Текст книги "Память сердца"

Машинистка застучала пальцами, раздалась очередная пулемётная очередь.

Борис Иванович подался всем телом вперёд.

– Товарищи, дорогие, о чём вы всё время говорите? Я ничего не понимаю! Какой заговор? Против кого? Что это за ерунда?

Машинистка быстро оглянулась и, поняв, что можно печатать и дальше, снова застучала по клавишам.

– Вы полностью изобличены показаниями подельников, – бесстрастно ответил следователь.

– Каких подельников? Вы с ума сошли!

– Заместитель ваш Протасов дал против вас развернутые показания.

– Но он не мог ничего такого сказать! – вскинулся Борис Иванович. – Это всё клевета!

– Допустим, – кивнул следователь. – А что вы скажете о вашем бывшем начальнике Бокие?

– А он тут при чём?

– Вы ведь работали под его началом?

– Да, работал, ещё в Москве. Это что, преступление?

Следователи быстро переглянулись, на лицах показались кривые ухмылки.

– Этого мы пока не знаем. Но обязательно выясним. А лучше вам самому во всём признаться.

– Я вам ещё раз повторяю: мне не в чем признаваться! Я тут третий год работаю, всё время на виду. В чём вы меня обвиняете?

– Вы обвиняетесь в организации колымской антисоветской, шпионской, повстанческо-террористической, вредительской организации.

– Впервые слышу о такой.

– Не прикидывайтесь. Нам всё известно!

Борис Иванович внимательно посмотрел в лицо следователя, ему вдруг показалось, что всё это шутка, нелепый розыгрыш. Вот сейчас следователь живо поднимется, выйдет из-за стола, подойдёт и хлопнет с размаху по плечу, весело рассмеётся: «Ловко мы вас разыграли! А вы и поверили. Ну ничего, считайте, что это тренировка. Вот когда вы попадёте в лапы врагов, тогда вам пригодится этот опыт. Вы должны будете вести себя так, как и сегодня – мужественно и непреклонно, как настоящий советский человек, преданный делу великого Сталина!»

Но следователь продолжал сидеть, всё так же сверлил его взглядом; скуластое лицо казалось высеченным из камня. Он вдруг с размаху ударил кулаком по столу.

– Ты нам всё расскажешь, сволочь! Отвечай быстро: кто твои сообщники?

Борис Иванович ничего подобного не ожидал. Столь резкая смена настроений поразила его. Было чувство оглушённости, а ещё нереальности происходящего. Он быстро оглянулся, посмотрел на входную дверь. Но там никого не было, следователь обращался к нему, это его он назвал сволочью! Это было дико, несуразно, так что он даже обидеться не успел.

– Послушай, лейтенант, – Борис Иванович придвинулся к столу, наклонился. – Не надо на меня кричать. От крику толку не будет. Я уже сказал, что ни в каких организациях не участвовал и признаваться мне не в чем. Своё личное оружие я сдал в комендатуру на прошлой неделе. Да вы сами посудите. – Он перевёл взгляд на того, что стоял сбоку. – Зачем мне бороться с советской властью? Ко мне сын приехал полгода назад, я теперь за него отвечаю. Он сейчас один остался, не знает, что со мной. Он ведь малец ещё, шестнадцать лет всего парню!

– О сыне твоём мы позаботимся, – мрачно пообещал следователь. – Ты лучше о себе подумай. Признаешься – и сразу пойдёшь домой к сыну. Ну, говори быстро! Нас тоже дома ждут, не один ты такой.

Борис Иванович раскрыл было рот, но не смог выдавить из себя ни слова. Он бы и рад был признаться в какой-нибудь вине, но не мог же он объявить себя заговорщиком или террористом! Когда-то он сам работал в ВЧК, отлично знал все её порядки и ухватки. Если он сейчас признает себя заговорщиком, то сразу же потянется ниточка к сообщникам, и уж конечно, его не отпустят, пока на распотрошат всё дело до последней ниточки, не притянут к ответу правых и виноватых. От него требуют, чтобы он впутал в это дело своих знакомых, придумал для них роли, сочинил речи, составил планы по свержению советской власти… Всё это он знал слишком хорошо. Признаваться никак нельзя, тем более, если ты ни в чём не виноват! – это он знал твёрдо. И он решил стоять на этом до конца.

