучков со своими нелепыми реформами. Сразу определилось, какая громадная работа требуется для того, чтобы попытаться все это исправить и провести реформу планомерно и целесообразно. Корнилов же захотел действовать сразу, способом, который мог только потрясти Государство.

[В связи с вопросом об истории реформ в Военном Министерстве не могу не напомнить слов, которые я сказал на Московском Совещании: «Господа, то, что теперь многие ставят на счет революции – это была сила стихии, а не игра сознательной воли злых сил революции: это видно из того, что все, чем возмущаются нынешние возродители армии, все проведено до меня, помимо меня и их руками.

И действительно: положение о выборных войсковых организациях и комитетах утверждено Гучковым и опубликовано в знаменитом приказе № 213. Пресловутая комиссия ген. Поливанова (быв. Военного Мин.), разработавшая декларацию прав солдата и вообще дорого стоившая армии, существовала при Гучкове и сейчас же мною была сведена на нет. А комиссия Саввича (правый октябрист. 4-й Гос. Думы) чего стоила Морскому Ведомству!? В.И. Лебедев (с.-р.) хоть немного вернул ее к действительности и к рассудку! Военный Совет ухитрился к маю сократить даже содержание офицеров. А без ведома Времен. Пр-ства насажденные национальные войска!? Сколько мне пришлось испытать потом, борясь с неизбежными последствиями этого нововведения! А не понятная никому перетасовка командного состава на фронте и т. д. и т. д.

Я подписал полученную по наследству и совершенно готовую «декларацию прав солдата». Отказаться ее подписать, когда она уже была известна в самых глухих уголках фронта и уже фактически действовала, было бы политикой страуса. Я взял на себя формальную ответственность за нее, но категорически потребовал, что бы в ней ни подразумевалось, совершенно ясно и открыто говорилось о праве начальника в боевой обстановке действовать против неповинующихся силой оружия. Таково происхождение окончательной редакции знаменитого § 14, который и явился основным поводом для начавшейся большевистской травли меня в Армии. Именно теперь я об этом говорю – пусть еще новое преступление против народа будет предъявлено мне современными властителями, так преклоняющимися перед неприкосновенностью чужой жизни!..

Да, когда я был Военным Министром, мне приходилось все время урезывать и сокращать разные проведенные при Гучкове «вольности». И мои ближайшие сотрудники, наверное, помнят, как иногда я говорил им, – вот странно, что мне, «неистовому» революционеру, приходится идти против начинаний октябриста «государственника». Наверное, помнят, как, подписывая очередное ограничение или воспрещение, я, смеясь, просил: «Дайте мне что-нибудь приятное для “товарищей” подписать, а то плохо мне будет!» Ах, меньше всего я хочу в чем-нибудь обвинять Гучкова и еще меньше хочу себя оправдывать. История скажет свое слово и всех нас поставит на свои места. Я хочу только, чтобы сейчас больше знали и помнили. Я хочу еще раз, как на Московском Совещании, засвидетельствовать одно, что со времени моего вступления в Военное Министерство ни одна мера, которая могла бы разрушить силу армии или авторитет Командного состава, не прошла. С самого начала мной велась систематическая планомерная работа по пересмотру кодификации и введении в рамки всех новых в армии институтов. И больше всего я считаю нужным сказать отсюда всей Армии снизу доверху и сверху донизу: вся Армия, независимо от чина и положения, должна являть собой образец дисциплинированности и подчинения младшего старшим, всех – власти верховной.

[Меньше чем через месяц с самого верха Армии был показан пример подчинения «старшему», Власти Верховной. Было подтверждено право каждого с оружием в руках добиваться своей правды. Корниловское движение сыграло для армии ту же роль, что «переворот 25 октября для всей России – оно толкнуло Армию на путь окончательной гибели».]

Председатель. В этом Совещании 10 августа принимали участие кроме Вас…

Керенский. Тут были Терещенко, Некрасов и сам Корнилов.

Председатель. Вы на этом Совещании высказывали свое мнение по поводу записки или Вам не пришлось?

Керенский. Нет, кажется, было только двое говоривших – Некрасов и Терещенко, а я молчал…

Председатель. Вы уже днем сказали Ваше мнение.

Керенский. Мы все говорили одно: в военной части большинство изложенного правильно и приемлемо, по форме – невозможно.

Председатель. Вот еще один вопрос: в этой записке говорилось что-либо об упразднении комитетов и Советов в Армии?

