Текст книги "Елена Феррари"

Из показаний Александра Домбровского: «Дополнительно показываю, что 25 сентября с. г., в день взрыва на Леонтьевском переулке, я был в театре (во 2-й студии) с Хлебныйским (Дядя Ваня), Ратниковым, Виленской и, кажется, также Голубовским, и перед последним действием мы с Хлебныйским вышли из зрительного зала в фойе и пили кофе, где мы дожидались Ратниковых и Виленскую. Вместе с ними отправились домой на 1-й Троицкий переулок, номер дома 5. Когда входили в квартиру, мы услышали какой-то взрыв, но что он означал, я не знал. Насколько мне известно, есть кроме меня еще один Саша – Барановский, который участвовал во взрыве. Говорили мне это члены группы анархистов подполья, но кто именно, не могу сейчас вспомнить».

Из показаний Леонтия Хлебныйского: «Когда, возвращаясь из театра, мы вошли в квартиру, то услышали взрыв. Через неделю или полторы недели после взрыва я слышал от Миши Гречанникова о том, что взрыв был делом анархистов подполья и участвовали в нем он сам, Федя и Яша»[92]92
  Цит. по: Красная книга ВЧК: В 2 т. Т. 1. С. 390–400.


[Закрыть].

В результате Рославец вынесла свое собственное заключение, с одной стороны, близко повторяющее то, что говорили боевики, а с другой – оставляющее под подозрением самих опасных участников группировки:

«…Сестра Голубовского Ратникова показывает, что в день взрыва она с мужем, Голубовский с женой и боевики анархисты Шурка Домбровский и Дядя Ваня Хлебныйский (Наталья Рославец называет их кличками, под которыми они проходят в показаниях большинства других арестованных. – А. К.) были все вместе в театре, причем двое последних незадолго до взрыва куда-то удалились из театра и пришли домой позже остальных, досидевших до конца»[93]93
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 23.


[Закрыть].

Ничего предосудительного или, во всяком случае, уголовно наказуемого не было обнаружено и в отношении Владимира Воли, а потому и он, и его сестра после двух недель пребывания в Бутырской тюрьме были освобождены и вернулись на свои места жительства: он – в гостиницу «Луна» на Малой Дмитровке, 16, она – в Малый Афанасьевский переулок, 14. Вернулись в свой Троицкий переулок и супруги Ратниковы. Вернулись временно, ненадолго.

Очередное совпадение: в эти же самые дни в Москве открылся памятник великому теоретику анархизма, чьим именем Владимир Ревзин назвал когда-то свой партизанский отряд, с которого началась военная карьера всех Ревзиных – Голубовских, – Михаилу Бакунину. Никита Потапович Окунев в своем широко известном «Дневнике москвича» записал тогда: «У Мясницких ворот сооружен памятник Бакунину. Материал добрый – не тот, из которых сооружены другие революционные памятники, которые уже на второй год своего существования развалились. Но то, что создано резцом скульптора-футуриста, ни к черту не годится. В самой статуе не только Бакунина не узнаешь, но вообще никакого подобия человеческого не найдешь. Летом его хотели открыть, но не решились, и стыдливо прикрыли это произведение тесом. Наступила зима, “прикрытие” мало-помалу редело, ибо тес растаскивался на топку. И вот сегодня я видел, что памятник окончательно “открыт”. Как известно, на постаменте памятника высечено: “Дух разрушающий есть созидающий дух”. Стало быть, сбылось реченное!»[94]94
  Цит. по: Вострышев М. И. Москва сталинская: Большая иллюстрированная летопись. М., 2011. С. 99.


[Закрыть]

Встречать Новый год в камере, пережить там «открытие» памятника своему кумиру, а потом еще долго коротать свои дни в старом тюремном замке из всех бывших партизан-бакунинцев предстояло только Георгию Голубовскому. Но его жена – неутомимая Люся отнюдь не забыла своего любимого, не собиралась его бросать и готова была бороться за его свободу. Средств для этого у нее не было практически никаких, но энергии и любви хватало с избытком. Действовать она решила из относительно безопасного далека и теми немногими способами, какие имелись в ее распоряжении.

