Текст книги "Память сердца"

– Ну что, промялся, поди? Пошли в столовую, пообедаем.

– А потом домой? – вспыхнув от радости, спросил Костя.

Отец помотал головой.

– Нет, у меня тут ещё дел полно. Терпи уж, раз приехал. Вечером уедем. Или завтра утром. Если ещё одно совещание не назначат…

Остаток дня Костя слонялся по посёлку. Забыв про запреты, выбрался за крайние дома и долго шёл по каменистой пыльной дороге, сам не зная, куда идёт и зачем. Слева расстилалась поросшая блёклой зеленью равнина, то и дело вспыхивала солнечными бликами небольшая извилистая речка; дорога уводила за горизонт, в перспективу далёких гор, казавшихся невысокими и нестрашными, но донельзя скучными. Как ни старался Костя, как ни ускорял шаг, горы почему-то не приближались, всё так же были далеки и пустынны. Через два часа он добрался до развилки. Влево уходила довольно широкая дорога, виднелся невдалеке деревянный мост через речку; за мостом среди хлипких деревьев громоздились какие-то строения, и опять заборы с проволокой и охранные вышки. Костя подумал несколько секунд и повернул обратно. Перспектива заблудиться в этом диком краю ему совсем не улыбалась. Вот и отец наказывал не уходить далеко. А он, видать, далеко упёрся. Чего доброго, машина уйдёт без него. Костя подтянул брюки и прибавил ходу.

Через несколько минут, когда он бодро шагал по обочине, махая руками и неодобрительно посматривая по сторонам, его обогнала полуторатонка. Проехала с десяток метров и резко остановилась, свернув на обочину. Из кабины выпрыгнул на землю военный в длинной шинели и с офицерской планшеткой на правом боку.

– Ты кто такой? Откуда взялся? Куда идёшь? Быстро отвечай! – произнёс скороговоркой, подойдя вплотную и неприязненно глядя на подростка.

– Я в посёлок иду. Меня там отец ждёт, – ответил Костя, отступая.

– Какой отец? Фамилия?

– Кильдишев. Борис Иванович. Мы из Магадана приехали утром. У отца тут совещание. Вечером домой поедем.

Военный скривился. Худощавое лицо сделалось уродливым, тонкие губы растянулись, обнажив большие кривые зубы.

– Ладно, разберёмся, – рубанул ладонью воздух. – С нами поедешь.

– Я не поеду! Меня отец ждёт.

По лицу военного заходили желваки.

– Стоять смирно! Ты задержан до выяснения личности. – И, обернувшись, крикнул сидящему в кузове бойцу: – Никифоров, иди быстро сюда!

Костя попятился.

– Дяденька, вы чего? Мне в посёлок нужно. Меня отец потеряет, у него важное совещание, я прогуляться пошёл…

– Складно поёшь, – кивнул военный. – Но я всё равно должен тебя задержать. Может, ты из лагеря драпанул, почём я знаю? Или из спецпосёлка.

– Да вы что? Я на пароходе сюда приехал неделю назад. Дяденька, отпустите меня, пожалуйста!

Но дяденька не отпустил. Вдвоём с красноармейцем они забросили упирающегося подростка в кузов грузовичка. Костя, помедлив, присел на пол у заднего борта, а красноармеец устроился на скамье возле кабины, положив винтовку на колени и строго глядя на задержанного. Военный забрался в кабину, громко хлопнул дверкой, и машина тронулась.

Одно успокаивало: машина направлялась в Палатку. Костя решил, что если грузовик вдруг куда-нибудь свернёт или проедет мимо, то он сиганёт через низкий борт и скроется в кустах. Не верилось, что красноармеец будет в него стрелять. Но он зря так думал. Сидевший напротив него детина не сводил с него глаз. Он видел, что парнишка зыркает по сторонам, и подозрение его усиливалось с каждой минутой. Он бы не колеблясь применил оружие, если бы Костя вздумал бежать. Красноармеец хорошо знал, что бывает за утерю бдительности. Это ничего не значит, что малец одет вполне прилично. В местных лагерях полно малолеток, ведь с тридцать пятого года в СССР судили двенадцатилетних детей – по всей строгости революционного закона. А цивильную одежду можно выменять у вольных, а ещё лучше украсть. Таких случаев полно. Но даже если малец ни в чём не виноват – это ничего не меняет. Приказ командира нужно выполнять. А иначе сам загремишь под трибунал.

