Текст книги "Дело Корнилова"

Едва ли этот приказ нуждается в каких-либо объяснениях! Я думаю, всякий теперь поймет, почему не сразу передал мне приказ свой ген. Крымов. И не вспоминается ли, в частности, при прочтении этого приказа и Калединское выступление на Московском Совещании, и шумная кампания «за несменяемость» ген. Корнилова, о которой я уже говорил выше, и многое, многое другое.

Насколько предусмотрено было движение ген. Крымова к Петрограду и какие серьезные надежды возлагались на него, видно из того, что в Ставке до конца не могли примириться с действительностью. Еще 1 сентября ген. Лукомский говорил по аппарату юза ген. Алексееву, находившемуся уже в пути к Могилеву, в Витебске.

«Для получения мною вполне определенного ответа от ген. Корнилова было бы крайне желательно получение от Вас освещения вопроса, что делается с Крымовым».

Да и сам Корнилов признает, что лишь «узнав из разговора по прямому телеграфному проводу о смерти ген. Крымова, я принял меры для бескровной и безболезненной для страны и армии ликвидации столкновения моего с Министром-Председателем Керенским».]

Таковы факты! Да позволено будет мне подчеркнуть только одно. Предложение мое, как Министра-Председателя, прислать в распоряжение Врем. Пр-ства на определенных условиях отряд войск Верховн. Главнокомандующим выполнено не было, а следовательно и поход Крымовского отряда «соглашением» с Правительством объяснить невозможно. А тогда возникает неотвязный вопрос, почему же еще до вечера 26 августа двигались эти войска к С.-Петербургу.

Крохмаль. Вопрос о вызове сюда дополнительных войск проходил через Временное Пр-ство или через частное Совещание части Врем. Пр-ства?

Керенский. Я думаю, что это было в порядке переговоров. Обыкновенно во время заседания Врем. Пр-ства бывают вопросы ко мне Министров – каково общее положение, достаточно ли сил, на которые Пр-ство может рассчитывать, какие взаимоотношения и настроения той или другой части войск и т. д.

Крохмаль. Не в официальных заседаниях?

Керенский. У нас бывают разные заседания – деловые, политические, частные. Я всегда стараюсь представлять Врем. Пр-ству, насколько возможно, общий очерк политического положения, чтобы оно всегда было в курсе. Тогда возник вопрос о необходимости в такое трудное время в достаточной мере обеспечить Пр-ство силой для поддержания порядка. Я помню, что тут в прибавку ко всему остальному возник еще большой вопрос о потоке беженцев из Балтики. Я, между прочим, помню Ваше (Шабловского) сообщение по этому поводу в связи с положением вещей на Прибалтийских ж. д.; я тогда же докладывал об этом Врем. Пр-ству. Шла большая агитация в войсках на путях отступления к Петрограду. Вообще, настроение было напряженное, и если еще к этому прибавить неизбежность ожидавшегося мною рано или поздно конфликта со Ставкой, то придется, я думаю, признать, что обстановка была достаточно серьезна для того, чтобы несколько беспокоиться о положении Петербурга!

Крохмаль. Когда и в каком составе Врем. Пр-ства обсуждался этот вопрос о вызове, Вы не помните?

Керенский. Нет. Я думаю, даже наверное могу сказать, что о том, чтобы вызвать определенно 3-й Корпус или 5-й или 12-й, вообще разговоров не было. Просто спросили, достаточно ли Вы обеспечены, а Военн. Министр (или Министр Вн. Дел) ответил – меры принимаются или обеспечение будет достаточно.

Крохмаль. В составе Врем. Пр-ства поднимался вопрос о необходимости вызова войск в связи с возможным или ожидавшимся определенно выступлением большевиков. Вы не помните?

Керенский. Нет, не помню.

Крохмаль. Савинков Вам не говорил?

Керенский. Может быть, такие разговоры и были.

Крохмаль. Но чтобы это было определенно связано с вызовом войск, этого не было?

Керенский. Чтобы на этом было сосредоточено все внимание, чтобы ожидался взрыв большевиков – нет. 7 мая у меня лично внимание было сосредоточено в другую сторону. Вы помните, как раз все это время происходили аресты Великих Князей и ряд других обысков. После Московского Совещания для меня было ясно, что ближайшая попытка удара будет справа, а не слева.

Председатель. Савинков ездил в Ставку с ведома и по поручению Пр-ства или сам по себе?

