Текст книги "Дело Корнилова"

Мысль же, что Львов «напутал» и что все здесь «недоразумение», эта мысль стала популярной уже на другой только день – 27 августа. Сам Савинков утром 27 августа говорил еще по прямому проводу с Филоненко так: «К сожалению, Вы недостаточно осведомлены: ген. Корнилов подтвердил соображения своего посланника, разговаривая с А.Ф. по юзу. Решения приняты». А вечером 26 августа Савинков же предложил мне послать на фронт телеграмму, чтобы двинуть к Ставке известную ему «верную» часть: сведения же, полученные из Ставки в ночь на 26 августа, могли только усилить тревогу. А именно около часа ночи Филоненко дал довольно смутное сообщение своим «условным» языком – о высотах (Корнилов), переходящих из рук в руки; о доблестных генералах, идущих в атаку; о танце между двумя геркулесовыми столбами (Керенский, Корнилов); о каком-то предполагаемом в Ставке съезде высоких лиц и т. д. Из этого сообщения было видно только одно, что в Ставке происходит что-то необычное.

А происходило там вот что: в ожидании результатов миссии Львова в кабинете у Корнилова шло «окончательное обсуждение форм диктатуры». Шел спор – быть ли Корнилову единоличным диктатором с советом министров при нем, или создать «совет обороны под председательством Корнилова, а министров подчинить этому совету». Победила вторая схема. И «установление единоличной диктатуры» было признано нежелательной ими же, господами Завойко, Аладьиным и Филоненко. Причем честь провала личной диктатуры приписывает себе г. Филоненко.

Установив в столь компетентном собрании форму правления, Корнилов в этом же обществе набрасывает список министров, обсуждает программу и т. д. Наконец, получив мое «согласие» сдать без боя Bp. Пр-ство, г. Корнилов, облегченно вздохнув, спешно рассылает «излюбленным людям»: Милюкову, Родзянко, Маклакову и т. д., телеграфное приглашение ввиду грозного положения пожаловать в Ставку. Вот какого рода «недоразумение» происходило в Ставке!

Однако на другой день после разговора Савинкова с Корниловым, около 6 час. вечера, в Петербурге распространяется версия о том, что Львов напутал, что в действительности произошло недоразумение. Эта версия завоевывает себе много энергичных сторонников. Тот же Савинков утром, настаивая на отъезде из Ставки Филоненко, еще говорит ему: «Прошу Вас верить мне, что я более осведомлен, чем Вы, и что от Вас поневоле ускользнуло многое, как оно ускользнуло последний раз в Ставке и от меня». После же разговора с Корниловым Савинков около 8 час. вечера едет в Зимний Дворец и настаивает на необходимости «попробовать исчерпать недоразумение и вступить с ген. Корниловым в переговоры». Между тем ведь в этом разговоре ген. Корнилов не только заявил о своем отказе сдать командование, но и признал факт посылки им Львова с заявлением о диктатуре. Он только объяснил, что это заявление было ответом на мое предложение. В чем же было недоразумение, требовавшее переговоров? Очевидно, по отношению к Bp. Пр-ству в целом, даже по версии самого Корнилова, никакого недоразумения не было. Командующий всеми действующими вооруженными силами генерал, делающий Пр-ству заявление о немедленном введении диктатуры, – никаким Пр-ством ни одной минуты не может быть оставлен во главе армий! А генерал в этих условиях, отказывающийся сдать командование, является уже тяжким государственным преступником.

Недоразумение тут могло состоять, если верить словам Корнилова, только в том, что или я действительно сделал ему соответствующее предложение и потом от него отказался, или кто-нибудь ввел ген. Корнилова от моего имени в заблуждение. Но тем, кто поверил буквально словам Корнилова, а, следовательно, признал меня его соучастником, тем, говорю я, не ко мне следовало обращаться с предложением о переговорах, а ко Bp. Пр-ству с требованием моего ареста.

Те же, кто допускал добросовестное заблуждение ген. Корнилова, могли оставаться при этом убеждении только до того момента, пока ген. Корнилову не было выяснено, что Львов никаких полномочий от меня иметь не мог и не имел.