Хорошо, что Косте не пришлось сигать через борт. От пули сидевшего напротив ворошиловского стрелка он бы точно не ушёл. Да и куда бы он делся на этой бескрайней равнине среди чахлых кустов и реденькой травки? И не таких ловили! И не таким крошили позвонки метко пущенной пулей, ломали прикладом винтовки кости и сносили череп. От доблестных бойцов НКВД ещё никто не уходил!

Машина на полном ходу въехала в посёлок и свернула на первом повороте. Затем ещё один поворот и…

– Вылазь! Приехали.

Костя неохотно поднялся с занозистого пола. Машина стояла перед длинным одноэтажным домом, сложенным из больших бурых брёвен. Широкое крыльцо из пяти ступенек, на верхней ступеньке возле двери стоял красноармеец с винтовкой. Второй красноармеец, который ехал с Костей в кузове, уже был на земле и держал винтовку так, будто перед ним не испуганный подросток, а головорез, от которого можно ожидать всего.

Взявшись левой рукой за низкий борт, Костя спрыгнул наземь.

Его завели внутрь дома. Несколько шагов по коридору и – узенькое пространство вдоль правой стены, отгороженное железной решёткой в крупную клетку.

– Заходи!

– Мне к отцу надо! – запротестовал было Костя.

– Разберёмся, – невозмутимо ответил сопровождающий. – Шуруй давай!

Опустив голову, Костя сделал шаг. Железная створка с лязгом захлопнулась у него за спиной. Красноармеец ушёл, гулко стуча каблуками по деревянному полу. Костя шагнул в угол клетушки, постоял секунду, потом опустился на пол. Прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Ранняя побудка, долгая тряская дорога и впечатления длинного дня утомили его. В голове зашумело, мысли стали путаться, и, уронив голову на грудь, он незаметно для себя уснул.

Эта история закончилась для Кости вполне благополучно. Его не избили, не бросили в камеру к уголовникам, не успели даже как следует допросить. Главное, отец не подвёл – он приехал довольно быстро, Костя как раз успел вздремнуть. Когда мимо него ходили по коридору сотрудники комендатуры, он не реагировал, но стоило загреметь ключам и заскрежетать железному засову, и Костя сразу же открыл глаза.

Конвоир распахнул створку, отступил в сторону.

– Выходи. Амнистия тебе выходит.

Костя быстро поднялся, шагнул за порог.

– Какая амнистия?

– Иди-иди, там тебе всё объяснят! – И он подтолкнул подростка в спину.

В кабинете оперуполномоченного сидел отец, закинув ногу на ногу. На лице его была неподобающая случаю улыбка. Он старался казаться весёлым, как бы предлагая уполномоченному вместе посмеяться над случившимся недоразумением. Но уполномоченный сидел с застывшим лицом, опустив голову и глядя вбок. Увидев Костю, отец быстро поднялся, сделал два шага.

– Ну вот что с тобой делать! – воскликнул с деланным возмущением. – Я же сказал тебе никуда не отлучаться! Чего ты попёрся за посёлок? Скажи ещё спасибо товарищу лейтенанту, что подобрал тебя. А то неизвестно, чем бы всё закончилось!

– Ничем бы не закончилось, – молвил Костя, отводя взгляд. – Я бы сам дошёл.

– Сам бы он дошёл! – Отец кивнул подбородком на сына, устремив взгляд на уполномоченного, который всё сидел с мрачным видом. Вдруг резко повернулся к сыну. – Да ты хоть знаешь, что тут полно беглых заключённых? Они убить тебя могли! Тут же лагеря кругом. Я тебе всё это объяснял! А ты что делаешь? Ну ничего, вот вернёмся домой, я тебе всыплю как следует. Завтра же отправлю на материк к матери, раз не умеешь себя вести.