Керенский. И то и другое. Видите, он назначил в Ставке, я даже не знал (или забыл) об этом, на 24 августа Совещание всех Комиссаров для обсуждения проектов реформ и в то же время нужно было выяснить и разрешить ряд срочных вопросов – о Союзе офицеров, о посылке отряда войск и т. д., а т. к. шел вопрос и о Военном положении, с выделением территории Петербурга, то я просил Барановского поехать вместе, чтобы и военная сторона вопроса была обставлена лучше.

[Я помню, как в этом самом кабинете собрались Савинков, 2 моих товарища – Якубович и Туманов, Барановский. Мы как раз здесь определяли территорию, которая должна была быть изъята из подчинения Главковерха после передачи С.-Петербургского округа Ставке. Тут же было решено, что в Ставку поедет и Барановский.]

Председатель. Доложено ли Вам было, известно ли Вам было, что Савинков берет с собой Миронова и для чего он это делает?

Керенский. Нет, про Миронова я не знаю. Я помню, как раз на другой день после их отъезда мне Миронов понадобился для установления наблюдения за новым лицом. Я вызвал Миронова. Мне сказали, что он уехал с Савинковым в Ставку.

[Н.Д. Миронов был в то время Начальником контрразведки при Штабе С.-Петербургского военного округа. Приезд его в Ставку вместе с Савинковым вызвал там целый переполох и страшное раздражение. «Так и доложите, – говорил возбужденно Корнилов Савинкову, – Керенский хочет арестовать достойного офицера… С Вами он посылает профессора санскритского языка Миронова! Я знаю, чем Миронов занимается – политическим розыском, он приехал сюда следить». – «Миронов приехал со мной, – возражал Савинков, с моего разрешения. Керенский не знал даже, что он едет со мной». – «Все равно. Предупреждаю: я велю текинцам его расстрелять, если он посмеет здесь арестовать кого-либо». – «Он никого не может арестовать без моего приказания»… Вот красочный отрывок из разговора Савинкова с Корниловым 24 августа. Может быть переполох в Ставке по поводу приезда Миронова и станет понятным, если вспомнить, что Савинков должен был в эту свою поездку принять серьезные меры по отношению к Гл. Ком. Союза оф. и политическому Отделу при Ставке в связи со сведениями о заговоре.]

Председатель. Какой доклад представил Вам Савинков о своей поездке?

Керенский. Не особенно подробный. Кроме того, он сообщил, что в первый день (23 авг.) было со стороны Корнилова отношение ко мне крайне возбужденное, непримиримое, что ему путем длительных переговоров удалось смягчить это настроение и «что когда он уезжал, то к нему приехал, не помню, сам ли Корнилов или кто-то от него, чтобы передать, что Корнилов желает работать со мной и мне предан».

В это же время вернувшийся Барановский говорил мне, как я уже упоминал, что атмосфера в Ставке невыносимая, что там «Вашего имени даже и произносить невозможно», а работа «почти не идет», т. к. все за всеми столами всюду ведут только политические разговоры.

[Нужно сказать, что одной из совершенно неожиданных для меня сторон в поведении Корнилова было то, что с момента его назначения Верх. Главнок., собственно говоря, вопросы военные, стратегические, фронтовые совершенно Ставку не интересовали. И то, что обыкновенно было прежде всего в разговорах моих с Алексеевым, Брусиловым, тут было на втором плане. Помню, как я иногда говорил, что меня удивляет, как это возможна такая гипертрофия политики там, где ее не должно быть вовсе.]

Председатель. Предупреждал ли Вас Савинков, г. Министр, что им предположено объявление Петрограда на военном положении поставит в зависимость от продвижения 3-го Корп. к Петрограду?

Керенский. Так было, но я говорил, что никакого для меня значения приближение корпуса не имеет, что я нахожу это ожидание совершенно лишним, что эта мера необходима лишь ввиду изменившейся обстановки и что объявление военного положения возможно, не ожидая никакого прихода. Таким образом, я мнение Савинкова оспаривал. В Пр-стве этот частный вопрос не обсуждался.

Председатель. Только доложил Вам.

Керенский. Насколько помню, Пр-ству доклада не делалось по этому вопросу, а только об общих результатах поездки.

Председатель. Не предполагалась ли посылка Терещенко тогда в Ставку, чем эта посылка вызывалась?

