Текст книги "Память сердца"

Погода всю неделю держалась отличная. Море было тёмно-синим, и хотя дышало холодом, но воздух становился заметно теплее и ласковее по мере продвижения на юг. Небо лучилось синевой, чайки с пронзительными криками проносились над палубой, молниями сверкали между труб и улетали прочь; пароход мерно раскачивался на тягучей волне, то мощно вздымая нос к небу, то погружаясь в пучину, и тогда казалось, что он провалится до самой глубины, а тёмные воды сомкнутся над ним…

Так до самого Владивостока.

А уж там всё завертелось как в калейдоскопе. Великолепная бухта Золотой Рог со множеством застывших на рейде кораблей, живописный причал, резкие крики вездесущих чаек, снующие во всех направлениях катерки и буксиры, и неожиданно твёрдый берег, блестящая чёрным лаком служебная машина, вокзал и – скорый поезд Владивосток – Москва!

Девять дней и девять ночей в отличном двухместном купе пролетели незаметно. Поезд безостановочно мчался по Транссибу под мерный перестук стальных колёс и сиплый посвист паровозного гудка – сквозь тысячекилометровые пространства Дальнего Востока и Даурских степей, Восточной и Западной Сибири, сквозь Уральские горы, по Среднерусской равнине – в самое сердце великой страны. И вот она – Москва! Красная площадь, древние кремлёвские стены и Мавзолей Ленина! Костя не чуял под собой ног, когда передвигался в огромной толпе, тянущейся по булыжникам через всю площадь к страшному склепу. Словно во сне, медленно сходил по гранитным ступеням. Ещё несколько метров, и вот он в святая святых! Под хрустальным куполом, словно заснувший идол, лежит в своём ложе Владимир Ильич Ленин – гениальный революционер, основатель первого в мире социалистического государства, друг детей и непримиримый борец за правду и справедливость во всём мире, за всех угнетённых и обездоленных, против засилья мирового капитала, против буржуев и проклятых капиталистов! – Так говорил отец, и то же самое безотчётно чувствовал Костя, когда, словно во сне, передвигался в молчаливой толпе среди мрачных лиц и горящих взоров. Ему было жутко в этом тёмном склепе, где, казалось, время остановилось. А когда он увидел безжизненное восковое лицо, мёртво сложенные руки, словно вылепленные из воска, когда ощутил тошнотворный, кружащий голову запах – ему сделалось дурно, захотелось поскорее убежать из этого страшного места. Но уйти было нельзя, отец крепко держал его за руку, вокруг стеной стояли люди, а у самых стен стояли навытяжку красноармейцы с отполированными штыками. Костя чувствовал подступающий к сердцу ужас, ему всё труднее было дышать; он едва переставлял ноги, низко опустив голову и думая лишь о том, чтобы не грохнуться без чувств на гранитные плиты…

Этот пасмурный день крепко врезался ему в память. Ни за что на свете не пошёл бы он снова в этот страшный склеп. И на Красную площадь тоже не пошёл бы. Москва оказалась совсем не такой, как ему представлялось. Он думал увидеть здесь великолепные дворцы, белокаменные башни и сказочных богатырей; может даже, расписные каравеллы с раздувшимися парусами, плывущие по Москва-реке навстречу восходящему солнцу… Вместо этого унылая осенняя погода, ледяной ветер, пустынные громады улиц и хмурые жители столицы, всё куда-то спешащие, думающие о чём-то своём, зыркающие глазами так, что хотелось спрятаться. Было много милиции и военных, а ещё была разлита в воздухе безотчётная тревога; шелестящий ужас лился неслышным потоком по улицам и проспектам, проникал в дома и в души испуганных людей. Костя не знал о том, что в огромном городе идут повальные аресты. Каждую ночь снуют по гулким улицам «чёрные воронки» и «эмки», обитатели огромного мегаполиса не спят тоскливыми осенними ночами, каждую секунду ожидая услышать страшный стук в дверь. От ареста не был застрахован никто, все это безотчётно чувствовали. Три месяца назад закончился суд над героем Гражданской войны командармом Тухачевским. Первого советского маршала расстреляли двенадцатого июня – как предателя и немецкого шпиона. Вместе с ним казнили других видных военачальников – Якира, Уборевича, Путну, Эйдемана, Примакова и Корка; в расход были пущены тысячи командиров победоносной Красной Армии! В эти же погожие летние деньки арестовывали своих же, чекистов – доблестных сотрудников НКВД, чем-то не угодивших родной власти, для которой они уж так старались, так старались – просто из кожи вон лезли! В их число попал и Глеб Иванович Бокий – соратник Ленина и непосредственный начальник Костиного отца. Да что там Бокий, когда врагом народа и предателем был объявлен глава НКВД Генрих Ягода!

