Текст книги "Дело Корнилова"

Керенский. Они продолжали сотрудничать с восставшим генералом – совершенно достаточные данные. Когда генералу Лукомскому предлагается принять должность Верховного Главнокомандующего, что он обязан делать по закону, и, в случае сопротивления Корнилова, его арестовать, он заявляет, что он не может этого сделать, потому что он на стороне Корнилова. Что же еще нужно!?

Председатель. Вот затем по поводу Новосильцева (Председ. Гл. Ком. Союза Оф.). Как произошел его арест? Не было ли какого-либо доклада по поводу действий Новосильцева? Как его арестовали?

Керенский. Новосильцев был арестован по местной инициативе.

Председатель. Ведь он председатель Главного Комитета, но он не находился там.

Керенский. Он уезжал как раз в то время.

Председатель. Как будто бы приказ об его аресте был отсюда тоже?..

Керенский. Я думаю, что если был приказ, то это был приказ в порядке административном. Ведь Правительство – Военный Министр и Министр Внутренних Дел – имеют право арестовать вообще кого мы хотим, по идейным соображениям.

Председатель. Я только в смысле сведений, г-н Министр. Быть может у Вас были сведения?

Керенский. Точных? Нет. Лично я убежден (доказать, быть может, в условиях нашего розыскного дела не удастся), что часть Союза офицеров, и в частности Главного Комитета, была весьма близка ко всем попыткам, и к этой в том числе. Я уже говорил, что в приготовлениях, которые здесь, в С.-Петербурге, делались, часть Союза офицеров участвовала… Я уже не говорю о легальных, так сказать, телеграммах, – они все подписывались Новосильцевым… Как он вел себя во время этого дела. Если бы он не уехал, то, я думаю… Вот, если бы, например, Де-Семитьер появился теперь (он скрылся, когда его хотели арестовать, и этим самым в известной мере подтвердил подозрения). Но, если бы он появился, он прекраснейшим образом был бы восстановлен в своей должности: он – офицер Генерального штаба, нужно его поддержать, а мы, правительство, ничего, конечно, кроме явного пристрастия и произвола, проявить не можем. Он бы мог служить. (Де-Семитьер, по достоверным сведениям, был одним из самых главных агентов заговора в Петербурге. Через него «проходили» те лица, которые направлялись из Ставки и из фронтов в столицу «для содействия». У него была одна из так называемых явочных конспиративных квартир, и т. д. К моменту появления соответствующих чинов в его квартире для обыска и ареста он уже выехал в Финляндию; к сожалению, конспиративно-техническая сторона подготовки движения осталась, насколько я знаю, совершенно неосвещенной в работах Следственной Комиссии. Поэтому только фигуры Завойко, Аладьина и т. п. получили слишком резкие очертания в деле. Только эпизод с Крымовым немного приподымает завесу над технической стороной дела. Такой пробел объясняется не только большой сплоченностью той среды, которая руководила военной и конспиративно-технической стороной дела, но и тем, что под влиянием вовремя сделанных контрмаршей (провокация, «недоразумения» и т. д.) и хорошо поставленной оборонительной кампании в прессе по германскому правилу: лучшая оборона, это – наступление, – внимание Следственной Комиссии невольно было сосредоточено главным образом на тех сторонах дела, которые особенно тогда заинтересовали общественное мнение.

А тем временем исчезла возможность по свежим следам проникнуть в самую лабораторию заговора!

[Отвечая на вопрос о Новосильцеве ссылкой на Семитьера, я тем хотел подчеркнуть, что я не сомневался в участии Новосильцева в движении Корнилова и вместе с тем хотел указать Комиссии на ту большую обоснованность, при которой мы только и считали возможным принимать меры предупреждения в административном порядке.

Вообще, по тексту стенограммы можно заметить, что в этом месте допроса я говорил несколько раздраженным тоном. Сознаюсь – я был раздражен той чрезмерной беспристрастностью некоторых членов Комиссии, которая переходила уже в явную склонность не видеть ничего преступного в деятельности лиц, привлеченных к ответственности по делу Корнилова. В таком настроении части Комиссии я видел нарушение почти единственного, данного мною Следственной Комиссии при начале ее деятельности указания – «вести следствие, не поддаваясь никаким посторонним влияниям». Думаю, что весь характер моего допроса достаточно свидетельствует, что от «влияния» Правительства Комиссия была более чем свободна. Я полагал, что во имя своего же достоинства Комиссия не должна была допускать в вопросах отдельных своих членов признаков влияния прокорниловского общественного мнения.