Да, и во всяком случае, если можно было 27 августа еще допускать, что ген. Корнилов действовал, добросовестно заблуждаясь, то нельзя было не признать, что действовал-то он преступно. А, следовательно, и речи не могло быть о переговорах Пр-ства с лицом, совершающим преступление. Можно только было говорить о необходимости отнестись к нему более мягко, признавая это заблуждение смягчающим вину обстоятельством. Вот почему, полагая, что Савинков и др. сторонники переговоров 27 августа исходят только из предположения о добросовестном заблуждении ген. Корнилова, я считал возможным их выслушивать и с ними разговаривать. Я предлагал им самим вести переговоры с ген. Корниловым, т. е. просил их оказать на него возможное воздействие для того, чтобы он подчинился Bp. Пр-ству, пока еще не поздно и пока его выступление не вызвало никаких тяжелых последствий лично для него, а главное, для всего государства. Не только каких-либо переговоров со стороны Правительства я не мог допустить, я не мог допустить даже малейшего промедления в принятии мер против ген. Корнилова! Только в быстроте и решительности пресечения дальнейшего развития событий я видел возможность избежать кровавых потрясений.

Конечно, искренние сторонники предположения, что все события вызваны тем, что Корнилов был введен Львовым в заблуждение, могли говорить о переговорах только до утра 28 августа, т. е. до появления объявления Корнилова о «великой провокации» и о «посланничестве» Львова. С этого момента всякие сомнения для них должны были исчезнуть: злая воля была налицо. По крайней мере, для них должно было сделаться очевидным, что всякая возможность переговоров исчезла. Тот же Савинков, когда под утро 28 августа узнал не только то, что Корнилов отказался сдать должность, но и то еще, что он задержал Филоненко и двинул в авангард Конного Корпуса туземную дивизию, а командиром Корпуса назначил ген. Крымова, т. е. не исполнил «данных обещаний», он понял, что «при этом положении дел» уже невозможно было вступить с ген. Корниловым в переговоры. А на другой день Савинков уже издал в качестве Петроградского военного губернатора обращение к гражданам Петрограда, начинавшееся словами: «В грозный для отечества час, когда противник прорвал наш фронт и пала Рига, ген. Корнилов поднял мятеж против Bp. Пр-стра и Революции и встал в ряды их врагов».]

Керенский. Ночью, когда я читал во Bp. Пр-стве оба документа (ленту разговора с ген. Корниловым и пункты Львова) один за другим, то никаких возражений не было, насколько я помню.

Председатель. Так что, вслед затем было созвано заседание в ночь с 26 на 27 и там…

Керенский. Заседание и так должно было состояться в этот день. На нем я все подробно изложил, как и что было: и посещение Львова, и все последующее. Затем предложил… Мое предложение тогда сводилось к тому, чтобы Корнилов сдал должность и больше ничего.

Председатель. А не предложено ли было министрами Вам или Вами министрам, ввиду сложившегося положения, ввиду мятежа, который налицо, предоставить вам особые полномочия, всю полноту власти для борьбы с контрреволюцией?

Керенский. Да. Не помню, в какой форме. Кажется, я не предлагал в такой форме, но указывал на необходимость, чтобы мне была предоставлена некоторая свобода действий. Я считал, что иначе нельзя было действовать.

Председатель. Значит, уже Bp. Пр-ство обсуждало в этом заседании с 26 на 27 вопрос о мятеже, с которым мы имеем дело?

Керенский. Я не помню, употреблялось ли слово «мятеж». Вообще, говорилось о чрезвычайно серьезной обстановке и явном непонимании Корнилова, попытке опровержения Bp. Пр-ства.

Да… Я забыл еще сказать, почему «они» хотели, чтобы я ехал в Ставку. Львов неоднократно повторял, что самое важное для них это именно то, чтобы произошла легальная передача власти, чтобы не было захвата, а чтобы было формальное постановление Bp. Пр-ства. На этом «они», видимо, очень настаивали. По крайней мере, Львов раза три возвращался к этому и говорил, что чрезвычайно важно для них, чтобы было постановление Пр-ства о передаче власти, чтобы все в легальных формах произошло.

Раупах. Скажите, пожалуйста, что, сдача портфелей министрами на этом ночном совещании не вызывалась стремлением предоставить Вам более широкую власть для борьбы с мятежом?

Керенский. Да. Положение было такое сложное. Перед этим уже были довольно трудные взаимоотношения внутри Bp. Пр-ства. А теперь, при создавшейся обстановке, едва ли могли быть быстро приняты все нужный меры. Не было сплоченности и солидарности в Пр-стве. В особенности затрудняла полярность Кокошкина и Чернова. Это были элементы, которые едва ли могли действовать и даже быть вместе в этот час.