Хотя суд над террористами не планировался, о ходе расследования заинтересованные лица знали. В феврале уже нового, 1920 года участь боевиков решила Коллегия Московской ЧК. Восемь террористов, включая Хлебныйского и Барановского, были приговорены к расстрелу. Наталья Рославец вынесла свое заключение и по делу Георгия Голубовского. Из материалов следствия видно, что она не верила ни единому слову бывших и нынешних анархистов, но изо всех сил старалась соблюдать закон в том виде, в каком он тогда существовал, и так, как она его для себя трактовала.

Москвичка из приличной семьи, перешедшая на сторону красного террора, Наталья Рославец была взрослой, опытной 31-летней женщиной, если и не полностью отдававшей себе отчет в том, что происходит, то по крайней мере искренне убежденной, что это происходит во имя блага народа и его светлого будущего. В отличие от наших героев она действительно была настоящим профессионалом, но только в «революционном» смысле слова – лишенным внешних проявлений эмоций, чувств, симпатий и антипатий, но искренне и глубоко ненавидящим всех, кто не с большевиками, в том числе своих вчерашних единомышленников. «Кто не с нами, тот против нас!» – похоже, что для Натальи Рославец смысл революционного права заключался в этой короткой формуле. И неудивительно поэтому, что именно она настаивала на смертном приговоре Георгию Голубовскому, хотя удалось доказать его вину только в превышении служебных полномочий. Настаивала, четко и незамысловато аргументируя свою позицию:

«…Голубовский бывший анархист-эмигрант с солидным украинским революционным стажем, в начале 19-го года вступил в Коммунистическую партию (на Украине).

Это обстоятельство лишь отягчает его вину, которую следует формулировать как сознательное, а частью и корыстное, способствование бандитской шайке анархистов подполья.

Принимая во внимание все вышеизложенное, предлагаю подвергнуть Георгия Григорьевича Голубовского, слушателя Академии Генерального штаба, бывшего комиссара штаба 46-й дивизии к Высшей мере наказания, а за отменой расстрела, заключить в концентрационный лагерь до конца гражданской войны.

16/II-20

Нат. Рославец»[95]95
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 21–21 об.


[Закрыть].

На следующий день, 17 февраля, Коллегия МЧК (ее высший совещательный орган) утвердила предложение Рославец и окончательно определила судьбу мужа Люси: «Голубовского Георгия Григорьевича заключить в концентрационный лагерь на все время гражданской войны»[96]96
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 1.


[Закрыть].

Можно сказать, что Жоржу невероятно, сказочно повезло. Ровно за месяц до приговора чекистов вышло совместное постановление ВЦИКа и Совнаркома РСФСР от 17 января 1920 года «Об отмене применения высшей меры наказания (расстрела)». В ничтожную временную лазейку шириной в три с половиной месяца – это постановление было отменено уже 4 мая – и умудрился попасть муж Люси Голубовской. К тому же в лагерь, что было бы практически равносильно смерти, его сразу не отправили[97]97
  Концентрационные лагеря в северных, контролируемых большевиками районах страны существовали с осени 1918 года. Условия содержания в них были установлены жесточайшие, а за малейшие провинности, отказы от тяжелых работ и проявления недисциплинированности специальной телеграммой ВЧК от 2 сентября 1918 года было предусмотрено одно наказание: расстрел. – См.: Кубасов А. Л. Концентрационные лагеря на Севере России во время Гражданской войны // Новый исторический вестник. 2009. № 57. С. 58–59.


[Закрыть], и Жорж продолжил сидеть в Бутырке, объявив, по давней дореволюционной традиции, голодовку протеста, поскольку считал приговор несправедливым и незаконным. А очень скоро на Лубянку, на имя председателя ВЧК Феликса Эдмундовича Дзержинского поступило заявление от однокашника Голубовского по едва начавшейся учебе в военной академии, слушателя ее младшего курса Всеволода Юрьевича Рославлева.

Заявитель доводил до сведения всемогущего ФЭДа, как его называли в ЧК, что Георгий Григорьевич Голубовский является профессиональным революционером аж с 1905 года, обладающим не только огромным опытом подпольной работы, но и внушительным списком заслуг перед революцией.