Костя вспыхнул, хотел что-нибудь сказать в своё оправдание, но глянул на хозяина кабинета, и слова застряли у него в горле. Он понурился и тихо проговорил:

– Я больше так не буду…

Отец помотал головой.

– Какой-то детский сад! – покачал головой и вопросительно глянул на уполномоченного. – Ну что, товарищ лейтенант, вопрос исчерпан? Можно идти?

Тот, как бы через силу, кивнул. Казалось, он вот-вот передумает.

Отец живо поднялся, взял сына за руку и увлёк за собой из кабинета.

Несколько шагов по гулкому коридору, широкие ступени крыльца, и вот они уже идут по твёрдой земле. Отец уже не улыбался, он шёл пружинящим шагом, напряжённо глядя перед собой и крепко держа сына за руку. По скулам его ходили желваки. Костя искоса глядел на него и отчего-то робел. Отец вдруг остановился, повернул к сыну побелевшее лицо.

– Ты что, не понимаешь, где находишься? – произнёс свистящим шепотом. – Тебя запросто могли в Магадан увезти, в дом Васькова! Я бы неделю тебя оттуда вызволял!

Костя неуверенно улыбнулся. Его поразила эта мгновенная смена настроений.

– Но я ведь ничего такого не сделал! Просто шёл по дороге. За что они меня арестовали?

– Никто тебя не арестовывал. Хотя могли бы. Тут, знаешь, шибко-то не разбираются. Посадят под замок, и будешь сидеть до второго пришествия. Так-то, брат! – Он покачал головой и шумно выдохнул. Костя понял, что буря миновала. И хотя он никак не мог сообразить своей вины, но всё равно чувствовал себя неважно. Если столько взрослых людей его стыдят, значит, он и в самом деле сделал что-то плохое. И он решил про себя, что больше не будет огорчать отца, будет слушаться во всём. Приняв такое решение, он сразу повеселел. А что подумал отец, он так и не узнал. Отец же чувствовал странное раздвоение. Он понимал в глубине души, что сын не совершил ничего предосудительного. Нельзя же считать преступлением обычное мальчишеское любопытство! Опять же, Колымская трасса не принадлежала к числу секретных объектов. И по посёлку свободно расхаживали люди. Но в то же время он понимал, что до беды было недалеко. Это простое везение, что сына отдали ему под честное слово, не стали составлять протокол и не дали делу ход. Тут всякое бывало, уж он-то хорошо это знал. Ещё ему было досадно оттого, что он извинялся и лебезил перед этим надутым лейтенантом, возомнившим о себе невесть что. Молодой, пороху ещё не нюхал, а ведёт себя так, будто он тут царь и бог!

Весь обратный путь до Магадана отец и сын провели в молчании, каждый был занят своими мыслями. Оба чувствовали безотчётную вину друг перед другом, и оба старательно скрывали это. Отец кроме этого был озабочен ещё и служебными делами. Не мог же он пожаловаться сыну на то, что дел невпроворот, что у него нет свободной минуты. Такая уж у него работа: ни на миг нельзя расслабиться. Уже за полночь машина неслась по пыльной, усеянной камнями дороге, трясясь, как в лихорадке. Ледяной ветер продувал насквозь, а с чёрного неба колко светили звёзды – странно неподвижные, застывшие на века. Эти звёзды точно так же будут светить и через сто, и через тысячу лет. Что же здесь будет через сто лет? Этого нельзя было вообразить. Странным образом все мечты о будущем устройстве этой суровой земли тонули в каком-то тумане. Нельзя было даже приблизительно представить картину ближайшего будущего Колымы! Когда отец Кости был в Иркутске – он очень хорошо представлял себе будущее счастье. Когда работал в Москве вместе с Бокием, тоже видел всё очень ясно и хорошо. А тут – словно какое-то наваждение! Или это безжизненные колымские просторы подавляли душу, уничтожали всякую мечтательность и настраивали на сугубый прагматизм, на борьбу и неизбежные лишения? Было во всём этом что-то очень тяжкое, донельзя мрачное. Несмотря на все лозунги и призывы, несмотря на бодрые рапорты и бешеную активность – оставалось в этой земле что-то незыблемое и глубоко враждебное чаяниям слабого человека. Этого нельзя было почувствовать сразу – всё это приходило с годами, с прожитыми зимами и вёснами, когда месяц кажется годом, а день тянется бесконечно. Отец давно уже решил уехать с Колымы, но всё никак не мог подать рапорт. Он часто представлял, как придёт на приём к Берзину и как тот внимательно посмотрит на него и спросит, подняв брови: «В чём дело, товарищ Кильдишев? Что вас не устраивает? Вы уже три года здесь работаете, со своими обязанностями справляетесь хорошо, вы уже выдержали самый сложный период, я вами вполне доволен. Зачем же уезжать? Побудьте ещё пару лет!» – Такой вот разговор мерещился ему, когда он думал об увольнении. Он мысленно спорил с Берзиным, говорил ему, что на материке у него осталась жена с маленьким ребёнком, что он очень скучает и ему смертельно надоела эта оледеневшая земля, от которой даже в июльский полдень разит холодом. Ему осточертели эти однообразные виды, эти бесконечные дали, от которых захватывает дух, и это бездонное небо, навевающее тоску; а ещё он устал от непрекращающегося аврала, от множества военных чинов и от обилия заключённых, которых всё везут и везут сюда на пароходах, так что порой становится страшно. Откуда их столько? И что их ждёт на этой бесприютной земле?