[Полномочия, полученные мною для подавления мятежа ген. Корнилова в ночь на 27 авг. от Bp. Пр-ства, были так сформулированы в моем обращении к населенно от того же 27 августа: «Вр. Пр-ство признало необходимым для спасения Родины и Республиканского строя уполномочить меня принять скорые и решительные меры, дабы в корне пресечь всякие попытки посягнуть на Верховную власть в государстве и на завоеванные в Революции права граждан. Все необходимые меры к охране порядка и свободы в стране мною принимаются». Этот текст подтверждает, что в ночь на 27 авг. я получил не всю полноту власти, а только определенные полномочия для разрешения определенной задачи – скорейшей и безболезнейшей ликвидации Корниловского выступления. И если после почти мгновенной ликвидации мятежа наступило время «пяти», или так называемой директории, то такая форма управления менее всего соответствовала моим желаниям. Необходимость же такой концентрации власти, как это произошло 27 августа, я думаю, ясна сама собой. В борьбе с заговором, руководимым единоличной волей, государство должно противопоставить этой воле власть, способную к быстрым и решительным действиям. Такой властью не может быть никакая коллегия, тем более коалиционная.

Удар, наносимый Корниловым, был ударом в самый стык коалиционных сил, правивших страной, – во Bp. Пр-ство, и неизбежно вызывал в нем усиление центробежных сил. Bp. Пр-ство переживало такое же состояние, в каком оно находилось 3–5 июня, только переменились роли флангов. Борьба же с Корниловым должна была вестись от имени и при участии всего народа, и власть должна была действовать, как власть общенародная, не уклоняясь в сторону правого крыла к соглашению с мятежниками, ни в сторону левого фланга к борьбе под видом подавления контрреволюции с целыми группами и классами населения. Эту задачу сосредоточения власти Bp. Пр-ство, насколько мы сами о себе можем судить, выполнило; во всяком случае ни одной капли крови не было пролито, ни одной лишней жертвы не было допущено, ни одного шага в сторону от клятвенного обещания править только во имя общих интересов всего государства не было сделано!

В этом и мой ответ на риторический вопрос, заданный 5 сент. на демократическом заседании И.Г. Церетелли: «Правильно или неправильно было то, что в момент натиска Корнилова, чтобы получить свободу действий против Корнилова, идущего с диктатурой к революционному Петербургу, в этот момент глава Пр-ства ощутил необходимость противопоставить Корнилову революционную единоличную власть, только на этот момент»? Сам Церетели тут же отвечает, что, по его мнению, «это неправильно». Он полагает, что «фактически только слияние всей демократии в этот момент, непрерывное единение власти и всех представителей власти с демократией, могло спасти революцию и… спасти ее на самом деле».

Если спасли, так в чем же дело?! Почему Церетели не только говорил про меня, что «в этот момент управления он совершил ошибки», но и считает возможным заявить: «Пусть демократия сама пеняет на себя, если на этой высоте у ее представителя закружится голова». (Рукоп.). В чем же выразилось это головокружение? В том, что я не бросился 27–30 августа в объятия стихии и не провозгласил, опираясь на Советы, поход против всей несоветской России, утверждая свое всевластие на ужасах гражданской войны?! Или в том, что, оставаясь представителем всей демократии, всей свободной и свободе преданной России, я не явился в ночь на 28 августа в Ц.И.К.С.Р. и С. Д., чтобы «неразрывно слиться» только с одной, хотя бы и очень влиятельной частью демократии?! Разве тогда не было ясно каждому, что, если бы у меня действительно закружилась голова, я бы именно в Ц.И.К. в ночь на 28 августа мог, прикрываясь лозунгом «Вся власть Советам», на 2 месяца раньше вернуть Россию к тирании. Или, наконец, в том, что на другой же день после бескровного конца Корниловского движения я настаивал на восстановлении деятельности Bp. Правительства в его целом, и только препятствия извне помешали осуществить это и заставили меня три недели, стиснув зубы, наблюдать, как разрушалось государство и гибла революция только потому, что победа всей единой в своем настроении России была целиком приписана исключительно Советам С.Р. и С.Д. и мнимые победители все собирались продиктовать свои условия России и Пр-ству?! Нет, вино победы не ударило мне в голову, но, если угодно, у меня действительно кружилась голова, однако только от сознания, что, несмотря на все соблазны, я и на этот раз остался хоть и одиноким, но трезвым до конца. Остался одиноким в самом начале мятежа, когда, придравшись к поведению Милюкова и газеты «Речь», слева началась травля всей партии к.д., и «Известия» Ц.И.К. требовали удаления представителей этой партии из Пр-ства. Тогда я один говорил то, о чем на Демократическом Совещании тщетно напоминал И.Г. Церетелли – «нельзя подходить с уголовным критерием к политическим течениям»; или «но когда вам говорят: надо определить степень участия отдельных лиц или организаций и на этом основании от политического дела отмести целую политическую партию, включающую в себя разнородные элементы, то это неверная политическая постановка вопроса».]