«Коллегия В.Ч.К. не умела или не пожелала принять в соображение, – писал Рославлев, – что:

1) Тов. Голубовский достаточной давности коммунист;

2) Был анархо-синдикалистом зарубежного толка, а не российским бандо-анархом; <…>

5) Живя на Украине и приехав после взрыва в Леонтьевском переулке, приписанного сначала белым и случившегося в бытность его в пути, не мог быть ориентирован в позиции московских анархов к Советской власти…»[98]98
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 20–20 об.


[Закрыть]

И так далее – всего восемь пунктов.

Свое заявление, написанное в стиле пылкого выступления перед внимающей ему аудиторией (оно и сегодня читается на одном дыхании, чему способствует прекрасный каллиграфический почерк слушателя младшего курса), Рославлев завершил пламенным сообщением в адрес Дзержинского:

«Вынесенное же Коллегией М.Ч.К. от 17 февраля с. г. постановление накладывает на старого заслуженного борца революционера безмерно жестокое и незаслуженное клеймо провокатора и бандита, сообщника такого гнусного и подлого, субъективно и объективно контр-революционного элемента, как московские анархо-бандиты подполья.

Тов. Голубовский подает на Ваше имя отдельное от себя заявление, а меня просит на случай, что его объявление будет задержано, выступить перед Вами в защиту его революционной чести»[99]99
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 21.


[Закрыть].

Прекрасный, возвышенный, патетический финал этого заявления должен был, по мысли подателя жалобы, произвести впечатление на Железного Феликса. Судя по тому, что была назначена дополнительная проверка, ожидания оправдались. Но на что еще рассчитывал Всеволод Рославлев, готовя эту бумагу?

Надо сказать, что сам заключенный Голубовский, подавая и это – «отдельное от себя заявление», и все последующие, сетовал на свою горькую судьбу и досадные ошибки следствия не менее пафосно, еще более широко и подробно – как и положено в его смертельно опасной ситуации, но вот факты, цифры, даты приводил другие: более или менее совпадающие с его реальной биографией и расходящиеся с версией Рославлева. Откуда же черпал вдохновение Всеволод Юрьевич?

Можно предположить, что из собственных фантазий. Из головы, которая на тот момент уже была полностью вскружена и не вполне ясно воспринимала действительность. Он старался помочь Голубовскому, но плохо запоминал, что именно ему рекомендовали писать, ибо мысли его были далеко от Бутырской тюрьмы, от здания ВЧК на Лубянке и от Москвы вообще. А вот Наталья Алексеевна Рославец, которой пришлось письменно отвечать на вопросы вышестоящего начальства, затеявшего разбирательство по жалобе Рославлева, была холодна, собранна, сосредоточенна. Причину вдохновения своего почти однофамильца она вскрыла хирургически точно и, отвечая руководству ЧК, не стеснялась в выражениях: «Всеволод Рославлев, любовник жены Голубовского, дал ей слово заботиться без нея – она уехала на юг – об ея муже и смягчать ея участь. Он пишет свой протест в уверенном тоне, как старый друг Голубовского, между тем, он его даже в лицо не знает и никогда не был с ним знаком, о чем пишет ему в тюрьму: “Жалею, что не знаю Вас лично и не помню даже в лицо”». Далее Рославец перечисляет факты, полученные ранее на следствии: «…комиссар штаба 46-й дивизии Голубовский был в связи с анархистами, привез их в Москву в своем вагоне (так в документе. – А. К.), рекомендовал… в качестве жильцов…»

Беспощадно, предложение за предложением Рославец уличает Рославлева во лжи. Вопросы к ней, как говорят администраторы, «были сняты». А вот к слушателю академии они, наоборот, появились, и его это отнюдь не обрадовало.

В начале марта 1920 года Всеволод Юрьевич уже сам был вызван на допрос. В МЧК он подтвердил, что писал заявление на имя Дзержинского о невиновности Голубовского, но признался и в том, что исказил в этом письме фактические данные – по незнанию. Несмотря на то что они – Голубовский и Рославлев – действительно являлись однокурсниками, в академии они не успели встретиться ни разу и даже не знали друг друга в лицо. Их первое рандеву состоялось всего несколько дней назад – 25 февраля, когда Всеволод Юрьевич принес в Бутырку передачу для Георгия Григорьевича по просьбе его жены Люси. И жалобу в ЧК Рославлев написал под ее влиянием. А сейчас, по прошествии некоторого времени, оставаясь убежденным в невиновности Голубовского, он, Рославлев, заново осознавая все произошедшее, «…его на поруки не взял бы ввиду малого личного знакомства с его прошлым»[100]100
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 30.