Я дал еще два показания Следственной Комиссии. В телеграмме от 2 сентября № 8887 на имя Председателя Комиссии, где я говорил о недопустимости влияния, я предложил еще вести следствие «самым энергичным образом и кончить его в кратчайший срок». А третье и последнее указание, данное мной устно Председателю Комиссии, заключалось в том, чтобы Следственная Комиссия ограничила свою деятельность в военной среде по возможности только обследованием виновности главных участников. Эти два последних указания я сделал потому, что считал необходимым в кратчайший срок парализовать влияние в армии самого страшного, может быть, последствия корниловщины – возрождения в армии недоверия ко всему офицерству со стороны солдатской массы.]

Председатель. Опять-таки в связи с газетными заметками. У нас не было показания Алексеева, а в газетах было относительно приказания полк. Короткому взять Могилев. Был ли дан приказ в период накопления войска?

Керенский. Да, был. Дело вот в чем. Мой план, к счастью доведенный до конца, заключался в том, чтобы мирным путем ликвидировать эпизод с Корниловым, по возможности без всяких эксцессов. Был вызван генерал Алексеев, который взял на себя эту очень трудную миссию. А в это время мы были осаждены целым рядом…

Председатель. Требований.

Керенский. Не только требований, но и отчасти потом оказавшимися фантастическими сведениями вроде окружения Могилева фортификационными сооружениями, установки пулеметов и орудий на склонах губернаторской горки и в губерн. саду. Кроме того, всюду самовольно начали возникать отряды войск, которые стремились к Могилеву для подавления Короткова в конце концов Моск. Воен. окр…

Председатель. По поводу вот движения эшелонов…

Керенский. Командующий Моск. Воен. окр-м, даже когда ген. Алексеев уехал туда в Ставку, очень категорически настаивать на том, чтобы ему немедленно разрешено было двинуть смешанный отряд из пехоты, артиллерии и кавалерии по направлению к Могилеву. И вот когда отряд Короткова самочинно появился в Орше, я дал телеграмму полк. Короткову о том, чтобы он подготовлял, организовывал наступление, но чтобы он действовал только по соглашению с Алексеевым. Таким образом все вводилось в известные рамки.

Председатель. Так что все это движение отдельных частей и, в частности, вот это организованное Моск. В. окр-ом, оно обязательно повиновалось Времен. Прав-ву?

Керенский. Нам, собственно, нужно было в известном отношении осторожно действовать. Я лично всем этим сведениям не особенно доверял, но на всякий случай нужно было считаться со всеми этими слухами. Ведь, если бы мы не приняли никаких мер, а потом оказались бы эти слухи действительностью, я тогда оказался бы уже окончательно «предателем и контрреволюционером». Достоверным оказалось только то, что действительно осадное положение было введено в Могилеве и некоторый террор довольно серьезный там был. Корнилов там прямо и объявил, что те, кто будет против него, будут расстреливаться. Это, собственно говоря, спасает всех участников, т. к. каждый из них теперь имеет основание ссылаться на то, что действовал под террором, создавшимся в Могилеве.

[Мирная ликвидация самого Корнилова в Ставке – это одно из тех воспоминаний, которое дает мне величайшее нравственное удовлетворение! Как и в самом начале революции, необходимо было во что бы то ни стало охранить жизнь отдельных людей от диких самосудов, и это я сделал. После некоторых колебаний я настаивал на принятии ген. Алексеевым должности Начальника Штаба Верх. Глав.

Несмотря на все раздражение против него в широких демократических кругах, несмотря на его личные упорные отказы в течение двух дней (пока не выяснилось реальное соотношение сил), настаивал все время, как только понял, что лишь Алексеев благодаря своей близости к Ставке и огромному влиянию своему в высших военных кругах мог успешно выполнить задачу безболезненной передачи командования из рук Корнилова в новые руки.