Вопросов было много. А ответов не было. Никаких.

Но одно решение отец Кости в этот день принял. Когда машина уже въезжала в посёлок, он дал себе клятву вернуться домой к Новому году. Лето он как-нибудь отработает, осень перетерпит, а в конце декабря напишет Берзину заявление об увольнении. Получится вполне логично – в декабре тридцать четвёртого он подписал контракт с Дальстроем, в декабре тридцать седьмого уволится. Совесть его будет спокойна. Три года – немалый срок! Особенно здесь, на краю света. Хотя, конечно, есть места и похуже. Та же Чукотка, о которой ему рассказывали всякие ужасы. Тот же Сахалин – немногим лучше Чукотки. Или какой-нибудь Норильск, где тоже, говорят, творится всякая жуть. Как бы там ни было, а он свой долг исполнил. Пора подумать и о семье!

Приняв такое решение, он почувствовал облегчение. Когда они с сыном вернулись в тот самый домик, который построили по его чертежам, то им обоим стало почти весело. Инцидент в Палатке – теперь, когда сыну ничего уже не грозило, – показался им забавным и совсем неопасным. Костя представил, как будет рассказывать друзьям о том, как он шёл по пустынной дороге, где под каждым кустом таилась опасность, а среди деревьев прятались враги советской власти, и как его самого приняли за шпиона, а потом допрашивали почти как в кино, а он всё равно держался молодцом и с честью вышел из затруднения. Отец тем временем составил в голове текст заявления об увольнении и прикидывал, какую компенсацию ему выплатят за три года напряжённой работы. Он вернётся домой и больше никуда уже не поедет. На материке тоже полно работы. А сюда пусть едут другие – помоложе и пошустрей. Он своё отбегал, отползал и отходил. Сорок пять лет – не шутка! Пора бы и остепениться.

Так думал отец, но вслух ничего не говорил. Жизнь приучила его держать язык за зубами. К тому же, сам того не замечая, он становился суеверным. Высказанное вслух намерение обычно не сбывалось. Тщательно разработанный план, которым ты поделился с товарищем, почему-то никогда не исполнялся. Но то, что созрело глубоко внутри и оставалось невысказанным, почти всегда происходило в действительности. Поэтому отец ничего не сказал сыну, лишь загадочно улыбался и делал туманные намёки на то, что скоро всё изменится.

Но до зимы было ещё далеко. От работы его пока никто не освобождал. Нужно было терпеть и трудиться.