Раупах. Так что с этого момента, когда портфели были Вам вручены, Вы считали, что вся полнота власти принадлежит Вам?

Керенский. Нет, я не считал, почему и отставок не принимал. Задача заключалась только в том, чтобы создать возможность быстро и решительно действовать и сделать, если понадобится перегруппировку во Bp. Пр-стве. На этом создалось некоторое обострение с частью министров к.-д. Выяснилась некоторая разница отношения к событиям. Большинство министров продолжали исполнять обязанности и фактически всемерно содействовать прекращению мятежа. И только небольшая очень группа министров (собственно, двое) сразу поставила вопрос об отставке, совершенно формально и решительно устранилась от малейшего прикосновения к Bp. Пр-ству. Они подчеркивали, что они больше не министры. Я заявил им тогда, что, значит, они сами вышли в отставку, так как мной общая отставка членов Bp. Пр-ства не принята.

[Чернов тоже сразу вышел тогда из состава Bp. Пр-ства, но усиленно подавлял мятеж, объезжал позиции вокруг СПБ. и выпустил свое, нашумевшее тогда, воззвание «селянского министра». Теперь, когда в России, или, лучше сказать, в Московии, как и встарь, свирепствуют рыцари «слова и дела», я считаю своим долгом подчеркнуть, что поведение этих двух министров к.-д. вовсе не было типично. Остальные министры к.-д. остались с большинством Bp. Пр-ства. Тем более по поведению этих двух лиц во Bp. Пр-стве нельзя заключать о тогдашнем настроении всей кадетской партии.

Нужно быть объективным и вспомнить 3–5 июля. Тогда все было так же, но только наоборот. Тогда попытка восстания исходила от враждебных коалиций, но только левых элементов; также нужно было принять быстрые и решительные меры и также были колебания, но только на другом фланге Bp. Пр-ства; были колебания, пока не докатились раскаты грома из-под Калуща и Тарнополя. Теперь, как и тогда, никто не одобрял «способа действия»: оба раза в этом вопросе была полная солидарность обоих флангов Bp. Пр-ства. Оба раза вопрос был лишь в том, как бороться – решительно или искать путь к примирению. И как после 3–5 июля людям, совершенно чуждым социал-максималистскому строю души, самое колебание в вопросе о необходимости решительных мер казалось преступлением, так и после 26–30 августа в ряды «изменников революции» попали все те, кто, по существу, был виновен в том же, т. е. виновен в чрезмерной близости к душевному строю корниловцев: слишком интимном понимании мотивов их деятельности. Обе стороны, каждая в свое время, из-за деревьев не видела леса, из-за своих личных переживаний не видела государства и той страшной опасности, которая одинаково таилась и в большевизме, и в корниловщине. Оба раза положение членов Bp. Пр-ства, слишком понимающих мотивы преступных выступлений, было тем более трудно, что в недрах их собственных партий этот то левый, то правый максимализм находил уже действенный отклик. Вспомним Камкова, Мартова в дни 3–5 июля; Милюкова, Струве в дни Корниловского движения.

Недостаточная резкость граней была и силой, и слабостью коалиционной власти; была силой, пока государственное сознание побеждало классовые и групповые интересы; делалась слабостью, когда гасло это сознание.

Возвращаясь к министрам к.-д., бывшим во Bp. Пр-стве во время, до и после корниловщины, я должен засвидетельствовать всю заведомую злостность обвинения таких чистых людей, как Карташев, Ольденбург, Кишкин и др., в каких-либо кознях и заговорах против демократии. Радикалы по убеждению, они если и представляли, как члены партии к.-д., русскую буржуазно, то ту ее разумную часть, «которая, по словам того же Церетели, поняла, что в этот момент Корниловская затея обозначала не утверждение тех начал, во имя которых выступал Корнилов, а полное разрушение страны». И партия к.-д. в целом поняла ошибку своих отдельных членов: после 27–29 августа Милюков вскоре уехал «отдыхать» в Крым, а мне, как Министру-Председателю, пришлось вплоть до открытия Временного Совета Республики при переговорах с партией к.-д. иметь дело, главным образом, с чрезвычайно разумным, прозорливым и действительно государственным человеком – В.Д. Набоковым.]