Алексеев был вызван, насколько помню, рано утром 27 августа. В ночь на 28-е он был уже в Петербурге и до утра 30 августа не давал решительного ответа на сделанное ему предложение принять должность Начальника Штаба. А между тем время шло; вопрос о Верховном Командовании оставался невыясненным в Ставке; в самом сердце армии все оставался Корнилов, продолжая отдавать технические приказания. Все это страшно нервировало массы, которые и без того не пришли еще в себя от охватившей их паники. На этой почве с каждым часом все быстрее росло настроение «самим» идти «покончить» с Корниловым, раз начальство не то не может его «убрать» из Ставки, не то само с ним «стакнулось». Положение становилось прямо критическим, т. к., не говоря уже о соображениях гуманности и чести, нельзя было допустить малейшего перерыва и тем более потрясения в деятельности Ставки. Медлительность одной стороны и нервная настойчивость другой делались прямо невыносимыми. Тогда мне пришлось прибегнуть к ультимативным воздействиям по отношению к медлившим и в то же время сдерживать нервничавших и рвавшихся на «усмирение» Корнилова добровольцев. Привожу юзограмму от 1 сентября начальника моего кабинета Барановского в Ставку, отлично рисующую тогдашнее положение вещей. «А.Ф. Керенский поставил генералу Алексееву срок два часа, который истек в 19 ч. 10 м., до сих пор ответа нет. Главковерх требует, чтобы ген. Корнилов и его соучастники были арестованы немедленно, ибо дальнейшее промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Демократия взволнована свыше мер и все грозит разразиться взрывом, последствия которого трудно предвидеть. Этот взрыв в форме выступления Советов и большевиков ожидается не только в Петербурге, но и в Москве и в других городах. В Омске арестован Командующий войсками и власть перешла к Советам. Обстановка такова, что дальше медлить нельзя: или промедление и гибель всего дела спасения родины, или немедленные и решительные действия и аресты указанных вам лиц. Тогда возможна еще борьба. Выбора нет. А.Ф. Керенский ожидает, что государственный разум подскажет ген. Алексееву решение и он примет его немедленно: арестуйте Корнилова и его соучастников. Я жду у аппарата вполне определенного ответа, единственно возможного, что лица, участвующие в восстании, будут арестованы… Для вас должны быть понятны те политические движения, которые возникли и возникают на почве обвинения власти в бездействии и попустительстве. Нельзя дальше так разговаривать. Надо решиться и действовать». На это несколько спустя последовал ответ самого генерала Алексеева: «Около двадцати двух часов вечера ген. Корнилов и т. д. арестованы».

А в это же время ген. Верховский, уже Военный Министр, просит, почти требует у меня разрешения на целую военную экспедицию в Ставку и посылает Алексееву следующую телеграмму: «Сегодня выезжаю в Ставку с крупным вооруженным отрядом для того, чтобы покончить с тем издевательством над здравым смыслом, которое до сих пор имеет место. Корнилов и другие (идет перечисление фамилий) должны быть немедленно арестованы, – это является целью моей поездки, которую считаю совершенно необходимой». Чрезмерная нервность и агрессивность тона Верховского отчасти, может быть, объясняется теми разговорами, которые 24 августа Верховский имел в Ставке, и той телеграммой за № 6457, которую от 27 августа получил он от генерала Корнилова: «В настоящую грозную минуту, дабы избежать междоусобной войны и не вызвать кровопролития на улицах Первопрестольной, предписываю вам подчиниться мне и впредь исполнять мои приказания».

Верховскому на его неоднократные запросы я, так же как и полк. Короткову, неизменно отвечал предложением «готовиться», но без моего разрешения не выступать. Только с громадным напряжением, пуская в ход все свое влияние и настойчивость, мне удалось предотвратить возможное осложнение в Ставке. Конечно, в показаниях ген. Алексеева вся эта тяга добровольцев к Ставке превращается в какую-то «злую волю», которая во что бы то ни стало хотела «толкнуть войска на Могилев». Нетрудно догадаться, где ищет ген. Алексеев источник этой злой воли! Ну да Бог с ним.

Как бы там ни было, задачу, возложенную на него по ликвидации Ставки, ген. Алексеев выполнил. Длительное сотрудничество для нас обоих было невозможно. Алексеев подал в отставку. Я без возражений ее принял.