[Закрыть]. Причина же, по которой Всеволод Юрьевич поначалу столь рьяно встал на защиту совершенно неизвестного ему человека, Натальей Рославец в ответе Дзержинскому указана была верно: Голубовская и Рославлев были любовниками.

Владимир Воля, выпущенный из ЧК после двадцатидневного ареста[101]101
  ЦА ФСБ РФ. Дело Р-23670. Л. 165.


[Закрыть], из военной академии был отчислен и в январе 1920 года отправился обратно: на юг, на фронт, на Украину. Неясно, вместе с ним ли, но, во всяком случае, одновременно – 27 января туда же отправилась и Ольга Голубовская. Добираться ей пришлось около месяца, и на всем протяжении пути за ней вслед неслись (если так можно сказать, учитывая темпы передвижения в 1920 году) письма от влюбленного слушателя военной академии. Но, прежде чем лечь в сумку почтальона, эти послания ложились на стол Натальи Рославец, а затем их копии аккуратно подшивались к делу Георгия Голубовского. Всего таких копий в деле накопилось немало: шесть листов формата А4 – с оборотами, исписанными аккуратным бисерным почерком[102]102
  ЦА ФСБ РФ. Дело Р-23670. Л. 46—51 об.


[Закрыть]. Некоторые – короткие записки практически без содержания, лишь бесконечные нежности да интимные признания, некоторые – обстоятельные отчеты о выполнении Люсиных поручений по передаче Жоржу посылок в тюрьму и ходатайств о его освобождении в ЧК. Записки Рославлева самому Голубовскому и ответы того из тюрьмы копировались точно так же и подшивались туда же. Вся эта эпистолярная круговерть любовно-тюремного треугольника целиком была известна только чекистам и ими же контролировалась.

Первое письмо было написано Рославлевым на следующий день после отъезда Люси и, судя по проставленному на нем времени, закончено ровно в час пополудни:

«Смотрю на карту и высчитываю, что сейчас Лучик у Тулы приблизительно. Сижу дома и вспоминаю. Как я признателен Жабе за ее определение моего отношения к Вам, когда мы были в вагоне!»

Кто такая «Жаба» и о каком вагоне идет речь, осталось невыясненным, но и Рославлев к ней больше не возвращался, посетовав лишь, что не может называть Георгия Голубовского Жоржем, ибо это имя вправе произносить только жена заключенного. И вообще, ничто и никто, кроме любимой Люси, не занимает мысли Рославлева надолго. Да и она – только в известном понимании:

«Лучик мой,

так хочется ощущать прикосновение Вашей груди к моей… Хочется вслушаться в биение Вашего сердца… Люсинька, друг мой ясноокий… Смотрю на диванчик, мой с Вами диванчик, воображаю Вас в сиянии Вашей юности, но кто-то суровый и грустный выглядывает из-за Вашего бледно-белого плечика. Дорогой, голубиный… Лучик мой, увы, все же мой не целиком!»

Очевидно, что Рославлев понимал: получить Люсю, которая пока его «не целиком», можно только при стечении ряда обстоятельств, одним из которых должны стать либо отказ Ольги от арестованного мужа, либо его гибель в концлагере. Но не менее очевидным для Всеволода Юрьевича должен был стать и другой вывод: Люся сделалась его любовницей, чтобы помочь мужу. Теоретически, конечно, можно предположить, что их сближение случилось еще раньше, но тогда нам придется признать, что Люся бросилась в объятия незнакомого ей человека сразу по приезде в Москву, а это, как ни крути, маловероятно. А когда? Неясно. В ее ответах, которые, увы, не сохранились, но логика которых прочитывается по следующим письмам Рославлева, Ольга Федоровна настойчиво просит любовника помогать ее мужу – передачами и теми же заявлениями в ЧК о невиновности. Да, она использовала очарованного ею военного. Использовала не ради себя, а ради мужа, которого, судя по всему, очень любила. Наверное, по-своему, но любила.