В этот первый день его не били и даже не оскорбляли, если не считать оскорблением обвинения в терроризме. Но и домой не отпустили. Дело его только начало раскручиваться – по привычному сценарию сотрудников НКВД, успешно применявших эту нехитрую схему по всей огромной стране, во всех её закоулках и во всяких самых замысловатых случаях. Случаи были разные, и люди все наособицу, а метод их разоблачения был всегда одинаков. Сначала следовали стандартные вопросы и требования признаться в несуществующей вине. От вопросов очень быстро переходили к угрозам. Тут тоже не было особого разнообразия: стращали физической расправой (что и происходило в самое непродолжительное время), пугали арестом близких людей (жён, детей, родителей, братьев и сестёр); почти все они становились заложниками и шли или в лагеря или на расстрел вслед за своим мужьями, отцами и сыновьями. Ещё был иезуитский способ: обвиняемым предлагали признать вину в интересах партии и её борьбы с многочисленными врагами советской власти. И был совсем уже подлый приём – это когда человека обещали отпустить в обмен на признание несуществующей вины (такое практиковалось на публичных процессах, когда уродовать обвиняемых было нельзя, а самооговор был единственным доказательством вины); все таковые в конечном итоге получили пулю в затылок, их расстреливали сразу после вынесения приговора, многих перед расстрелом зверски избивали, наверное, в знак благодарности за содействие следствию и высокую сознательность.

Отец Кости ничего этого не знал, несмотря даже на то, что сам когда-то был чекистом. В начале двадцатых тоже избивали и расстреливали, особо не разбирая вину и доказательства. Но тогда шла Гражданская война. И стреляли подлинных врагов – попов, бывших князей и всю эту интеллигентскую сволочь, которая только и ждала, когда придут белые и перевешают всех тех, кто бьётся за дело рабочего класса. Но теперь-то хватали своих – героев Гражданской войны, ветеранов ЧК, секретарей крайкомов и большевиков с дореволюционным стажем. Уже сидя в камере, видя избитых товарищей, которых Борис Иванович знал как честных, преданных партии людей, он с ужасом стал осознавать, что происходит нечто такое, что выходит за рамки понимания. Его допрашивают и судят его бывшие товарищи! Его обвиняют в преступлениях, которые он не мог совершить даже гипотетически! Всё это на полном серьёзе, с непоколебимой верой в свою правоту. Как тут быть, что делать и что говорить, он не мог придумать. Оставалось одно: отрицать все наветы, твёрдо стоять на своей невиновности. И всё бы ничего, он бы очень просто отверг все обвинения, не признал вздорные вымыслы, предоставив следователям самим искать улики и доказательства, которых не существовало. Но в том-то и заключалась подлость дознавателей: никаких улик никто искать и не собирался. Вина считалась установленной заранее, её требовалось лишь закрепить собственноручным признанием, а в некоторых случаях обходились и без этого; Особое совещание в Москве давало обвиняемым вкруговую по пять и по восемь лет лагерей вовсе без признания вины, в глаза не видя обвиняемых. Но всё же признание было очень желательно, именно это обстоятельство стало краеугольным камнем советского правосудия. И признания добивались во время следствия – всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Всё это ещё предстояло узнать Борису Ивановичу Кильдишеву. Но пока что оставим его со своими горестными мыслями и посмотрим, чем занят его сын, оставшийся один-одинёшенек в доме, расположенном на краю света, в краю, так мало пригодном для жизни вообще и для юношеского воспитания в частности.