Керенский. Собственно когда, какая посылка?

Председатель. А вот сейчас же после возвращения Савинкова. Чем это было вызвано?

Керенский. Он в июле ездил. Привез сведения, что Филоненко ведет интригу против Лукомского.

Либер. А перед Львовым?

Керенский. Ах, да. Он ездил по своим делам и, может быть, хотел говорить лично о создавшемся положении. Кажется, в это время должен был туда ехать Маклаков, который предполагался послом в Париж.

Председатель. Так что это стояло вне всякой связи с посылкой Савинкова?

Керенский. Мне кажется, это такая мелочь! Тогда я не этим был занят. (Теперь могу сказать – никакой связи с поездкой Савинкова не было.)

Раупах. Извиняюсь, на минуту задержу. Варановский, когда ездил с Савинковым, имел самостоятельную задачу или нет?

Керенский. Он ездил, как Начальник Военного Кабинета, главным образом для выяснения военной стороны вопроса о выделении СПБ, и присутствовал только на заседании по этому вопросу.

Раупах. И, значит, он должен был настаивать на выделении!

Керенский. Все военные и на упомянутом совещании у меня – Якубович, кн. Туманов, – всегда были против выделения СПБ. Но я хотел просто, по своим соображениям развить перед Корниловым военную точку зрения, и т. к. тут они были все более или менее солидарны, то и поехал туда Барановский с тем, чтобы в Ставке присутствовать и проводить мою точку зрения.

Шабловский. Когда у Вас, г. Министр, была впервые беседа с Львовым по вопросу о преобразовании и усилении власти, по чьей инициативе возник этот разговор, какие конкретные предложения исходили от Львова?

Керенский. Такой беседы у меня с ним не было,

Шабловский. Какие конкретные предложения он делал?

Керенский. В числе бесконечного ряда лиц, приходящих ко мне с разного рода разговорами, серьезными предложениями и «прожектами», полезными советами и болтовней (потому что каждый считает причиной всех несчастий то, что я именно его не выслушал), пришел и Львов. Он не столько говорил о своих прожектах, о перемене состава Bp. Правит-ства, а сколько о том, что «моя песенка спета», что я не имею никакой опоры нигде потому, что, с одной стороны, меня теперь «ненавидит правая часть», а с другой стороны, большой решительностью в применении репрессий и борьбой с большевиками я «подорвал» и свое положение в демократии, что я и мое Bp. Правит. «без почвы», что нужно такую опору найти, что он в этом может помочь, что нужно изменить состав кабинета, внести туда элементы более правые, чем к.-д. Так как это было в скором времени после Московского Совещания, то я считал естественным, что человек приходит и высказывает подобные мысли. Я ему отвечал общими местами, что я являюсь убежденным сторонником коалиции и т. д. Теперь я не помню подробностей этого разговора, но суть его, повторяю, была главным образом в стремлении В. Львова показать, что я «без опоры», а у него есть кто-то или что-то за спиной. Он все время говорил: «мы то, мы другое». Я спрашиваю, кто такой «мы», кто у Вас есть; что Вы можете дать; от какой группы Вы говорите. Он на такие вопросы отвечал: «Я не имею права Вам этого сказать, я только уполномочен спросить Вас, желаете ли Вы разговаривать». Из слов его вытекало, что он является по поручению какой-то группы. Да, это было несомненно! Он неоднократно говорил, что он откуда-то только что приехал и сегодня же должен туда же уехать и что, «уезжая я должен знать Ваше мнение». Подчеркивал он: «Мне поручено спросить, угодно Вам или неугодно ввести новые элементы во Bp. Правит. и по этому поводу вести беседу?» На это я возражал, что «прежде чем дать ответ, я должен знать, с кем я имею дело, какая такая группа и чего они хотят». – «Общественные деятели». – «Ну, общественные деятели бывают разные», – заметил я и т. д. В конце концов я говорю: «Ну, что же, если я ни на кого не опираюсь, то Вы-то что можете предложить, какую реальную силу. Я представляю Ваш круг, знаю, кто эти “общественные деятели”». Тут он стал намекать, что я ошибаюсь, что «они» имеют достаточную реальную силу, с которой необходимо считаться. Вот приблизительно такой был разговор, конечно, я никаких поручений, никаких полномочий не давал. Он, кажется, признался, что «превысил» свои права, говоря в Ставке от моего имени. Разумеется, я ему этого не говорил, я сказал: «Прежде чем я мог бы что-либо ответить, Вы мне скажите, с кем я имею дело?»