Влюбленный же в нее Рославлев мучился:

«Любить теперь могу только девушку как Вы – юно-красивую в чистых, изящных очертаниях лица и тела, обаятельную как Вы, духом, чувствами, складом ума и души и той женственной нежностью, что теплым, ласкающим светом лучится в Ваших глазах, улыбках, голосе, движениях.

Лучик, я гибну от тоски, от беспредельной любви, поклонения и самоотвержения…

Вы волшебница, Вы художник, Вы красочная чуткость!»

Мучился, но был молод, постепенно залечивал раны временем, другими занятиями и новыми знакомствами. Проходит всего несколько дней, и тон его писем едва начинает меняться на отчетный, причем иногда по самым неожиданным поводам. Так, уже 31 января в половине четвертого дня он сообщает возлюбленной: «3–4 часа пил чай с девушкой из Пскова, представлял Лучика». Как именно он ее представлял и чем это кончилось в случае с неизвестной псковитянкой с чаем, Рославлев не пояснил. 1 февраля Всеволод Юрьевич в очередной раз признался в любви Лучику, но одновременно отчитался о передаче вещей, махорки и сахара ее мужу. И так – еще более трех недель. Переписка эта – адская мука и для любовника, и для любовницы, и, возможно, для мужа, который непрерывно передавал из Бутырки записки с благодарностями Рославлеву и просил сообщать своей жене, как он – ее муж – ее любит. Копий этих записок, из содержания одной из которых Наталья Рославец и узнала, что Голубовский и Рославлев не были ранее знакомы, в деле набралось семь листов…[103]103
  ЦА ФСБ РФ. Дело Р-23670. Л. 52–57.


[Закрыть]

Несчастному любовнику окончательно стало ясно, что «судьба играет человеком», им – Всеволодом – играла Люся Голубовская, а ими всеми – Наталья Рославец, только на допросе в МЧК, но это вряд ли сильно его потрясло. Последнее сохранившееся письмо Рославлева в адрес Лучика, датированное 11 часами дня 26 февраля 1920 года – за неделю до вызова в ЧК, уже совсем непохоже на его первые послания. Всеволод Юрьевич сообщал Ольге, что ее муж («не могу называть его Жоржем!») прекратил голодовку. На этом, скорее всего, любовник счел свой долг исполненным и отказался от дальнейшей помощи супругу любовницы. Каждый из них зажил теперь своей, новой жизнью. И только Люся, вернувшаяся на Украину, как будто начинала все сначала, потому что снова была с братом, снова в родных местах и какое-то время, вероятно, уже думала о том, чтобы вернуться в совсем другие места: туда, где провела часть своего детства. В уголовном деле Георгия Голубовского подшита тетрадка, исписанная женским почерком: самодельный словарик итальянского языка[104]104
  ЦА ФСБ РФ. Дело Р-23670. Л. 83–88.


[Закрыть]. Словарик не начального, но и не слишком продвинутого уровня. Примерно второй год обучения. Это значит, что еще летом и осенью 1919 года по какой-то неизвестной нам причине Люся Голубовская решила вспомнить один из языков, с которыми столкнулась и которые, видимо, пыталась выучить в детстве, живя с матерью и братом в Европе. Может быть, в Советской России ни она, ни Жорж (вспомним его визит к поляку Бродовскому) себя больше уже не видели? Готовились в разведку?

Глава шестая
Агент Полевого штаба

 
Загибает гребень у волны,
Обнажает винт до половины,
И свистящей скорости полны
Ветра загремевшие лавины.
 
 
Но котлы, накапливая бег,
Ускоряют мерный натиск поршней,
И моряк, спокойный человек,
Зорко щурится из-под пригоршни.
 
 
Если ветер лодку оторвал,
Если вал обрушился и вздыбил,
Опускает руку на штурвал
Воля, рассекающая гибель.
 

Арсений Несмелов «Воля»

Как мы помним, в воссозданной красными Военной академии Генерального штаба предусматривалось трехлетнее обучение. Владимир Воля прибыл в Москву в сентябре 1919 года, в ноябре две недели провел в тюрьме под следствием по делу о взрыве в Леонтьевском переулке, а в январе 1920 года покинул столицу. Поэтому утверждение: «После окончания первого курса (курсив мой. – А. К.) этой академии в январе 1920 года Воля был назначен на должность сотрудника для поручений губернского военкомата в Екатеринославе»[105]105
  Лота В. И. Указ. соч. С. 45.