Кстати, не могу не вспомнить, что в Быховской тюрьме все время, пока я был Главковерхом, ген. Корнилова постоянно охраняли не только солдаты, но и его личный конвой из текинцев, тех самых, вместе с которыми и с пулеметами он приезжал ко мне в Зимний Дворец. Такая двойная охрана была создана Председателем Следственной Комиссии для того, чтобы сторожить Корнилова не только от побега, но и от солдатского самосуда. Помню, как настойчиво травила меня за это левая пресса и как будущий попуститель дикой расправы с Духониным ген. Бонч-Бруевич являлся ко мне во главе с депутацией от местного «совдепа» с требованием «убрать текинцев из Быхова», которым революционный трибунал не доверяет, и усилить охрану Корнилова. Я был возмущен такой ролью генерала русской службы, в прошлом одного из вернейших слуг царизма, хотел убрать его из Ставки, и помню, как чистый и честный Духонин заступился за него. Такова судьба!]

Председатель. У меня общих вопросов нет. Может быть, господа члены имеют вопросы?

Колоколов. Я имею вопросы.

Керенский. Я должен сам дать общее заключение этому показанию. Скажу, очень трудно, я думаю, для Следственной Комиссии и, может быть, невозможно будет установить действительную картину, настоящих лиц, принимавших участие в организации Корниловского выступления. В этом вина уже и администрации, и нашего правительства, что мы не можем, по отсутствию розыскной части, дать тех материалов, которые имела бы возможность предъявить вам старая власть. Мы их предъявить не можем. Но для меня лично несомненно, что за Корниловым работала совершенно определенная группа лиц, связанная не только готовящимся планомерным заговором, но и обладающая большими материальными средствами и располагающая возможностью получать средства из банков. Это для меня совершенно несомненно.

[Знаменитое письмо ген. Алексеева к Милюкову от 12 сентября, опубликованное в № 249 от 12 декабря 1917 г. в «Изв. Ц. И.К.С.Р. и С. Д.», превратило эту мою субъективную уверенность, которая ни для кого не была обязательна, в объективную действительность, которой уже никто не сможет отрицать.

Главная цель письма – привлечь внимание «честной печати» к страшной судьбе арестованных по делу Корнилова, – «видимых участников заговора», которых «самым примитивным из судов – суду военно-революционному и заслуженной смертной казни» хотят предать «невидимые участники заговора», «вершители судеб» и «руководители следствия». Цель таких гнусных действий «вершителей судеб» генерал объясняет очень просто: «Преступление Корнилова не было тайной для членов Правительства. Вопрос этот обсуждался Савинковым, Филоненко и через них с Керенским. Только примитивный военно-революционный суд может скрыть участие этих лиц в предварительных переговорах и соглашениях. Савинков уже должен был сознаться в печати в этом… Участие Керенского “бесспорно”». Во-первых, ген. Алексеев должен был бы не просто утверждать, а сначала еще доказать это, – «через них с Керенским» так как до сих пор об этом «через» никому в свете, кроме ген. Алексеева, известно не было. И пока ген. Алексеев не опубликует данных, которые позволили ему это утверждать, он заслуженно может носить звание клеветника. Во-вторых, ни до, ни после 12 сентября Савинков нигде печатно не сознавался в заговоре, а говорил только о тех действительных переговорах и соглашениях (не исполнявшихся Корниловым), которые ничего общего с Корниловскнм выступлением не имеют.

На чем же еще основывается «бесспорность» моего участия, ген. Алексеев? – На движении 3-го конного во главе с Крымовым Корпуса, на телеграмме Корнилова № 6394, посланной Савинкову в 2 ч. 30 мин. ночи 27 августа, о введении в Петербурге военного положения и, наконец, на телеграмме Лукомского № 6406, говорящей о сделанном Савинковым и Львовым «от моего имени» предложении ген. Корнилову. Вот и все! Каждому, кто ознакомился с этим моим показанием и объяснениями к нему, я думаю, ясно, что этими данными доказать мое участие в заговоре совершенно невозможно, если не придавать фактам заведомо лживого толкования. Генерал Алексеев не мог не знать и истории Крымовского корпуса, и действительного смысла телеграммы Лукомского, и, наконец, настоящих причин вызова войск в распоряжение Временного Правительства: все документы, нужные для того, чтобы знать, правду, были в его распоряжении, как Начальника Штаба Верх. Главноком. И, во всяком случае, в начале сентября, когда он строчил свой интимный донос, он имел возможность получить все нужные ему разъяснения как от Председателя Следственной Комиссии, так и от меня лично.