Шабловский. И он говорил, что не имеет права пока сказать?

Керенский. Да. Это меня и заинтересовало. На фоне целого клубка разных сведений, имеющихся у меня, и ранее намечавшихся линий поведения разных групп, меня заинтересовала такого рода тайна. Вообще, я Львова давно знаю. Я видел, что он зашел не попросту поболтать. Он говорил, что хорошо ко мне относится, что заинтересован мной лично (что не хочет моей гибели и т. д.).

Шабловский. Так как он не называл, от кого именно он явился, то не предложили ли Вы ему, что, если он не имеет права назвать, получить это право высказаться яснее?

Керенский. Я не сказал «право», я сказал: «прежде чем сказать свое мнение, я должен знать, с кем я имею дело, кто говорит, что говорит, от чьего имени Вы говорите?»

Шабловский. Как же он кончил свой разговор?

Керенский. Он не кончил. Он спросил: «Значит, Вы будете разговаривать, если я это скажу». Я говорю: «Скажите более определенно, что и почему Вы хотите от меня знать». Он простился и ушел. Больше ничего не было. [А слово «Ставка» даже не упоминалось.]

Шабловский. После этой беседы ждали Вы, что он явится с чем-то более определенным и выскажется яснее, или Вы считали разговор с ним оконченным?

Керенский. Я считал, что дело на этом и кончится, и вообще, никакого значения этому не придавал. Но некоторые подробности и, скорее, тон Львова несколько меня заинтересовали. Я думал, что слова В. Львова относились к той Родзянковской группе, к группе «бывших людей», которая тогда засела в Москве. Вообще, ведь это было время разных разговоров, переговоров, досужих комбинаций! Еще в июне – июле изредка кой-какие господа ко мне заявлялись с разными предложениями организации власти. Мне даже были прямые предложения диктатуры. Эти последние мне несколько облегчали наблюдение за окружающими Корнилова, потому что я видел там тех же, кто раньше пытался ко мне захаживать.

Шабловский. А Львов предлагал только ввести эти правые элементы, на которые можно опираться, или он предлагал усиление власти путем привлечения более широких масс в состав Правительства или предлагал какую-нибудь реальную силу в смысле усиления власти?

Керенский. Когда он был в первый раз, разговор был именно о введении новых элементов, которые бы расширили базу Bp. Правительства. А когда я говорил ему: «Кто же может усилить базу, ну, будет двумя, тремя министрами больше». Тогда он, несколько улыбаясь, отвечал: «Ну, Вы можете ошибиться, силы у нас есть». – «Какие же силы?» – «Вы не знаете, но силы у нас есть». Вот это-то меня и заинтересовало. Мне показалось, что Львов не от себя болтает и что-то знает.

Шабловский. Вы, г. Министр, говорили Вашим товарищам Зарудному и Некрасову или кому-нибудь другому об этих предложениях, которые были сделаны Львовым в том духе, что вот заманчивое предложение преподнес Львов, и не давали Вы кому-нибудь поручение выяснить, на что опирается Львов, откуда у него это предложение исходит?

Керенский. Не помню. [Нет, наверное, поручений не давал никому.]

Шабловский. В смысле осведомления о том факте, который имел место?

Керенский. Не могу Вам сказать. Я скорее предполагаю, что я кому-нибудь просто, между прочим, сказал, что, мол, был Львов с разговорами. Но точно сказать сейчас не могу, потому что серьезного значения я этому посещению никакого не придавал. Нужно сказать, что во второй приезд (26 августа) он совершенно изменил манеру. Он очень меня добивался. Помню, у меня не было ни времени, ни охоты с ним видеться, тем более что он ушел озлобленным из состава Bp. Правит. Он, кажется, Терещенко резко сказал обо мне в связи со своим уходом: Kerensky – c’est mon enneml mortel! Когда он пришел второй раз, я встретил его словами: «Вы, значит, опять по этому делу о пополнении Bp. Правит. пришли разговаривать». [Не ручаюсь за слова, но смысл был таков.] Но он ответил: «Нет, теперь все по-другому, обстановка совершенно изменилась». В этот раз он уже не говорил вовсе о том, что надо ввести во Bp. Правит. новые элементы, что надо расширить базу. Он с места в карьер сказал, что приехал меня предупредить, что мое положение крайне рискованно, что я обречен, что в ближайшем будущем будет большевистское восстание и Правительству не будет оказано никакой поддержки и за мою жизнь никто не ручается и т. д. Когда же он увидел, что ничего не действует и что я отшучиваюсь – «что суждено, то суждено» и т. п., – тогда он сразу оборвал разговор; потом, видимо, очень волнуясь, сказал: «Я должен Вам передать формальное предложение». – «От кого?» – «От Корнилова». Когда он излагал все эти нелепости, мне казалось, что или он сумасшедший, или что-то случилось очень серьезное! Насколько я был взволнован, это могут подтвердить все меня окружающие. Когда я Львова выпустил из кабинета, сейчас же вошел В.В. Вырубов. Я показал ему написанный только что документ и говорю: «Вот до чего мы дожили, что делается!»