Раупах. Я этот вопрос о Ваших полномочиях предлагаю потому, что увольнение Верх. Главнокомандующего возможно лишь только указом Правительства.

Керенский. Это и было сделано до отставки.

Раупах. А был указ, постановление Пр-ства об увольнении Корнилова?

Керенский. Это сейчас же решили.

Председатель. И он имеется в письменной форме?

Керенский. Я не знаю, имеется ли в письменной форме, т. к. было бурное заседание.

Раупах. Так что, увольнение не было актом лично Вашим, а это было постановление Пр-ства?

Керенский. Конечно. Я не могу только сказать, было ли постановление тут же записано. Во время заседания сидят Управляющий делами Bp. Пр-ства, чины Канцелярии, и потом все постановления вносятся в журнал. Я помню только, что мое предложение заключалось в том, что необходимо немедленно предложить Корнилову сдать должность. Так я и заявил.

Раупах. Не помните, как была редактирована телеграмма – от имени Вашего или что Bp. Пр. – ство предлагает?

Керенский. Телеграмма была наспех составлена.

Раупах. В исходящий журнал не была внесена?

Керенский. Она очень наспех была составлена. Нужно помнить обстановку этой ночи.

Раупах. Но она должна иметься, она была передана по прямому проводу. Здесь она должна иметься, там мы ее найти не могли.

Керенский. Где там?

Раупах. В Ставке – там ее не оказалось.

Керенский. То есть как не оказалось?

Illабловский. Она оказалась затерянной. Она была взята Корниловым, бралась в штаб, пользовались ею как показанием, но там ее не оказалось. Подлинника мы не получали.

Раупах. Так что увольнение Корнилова было актом не лично Вашим, а постановлением Правительства? Это очень важно.

Керенский. Это было предложено и принято во Bp.-Пр-стве до вручения мне отставок. Это несомненно. Я сделал подробный доклад и соответствующий из него вывод.

[Следст. комиссия так подробно выясняла момент увольнения ген. Корнилова и условия, при которых состоялась посылка ему телеграммы об этом, потому, что с течением следствия одним из серьезных мотивов Корниловского отказа сдать командование стали выдвигать формальные дефекты той телеграммы, о которой идет речь в этом месте моего допроса. Недостатки эти были: 1) отсутствие на ней номера, простая подпись – «Керенский», без обозначения моих званий. В отсутствие ссылки на постановление Bp. Пр-ства. Но если бы действительно возникли у ген. Корнилова какие-либо серьезные сомнения в подлинности этой телеграммы или в моем правомочии ее послать, то, во-первых, Корнилов сейчас же мог бы и должен был бы сделать проверочный запрос, а во-вторых, эти сомнения как-нибудь отразились бы в разговоре по юзу с Савинковым днем 27 августа. Ничего подобного, конечно, не случилось. В мотивах отказа сдать должность, изложенных в юзограмме, ни слова нет о формальных дефектах телеграммы и только в одном из мне известных показаний мельком говорится: «Утром 27 августа я получил телеграмму за подписью “Керенский”, но без №, с указанием сдать должность Лукомскому». И все!

Филоненко, если в данном случае его показанию можно доверять, устанавливает, что только он возбудил у ген. Корнилова сомнение в подлинности этой телеграммы и что сам же он в разговоре с Савинковым 27 августа днем выяснил ее достоверность. Другими словами, и по версии Филоненко вытекает, что разъяснение сомнений в подлинности телеграммы ровно никак не отразилось на дальнейшем поведении Корнилова. Да и ген. Лукомский вовсе не сомневался в подлинности моей телеграммы, так как он до всяких разъяснений послал мне свою ответную телеграмму с мотивированным отказом вступить в командование вместо ген. Корнилова.

Я нарочно более подробно выяснил этот ничтожный эпизод с телеграммой, чтобы показать, с какой тщательностью и вниманием Следст. Комиссия проверяла всякое указание в пользу ген. Корнилова; стремилась установить малейший факт, который мог бы дать поведению генерала оправдывающий его мотив. Как далека была деятельность Следст. Комиссии, лично мной составленной, от стремления «в быстроте суда и в могилах скрыть истину, цели движения, участие в деле членов Правительства»! А между тем именно эти цели приписывает ген. Алексеев «невидимым участникам (Корниловского восстания), которые явились вершителями судеб и руководителями следствия». А разве весь протокол моего допроса не доказывал, той действительной независимости Следст. Комиссии, которая давала ей возможность так тщательно, а иногда и придирчиво исследовать связанные с делом Корнилова действия самого «вершителя судеб»… Не доказывает ли Алексеевская инсинуация лишь одного – что общество, воспитанное Щегловитовской юстицией, заслуживает только «Стучкина суда»!]