Итак, «участники невидимые хотят погубить видимых», и этих видимых участников обязаны спасти те, кто знал обо всем. Кто же они? «Дело Корнилова не было делом кучки авантюристов, – пишет Алексеев, – оно опиралось на сочувствие и помощь широких кругов нашей интеллигенции… Вы, П.Н. (т. е. Милюков), до известной степени знаете, что некоторые круги нашего общества не только знали обо всем, не только сочувствовали идейно, но, как могли, помогали Корнилову… У меня есть еще просьба. Я не знаю адреса господ В.П. и других. Семьи заключенных офицеров начинают голодать… Я настойчиво прошу их прийти на помощь. Не бросят же они на произвол судьбы и голодание семьи тех, с кем они были связаны общностью идей и подготовки. Я очень прошу вас взять на себя этот труд и известить о результатах. В этом мы, офицеры, более чем заинтересованы». Все это содержание Алексеевского письма не было бы серьезным указанием на чье-либо участие в Корниловском заговоре, особенно если принять во внимание чрезвычайную свободу в обращении с фактами ген. Алексеева, если бы эта «просьба» оказать помощь и начать немедленную кампанию в пользу обвиняемых на страницах «честной печати» не сопровождалась бы убийственной для тех, кого имел в виду автор письма, припиской: «Тогда, т. е. (если просьба не будет немедленно удовлетворена. – А. К.) г. Корнилов вынужден будет широко развить перед Судом всю подготовку, все переговоры с лицами и кругами, или участие, чтобы показать русскому народу, с кем он шел, какие истинные цели он преследовал и как в тяжелую минуту он, покинутый всеми, с малым числом офицеров предстал перед спешным судом… Вот суть моей мольбы к Вам». Не имея весьма веских доказательств в руках, такими недвусмысленными угрозами разоблачений не сопровождают просьбы о помощи даже шантажисты! Я не хочу вовсе касаться моральной стороны такого способа просить: тем более что, видимо, ген. Алексеев лучше знал среду, к которой обращался, чем я. По крайней мере, в номере от 13 декабря 1917 г. газеты «Речь» автор передовой статьи находит, что в письме Алексеева нет ничего «компрометирующего» и что он «рисует автора чрезвычайно чистым и благородным». Разные бывают понятия о благородстве и чистоте! Конечно, автор передовой статьи тут же спешит присоединиться к «совершенно правильному взгляду» Алексеева на «двойственную позицию Керенского» в деле Корнилова. Я не последую в приемах политической борьбы ни за Алексеевым, ни за органом г. Милюкова и еще раз повторю, что письмо Алексеева, убийственное для участников и организаторов Корниловского выступления, никоим образом не должно быть использовано как орудие борьбы с целыми партиями и группами населения.]

Либер. Один вопрос, А.Ф., когда предполагалось введение военного положения в Петрограде, не предполагало ли Правительство, что оно может встретить противодействие, и, во всяком случае, резко отрицательное со стороны Советов отношение, если предполагалось, то не предполагалось ли принять какие-либо меры?

Керенский. Я могу сказать, что если в Правительстве были разговоры о большевиках, то разговоров о Советах, которые в то время были далеко не большевистскими, и о Ц.И.К. никаких не возникало.

Либер. Я должен определенно сказать, что Савинков показывал, что это играло очень большую роль. Он определенно показывает, что возможно было ожидать противодействия именно со стороны Совета и, если бы подобное предположение о сопротивлении могло иметь место, то, конечно, корпус мог бы пригодиться и для этого. Для нас важно восстановить вообще, было ли подобное предположение Правительством обсуждаемо или нет.

[Для того чтобы было ясно, о каком противодействии Советам говорил сам Савинков, привожу соответствующую выписку из составленного уже после 27 августа, а, следовательно, в условиях наиболее благоприятных для того, чтобы слова Савинкова изложить возможно ближе к намерениям Ставки, ген. Корниловым, Лукомским и Романовским протокола о «пребывании в Могилеве управ. Воен. Министерством 23 и 24 августа»:

«Вам, конечно, известно, – говорил по этому протоколу Корнилову Савинков, что примерно 28 или 29 авг. в Петербурге ожидается выступление большевиков. Опубликование ваших требований, приводимых вами через Времен. Прав., конечно, послужит толчком для выступления большевиков, если бы последнее почему-либо задержалось. Хотя в нашем распоряжении достаточно войск, но на них мы вполне рассчитывать не можем. Тем более что еще неизвестно, как к новому закону отнесется С.С. и Р.Д. Последний также может оказаться против Правительства, и тогда мы рассчитывать на наши войска не можем. В случае, если кроме большевиков выступят и члены С.Р. и С.Д., то нам придется действовать и против них». Даже из этого изложения слов Савинкова явствует, что о Советах он говорил только предположительно, в связи с их отношением к будущему закону, который тогда еще и во Времен. Прав. не обсуждался, но так как во Времен. Прав. находились представители Ц.И.К.С.Р. и С.Д., то очевидно и этот предположительный случай в действительности был невозможен, так как или военный законопроект был бы принят в формах, приемлемых для всей коалиции, а следовательно и для Советов, или само коалиционное Правительство перестало бы существовать до принятия этого проекта.

Когда Савинков ознакомился с этим постфактум и в его отсутствие составленным протоколом, то он сделал след. к тексту замечание: «слов “требования ген. Корнилова” я никогда не употреблял». Не было у меня и мысли, что С.Р. и С.Д. непременно выступят против Времен. Прав. в случае возникновения беспорядков. Я настойчиво приводил мысль, что испрошенный мною от Верх. Глав. по поручен. Министра-Пред. 3-й Конный Корпус поступал в распоряжение Времен. Правительства, должен защищать Правительство от всяких выступлений, откуда бы они ни шли. Если бы к моменту восстания большевиков С.Р. и С.Д. были бы большевистскими, то в таком случае 3-й Конный Корпус должен был бы действовать и против Совета С.Р. и С.Д.]

Керенский. Видите ли, состав правительства вам дает представление, что и о Ц.И.К.С.С. и Р.Д., и о Совете как таковом и разговоров не могло быть.

Затем вводить военное положение не предполагалось в формах одиозных для широкого общественного мнения. Наконец, если и были разговоры о большевиках вообще (вы знаете, всегда ходили слухи о возможности повторения событий 3 и 5 июля), то предполагалось, что большевики будут с одной стороны, а вся страна на другой стороне (баррикад).

Колоколов. Разрешите предложить вопрос. Вот Вы изволили сказать, господин министр, что нет никаких данных, которые могли бы с совершенной точностью установить наличность заговора, но все-таки есть у Вас какие-либо данные, проверка которых была бы необходима для следственной комиссии?

Керенский. Я могу только ответить: спросите М.И. Терещенко, Мин. Ин. Дел, не помнит ли он разговора, который он передавал мне, как Завойко говорил о тех средствах, которыми «они» располагаюсь для низвержения Правительства.

[Во время моих странствований после 25 октября я встретил одно лицо, которое рассказало мне о достоверно известных ему подобных же разговорах с Завойко в начале лета прошлого года.]

Но я должен сказать, что в настоящее время очень трудно вообще давать сведения. С момента переворота у нас совершенно перестали отделять Правительство от частных лиц: те сведения, которые мы имеем в качестве членов Правительства, очень быстро делаются достоянием кого угодно и превращаются в орудие личных счетов с требованием доказательств заинтересованных лиц и т. д. Об организации заговора группой военных людей, офицеров, мы имели весьма точные сведения и за участниками заговора, поскольку это было для нас возможно, следили. События корниловские показали, что мы кое-что знали. Затем большой «осведомленностью» обладала и часть Совета Союза Казачьих войск. Для меня это тоже несомненно, но опять-таки это сейчас еще не доказуемо формально и т. д. Однако по многим соображениям исследования в эту сторону (военную) не желательно вести сейчас… Да просто результаты не окупят тех последствий расследования, которые неизбежно будут, судя по теперешним настроениям масс. Нам не желательно, я лично не хотел бы создавать новых поводов для розни между отдельными группами населения, потому что за действия отдельных лиц группа как таковая не отвечает.

Колоколов. Затем я хотел бы Вам предложить такой вопрос: вот в сообщениях Вашего имени от 27 августа значится, что действительность иолномочий члена Гос. Думы Львова Корнилов подтвердил, между тем в ленте по прямому проводу говорится – «да, я подтверждаю, что я просил вас приехать в Ставку». Вот я хотел бы спросить Вас, почему Вы считали, что он подтвердил действительность полномочий. Я хотел бы более подробного разъяснения во избежание кривотолков.