Керенский. Во второй записке – нет. Положение как будто бы менялось настолько, что когда на другой день, накануне Московского Совещания, во Врем. Правительстве обсуждалась военная часть правительственного выступления, удалось поставить вопрос о мерах в армии так, что Врем. Правительство приняло существо первой записки Корнилова в моем изложении. На Московском Совещании мне и пришлось излагать записку Корнилова в моей формулировке.

[Вспоминаю это заседание Врем. Правительства накануне Московского Совещания. Оно было вообще очень нервное и напряженное. Только что утром Кокошкин сделал заявление об отставке, а заседание происходило буквально за несколько часов до отъезда в Москву.

Когда зашел вопрос о том, что будет сказано по вопросу об Армии от имени всего Правительства, то прежде всего было предложено заслушать докладную записку Верх. Главнокоманд. По оглашении записки (той первой, более боевой по силе, но более приемлемой по существу, без двух Щедринских отделов) началось ее очень острое обсуждение. Тогда я предложил свою формулировку программных пунктов, которые, по моему мнению, могли бы удовлетворить требованиям дела, действительным намерениям самого Bp. Правит. и вместе с тем быть приемлемыми и для Ставки, и для широкого общественного мнения.

Моя формулировка согласила мнения Министров (за исключением пункта о смертной казни в тылу).

Вот существо принятых Правительством 11 августа положений о реформе в Армии, как они были изложены на Московском Совещании: «Опыт этих месяцев показал, что все то, что создано было случайно, иногда судорожно, иногда недостаточно продуманно, ныне подлежит пересмотру. Должны быть введены в рамки, как права, так и обязанности каждого несущего службу в русской армии… С начала была случайная, на спех, постройка. Этот спех был нужен, иначе вся эта огромная масса материала после падения деспотической военной власти распылилась бы. Она была задержана в этом своем стремлении. Теперь черновая работа превращается в беловую. Все будет поставлено на свое место, каждый будет знать свои права и обязанности… И комиссар, и комитеты, и дисциплинарные суды будут сохранены. Но все получит те формы, которые нужны ныне для армии… И мы, люди Армии и в Армии бывшие, мы знаем, где предел возможного и где начинается невозможное и авантюра. И там, где есть этот предел, Временное Правительство скажет – дальше ни шагу»… Далее шло уже приведенное мною место о дисциплине.

Для того чтобы дать понять, чем отличалось заявление Врем. Прав. от «требований» ген. Корнилова, привожу из его речи на том же Московском Совещании выдержку о комитетах и комиссарах: «Я не являюсь противником комитетов, я с ними работал, как Командующий 8-й Армией и как Главнокомандующий Юго-Западным фронтом. Но я требую, чтобы деятельность их протекала в круге интересов хозяйственного и внутреннего быта Армии в пределах, которые должны быть точно указаны законом, без всякого вмешательства в область вопросов оперативных, боевых и выборов начальников. Я признаю Комиссариат как меру, необходимую в настоящее время, но гарантия действительности этой меры – это личный состав комиссариата из людей, демократизм политического мышления которых соответствует также энергии и отсутствию страха ответственности». Если принять во внимание, что и во время Московского Совещания Комитеты «права вмешиваться в область вопросов оперативных и т. д.» по закону имели и сравнить это место Корнилова с моей краткой формулой о тех же комитетах и комиссарах, то видно будет, что разница была только в тоне и в очень личной постановке вопроса у Корнилова.

Вот что по поводу Московского Совещания от имени Савинкова было напечатано 18 августа в «Известиях Ц.И.К.С.Р. и С.Д.» «Могу Вам заявить, что я остаюсь во главе Управления Военного Ведомства… и по указанию А.Ф. Керенского могу снова работать в полном единении с ним по проведению в жизнь той программы, которую он наметил в некоторых местах своей речи на Московском Совещании и которую я, а также и Верховный Главнокомандующий Корнилов вполне разделяем… Было бы заблуждением думать и появлявшиеся на этот счет в печати сведения абсолютно неверны, что я предлагал урезать войсковые организации. Ни я, ни генерал Корнилов ничего подобного не предлагали. Как и А.Ф. Керенский, так и мы стояли за сохранение и укрепление войсковых организаций, с тем, однако, чтобы они не имели права изменять боевых приказаний и вмешиваться в дело назначения и перемещения командного состава…»