Бокий будет расстрелян в ноябре тридцать седьмого. Ягоду расстреляют в марте тридцать восьмого. В эти же сроки будут расстреляны сотни тысяч ни в чём не повинных людей по всей огромной стране. Каждый день в застенках НКВД убивали по тысяче и более человек. Всё это на протяжении двух нескончаемых лет. Эти жуткие казни, этот абсурд совершался у всех на глазах, но рядовые граждане вели себя так, будто ничего не происходит. Взрослые ходили на работу. Дети исправно посещали школу и делали уроки. По привычным маршрутам ездили трамваи и автобусы, восхищал своими размерами только что открытый метрополитен, театры каждый вечер показывали всё новые спектакли, а синематографы радовали публику весёлыми комедиями. В московских магазинах можно было купить белый хлеб и колбасу, сахар и конфеты – всё то, чего давно уже не было в провинции.

Да, внешне всё было благополучно. Но не было в Москве человека, который бы не боялся ареста каждую секунду! Этот страх незаметно передался и Косте. Обострённым чутьём ребёнка он почувствовал всеобщую тревогу. Ему всё острее хотелось поскорее исчезнуть из Москвы – туда, откуда они приехали. Его тянуло даже и не к матери в Иркутск, а в тот дикий край, где нет подавляющего душу страха, нет людей с отяжелевшими лицами и погасшим взглядом. Там, в Магадане, тоже было несладко. Но там всё было ясно и понятно. И там Костя ничего не боялся. Так ему мнилось в те осенние дни.

В Магадан Костя и его отец вернулись аккурат к началу зимы. Плыли с комфортом – на большущем корабле, носящем гордое и грозное имя «Николай Ежов» (в сентябре 1938 г. Ежов сменил Ягоду на посту наркома НКВД; выполняя волю «пославшего его», он принялся неистово раскручивать кровавый молох репрессий, вовсе при этом не догадываясь, что через три года сам попадёт в его жернова).

Но пока что на корабле гордо красовалось имя всесильного наркома! Это был настоящий океанский лайнер – со стремительными линиями, с хищным заострённым носом, с огромной трубой посреди палубы и со снастями, в которых могло запутаться стадо слонов, если бы оно вдруг здесь очутилось. Корабль был английской постройки: внутренние помещения отделаны деревом и блестели лаком, металлические поручни сверкали, стены покрыты морёным дубом, во всём чувствовались основательность и благородство, надёжность и внутренняя мощь. На этом корабле плыли на Колыму какие-то важные чины – брюхатый круглолицый военный, то и дело бросавший настороженные взгляды вокруг, и широкогрудый крепыш с откинутой назад головой, постоянно о чём-то думающий. Было ещё несколько человек – всё военные, важные и неприступные, с суровыми лицами. Заметно было, что окружающие их побаивались, пригибали голову во время разговора с ними и вымученно улыбались. Отец Кости всё сильнее хмурился, наблюдая эту группу, и однажды проговорил вполголоса:

– Берзина снимать едут. Порядок будут наводить на Колыме.

Костя подумал секунду, потом спросил:

– А Берзин – это кто?

Отец повернул удивлённое лицо.

– Ты разве не знаешь? Это самый главный на Колыме. Он тут всё построил, с тридцать первого года здесь работает.