Костя, с трудом добравшись до дома в ту вьюжную ночь, не нашёл там отца. Дом был пуст, входная дверь свободно гуляла на петлях от резких порывов ветра, и на полу в прихожей намело целый сугроб. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: отца дома не было. Костя внимательно осмотрел все углы, потом долго стоял в глубокой задумчивости, не зная на что решиться. Его тянуло куда-нибудь пойти, предпринять что-нибудь такое, что исправит ситуацию, вернёт ему отца. Но идти было некуда, и что теперь делать, Костя не знал. И он решил ждать до утра, а потом идти в посёлок и там всё узнавать. Ничего другого он не мог придумать. Приняв такое решение, он сразу успокоился. Принёс из кладовки деревянную лопату и выкинул на улицу снег из прихожей. Плотно притянул дверь и, накинув крючок на петлю, занялся печкой; следовало развести огонь и согреть выстывший воздух. Это была привычная работа, не требовавшая особых усилий. Руки машинально подбирали поленья по размеру и складывали их в топку, затем брался кусок бумаги, подносилась зажжённая спичка, и вот уже занялся крошечный огонёк, послышалось потрескивание, вкусно запахло дымком. Костя захлопнул дверцу и выпрямился. В доме сразу стало уютнее, и метель снаружи словно бы поутихла, уже не так сильно билась в окна и дверь. Теперь непогода была нестрашна, в печке разгорался огонь, а дверь на крепком запоре. Костя стащил с себя мокрую шубу, стянул намокшие валенки и растёр ладонями лицо. Постепенно он приходил в себя. Отца отпустят утром – не могут не отпустить! Это Костя твёрдо про себя решил. И это знание помогло ему пережить эту ночь – первую ночь в его жизни, когда он остался совсем один, а помощи было ждать не от кого.

А утром над миром блистало солнце – как ни в чём не бывало! Метель угомонилась за ночь, небо очистилось, и всё вокруг искрилось и лучилось. Стоял крепкий мороз, воздух был неподвижен и яростно кусал щёки и нос. Костя вышел на минуту проверить температуру и, убедившись, что мороз не шутит, поспешил обратно в тепло. События вчерашнего вечера казались страшно далёкими и нереальными, будто всё это было во сне – жуткая ночь, злобная метель, путешествие в посёлок среди ночи, ужас и отчаяние в душе. Вот сейчас он разогреет чайник на плитке, напьётся горячего сладкого чая и побежит в посёлок – прямиком к отцу в Управление. Его, конечно, уже отпустили, и он теперь на службе, занимается важными делами. Вечером он, конечно, и сам бы пришёл, но Костя не станет ждать так долго, ведь отец тоже беспокоится о нём! Костя забежит на минутку, скажет отцу, что с ним всё в порядке и дома тоже всё хорошо, а потом побежит в школу. Скажет учительнице, что помогал отцу по хозяйству, или вообще ничего не будет говорить. Просто придёт на третий урок и тихо сядет за парту. Быть может, Ида Григорьевна и не заметит его отсутствия. Она не всегда спрашивала с учеников за пропуски уроков.

От таких мирных мыслей Косте стало совсем хорошо. Жизнь обретала привычный вид, всё будет так, как и всегда бывало: уроки в школе, обед в домовой кухне и возвращение домой по скрипучему снегу. Короткий отдых, затем нужно протопить печь дровами, расчистить большой лопатой снег во дворе, вымыть в тазике посуду и подмести пол. А уж потом делать уроки, разогревать ужин и ждать с работы отца. Отец обычно приходил поздно, но сегодня он вернётся пораньше и подробно расскажет о произошедшем недоразумении. Они, конечно, посмеются, но и подумают вместе о скорейшем возвращении домой в Иркутск. Костя как-то разом вдруг осознал, что ничего интересного в этом суровом краю нет. Совсем наоборот – смертная скука и сплошные недоразумения. Совсем не так он представлял Крайний Север! Вместо необъятных просторов сплошные запреты; вместо многодневных переходов и каждодневного риска – пребывание в довольно скучном посёлке, посещение школы и всё те же уроки и учителя. Никакой романтики и героизма. Уж лучше дома учиться, где закадычные друзья и такая ласковая и привычная природа! Да и с отцом дома ничего не случится – в это Костя безоговорочно верил.

В таком приподнятом настроении Костя согрел чайник и выпил два стакана сладкого чая и съел два куска хлеба с маслом. Потом, чувствуя растущее нетерпение, облачился в свои доспехи – шубу, шапку и валенки – и выскочил на улицу, на мороз. Дыхание сразу перехватило, глазам стало больно от сверкающего снега и блистающего солнца, голова закружилась от резкого перехода… Так и всегда бывает в первую секунду.