[Я считаю нужным, извиняюсь за некоторые неизбежные повторения, насколько могу, точно воспроизвести все события вечера 26 августа. Ведь допрос шел по отдельным эпизодам события, общее содержание которого Следственной Комиссии уже было достаточно известно, но которое может ускользнуть у читающего мое показание. А между тем вечер 26 августа – момент исключительной важности, т. к. благодаря приезду Львова удалось «взорвать приготовленную мину, по правильному выражению Н.В. Некрасова, на два дня раньше срока» (28 августа). И именно поэтому, по поводу событий этого вечера, ген. Корнилов заявил о «великой провокации», а корниловцы повели против меня и части Bp. Правит. ожесточенный поход.

Итак, в 6-м часу дня 26 августа в мой официальный кабинет вошел В.Н. Львов и после довольно долгих разговоров о моей обреченности, о его желании спасти меня и т. д. на словах изложил приблизительно следующее. Ген. Корнилов через него, Львова, заявляет мне, Керенскому, что никакой помощи Правительству в борьбе с большевиками оказано не будет; что, в частности, Корнилов не отвечает за мою жизнь нигде, кроме как в Ставке; что дальнейшее пребывание у власти Bp. Правит, недопустимо; что ген. Корнилов предлагает мне сегодня же побудить Bp. Правит. вручить всю полноту власти Главковерху, а до сформирования им нового кабинета Министров передать текущее управление делами Товарищам Министров, объявить военное положение по всей России; лично же мне с Савинковым в эту же ночь выехать в Ставку, где нам предназначены министерские посты: Савинкову – военное, а мне – юстиции. Причем В.Н. Львов оговорил, что последнее (т. е. отъезд в Ставку и т. д.) сообщается только для моего сведения и оглашению в заседании Bp. Прав. не подлежит.

Такое заявление было совершенно неожиданно для меня вообще, а в устах В.Н. Львова в особенности потому, что ни в каких сообщениях и сведениях, накопившихся у меня о заговоре, его имя никогда не упоминалось. Сначала я расхохотался. «Бросьте, – говорю, – шутить, В. Н.». – «Какие тут шутки, положение чрезвычайно серьезно», – возразил Львов и крайне взволнованно, несомненно искренно стал убеждать меня спасти свою жизнь, а для этого «путь только один – исполнить требование Корнилова». Он сам на себя похож не был. Я бегал взад и вперед по огромному кабинету, стараясь разобраться, почувствовать, в чем дело, почему Львов и т. д. Вспомнил его заявление в первый приезд о «реальной силе», сопоставил с настроениями против меня в Ставке и со всеми сведениями о назревшей заговорческой попытке, несомненно со Ставкой связанной, и как только прошло первое изумление, скорее даже потрясение, я решил еще раз испытать и проверить Львова, а затем действовать. Действовать немедленно и решительно! Голова уже работала, ни минуты не было колебаний, как действовать. Я не столько сознавал, сколько чувствовал всю исключительную серьезность положения, если… если слова Львова хоть в чем-нибудь соответствуют действительности…

Успокоившись, я сознательно сделал вид, что перестал сомневаться и колебаться и лично решил подчиниться. Я стал объяснять Львову, что я не в состояния буду сделать во Bp. Прав. совершенно голословное заявление. Он успокаивал меня, утверждая, что в его словах только правда… В конце концов я предложил Львову письменно изложить Корниловские пункты. Та готовность, та уверенность и быстрота, с которой согласился и написал Львов «предложение Корнилова», дали мне полную уверенность в том, что Львов не только знает, но и не сомневается в осуществимости задуманного.