Тут ещё новость: сыну надоело сидеть без дела, и он стал проситься на работу. Отец поначалу воспротивился. В самом деле: какая может быть работа для шестнадцатилетнего подростка? Но он и сам понимал, что сына нужно чем-нибудь занять. Это ведь и опасно, в конце концов, расхаживать без всякой цели по посёлку, заполненному военными и расконвоированными заключёнными! Учиться ему летом не нужно, а друзей сын так и не завёл. Да и с кем тут дружить? Отец подумал-подумал и вдруг вспомнил, что клубу НКВД требуется помощник киномеханика. Работа не оплачиваемая, но разве в этом дело? Главное, это безумно интересно! Новые фильмы, сложная киноаппаратура, новые познания, которые пригодятся в будущем! И сын будет под присмотром. Со всех сторон хорошо!

Сказано – сделано!

В последних числах июня они вдвоём отправились на машине в посёлок. Клуб НКВД располагался на улице Дзержинского. Здесь, на покатом склоне, силами заключённых был разбит отличный парк со стадионом и аллеями; у входа в парк построили клуб, в одном из помещений которого разместилось фильмохранилище. Сам клуб подчинялся культурно-воспитательной части УСВИТЛ. Со всей Колымы согнали сюда талантливых людей – музыкантов, писателей, актёров, режиссёров, художников, декламаторов, танцоров и прочий творческий люд. Артисты и декламаторы ездили с концертами и спектаклями по лагерным приискам, поднимали боевой дух и укрепляли решимость и веру в светлое будущее. А репертуар был до чего хорош! «Евгения Гранде», «Цезарь и Клеопатра», «Двенадцатая ночь»– это со стороны мировой классики. Из наших, из пролетарских, – «Бронепоезд 14–69», «Любовь Яровая», «Оптимистическая трагедия» и много чего другого. Но обо всём этом Костя узнал чуть позже.

А пока они зашли в клуб, прошли прямиком в фильмохранилище. Там прямо на полу лежали коробки с фильмами. Разудалые «Весёлые ребята», пафосные «Заключённые», морализаторский фильм «Великий утешитель», а ещё: «Встречный», «Аэроград», «Горячие денёчки», «Бесприданница», знаменитый «Вратарь», «Депутат Балтики», «Балтийцы» и «Ленин в Октябре». Фильмы привозили сюда пароходами наравне с ценным грузом. Не зря же Владимир Ильич Ленин назвал кино важнейшим из искусств, сетуя при этом на повальную неграмотность народа. Идеологическая пропаганда у большевиков стояла на втором месте после диктатуры пролетариата во всех её формах и ипостасях. Косте теперь предстояло приобщиться к этому столь важному искусству.

Сказать по правде, кино для него было каким-то чудом! Всего лишь два года назад он впервые увидел в железнодорожном клубе поразивший его фильм «Весёлые ребята». Тут было два потрясения: первое – от какой-то сказочной привольной жизни, какую он никогда не видал и вообразить не мог. А второе потрясение было от самого кино. Только что перед тобой был белый неподвижный экран, и вдруг внутри его открылась целая жизнь, новая вселенная; эта вселенная двигалась, пела, смеялась! Всё было так замечательно и захватывающе, что Костя долго не мог опомниться. Фильм этот он посмотрел раз двадцать – убегая с уроков, экономя на завтраках, всеми правдами и неправдами попадая в местный клуб. Потом были другие фильмы, но этот ему запомнился особо. И вот теперь ему посчастливилось попасть в святая святых – туда, где происходит чудо превращения неподвижного экрана в пылающее световыми бликами полотно. Заведовал фильмохранилищем старший инженер Александр Михайлович Мамалыгин. Он уже успел отсидеть в лагере три года и, освободившись досрочно по зачётам, решил не выезжать на материк. Время было тревожное, репрессии нарастали. От повторного срока никто не был застрахован. А тут он был на виду, работал при клубе НКВД. При всём желании обвинить его в каком-нибудь заговоре будет невозможно. Это соображение стало для него решающим. А всё остальное – жена, семилетняя дочь, всякие там знакомства и увлечение рыбалкой, да и вся прошлая жизнь значения больше не имели. Парадокс заключался в том, что он мог потерять всё это, если только приблизится к прошлой жизни на расстояние вытянутой руки, если погрузится в неё с головой. Уж лучше иметь всё это в голове, переживать в воспоминаниях – и ласковый взгляд жены, и вопрошающий взгляд дочери, и осторожную поклёвку на охваченной рассветным туманом речке, чем утратить всё это раз и навсегда, снова очутиться в грязном, холодном бараке среди садистов-уголовников. Так он для себя решил. Прав ли он был? Этого проверить было нельзя. Но можно и нужно было жить, исполнять свои обязанности. В этом был ключ к спасению. И Александр Михайлович с головой окунулся в работу: чинил недавно полученный узкоплёночный кинопроектор УПО-5, увлечённо работал над звуком, выверял градусы и фокусные расстояния, добивался стабильного напряжения и силы тока и сам же мастерил самодельный стабилизатор. Много чего делал нужного и непонятного для всех тех зрителей, что приходили каждый вечер на киносеансы. Фильмы подбирать ему не нужно было – список их был заранее известен, и этот список ничем не отличался от всех других списков, направленных из Москвы в тысячи городов и поселений по всей стране в такие же фильмохранилища, клубы и кинобудки.