Костя побежал в посёлок, через каждые пять минут приостанавливаясь и переводя дыхание. На душе было и тревожно и радостно, ледяной воздух обжигал лёгкие, глаза слезились, и он временами чувствовал восторг и одновременно подступающий к сердцу ужас. Он гнал ужас прочь, старался подавить усилием воли, и это как будто удавалось, но стоило отвлечься, и внутри опять тяжелело, не хотелось никуда идти, а хотелось упасть лицом в снег и ничего не видеть и не знать.

Когда он подходил к Управлению связи, сердце бешено стучало. Он пытался убедить себя, что отец сидит в своём кабинете, работает как ни в чём ни бывало, разбирает бумаги и, увидев на пороге сына, живо поднимется и подойдёт, станет объяснять, где был и почему не пришёл домой. Но это будет уже не важно – главное, отец на месте и с ним всё в порядке. Да, это самое главное!.. Костя взошёл по ступенькам и потянул на себя тяжёлую, обитую войлоком дверь. На него пахнуло теплом, он переступил порог и остановился. Перед ним, словно из-под земли, вырос красноармеец с винтовкой.

– Тебе чего? – спросил тот, оглядывая подростка с ног до головы.

– Я к отцу пришёл, он тут работает! – почти задыхаясь, проговорил Костя.

– К какому ещё отцу? Как фамилия?

– Кильдишев. Борис Иванович.

– А-а… Нету его! Иди домой, тебе тут нельзя.

Красноармеец принагнул голову, лицо сделалось брезгливым.

– Погодите! А где он? Я его ищу! – Костя сделал порывистое движение и остановился. Дальше хода не было. Красноармеец сверлил его взглядом и словно решал, как ему поступить.

– Отца твоего арестовали вчера. А ты больше сюда не ходи, а то тебе тоже не поздоровится.

– Где он? – в отчаянии воскликнул Костя. Он готов был заплакать и держался из последних сил. – Пожалуйста, скажите. Мне очень нужно!

Красноармеец словно бы заколебался, взгляд его затуманился, и он молвил, едва шевеля губами:

– В Управление увезли… – И добавил, заметив недоумение подростка: – В дом Васькова. Там ищи. – И отвернулся.

Костя плохо помнил, как вышел на улицу, спустился по засыпанным снегом ступенькам. Свет словно бы померк, он не видел ни яркого солнца, ни синего неба, не чувствовал мороза и не замечал ничего вокруг. Машинально переставлял ноги, куда-то шёл, сам не понимая, куда идёт, зачем, к кому? Было ощущение страшной тяжести, его словно придавило огромной плитой, голова налилась свинцом, и всё внутри окаменело и обездвижилось. Так он шёл очень долго, сначала взбирался в гору, потом спускался по склону, машинально обходил встречных людей, нимало не интересуясь, кто перед ним. В какой-то момент он словно почувствовал освежение, будто кто-то дунул ему в ухо, и тяжесть разом отступила. Он поднял голову и словно стал припоминать что-то. Да, он узнал это место. По этой улице он летом ходил в клуб НКВД. Вот если теперь немного пройти назад да свернуть в парк – так сразу будет фильмохранилище. Быть может, там ещё работает Александр Михайлович. Костя воспрянул. Вот кто ему нужен! И как он сразу не подумал о нём? Этот немногословный человек знает что-то очень важное. Он всё объяснит Косте и подскажет, что теперь делать! Костя развернулся и стал быстро подниматься в гору. Через полтораста метров перебежал дорогу и прошёл под круглой аркой в недавно открытый парк. Сразу увидел знакомое каменное здание с левой стороны. На крыльце никого не было, вход никто не охранял. Через минуту Костя с трудом открывал массивную дверь.