[Закрыть] выглядит несколько излишне смелым. И не только потому, что срок обучения оказался ненамного продолжительнее срока заключения в МЧК – никак не более трех месяцев. Знаменитый народный герой Василий Иванович Чапаев сбежал из академии вообще через три недели обучения[106]106
  Ганин А. В. Указ. соч. С. 97.


[Закрыть], но он прибыл в Москву с должности начальника дивизии и ее же занял, вернувшись на фронт. Комиссар штаба дивизии Воля после московской командировки назначается на не самую престижную для героя войны и бывшего командира партизан должность рядового сотрудника военкомата только что – к наступившему 1920 году – освобожденного от белых родного Екатеринослава.

Тот год вообще начался для красных неплохо, и снова сократившаяся до двух человек семья Ревзиных возвращалась в родные места, когда война там постепенно становилась прошлым, историей. Еще совсем недавно, летом 1919-го, находившаяся на краю гибели Советская Республика выстояла, оттеснила армию Деникина, угрожавшую Москве, дальше, к донским степям, вышла на просторы Северной Таврии и теперь ставила задачу окончательной победы на Юге России. 16 января был создан Кавказский фронт под командованием восходящей звезды красных – Михаила Николаевича Тухачевского. Образованная в ноябре 1919-го Первая конная армия Семена Михайловича Буденного в конце февраля 1920-го разбила «донцов» генерала Александра Александровича Павлова и открыла путь на Кубань. В конце марта началась эвакуация белых из Новороссийска в Крым, где Добровольческая армия была переформирована и ее возглавил новый главком – генерал Петр Николаевич Врангель. Остававшиеся на Северном Кавказе войска Деникина либо бежали, либо были окончательно разгромлены. Екатеринослав оказался в глубоком тылу красных, а его военный комиссариат должен был обеспечить снабжение действующей армии личным составом, продовольствием и обмундированием. Так 22-летний Владимир Воля стал военным хозяйственником. Это было хорошее, удачное понижение. В условиях продолжающейся войны оно давало шанс спастись от смерти вне зависимости от того, сам он к этому стремился или не мог исполнять другую работу, например, по состоянию здоровья. К тому же оставаться в столице становилось небезопасно. В Москве, где чекисты яростно наводили порядок среди бывших белых, эсеров и анархистов, не всегда вникая, кто кем был на самом деле, каждое лишнее упоминание об аресте МЧК по делу анархистов с легкостью могло стоить как минимум карьеры.

В Екатеринославе – городе, в освобождении которого от белых сыграли огромную роль чернознаменные войска «батьки» Махно и в котором по-прежнему чувствовался дух анархистской вольницы, Владимир Воля был лишь одним из огромного количества таких же, как он – «то анархистов, то коммунистов», да к тому же неплохо устроившимся на казенную должность – там, где уже не стреляют. Вполне возможно, что его сестра именно в этот момент перестает быть Люсей Голубовской и становится Ольгой Голубевой. Естественная и ожидаемая метаморфоза для женщины, муж которой приговорен ЧК к высшей мере наказания и у которой вполне могли остаться бланки различных документов (вспомним, что чекисты при обыске изъяли у него два чистых паспорта, но мы не знаем, были ли они единственными). В любом случае общие знакомые могли помнить, что она вышла замуж. А вот за Голубева или Голубовского – поди разбери, да и надо ли? К тому же у Люси был еще один серьезный повод сменить фамилию.

В своей анкете 1935 года Елена Феррари указывала, что именно тогда и там – в Екатеринославе весной 1920 года она прошла курс начальной военной подготовки и «поступила в распоряжение Регистрода Кавфронта»[107]107
  ЦА МО РФ. Ф. 23. Оп. 2766. Д. 5. Л. 9.