Костя подождал, не скажет ли отец чего-нибудь ещё, потом спросил:

– А почему его хотят снять? Он что-то замышляет против Сталина?

Вместо ответа отец взял его за плечо и поспешно увёл с палубы.

– Больше мне таких вопросов не задавай! – строго произнёс, когда они были уже в каюте. – И вообще, зря я тебе сказал. Но раз уж проговорился – смотри теперь, держи язык за зубами. А то и мне не поздоровится.

Костя обиделся на такую отповедь, но вида не показал. Он уже стал привыкать, что кругом сплошь секреты, тайные задания и опасные миссии. А до Берзина ему дела нет. Раз решили его снять – значит, так надо. Да и какая разница, кто тут всеми командует? Косте это было всё равно.

Когда пароход прибыл к месту назначения, на Колыме уже была настоящая зима: сопки покрыты непролазным снегом, берег затянут крепким льдом, с низкого неба сеется мелкая крупа; холодно, промозгло и неприютно. Первого декабря 1937 года на Колыме наступила самая холодная, самая страшная и самая губительная зима за всю её историю. Никто ещё не знал о той катастрофе, которая воспоследует сразу после того, как «Николай Ежов» высадит на берег своих важных пассажиров. Беда коснётся всех – тех, кто ночевал в арестантских бараках и утеплённых на зиму армейских палатках, а также и тех, кто, подобно Берзину и Филиппову, ночевали в добротных домах, спали в мягких тёплых постелях и были облечены всею полнотой власти.

В первый день зимы тысяча девятьсот тридцать седьмого года на замёрзшую колымскую землю уверенно ступили два природных палача, два подлинных душегуба – полковник Гаранин и старший майор госбезопасности Павлов. С ними прибыли их помощники – под стать своим патронам: заместитель Павлова – комбриг Ходырев, начальник политчасти Гаупштейн, прокурор Метелев и начальник НКВД по Дальстрою Сперанский.

Полковник Гаранин возглавит громадную сеть колымских лагерей, сменив на этом посту Филиппова, а Павлов сменит Берзина на посту директора Дальстроя. Филиппов и Берзин будут вскоре расстреляны, а для сотен тысяч заключённых наступит настоящий ад. Нормы труда в одночасье вырастут и станут непосильными, что очень быстро приведёт к массовой гибели полураздетых и полуголодных людей. Будут отменены зачёты рабочих дней и всяческие выплаты за ударный труд, уйдут в прошлое ударные пайки и премиальные блюда. И без того скудное питание резко ухудшится, а медицинской помощи не станет вовсе. Успевшие обустроиться колонисты будут загнаны обратно в лагеря, расконвоированные утратят последние остатки свободы, а та видимость законности, которая существовала при Берзине, обратится в полную вседозволенность и произвол. На приисках войдут в практику ежедневные расстрелы заключённых (метко прозванные «гаранинскими») – расстрелы за невыполненный план, за отказ от выхода на работу, за косой взгляд или неуместную шутку в присутствии начальства (или просто потому, что у начальника плохое настроение в эту минуту). Специальные бригады будут день и ночь рыть могилы в неподатливой колымской земле, а измученные, оклеветанные, проклятые своей страной люди будут тысячами ложиться в землю среди холодных камней и песка, чтобы пролежать там до Второго пришествия, или до Страшного суда, когда пред очи Всевышнего будут призваны все без исключения – те, кто стрелял, и те, в кого стреляли, подлецы по службе и страстотерпцы поневоле. При этом первые имели все шансы перейти во вторую группу, а у вторых вовсе не было никаких шансов, а только два исхода: лечь в стылую землю прямо сейчас или каким-нибудь чудом превозмочь всё и пережить эти страшные годы, выскочить из петли, которая уже затянулась. Такое тоже случалось, хотя и крайне редко. Судьбы этих счастливчиков превращались в легенду, деяния их были сродни подвигу.