Александр Михайлович Мамалыгин был занят привычным своим делом – просматривал коробки с фильмами, стирал с них пыль тряпочкой и неспешно раскладывал по полкам. Это случалось довольно часто: из Москвы прилетала очередная депеша, и тогда приходилось заново пересматривать все коробки, откладывая в одну сторону те, что подлежали запрету (а иной раз и уничтожению), а в другую – рекомендованные к просмотру. Всякий раз Мамалыгин делал это не торопясь, как что-то привычное и неизбежное. Ошибиться было нельзя. Ошибка могла стоить свободы или головы, что почти одно и то же. В последнем полученном из Москвы предписании говорилось о немедленном изъятии из оборота фильма «Заключённые», снятого по пьесе Погодина «Аристократы». Мамалыгин хорошо помнил этот фильм. Картина ему жутко не понравилась, в ней было много вранья – такого, чего не было в действительности и быть не могло. Но запретили её не из-за вранья, это как раз устраивало советскую цензуру. Причина была в другом: в одном из эпизодов мелькнул портрет бывшего начальника НКВД Генриха Ягоды. По ходу фильма начальник лагеря беседует в своём кабинете с вором-рецидивистом Костей Капитаном, проводит, так сказать, воспитательную работу с «друзьями народа». И всё бы ничего, но позади его кресла на стене висит портрет бывшего главы чекистов и непримиримого борца с многочисленными врагами советской власти, ныне арестованного врага народа, дающего признательные показания в том, что он агент десяти иностранных разведок и последняя сволочь, что он много лет готовил покушение на товарища Сталина и с нетерпением ожидал интервенции пособников Антанты, мечтал о свержении советской власти – той самой, за установление которой он боролся с пятнадцатилетнего возраста, был на царской каторге и едва не сгинул в горниле Гражданской войны. Всё это было настолько дико, настолько противоречило здравому смыслу, что впору было просто взять и застрелиться, чтобы не видеть весь этот абсурд, всю эту мерзость, названную великим переломом и этапом на пути к сияющим вершинам.

Думая обо всём этом, грустно улыбаясь своим мыслям, Мамалыгин неспешно перекладывал круглые металлические коробки и не услышал, как открылась дверь и в помещение вошёл посторонний. Костя постоял несколько секунд у порога, потом осторожно кашлянул. Мамалыгин резко обернулся, вскинул брови.

– Костя, ты? Каким ветром тебя занесло?

Мальчик сделал пару шагов и остановился. Губы его задрожали, по скулам заходили желваки.

Мамалыгин отложил коробку, лицо сделалось серьёзным. Он внимательно посмотрел на подростка.

– Что случилось? – спросил тихо.

Вопрос этот был излишним. Он уже всё понял. В посёлке каждый день шли аресты. И он что-то такое слышал про Костиного отца. Видел такие вот лица, как теперь у Кости. Такое же выражение было у его жены, когда его самого уводили из дома тёмной ночью пять лет назад. Он никогда не забудет это лицо. Будет помнить его, умирая…

Костя силился что-нибудь сказать, с трудом выдавил из себя лишь одно слово:

– Отец…

Горло перехватила судорога, и он отвернулся, изо всей силы прижимая ладони к лицу, чтобы не расплакаться.

Мамалыгин быстро подошёл, взял мальчика за худенькие плечи.

– Ну-ну, не надо так. Ну, чего ты?

Прижал мальчика к себе, чувствуя содрогание тщедушного тела. Сердце его болезненно заныло. Вспомнилась дочурка. Сейчас ей должно быть восемь лет. Пятый год без отца… Чтобы самому не заплакать, он отвернулся, отошёл в угол. Глухо произнёс:

– Ты вот что, не хорони отца раньше времени. Может, ещё и отпустят. Всяко бывает.

Сказать правду убитому горем мальчику он не решился. Арестованных за политику никогда не отпускали, это он знал слишком хорошо. Если человека арестовали, значит, он виноват! Советская власть никогда не ошибается. Потому как она за народ и за высшую справедливость!

Костя с мольбой смотрел ему в спину.

– Александр Михайлович, что же делать?

Мамалыгин медленно повернулся.

– Езжай домой, к матери.

– Как же это? А отец?

– Отец потом приедет, когда всё выяснится и его отпустят.

Костя замер от неожиданности.

– Но я не могу бросить отца. Я должен быть с ним!

Мамалыгин отвёл взгляд.

– Ты ему ничем не поможешь. Только хуже сделаешь.

– Хуже? – переспросил мальчик. – Но почему? Мой отец ни в чём не виноват!

Мамалыгин уже пожалел, что затеял этот разговор. Не нужно было ничего говорить. Надо было сослаться на занятость и ничего не слушать. Мало ему своих проблем!

– Ты вот что, – произнёс раздумчиво. – Иди сейчас домой и жди отца. Если к вечеру не вернётся, тогда утром иди прямиком в Управление НКВД. Знаешь, где это?