[Закрыть]. Два последних неудобоваримых слова означали в те времена простое сокращение: Регистрационный отдел Кавказского фронта. Регистрационное управление Полевого штаба [Революционного Военного Совета (РВС)] РККА – название (с ноября 1918-го по апрель 1921-го) центрального органа советской военной разведки, вошедшего позже в историю как ГРУ – Главное разведывательное управление Генерального штаба Вооруженных сил СССР. Тогда – в мае 1920-го, ни Генерального штаба, ни самого СССР еще и представить было нельзя, и деятельность Региструпра только-только налаживалась. Одним из первых руководителей центра военной разведки, созданного изначально как Разведывательный отдел Штаба РВС Республики, стал Семен Иванович Аралов, которого принято считать «крестным отцом» Елены Феррари в шпионском ремесле.

НАША СПРАВКА

Семен Иванович Аралов (1880–1969) – русский, из купеческого сословия. Полковник интендантской службы. В РККА – с 1918 года. Член РКП(б) с марта 1918-го, до этого состоял в партии меньшевиков-интернационалистов. Окончил неполный курс Московского коммерческого училища и Московское частное реальное училище, позже учился в Московском коммерческом институте. Служил в Перновском гренадерском полку в качестве вольноопределяющегося (1902–1903). Там же примкнул к революционному движению. Участник Русско-японской войны. На фронте, уже став прапорщиком, активно занимался революционной пропагандой, за что в октябре 1905 года заочно был приговорен к смертной казни. Перешел на нелегальное положение и, добравшись до Москвы, включился в работу военной организации Московского комитета партии. В результате провала в 1907 году потерял связь с организацией, но продолжал пропагандистскую деятельность. Не прерывая учебу в институте, служил наставником в Рукавишниковском исправительном приюте для малолетних преступников и вел занятия на Пречистинских вечерних курсах для рабочих. Вновь на службе с июля 1914-го. Участник Первой мировой войны. Награжден орденами Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом, Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом, произведен в поручики. В декабре 1916 года штабс-капитан Семен Аралов получил свой пятый орден.

Активно принимал участие в Февральской революции и последующих событиях, «обнаруживая симпатии к интернационалистическому течению в РСДРП». Участвовал в заседаниях Государственного совета, избирался членом ЦИКа второго созыва. «Вскоре, однако, разочаровался в бесплодной работе демократических совещаний, оставил их и вернулся вновь в полк». В январе 1918-го демобилизован как старослужащий (призыва 1902 года) и учитель, отправлен в Москву в распоряжение московского уездного воинского начальника.

С 28 февраля 1918 года Аралову, как военному специалисту, предложили организовать и возглавить фронтовой (оперативный) подотдел Московского областного военного комиссариата, преобразованный в апреле 1918-го в оперативный отдел (оперод) штаба Московского военного округа. Приказом народного комиссара по военным делам оперативный отдел штаба МВО был переподчинен Народному комиссариату по военным делам. С 11 мая по 1 ноября 1918 года Семен Аралов сохранил за собой должность заведующего оперодом, который в том числе должен был организовывать и вести разведку «в оккупированных областях, в Украине, Польше, Курляндии, Лифляндии, Эстляндии, Финляндии и Закавказье», а также вести учет и организовывать разведку «согласно особых указаний Коллегии народных комиссаров по военным делам против всех сил, которые в данный момент грозят Российской Республике».

С 8 октября 1918-го по 4 июля 1919 года – член Реввоенсовета Республики. Член Бюро Реввоенсовета Республики. С 14 октября 1918-го по 8 июля 1919-го – член Военно-революционного трибунала при РВСР.

С 24 октября 1918-го по 15 июня 1919-го – комиссар Полевого штаба РВСР. Начальник Регистрационного управления Полевого штаба РВС Республики, первого центрального органа военной агентурной разведки и военной контрразведки (военного контроля) (с 5 ноября 1918 года по 15 июня 1919-го).

С 19 июля 1919 года по 21 октября 1920-го – член РВС 12-й армии.

С 1921 года – на дипломатической службе. С декабря 1921 года по апрель 1923-го – полномочный представитель РСФСР (СССР) в Турции, СССР в Латвии (с мая 1923-го по ноябрь 1925-го), в 1925–1927 годах – член Коллегии НКИД, президиума ВСНХ, председатель акционерного общества «Экспортлес».

С 1927 года – в Наркомфине: член Коллегии сектора культуры, начальник Главного управления государственного страхования (1927–1938), заместитель директора, директор Государственного литературного музея (1938–1941).