Костю он принял не ласково и не грубо, а совершенно равнодушно. Что он подумал, увидав невысокого худощавого паренька с густыми чёрными бровями и настороженным взглядом серых глаз – понять было нельзя. На отца его он вовсе старался не смотреть – это уже по лагерной привычке, когда любому начальству лучше не попадаться на глаза, а если уж попался, так стой смирно, уперев взгляд себе под ноги, не размахивай руками и не выказывай чувств! Стой столбом и смотри в землю, ожидая решения своей участи – эту науку жизни в него вбили крепко! Да, эта привычка была неискоренима. Начальника в отце Кости он признал сразу, как только тот вошёл в помещение – уверенно и ловко, как входят люди, которые ничего не боятся, которых жизнь ещё не била, кого не допрашивали по несколько суток кряду и не заталкивали в переполненную камеру к блатным, возлагая на них задачу перевоспитания гнилых интеллигентов.

Отец и сын ничего этого не знали, не смогли всего этого разглядеть в сутулом человеке с задумчивым взглядом и сведёнными к переносице бровями. Узнав о цели визита, тот произнёс ничего не выражающим голосом:

– Да, мне требуется помощник. – Задумчиво глянул на Костю и проговорил с сомнением: – Только молод уж очень, боюсь, не справится.

Отец сразу вскинулся:

– Это ничего. Гайдар в его годы полком командовал. И я тоже кой-какие дела проворачивал. Было бы желание! Он у меня парень старательный, хваткий. Пусть учится. Будет вам помощником. А денег не надо. Бесплатно будет работать. А то станут потом говорить, что Кильдишев собственного сына ради денег работать заставил. Дело ведь вовсе не в деньгах. Пусть привыкает к труду, пусть учится строить коммунизм, как его отец!

Инженер бросил на отца быстрый взгляд и тут же опустил голову, словно застыдившись.

– Что же, я не против. Раз вы так хотите… – И медленно развёл руки, показывая на стопки круглых металлических коробок с фильмами, на железный стол, где стоял кинопроектор, на полки вдоль стен, на которых лежали в беспорядке всякие железки и приборы. Всё это было непонятно и отчасти таинственно. У Кости сразу разгорелись глаза.

– Вы не сомневайтесь, я смогу! – произнёс скороговоркой, глядя на инженера. – Я слушаться вас буду!

– Я и не сомневаюсь, – быстро ответил тот. – Конечно, ты можешь научиться. Главное, это прилежание. Будет прилежание – будет и толк. Ты как в школе учишься? Много пятёрок?

Костя привык уже к вопросам об учёбе, с первого класса его терзали этими загадками. Все взрослые усиленно интересовались его оценками, будто в этом был смысл всего. Только все они спрашивали про двойки («много двоек нахватал?» или так: «много колов в дневнике?») и при этом заговорщицки подмигивали, будто сказали шутку; а этот дядька спросил про пятёрки, сам при этом был очень серьёзен. Вообще, он сразу понравился Косте. Немногословный, внимательный и, как видно, жутко умный. Только умные люди так глядят и говорят проникновенным голосом, не стараясь казаться остроумными и всё понимающими.