Но всё это было потом, после. А пока, в первых числах декабря, на Колыме всё было так, как и год, и два, и три года назад. Зима наступила в свой срок, северный холод намертво сковал землю, обратив её в камень. Промывка золотоносных песков стала невозможной, и бригады шурфовщиков и забойщиков, откатчиков и землекопов перешли на зимний график работы. Всем выдали тёплую одежду и сократили рабочий день. Но всё это ненадолго. Новое начальство готовило множество самых неприятных сюрпризов – таких сюрпризов, от которых не было спасенья. Спаслись немногие, успевшие уехать на материк до приезда расстрельной команды: отбывшие срок, комиссованные инвалиды и те заключённые, кого этапировали на доследование или в какую-нибудь шарашку.

Костя давно мечтал увидеть настоящую северную зиму, узнать, что такое полярная ночь и пятидесятиградусные морозы, царство снегов и бескрайние просторы. Эта его мечта осуществилась, даже и с избытком: ему предстояло узнать и вынести такое, о чём он и помыслить не мог, чего не мог представить в страшном сне. Если бы он послушал отца и сошёл с поезда в Иркутске, так, быть может, ему повезло чуть больше. Впрочем, отца его это всё равно бы не спасло. И самому Косте вряд ли было бы легче жить, зная, что в трудную минуту он не помог своему отцу, не сказал слово сочувствия, не протянул руку помощи. А это тоже не пустяк! Особенно, когда проходят годы и десятилетия и когда сквозь толщу времени малейшие детали и незначительные события, даже брошенные вскользь слова и взгляды, или совсем наоборот, слова не сказанные и поступки не совершённые, удержанные внутри, – всё это обретает грозную значительность и делается чем-то таким, что рушит вполне мирную жизнь, делает её невыносимой – от жгучего всепроникающего стыда, от осознания своего малодушия, чёрствости, неблагодарности, трусости, а то и обычной глупости или наивности, которая в иные моменты способна погубить человека и его близких. В эпоху абсурда нельзя уверенно сказать, что лучше: быть в гуще событий и пытаться влиять на них (хотя и без всякой надежды на успех) или безнадёжно взирать на гибель близких тебе людей, положившись на русский авось и сетуя на горькую судьбу.

Всё это предстояло узнать Косте, узнать – и пронести это знание через всю свою жизнь. Он, конечно, ни о чём таком не думал, сходя по трапу на заснеженный берег Нагаевской бухты, а только лишь вертел головой и с усилием втягивал в себя резкий, ледяной воздух, от которого кружилась голова и резало грудь. Отец его хотя и предчувствовал надвигающуюся опасность, но вслух ничего не говорил. Да и что значили слова в такой ситуации? Вершилось что-то такое, что выходило за рамки понимания и здравого смысла, чему нельзя было помешать, как ни крути и что ни придумывай. Это тоже отец безотчётно чувствовал. Держа сына за руку, он тяжко ступал по заснеженному берегу, пряча лицо от задувающего сбоку ветра. Никто его не встретил на берегу, и это неприятно поразило его. Зато встречали приехавших с ними чинов – Павлова, Гаранина, Ходырева, Гаупштейна, Метелева и Сперанского. Все они чувствовали себя очень уверенно, посматривали по сторонам по-хозяйски; от этих взглядов окружающие ёжились и отводили глаза. Был среди встречавших и Берзин; он держался с достоинством, и хотя улыбался, но не заискивал. Он ещё не знал, что через три дня он покинет неласковую колымскую землю, чтобы никогда сюда не вернуться. Этой суровой земле он отдал шесть лет своей героической жизни. При нём здесь стали добывать золото в промышленных объёмах, при нём заключённые получали зачёты, хорошо питались и были тепло одеты. И хотя было очень трудно и опасно, но не было бессмысленной жестокости, не было массового уничтожения людей, зато была создана более или менее разумная система, оставлявшая человеку шанс остаться человеком даже в таких жесточайших условиях.