Костя кивнул. Конечно, он знал. Отец несколько раз показывал это здание на центральной улице посёлка. Там всегда стояли красноармейцы, подъезжали и отъезжали чёрные «эмки», и все были страшно озабочены и куда-то спешили. Косте тоже было отчего-то не по себе, когда он там был. Но теперь твёрдо решил, что войдёт в это здание, чего бы это ему ни стоило.

С минуту длилось молчание. Наконец Мамалыгину стало неловко, и он спросил:

– Как у тебя с продуктами? Деньги есть?

Костя неуверенно кивнул.

– Есть немного.

– Вот и хорошо. Ты приходи, если что понадобится.

Костя подумал секунду, потом в упор посмотрел на инженера.

– Александр Михайлович, возьмите меня обратно на работу!

– Зачем это? Тебе учиться нужно!

Костя горько улыбнулся.

– Сами говорили про деньги. Как закончатся, что я буду делать?

Мамалыгин неопределённо повёл плечами.

– Отец к тому времени вернётся.

– А если не вернётся?

Мамалыгин внимательно поглядел на Костю. Он вдруг увидел, что перед ним уже не ребёнок. С худого, скуластого лица на него смотрели глаза взрослого человека. В этом взгляде была неизмеримая боль, но было и осознание случившегося, была решимость бороться за отца, чего бы это ни стоило. Инженеру стало как-то неуютно. Перед ним был подросток, который не боялся правды, смело смотрел в лицо страшной действительности. И – это он понял с предельной отчётливостью – Костя не отступит перед той страшной силой, что сминала и ломала тысячи судеб, превращала в ничто мечты, уничтожала любовь и привязанности. Он вдруг осознал, что не всё можно уничтожить, и не все будут пресмыкаться и молить о пощаде! Это было как озарение, как глас Божий! Он и сам не понимал, откуда у него взялась такая уверенность. Но точно знал, что исходит она от этого худенького мальчика, так не по-детски смотрящего на него и ждущего от него доброго совета.

Мамалыгин подошёл к Косте, взял его за руку.

– В общем, так. Я тебя с удовольствием возьму помощником. Ты ведь уже работал, дело знаешь. Завтра вместе сходим к Лаврентьеву. Он должен тебя помнить. Возьмёт, никуда не денется! – И уверенно кивнул головой, утверждая это своё решение.

На самом деле он вовсе не был уверен, что Костю разрешат принять на работу. Отец его арестован, и сын его теперь не просто мальчик, нет! Он теперь сын врага народа! Его и самого могут арестовать вслед за отцом (такие случаи бывали). А если и оставят на свободе, так это ненамного легче. Запросто могут отправить в детдом. Или вышлют на материк. А могут и не высылать, а просто заморят голодом – на работу его никто не примет, и даром кормить тоже никто не станет. Иди побирайся или воруй. Конец один: арест, приговор и – марш на зону хлебать баланду и кайлить мёрзлый камень с утра до ночи, пока не околеешь! Всё это бывший заключённый ГУЛАГа знал очень хорошо. Но говорить мальчику ничего не стал. Незачем пугать его раньше времени! Сам всё узнает, когда придёт пора. А может, и не придётся ему испить эту горькую чашу. Вон как грозно смотрит! Волчонок – ни дать ни взять! Хотя, быть может, так и надо себя вести с этой властью. Когда тебя уничтожают, нужно бороться, отвечать ударом на удар. И тогда будет шанс уцелеть. Но даже если этого шанса и не будет, всё равно это лучше, чем покорно идти на заклание, подставлять под меч свою невинную голову. Сколько голов ни подставляй, чудовище всё равно не насытится. Нужно его изничтожить, развеять по ветру, отправит в ад, в геенну огненную! И тогда спасутся все те, кому уготована смерть… – Такие диковинные мысли пришли в голову инженеру Мамалыгину, когда он разговаривал с мальчиком, смотрел в его бесстрашные глаза. Он понял вдруг, что за этим бесстрашием будущее! В этой непримиримости, в органическом неприятии несправедливости – ключ к победе! Чудовище нельзя ни уговорить, ни уластить. Его можно лишь уничтожить, свернув его зловонную голову, придавив мощной дланью, стерев самую память о нём! – Мамалыгин поразился своим мыслям – непривычным, пугающим. Ни в момент ареста, когда он был ошеломлён и ничего не понимал, ни во время следствия, когда его обвиняли в чудовищных злодеяниях и били смертным боем, ни в лагере, когда можно было оглядеться и что-нибудь понять, ни даже теперь, когда он относительно свободен и может спокойно размышлять, – у него не было таких странных мыслей. Откуда же они? Неужели из-за этого паренька? А не ошибся ли он в нём? Не придумал ли то, чего в нём нет? С другой стороны, если и придумал, так что с того? Главное – это озарение, осознание истины, которая, быть может, спасёт их всех.