Шабловский. Что произошло, г. Министр, после отправки первой телеграммы в хронологическом порядке, какие были возражения ввиду вырабатывающегося сообщения Мин. Председателя от 27 августа?

Керенский. Кажется, возник вопрос о желательности задержать эту телеграмму, и она была задержана, кажется… Собственно, о какой телеграмме идет речь?

Шабловский. О сообщении от Вашего имени 27 августа. (Один из членов Комиссии дает Керенскому телеграмму, о которой идет речь.)

[Помню, что рассылка этой телеграммы (обращения моего к населению) была задержана по радио, но не по тем мотивам, на которых настаивали лица, предлагавшие ее задержать. Эти лица хотели отсрочить вообще опубликование «конфликта», по их словам, Bp. Пр-ства с ген. Корниловым для того, чтобы не потеряна была возможность найти «компромисс, исчерпать недоразумение мирными средствами на почве взаимных уступок». Я уже объяснил, почему на это пойти я не мог. К тому же к вечеру 27 и особенно в ночь на 28-е большинство соглашателей настаивало на компромиссе, исходя уже не из гипотезы о добросовестном заблуждении Корнилова (она к этому времени уже была опровергнута фактами), а исходя «из трезвого подсчета реальных сил». К этому времени ген. Корнилов был уже борющейся стороной, мобилизовавшей свои силы.

В широком общественном мнении существует убеждение, что активное выступление ген. Корнилова против Bp. Пр-ства началось после ознакомления его с разосланным по телеграфу моим обращением к населению от 26 августа и после телеграфного запрещения железным дорогам исполнять распоряжения «бывшего» Главковерха, т. е. Корнилова. Это убеждение – совершенное заблуждение! Заблуждение, которое усиленно поддерживается корниловцами. Да и сам Корнилов, говоря, что только 28 августа он «решил выступить открыто и, произведя давление па Bp. Пр-ство, заставить его…», пытается это свое выступление изобразить как следствие того, что «28 августа Bp. Пр-ство объявило меня изменником родины».

На самом деле обращение мое в решении Корнилова выступить не сыграло никакой роли. Это видно хотя бы из той резолюции, которую ген. Корнилов того же 28 августа положил на доложенной ему копии моей телеграммы ген. Клембовскому от 27 августа: «Прошу ген. Клембовского срочно уведомить меня о его решении, так как на основании его вчерашней (т. е. от 27 авг.) телеграммы мною уже принято определенное решение, отмена которого явится причиной больших потрясений в Армии и стране». 27 же августа эшелоны Крымова стали насильственно прорываться вперед, так что пришлось для задержания их начать разборку. 27 августа закончились сношения ген. Корнилова с фронтами и послано предписание командующим войсками тыловых округов впредь подчиняться Корнилову, по крайней мере такая телеграмма командующему Московским округом мне известна. Ген. Деникин в тот же день успел послать Bp. Пр-ству свою лапидарную, но ясную телеграмму № 145, начинающуюся словами: «Я солдат и в прятки играть не умею»… и принять на месте ряд недвусмысленных мер. Одним словом, 27 августа в Ставке шла самым напряженным образом мобилизация сил для операций широким фронтом. Таким образом, в ночь на 28 августа, когда соглашатели осаждали меня в Зимнем Дворце, в Ставке давно уже было принято бесповоротное решение «заставить Bp. Пр-ство: 1) исключить из своего состава тех министров, которые, по имеющимся у меня (Корнилова) сведениям, были предатели родины, 2) перестроиться так, чтобы стране была гарантирована сильная и твердая власть. Для оказания давления на Врем. Пр-ство я решил воспользоваться 3-м конным корпусом ген. Крымова, которому и приказал продолжать сосредоточение к Петербургу», делает ценнейшее признание ген. Корнилов, полагая, что его честному солдатскому слову поверит каждый и ни у кого и сомнений не явится в том, что только оскорбленный Пр-ством Корнилов внезапно решился на открытое выступление. А между тем даже проект знаменитого объявления к русским людям был заготовлен 27 августа, и мое обращение, может быть, только ускорило его опубликование с соответственно измененным в начале текстом.