Керенский. Там есть и другое. От имени Влад. Ник. я говорил: «Алек. Федорович сомневается, исполнять ли, и не доверяет», я хорошо не помню, как там сказано. Где эта лента (Колоколов дает ленту Керенскому, из которой Керенский читает отдельные места.) Тут из самой конструкции фразы из контекста совершенно ясно, что полномочия Львова Корнилов подтвердил. Вся обстановка, все содержание разговора совершенно ясно показывали, что генерал Корнилов понимал, о чем идет речь, напр., когда он на ленте прочел: «то определенное решение нужно исполнить, о котором Вы просили меня известить Алекс. Фед. только совершенно лично». Он не ответил бы подтверждением приглашения приехать, а спросил бы «что за решение» и т. д. Он отлично знал, в чем дело.

Колоколов. Потом второй вопрос – какие Вы, господин министр, имели основания к аресту Львова?

Керенский. Для меня совершенно было ясно из всего разговора, что он гораздо больше знает, чем говорит. Я понял так, что он предупредил меня о ЛИЧНОЙ опасности в последнюю минуту или просто испугавшись, или, может быть, потому, что у него заговорила совесть. Ведь, кроме хорошего, он ничего от меня не видел. А что он мог пойти против меня сначала, на это указывают те настроения, с которыми он ушел из Врем. Прав. (о которых я ему уже говорил). А. Аладьин… Я не знаю, известно ли Вам посещение Аладьиным кн. В.Н. Львова в Москве. Как раз перед приходом ко мне В.Н. Львова Вырубов от имени кн. Львова передал мне, что у кн. был Аладьин и совершенно серьезно сказал ему: «Пусть Керенский имеет в виду, что впредь никаких перемен в Правительстве без согласия Ставки не должно быть». Это произвело на князя впечатление. Затем по поводу аграрной реформы: я знал, что идет подготовка аграрного манифеста, или закона; не помню фамилии этого профессора из Москвы.

Председатель. Я – ъ.

Керенский. Все это подтверждает, что подготовка была.

Украинцев. В связи с тем указанием Вашим, что по вопросу о заговоре у Вас имеется «целый клубок» сведений о нем, что имеются два источника – один достоверный, а другой недостоверный – не найдете ли Вы возможным передать их нам. Это бы дало нам возможность раскрыть заговор.

Керенский. Нет, я могу повторить – одни сведения агентурные, другие от контрразведки. Был еще третий источник, потом четвертый – я передал в контрразведку этого офицера… Как фамилия… да – В. Он тоже приехал ко мне предупреждать о том, что мне грозит неминуемая…

Украинцев. Это не тот ли офицер, который вращался в казачьих кругах и который указывал на Завойко?

Керенский. Да. О Завойке давно были скверные сведения. Он вообще человек довольно странного прошлого. Странны, непонятны его пребывание и роль в Ставке. Однако это был человек, который наибольшее имел влияние на ген. Корнилова. Раз Савинкову на Юго-Западном фронте удалось устранить Завойко, так как тогда уже он имел скверное влияние. Затем он вернулся и тут прибавился Аладьин. Генерал о своих отношениях к Завойко показал следующее: «С В.С. Завойко я познакомился в апреле этого года в Петербурге. По имеющимся у меня сведениям, он несколько лет тому назад был предводителем дворянства Гайсинского уезда Подольской губ., работал на нефтяных промыслах в г. Баку и, по его рассказам, занимался исследованием горных богатств в Туркестане и Западной Сибири. В мае месяце он приехал в Черновицы и, зачислившись добровольцем в Дагестанский конный полк, остался при штабе Армии в качестве личного при мне ординарца, отлично владеет пером. Поэтому я поручил ему составление тех приказов и тех бумаг, где требовался особенно сильный художественный стиль». Мне неоднократно приходилось касаться объявления «к русским людям». Этого блестящего образца не только художественного стиля, но и ловкости рук господина Завойко. Из всех обстоятельств дела видно, что положение Завойко в кругах, близких к Корнилову, ничего общего не имеет с его скромной должностью ординарца. Прошлое финансового дельца давало, видимо, возможность Завойко содействовать притоку в Ставку тех средств, о которых некоторые сведения могли бы дать и упоминаемые в письме ген. Алексеева В. и П., а также и редакции некоторых листков и газеток, так усиленно все лето травивших меня и восхвалявших ген. Корнилова. Завойко – это одна из самых темных и отталкивающих фигур среди заговорщиков, и трудно понять, в чем был секрет его влияния на Корнилова!