Несколько первых дней прошли спокойно: Костя ходил в школу, навёрстывая упущенное, а его отец каждое утро уезжал на работу и возвращался за полночь. Он входил в дом с мрачным выражением на лице и долго обхлопывался от снега возле порога, затем снимал шубу и валенки и проходил к столу. Костя отчего-то робел, боялся спросить отца, как у него дела. А отец всё молчал, всё отводил взгляд; молча резал хлеб и сало, садился за стол и, тяжко вздохнув, приступал к ужину. В какой-то момент поворачивал голову и говорил со значением:

– Так-то, брат!

Не получив ответа, спрашивал:

– Как твоя учёба?

– Нормально, – отвечал Костя раздумчиво, хотя ничего нормального не было. К урокам он утратил всякий интерес и отчаянно жалел теперь, что не остался в Иркутске с матерью. Теперь он точно знал: его дом там! Там его друзья, знакомые с детства улицы и родная школа, в которую он ходил с первого класса и в которой знал каждый уголок. Он с какой-то даже нежностью вспоминал учителей и свои тетрадки с прописями, в которых он делал кляксы и выводил каракули. Там всё было тёплое, родное, понятное. А здесь один лишь холод и недоброжелательство. А ещё – нарастающий страх. Костя стал бояться каждого стука в доме, вдруг зазвеневшего стекла, подъехавшей машины. Он и сам не мог понять, чего боится и откуда взялся этот страх. Но он видел, что отец его тоже боится. Не спит по ночам, часто встаёт и курит у печки, сидя на табурете и отвернувшись в угол. Всё чаще он вздыхал и думал о своём.

Однажды вечером он сообщил, как бы между делом:

– Протасова арестовали!

Костя подумал секунду…

– Кто это? – спросил.

Отец едва заметно усмехнулся.

– Мой заместитель. Карьерист и трепач, но не враг. Это я точно знаю! Ему в прошлом году орден дали. Хватило же ума переплыть ледяную реку в самый мороз! Нужно было провод прокинуть на другой берег, вот он и полез. Выслужиться хотел перед Берзиным. Ну дали ему «Красное Знамя», добился своего. А теперь обвиняют во вредительстве. А какой же он вредитель? Дурак, карьерист, и больше ничего. Этак и меня можно обвинить в чём угодно!

Костя вскинулся:

– Но ты же не враг?

Отец посмотрел на него с удивлением.

– Конечно нет. А ты что, сомневаешься?

– Да нет, ты меня не так понял!

Отец устало покачал головой, на лице показалась виноватая улыбка.

– Ты вот что, если со мной что-нибудь случится, сразу езжай домой, к матери. Один тут не живи!

– А что с тобой может случиться?

– Я этого не знаю. На всякий случай говорю.

Отец отвернулся. Видно было, что эти слова дались ему с трудом. Он не хотел пугать сына. Но и должен был дать ему свой отцовский наказ – на самый крайний случай.

А события были всё диковинней. В конце декабря поползли слухи об аресте Берзина. Шёпотом передавали друг другу подробности: сняли с поезда под самой Москвой. Теперь он в тюрьме и уже даёт показания!

Никто не мог ничего понять. Поверить в вину бывшего комдива латышских стрелков Эдуарда Петровича Берзина было невозможно, слишком хорошо знали его преданность революции и высокую личную порядочность. Арест казался нелепицей, абсурдом. Но тем упорнее были разговоры и пересуды, всё искали объяснения и причины. Но разумных объяснений не было. К тому же арестовали не только Берзина. В середине декабря арестовали только что снятого с должности начальника СЕВВОСТЛАГа Филиппова. Этого допрашивали тут же, в Магадане, и он сразу стал давать нужные показания – о заговоре с целью свержения правительства, о шпионаже в пользу Японии, Германии и ещё бог весть кого. Весь этот бред, выбитый жесточайшими пытками, выдавался за истину и служил поводом для массовых арестов и казней, кровавым валом прокатившимся по всей Колыме. Уцелеть в этом разгуле абсурда было очень сложно, это была лотерея, в которой кому-то выпадала чёрная метка, а кто-то оставался жить. Предугадать заранее ничего было нельзя.