Насколько жизненно была систематически подготовлена Военным Министерством и настойчиво проводима в жизнь новая организация Армии, будет видно из следующего сопоставления. 28 июля Савинков от имени Военного Министерства так формулировал это новое положение. «С организацией Института Комиссаров за высшим командным составом остаются оперативно-боевые обязанности, за воинскими организациями все то, что входит в пределы самоуправления Армии (хозяйство и быт), за Комиссарами – высший надзор за общеполитической жизнью армии». На Московском Совещании была оглашена декларация армейских комитетов, где говорилось, между прочим, следующее: «Командному составу должна быть предоставлена полная самостоятельность в области оперативной и боевой деятельности, решающее значение в области строевой и боевой подготовки… Проводниками единой революционной политики Временного Правительства, как представителя воли революционного большинства страны, должны являться комиссары… Солдатские организации, являясь органами солдатского самоуправления, должны получить в законе полное закрепление их прав и обязанностей». Наконец, 30 марта 1918 г. опубликовано следующее положение, принятое высшим Военным Советом г. г. народных комиссаров: «Солдатские комитеты сохраняют за собой только хозяйственные функции и лишаются права вмешиваться в оперативно-строевую часть. Все политические вопросы может разрешать особо назначенный комиссар, который действует в контакте с комитетом». Очевидно, оперативно-строевая часть возвращается в компетенцию командного состава, уже не выбираемого.

Так через кошмарный опыт Крыленковского безумия жалкие остатки армии возвращаются к контрреволюционному строю корниловца Керенского!

Председатель. На Московском Совещании Вы излагали в Вашей формулировке записку Корнилова, за исключением смертной казни в тылу.

Керенский. Да, пожалуй за исключением смертной казни в тылу, так как на заседании 11 августа Врем. Пр-ством было решено принципиально признать возможность применения тех или иных мер до смертной казни в тылу включительно, но проводить их в жизнь лишь по обсуждении в законодательном порядке отдельно каждой данной конкретной меры (сообразно с обстоятельствами времени и места).

[ «Пусть знает каждый, – говорил я на Московском Совещании о смертной казни в тылу, – что эта мера великое искушение, что эта мера великое испытание и пусть никто не осмелится по этому пункту ставить нам какие-нибудь безусловные требования. Мы этого не допустим. Мы говорим только: если стихийные разрушения, развал, малодушие и трусость, предательские убийства, нападения на мирных жителей, сожжение строений, грабежи – если это будет продолжаться, несмотря на наше предупреждение, Пр-ство будет бороться так, как скажет это тотчас». Таким образом, на Московском Совещании я говорил о смер. казни условно и говорил условно потому, что по этому вопросу внутри Bp. Пр-ства не только не было единомыслия за но было почти верное большинство против этой меры борьбы с явлениями развала и распада. С другой стороны, все Правительство единодушно признавало, что нельзя вопрос о смертной казни делать предметом острой политической борьбы, в особенности внутри самого Пр-ства, тем более что после частичного восстановления смертной казни на фронте спор шел уже не о принципе, а лишь о целесообразности. Я лично был решительным противником введения смертной казни в тылу, потому что считал совершенно невозможным привести в исполнение смертный приговор где-нибудь в Москве или в Саратове в условиях свободной политической жизни.

Убийство по судебному приговору по всем правилам официального смертного ритуала – большая «роскошь», доступная только государствам с очень налаженным административно-полицейским аппаратом. Устраняя всякие гуманитарные соображения, фактическая невыполнимость смертного судебного приговора должна была быть решающим доводом для всякого практического государственного деятеля. Краткий, но печальный опыт военно-революционных судов даже на фронте весьма веско подтвердил это мое рассуждение.

Я чувствую, как те, кто будет читать эти строки в современной России, будут раздражены этой «маниловщиной» и с негодованием спросят меня, но ведь существуют же «комиссарские» расстрелы, большевистский террор?! Да, именно террор, казни, казни массовые, не безсудные полицейские убийства, но не судебный приговор, а в этом-то и все дело! Именно большевистская реакция доказала, что в России теперь еще нельзя убивать по суду. Насколько я могу судить по доходящим ко мне известиям, г. Бронштейн (Троцкий) все-таки не осмелился ввести свою гильотину, т. е. восстановить смертную казнь, совершаемую в торжественных условиях судебного приговора. В России практикуется теперь «расстрел на месте». Но это уже институт, стоящий вне всякой государственности, вне всякой даже варварской культуры. И для того, чтобы каждый шкурник с фронта превратился в привилегированного убийцу, нужно было сначала до основания разрушить государство… Но и сама по себе идея Корнилова – Филоненко бороться с забастовками, локаутами, расстройством транспорта и другими подобными явлениями смертной казнью – идея сама по себе слишком оригинальная, чтобы решиться ее провести в жизнь в государстве мало-мальски культурном!]