– Пятёрок-то не очень много. Зато троек почти нет, – ответил он сдержанно. – А если надо, то и четвёрок не будет!

Инженер едва заметно улыбнулся, пышные усы его пепельного цвета дрогнули и немного разошлись.

– Хорошо, – молвил он, – приходи завтра к девяти. Не рано будет?

– В самый раз, – ответил за него отец. – Первое время я его сам привозить буду. А там посмотрим.

После этого они с отцом зашли к Лаврентьеву – заведующему культурно-воспитательной частью. Тому некогда было долго говорить, и он без лишних слов записал в журнал имя и фамилию, мельком глянул на подростка и произнёс единственную фразу:

– Смотри, парень, отец за тебя поручился. Если что, с него спросим!

Отец заверил заведующего, что всё будет отлично, а сын его не подведёт. На том и расстались.

Так Костя стал сотрудником всемогущего УСВИТЛа – Управления северо-восточных исправительных трудовых лагерей – организации, при одном упоминании которой у людей отнюдь не робкого десятка бледнели лица, а язык деревенел. Организация эта в тридцать седьмом году продолжала набирать обороты, входила в полную свою силу, и уже тогда страшила очень многих, особенно тех, кто жил на материке и в глаза не видал ни Колымы, ни бухты Нагаево, ни всех этих однообразных сопок, протягивающихся в бесконечность. Косте всё было в новинку, казалось весёлым и жутко интересным. Он рьяно принялся за дело. Быстро разобрался с устройством кинопроектора, научился вставлять плёнку в лентопротяжный механизм и следить за тем, чтобы дуговая лампа горело ровно и не гасла посреди киносеанса. Когда такое случалось, зрители обрадованно шумели и заливисто свистели в темноте, сунув в рот два пальца; все как один дружно топали ногами и кричали: «Сапожники!» или так: «Включите свет, дышать темно!» Но однажды, когда лампа погасла в тот самый момент, когда доблестные работники НКВД производили (по ходу фильма) арест немецких шпионов на явочной квартире, последовало совсем другое продолжение. В кинобудку ворвались точно такие же, как на экране, энкаведешники и с кулаками набросились на Костю, который в это время следил за этой самой лампой. За такие вещи могли не только уволить, но и завести дело о вредительстве. Но на этот раз пронесло. Приняв во внимание неопытность помощника киномеханика, решили дела не заводить, ограничившись парой оплеух и строгим выговором.

Костя этот случай воспринял легкомысленно, так что отцу пришлось сделать ему внушение. Он в деталях рассказал сыну о внешних и внутренних врагах, напомнил о бдительности перед лицом империалистической угрозы, отругал подлеца Гитлера за все его выходки и призвал сына быть предельно внимательным во время показа кинофильмов.

– Больше такого быть не должно! – произнёс отец, строго глядя на сына.

– Ладно, – отмахнулся тот.

– Не ладно, а обещай мне, что такое больше не повторится!

– Ну хорошо, обещаю…

Так закончился этот разговор, оставивший в душе подростка неприятный осадок. Он тогда не испугался сотрудников НКВД, угрожавших ему арестом и золотыми приисками (ему тогда казалось, что всё это говорится не всерьёз). Его не испугала матерная ругань инспектора кинобазы Рубана, который был очень серьёзен и убедителен, но не обладал полномочиями. Зато отец не то чтобы испугал Костю, но расстроил и озадачил. Слишком уж мрачно он воспринял это пустячное дело. Подумаешь-ка, немного посвистели зрители, да повозмущалось начальство… Эка невидаль! С кем не бывает? В иркутском клубе железнодорожников плёнка по нескольку раз за сеанс рвалась, и ничего. Все к этому привыкли и шумно радуются, когда вдруг гаснет экран… Но отцу всё это он говорить не стал. Иной раз лучше промолчать – это он уже начал понимать.