Вот текст записки В. Львова: «1) Ген. Корнилов предлагает объявить Петроград на военном положении.

2) Передать всю власть военную и гражданскую в руки Верх. Главнокомандующего.

3) Отставка всех министров, не исключая и Министра-Председателя, и передача временно управления министерствами Товарищам Министров впредь до образования Кабинета Верх. Главнокомандующим. В. Львов. Петроград. Августа 26-го дня 1917 г.».

Как только он стал писать, исчезли у меня последние сомнения! Было только одно желание, одно стремление пресечь безумие в самом начале, не давая ему разгореться, предупреждая возможное выступление сочувствующих в самом Петрограде. Все предыдущее – деятельность разных союзов, хлопоты вокруг Московского Совещания, печать, донесения о заговорах, поведение отдельных политических деятелей, ультимативная кампания Ставки, посещения князя Г.Е. Львова Аладьиным, недавняя телеграмма Корнилова, поддерживающая железнодорожников в их невероятных требованиях, настаивание на передаче Ставке Петербургских войск – все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в одну такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразительной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, мысль напряженно работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В. Львова с Корниловым, достаточную для того, чтобы Bp. Прав. этим же вечером могло принять решительные меры. Нужно было сейчас же «закрепить» самого Львова, т. е. заставить его повторить весь разговор со мной в присутствии третьего лица. Я чувствовал, что нужно действовать так, а не иначе… Между тем Львов написал и, подавал мне документ, сказал: «Это очень хорошо, теперь все кончится мирно. Там считали очень важным, чтобы власть от Bp. Прав, перешла легально. Ну а Вы, что же, поедете в Ставку?» – закончил он. Не знаю, почему этот вопрос как-то кольнул, насторожил меня, и почти неожиданно для самого себя я ответил: «Конечно, нет. Неужели Вы думаете, что я могу быть Министром Юстиции у Корнилова?» Тут произошло нечто странное. Львов вскочил, просиял и воскликнул: «Конечно, конечно, не ездите! Ведь для Вас там ловушка готовится! Он Вас там арестует, уезжайте куда-нибудь подальше, но обязательно уезжайте из Петрограда… А там Вас ненавидят», – волновался Львов.

Тут нами было «решено», что об отставке ген. Корнилов будет извещен телеграфно, а я в Ставку не поеду. «А что будет, Владимир Николаевич, – говорю я, – если Вы ошиблись или над Вами пошутили? В каком же тогда Вы будете положении? Ведь это очень серьезно, то, что Вы написали!» Львов стал очень энергично доказывать, что ни ошибки, ни шутки здесь нет, т. к. действительно дело очень серьезное, что ген. Корнилов «никогда не откажется от своих слов». Тогда-то и явилась у меня мысль по прямому проводу получить подтверждение самого Корнилова. Львов ухватился за это предложение, и мы сговорились, что к 81/2 часа съедемся в дом Военного Министра для того, чтобы совместно переговорить по юзу с Корниловым.

Пришел ко мне Львов в начале 6-го. Вышел, насколько помню, после 7. До встречи в доме Военного Министра оставалось приблизительно около часу. Уходя, в дверях кабинета Львов столкнулся с Вырубовым, входившим ко мне. Ознакомив его с происшедшим и попросив остаться при мне, я послал адъютанта приготовить прямой провод и приказал вызвать к 9 часам вечера ко мне во дворец Помощника Начальника Главного Управления по делам милиции Балавинского и Помощника Командующего Военным Округом капит. Козьмина.

К 81/2 часа поехал с Вырубовым на прямой провод. Все было готово. Корнилов у аппарата. Львова нет. Позвонили к нему на квартиру по телефону, ответа не было. Корнилов уже минут 20–25 ждал у провода. Решил говорить один, так как характер предстоящего разговора делал присутствие или отсутствие одного из нас у аппарата совершенно безразличным, ведь тема разговора было заранее установлена.

Нужно сознаться, что, кажется, у нас обоих, у Вырубова и у меня, теплилась еще надежда, когда я начинал разговор, что ген. Корнилов с полным недоумением спросит: «Что я должен подтвердить? Какой Львов?» Надежда не оправдалась!

Привожу целиком по ленте юза весь разговор.