Пытаясь отвести от себя угрозу, отец Кости сдал свой именной пистолет в комендатуру. Партия требует разоружиться перед ней, вот он и разоружился – в буквальном смысле этого слова. Но он не мог предугадать универсализма всех этих сталинских нововведений: «разоружиться перед партией», «враг народа», «вредитель», «кулак», «шпион», «террорист», «двурушник» и проч. и проч. Террористом мог быть признан и двенадцатилетний мальчик, шпионом – никогда не выезжавший за пределы своей деревни полуграмотный мужик, вредителем – толковый инженер, усомнившийся в реальности спускаемых сверху пятилетних планов. А разоружиться – значило не только сдать оружие и не только признать свои ошибки, но и взять на себя несуществующую вину, признаться в небывальщине, в самых фантастических вещах, какие и в голову не могли прийти всем тем несчастным людям, кто попадал в эту страшную переделку. Костин отец не мог предвидеть всего того, что с ним случится в самое ближайшее время, просто потому, что всё это было за гранью логики, за гранью справедливости и элементарных человеческих уложений.

А случилось вот что: однажды вечером отца Кости пришли арестовывать! Это было уже в январе. Костя был дома и читал интересную книжку, лёжа на кровати. Вдруг он услышал звук подъехавшего автомобиля. Хлопнули дверцы, заскрипел снег под сапогами, и в дом решительно вошли двое военных.

Костя быстро поднялся и, держа книгу раскрытой, вышел в прихожую, с удивлением глянул на запорошенных снегом людей. Головы и плечи их были белыми, и даже на лицах сверкали снежинки. Мороз на улице был изрядный, метель мела вторые сутки.

– Отец дома? – быстро спросили вошедшие.

– Он на работе! Придёт не скоро, – сурово молвил Костя. – Что ему передать?

Военные многозначительно переглянулись. Тот, что стоял ближе, снял с головы шапку, стряхнул снег на пол. Второй стоял истуканом, только глаза рыскали по комнате.

– Не скоро, говоришь, – задумчиво протянул первый. Помедлил секунду, затем водрузил шапку на голову и глянул на товарища. – Поехали в Управление!

И оба поспешно вышли на улицу. Костя выбежал за ними на крыльцо. Задыхаясь от ледяного ветра, прокричал в спину:

– А вы зачем приходили? Что отцу-то сказать?

– Не надо! Сами скажем! – донеслось из темноты.

Военные залезли в салон «эмки». Заурчал мотор, вспыхнули жёлтые фонари, и машина покатилась. Костя проводил её взглядом, потом вернулся в дом. Этот визит ему страшно не понравился. Вдруг вспомнился взгляд того капитана, который допрашивал его в Палатке. Он точно так же смотрел на него, как эти двое – пристально и недружелюбно. Так же цедил слова и ничего не объяснял. Тогда его выручил отец. Но теперь отца не было. И выручать нужно было его самого.

Костя остановился посреди комнаты. Сердце гулко стучало, на душе было муторно. Он должен немедленно что-то предпринять. Но что? Бежать к отцу в Управление? Но это почти три километра! В такую метель он будет целый час добираться. И всё равно не успеет. Да, он не успеет, это было очевидно. Но и оставаться дома он не мог. Не мог думать о книге про индейцев, не мог лежать на удобной мягкой кровати, и не сиделось ему, и не стоялось на месте. Почти уже не владея собой, он начал поспешно одеваться. Натянул валенки, тёплую шерстяную кофту продел в рукава, намотал на шею длинный верблюжий шарф, нахлобучил шапку и снял с вешалки белый тулупчик. Вышел на улицу и плотно затворил входную дверь, чтобы не распахнуло порывом ветра и не намело снега.