Однако же он запомнил этот случай и решил сделать всё, чтобы подобное больше не повторилось. Не хотелось расстраивать отца, да и с начальством объясняться – тоже не бог весть какое удовольствие. Хоть он и работает бесплатно, но спрос с него настоящий, как со взрослого! Единственным человеком, не сказавшим ему ни одного худого слова, был Мамалыгин. Неизвестно, что он думал про себя в продолжение всех этих разбирательств, но лицо его было непроницаемо, голос нисколько не изменился, и глядел он всё так же спокойно и невозмутимо. Его тоже таскали к уполномоченному и задавали наводящие вопросы, дескать, не он ли научил своего наивного помощника такой подлости, которая способствовала дискредитации советских чекистов? Однако Мамалыгин был тёртый калач, на все вопросы он дал простые и ясные ответы, а угроз не испугался (по крайней мере, не подал вида). Да оно и так было понятно и ему, и взбесившимся дознавателям, что неопытный пацан не доглядел за электродами. Мамалыгин в это время перематывал вторую бобину, чтоб сразу вставить её в аппарат, как только завершится первая часть. Он находился в другой комнате, отделённой перегородкой, и никак при этом не мог влиять на действия своего подопечного. А электроды, что же, на то они и электроды, чтобы расходиться и сходиться. Дуговая лампа – штука капризная. Это всем известно. Нечего тут искать подвоха. Ведь никто от этого не умер!

На том и покончили это курьёзное дело, которое, сказать по правде, могло кончиться весьма печально и для Мамалыгина, и для Кости, и для его отца, и даже для заведующего КВЧ Лаврентьева. В те «сказочные» времена людей лишали жизни и не за такие пустяки. Множество людей осудили за анекдот с подтекстом, за кривую ухмылку во время политзанятий или за нестандартный вопрос во время профсоюзного собрания (о том, к примеру, почему в магазинах исчезло мыло!). Ну а Косте пока что повезло. Серьёзных мер к нему не приняли. Всё осталось по-прежнему.

В жизни его отца тем временем произошли перемены. В конце лета его неожиданно избрали председателем профкома «Дальстроя». И сразу предложили ехать в Москву на Всесоюзное совещание работников золота и платины.

Это было явное повышение, знак доверия со стороны властей!

Отец, конечно же, согласился. Перемена должности, новые впечатления, возможность побывать в Первопрестольной – это были очень весомые аргументы.

Костя воспринял новость с восторгом.

– Пап, а мы правда в Москву поедем? На поезде?

– Правда, – отвечал отец, пряча довольную улыбку. – Только сначала поплывём на пароходе! А потом уже на поезде. Забыл, как сам сюда добирался? Мы с тобой в отдельном купе поедем.

– Ты ведь возьмёшь меня с собой?

– Конечно, возьму! Ведь ты мой сын. К тому же ты сотрудник «Дальстроя», стало быть, имеешь полное право. Я уже договорился с Лаврентьевым, с работы тебя отпускают. Не будешь же ты тут без меня жить один. Это и по закону не положено, ведь ты несовершеннолетний. Тебе ещё учиться нужно, овладевать знаниями, чтобы стать достойным гражданином нашей великой Родины!

Отец был в отличном настроении, повышение по службе воодушевило его. О своём решении уволиться он совершенно забыл. Вернее, не забыл, а как бы отодвинул в сторону, запрятал в дальний закоулок памяти, как убирают в нижний пыльный ящик ненужные или неприятные бумаги. Ситуация коренным образом переменилась, и он теперь считал себя не вправе покидать свою должность.

Второго сентября Костя с отцом отбыли из Магадана на пароходе «Дальстрой». Пароход почти ничем не отличался от того, на котором прибыл сюда Костя. Те же широкогорлые трубы и квадратные палубные надстройки, такая же широченная деревянная палуба и такие же вместительные трюмы в самой глубине. Пароход шёл ходко. Трюмы были почти пусты, а судовая команда и немногочисленные пассажиры торопились скорее попасть на материк. Среди пассажиров были в основном вольные, но имелись и заключённые – сактированные инвалиды, отправленные на материк по причине полной непригодности к тяжёлому физическому труду. Этих Костя не видел, они занимали один из отсеков трюма. Было их всего несколько сотен, никакого сравнения с тем, что творилось на рейсах «Владивосток – Магадан».