Участвовал в Великой Отечественной войне: рядовой-доброволец народного ополчения Киевского района столицы, помощник начальника оперативного отделения штаба стрелковой дивизии народного ополчения, начальник отдела трофейного вооружения 33-й армии. Командовал отдельной 23-й трофейной бригадой (1946–1947), демобилизован.

С 1946 года – на партийной работе, с 1957-го – на пенсии. Награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны 1-й (1945), 2-й (1944) степени, Красной Звезды (1942), «Знак Почета», медалями, орденами ПНР.

Похоронен на Новодевичьем кладбище Москвы[108]108
  Алексеев М. А., Колпакиди А. И., Кочик В. Я. Советская военная разведка: 1917–1934 гг. М., 2019. С. 24–27.


[Закрыть].

В безусловно героической биографии Семена Ивановича Аралова нас должны интересовать два принципиальных момента: каким образом и на каком основании он мог рекомендовать для службы в разведке Ольгу Федоровну Голубовскую, а именно такое утверждение встречается в изложениях ее биографии сплошь и рядом. Необходимо заметить, что Аралов был снят с важнейшей для армии должности руководителя военной разведки в критический для Советской Республики период – летом 1919 года, в разгар боев на всех фронтах. Говорить это может только об одном: уровень его работы не устраивал командование в целом и Троцкого как главу Реввоенсовета Республики, не соответствовал потребностям Красной армии в текущий момент. Последующее назначение Семена Ивановича в действующую армию на консультативную должность члена Военного совета одной из армий – очевидное понижение, отправка в войска. Можно верить или не верить в его заслуги, в его талант выдающегося организатора, но в любом случае необходимо признать: Аралов прервал все связи с разведкой почти за год до знакомства с Люсей Голубовской и никогда в жизни их больше не восстанавливал. Верить в то, что в качестве «бывшего» и изгнанного из Москвы специалиста он мог ее кому-то посоветовать, можно. Но рекомендацию он ей мог дать как член партии, как член Военного совета, а не как военный разведчик. Да и с датами здесь не все в порядке.

Весной 1920 года Семен Аралов служил в 12-й армии. Сама же армия, в составе которой находилась и 46-я стрелковая дивизия, оставившая столь глубокий след в биографии супругов Голубовских, в это время участвовала в Киевской операции советско-польской войны. Как и зачем член РВС армии Семен Аралов оказался в Екатеринославе в этот ответственнейший момент боев, остается пока загадкой (да и был ли он там?). При этом география службы Ольги Голубовской вопросов не вызывает: в своей анкете она сообщает о службе в 13-й[109]109
  ЦА МО РФ. Ф. 23. Оп. 2804. Д. 6. Л. 7.


[Закрыть], а не в 12-й армии, и это войсковое объединение весной 1920 года вело бои как раз в районе Екатеринослава. В начале же июня 1920 года войска барона Врангеля предпринимают мощное наступление на Северную Таврию. Его крымские дивизии высадились на побережье Азовского моря. Удар был направлен на Мелитополь, а далее наступление успешно развивалось в направлении Александровска, махновской столицы Гуляйполе и на Екатеринослав. Город опять оказывается на линии фронта, но наши герои внезапно покидают его, чтобы вновь изменить свою судьбу.

В действительности мы до сих пор не знаем, кто конкретно предложил использовать Люсю Голубовскую, ее брата Владимира Волю и, очень возможно, даже Георгия Голубовского в операциях военной разведки, но сам по себе этот факт с высот сегодняшнего дня представляется удивительным. Полгода назад все они находились под следствием по делу государственной важности о терроризме. Только против одного – Владимира Воли – не было выдвинуто никаких конкретных обвинений и обоснованных подозрений за исключением того, что в прошлом он примыкал к анархистам. Люся Голубовская по-прежнему являлась супругой человека, приговоренного к высшей мере наказания Коллегией ВЧК – плохая рекомендация даже для того, чтобы сдать ей угол в квартире, не то что отправить в разведку. Наконец, мы до сих пор не знаем точно когда, но имеются косвенные свидетельства того, что, пусть и не в этот момент, а позже, к Ольге и Владимиру присоединился приговоренный к высшей мере, но внезапно помилованный Георгий Голубовский[110]110
  ЦА ФСБ РФ. Дело Р-10307. Л. 47.


[Закрыть].