Разговор Министра Председателя Керенского с Верх. Главнокомандующим генералом Корниловым. (Некоторые места подчеркнуты, и цифры поставлены мною.)

Министр-Председатель Керенский ждет генерала Корнилова.

У аппарата генерал Корнилов.

1) Здравствуйте, генерал. У аппарата В.Н. Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.

Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу, вновь заявляю: события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок.

2) Я, Владимир Николаевич, Вас спрашиваю – то определенное решение нужно исполнить, о котором Вы просили известить меня Александра Федоровича только совершенно лично, без этого подтверждения лично от Вас Александр Федорович колеблется вполне доверить.

Да, подтверждаю, что я просил Вас передать Александру Федоровичу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев.

3) Я, Александр Федорович, понимаю Ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем, Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра; нужен ли Савинков.

Настоятельно прошу, чтобы Борис Викторович приехал вместе с Вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу. Очень прошу не откладывать Вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить Вас.

4) Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае.

Во всяком случае.

До свидания, скоро увидимся.

До свидания.

Это классический образец условного разговора, где отвечающий с полслова понимает спрашивающего, так как им обоим известен один и тот же предмет разговора (напр. в 1-м ответе «вновь заявляю»; 2-й ответ (где все ясно для посвященного, знающего действительную суть разговора, и все загадочно для постороннего; где нет ни одного наводящего вопроса, ни одного вопроса, по которому можно было бы судить, что известно уже по этому поводу спрашивающему, и, однако, ответы оказывались именно те, которые ожидались: они совпадали с заявлениями В. Львова (особенно ответы 2 и 3).

Этот разговор дал больше, чем можно было ожидать: он подтвердил не только полномочия В. Львова говорить от имени Корнилова, но удостоверил и точность передачи слов последнего первым…

Теперь оставалось только закрепить в свидетельские показания третьего лица мой разговор с В. Львовым «наедине». Мы поехали втроем назад в Зимний Дворец. По дороге произошла сцена, о которой говорится ниже в самом показании.

По возвращении в том же моем кабинете был мой повторный разговор с В. Львовым, о котором присутствовавший в той же комнате С.А. Балавинский показал на другой день, 27 августа, судебному следователю, между прочим, следующее.

«Я находился в кабинете Керенского и хотел уйти, ввиду предстоящей беседы его с Львовым, но Керенский попросил меня остаться, и я оставался в кабинете во все время разговора. Керенский привез с собою два документа. Прежде всего он прочел вслух Львову ленту телеграфного прямого провода со Ставкой, содержащую разговор его, Керенского, с ген. Корниловым, ту самую, которую Вы мне теперь предъявляете (свидетелю предъявляется телеграфная лента, представленная при допросе А.Ф. Керенским, и Львов подтвердил правильное изложение на ленте разговора). Затем А.Ф. Керенский прочел вслух Львову предъявляемую мне собственноручную записку Львова, и тот тоже подтвердил правильность этой записки, удостоверяя, что все предложения в этой записке исходят от ген. Корнилова… Далее В. Львов говорил, что общество и все в Ставке так возбуждены против А.Ф. Керенского и Bp. Правит-ства., что ген. Корнилов не ручается за личную безопасность А.Ф. Керенского ни в одном месте России и потому приезд А.Ф. Керенского и Савинкова в Ставку необходим, а Львов, со своей стороны, дает Керенскому «добрый совет» принять и исполнить условия ген. Корнилова. Советуя Керенскому исполнить требования ген. Корнилова, В.Н. Львов говорил, что ген. Корнилов во вновь образуемом им Кабинете Министров предлагает посты: Керенскому – Министра Юстиции, Савинкову – Военного и, как мне кажется, Морского Министра. В своем разговоре со Львовым Керенский несколько раз возвращался к вопросу о том, что так как, по имеющимся у него точным сведениям, 27 августа выступления большевиков не будет, то чем же в таком случае мотивируется и какие причины делаемого ген. Корниловым предложения о необходимости вызова Керенского и Савинкова в Ставку, но Львов этот вопрос Керенского обходил молчанием. В своем разговоре Львов упоминал, что он четыре ночи уже не спал, чувствует себя утомленным и просил Керенского скорее принимать решение. С кем будет вести в своем кабинете разговор вернувшийся Керенский, я сначала не знал, а, присутствуя в кабинете при разговоре Керенского с Львовым, я остался последним незамеченным».