Костя спрыгнул с крыльца и, увязая в рыхлом снегу, побежал к распахнутым настежь воротам. Сердце отчаянно билось, лицо секли снежинки, косо летевшие навстречу; впереди распахивалось мутное пространство без конца и края, в этом пространстве беспорядочно летали мириады снежинок, подхваченные ветром, они неслись из жуткой тьмы, словно армия злобных существ – безжалостных, равнодушных, неудержимых в слепой ярости. Но Костя и не думал отступать. Эти снежинки и ледяной ветер ничего не значили! Через несколько минут он перестал чувствовать и холод, и неудобство, и липкий снег на лице. Это только попервости больно и страшно. Нужно преодолеть этот страх, и тогда уже ничего не будешь бояться! Можно целую вечность идти сквозь ледяную ночь, одолевая и холод, и сбивающий с ног ветер, и собственный страх. В такие-то минуты и проверяется человек, проясняется его характер. Наружу выступает нечто такое, что таится глубоко внутри человека, составляет его суть, несгибаемый стержень. Такой стержень есть не у всех людей. Но у Кости он был. Теперь это можно было считать установленным фактом.

Мороз в эту ночь резко усилился. Казалось, что небеса разверзлись до самых дальних пределов, космический холод обрушился всей своей мощью на беззащитную землю, и земля обратилась в камень. Оледеневший воздух со свистом врывался в лёгкие, разрывая грудь; глаза слезились, и всё вокруг представлялось Косте размытым и нереальным, словно он попал в жуткую сказку. Шагая по глубокому снегу, он временами забывался. Ему казалось, что он давно уже идёт по уходящей во тьму снежной тропе, что весь мир погрузился в ночь и холод, и никогда уже не будет солнца и тепла, а он вечно будет так идти, пока не свалится от усталости. Позади был опустевший дом, а впереди – что-то страшное, невыразимое, и он шёл навстречу этому страху, обмирая от ужаса и понимая, что должен идти и принять всё то, что ниспошлёт ему судьба.

К счастью, Костя не замёрз в эту ночь, не сбился с дороги, не остался лежать в придорожном сугробе. Из последних сил одолел обледенелые ступени деревянного крыльца двухэтажного дома и постучал кулаком в дверь. Открывать никто не спешил, но через минуту послышались шорохи, и дверь приоткрылась. Выглянул вахтёр, с удивлением глянул на гостя.

– Тебе чего, малец?

Костя едва унял дыхание.

– Я к отцу пришёл, отец мой тут работает, начальник он.

– Какой ещё начальник? – Дверь чуть приоткрылась, вахтёр наполовину высунулся на улицу. Костя узнал его, видел раза два, когда приезжал сюда с отцом. Фамилия у него была очень странная – Рябоконь. Отличался он неряшливостью, а ещё подобострастностью перед начальством любого ранга. Но теперь он вёл себя иначе – смотрел холодно, ни тени сочувствия не было заметно в окаменевшем лице с грубыми неприятными чертами.

– Борис Иванович Кильдишев, – почти задыхаясь, выкрикнул Костя, – это отец мой! Я к нему. Да пропустите же! – И он сделал попытку пройти внутрь. Но вахтёр встал у него на пути.

– Да погоди ты, куда лезешь? Нельзя сюда! Отца твоего тут нету, забрали его. А ты иди домой, нечего шляться по ночам!

Костя отодвинулся.

– Как забрали? Куда?

– А я откуда знаю? Тебе видней, – был ответ. – Яблочко от яблоньки недалеко падает.

– Какое ещё яблочко?

– Давай-давай, шуруй отсюда. А то позвоню куда следует, тоже загремишь, узнаешь тогда, где твой батя! – Вахтёр зашёл внутрь и резко захлопнул дверь.

Костя с силой ударил рукой в дверь.

– Где мой отец? Немедленно откройте!

– В доме Васькова он, – глухо донеслось изнутри.

– Какой ещё дом Васькова?

Дверь приоткрылась, вахтёр насмешливо глянул на Костю.

– Тюрьма это, понял?! Арестовали твоего батю. За дело, стало быть. У нас зря никого не арестовывают! А ты больше сюда не приходи!

Дверь снова захлопнулась, на этот раз окончательно. Костя постоял несколько секунд, потом медленно спустился по ступенькам. Ледяной ветер задувал за воротник, снег облепил щёки и ресницы; Костя ничего не замечал. Услышанное оглушило его, он вдруг утратил все свои чувства: не чувствовал ни холода, ни неудобства; не сознавал себя и словно не понимал, где находится. Машинально повернулся и побрёл в кромешную тьму. В эту минуту он ничего не боялся, и если бы перед ним разверзлась пропасть, он без колебаний шагнул бы в неё. Но заснеженная дорога возникала словно бы ниоткуда, и он всё шёл и шёл вперёд, не замечая времени, сам не понимая, куда и зачем он идёт. В какой-то момент ощутил внутренний толчок и резко остановился. Провёл ладонью по мокрому лицу и стал осматриваться. Он стоял посреди ночной улицы. Всё это время он шёл под уклон, просто потому, что под уклон идти было легче. Но что там, впереди? Он присмотрелся. Вдали угадывались дома, окна их были темны. Была глубокая ночь, все давно уже спали в тёплых постелях. Его вдруг обожгло: отец! Где же он? А что, если он уже вернулся?! Да, конечно, отец наверняка теперь дома, а Рябоконь зачем-то соврал ему про тюрьму. А может, и не соврал, а просто не так всё понял. Отца пригласили на беседу, а потом отпустили. И даже не отпустили, а отвезли домой на служебной машине! И теперь он дома, пьёт чай из своей любимой кружки и с беспокойством поглядывает в окно, недоумевая, куда подевался его сын?

Сообразив всё это, Костя стал оглядываться, пытаясь понять, в какой стороне его дом. По всему выходило, что он забрёл в самый дальний конец посёлка, перевалил через макушку горы и движется к заливу Гертнера. А коли так, нужно поворачивать назад. Он развернулся и побежал обратно в гору. Ветер с новой силой ударил в лицо, на секунду ослепив и сбив дыхание. Костя прижал подбородок к груди, запахнул покрепче воротник и думал лишь о том, чтобы не упасть в сугроб. Так он бежал, задыхаясь, несколько минут, пока не оказался на самом верху. Ветер здесь задувал с удвоенной силой, так что перехватывало дыхание. Улица по-прежнему была пуста. Костя ничего не видел вокруг. Тяжело бухая валенками, он бежал теперь под уклон, думая лишь об одном: как поскорее попасть домой. Отец может пойти искать его, и тогда они разминутся. Если бы Костя оставил записку, что так и так, я ушёл в посёлок и скоро вернусь! – тогда отец не ушёл бы искать его, а теперь он точно уйдёт. И что тогда будет?.. Об этом Костя боялся думать. Нужно поскорей очутиться на той единственной дороге, которая вела в посёлок. Тогда отец заметит его, даже если поедет на машине. Конечно, он заметит! Посадит Костю в тёплый кузов, и они вместе вернутся домой…

Этим мечтам не суждено было осуществиться. Отец Кости в это время сидел в кабинете следователя на втором этаже каменного здания на улице Дзержинского. Ярко светила двухсотваттная лампочка под потолком, в чёрные окна бился ветер со снежной крупой, дробно стучала печатная машинка, сизый дым от папирос «Казбек» вился к потолку. В кабинете находилось четверо: два следователя, подследственный и машинистка. Последняя неотрывно смотрела на заправленный в машинку печатный лист, длинные костлявые пальцы её резко ударяли по твёрдым клавишам, отчего раздавался сухой перестук, отдалённо напоминающий пулемётную очередь.

Следователь, сидевший за столом, неотрывно смотрел на подследственного, словно тот мог испариться в любую секунду. Другой следователь всё время находился на ногах, он то подходил к окну и рассеянно глядел в черноту ночи, то вставал сбоку стола и смотрел на арестованного; на лице его была смесь презрения и брезгливости. Сидевший перед ним человек (а это был Костин отец) переводил вопрошающий взгляд с одного следователя на другого. Он никак не мог взять в толк, чего от него требуют эти люди. Вчера ещё они отдавали ему честь на улице, а сегодня задают странные вопросы. Битый час он им втолковывает очевидные вещи, и всё без толку!

– Значит, продолжаете упорствовать! – внушительно произнёс тот, что сидел за столом. – Не желаете разоружиться перед советской властью!