Мальчик ушёл, а инженер всё думал, всё ходил по комнате, машинально перекладывая предметы с места на место. Ему мерещился покинутый дом, с детства знакомая улица, он видел синее прозрачное небо и лёгкие облачка, висящие среди пустоты. Где это всё? И почему он стоит теперь в этой тёмной комнате, не смея сделать то, к чему стремился всем своим естеством? Дочь растёт без отца. Жена работает с утра до позднего вечера и едва сводит концы с концами. Все объяты страхом и ждут от нового дня только плохого. В любую секунду в дом войдёт военный в хромовых сапогах, глянет исподлобья, словно волк из кустов, и прикажет немедленно выметаться на улицу. Или просто арестует, отправит в каменный мешок, откуда уже не выйдешь. За что им такое? Такой вопрос у него даже не возникал. Арестовать могли любого без всякой видимой причины, как были арестованы и расстреляны сотни тысяч людей по всей стране. Укрыться от этого бедствия было нельзя. Противопоставить нечего. И Александр Иванович всё ходил, всё думал свою тяжкую думу, всё пытался понять что-то такое, чего понять было нельзя.

Костя в это время спешил домой. В нём зрело и твердело новое чувство. Что это было? Злость, непреклонность, бесстрашие? Он словно прорастал куда-то в глубину, в средоточие своего естества, постигал некую истину. Что это была за истина? Этого он сам не смог бы сказать, потому что не придумали ещё таких слов. Всякие слова кончаются, когда дело заходит о жизни и смерти. Чувства распадаются на атомы, мыслей нет, а в душе, в самой её глубине, клубятся вихри и зарождается новый человек, какого ещё не было на Земле и которого нельзя было ни вообразить, ни предвидеть. Всё это предстояло теперь пережить Косте. Ему предстояло выстоять или умереть. Такой нехитрый выбор стоял перед ним, хоть он этого и не знал до поры. Судьба его решалась где-то на высших планах вселенной. В дело вступали подспудные течения и первородные силы, присущие каждому живому существу. Те самые силы, которые вырвали искорку жизни из мрака небытия, из оков мёртвой материи и бросили её в беспредельность, толкнули на бесконечный путь, полный смертельного риска и самых невероятных открытий.

Ничего такого не думая, вовсе даже не размышляя, Костя приближался к дому. Там было решение всех вопросов. Там он станет ждать отца. Отец обязательно придёт, не может не прийти! Войдёт среди ночи, загремит железным замком… Костя бросится к нему, прижмётся к осыпанной снегом шубе и будет долго так стоять, не отпуская. Потом отец разденется, сядет к столу и станет рассказывать о том, что с ним приключилось. Он всё толком объяснит, успокоит Костю, вернёт ему веру в справедливость. Они долго будут сидеть за столом, отец будет медленно говорить, раздумчиво отводя взгляд и словно бы погружаясь в прошлое. Уже под утро вдруг рубанёт воздух рукой и скажет решительно: ну всё, давай укладываться. Поспим чуток, а потом будем собираться. Баста! Домой поедем. К матери! Я уже обо всём договорился с начальством. Через неделю придёт пароход, и мы на нём поплывём во Владивосток. А там на поезд, и фьють! – прямо до дома. Вот мать-то обрадуется!.. – Костя представлял лицо матери и счастливо улыбался. Они с отцом войдут в дом, поставят на пол чемоданы; мать бросится к отцу, обнимет и долго будет так стоять, причитая и вздрагивая от сдерживаемых рыданий. Да, так всё и будет! Костя крепко это решил.

Но ни в эту ночь, ни утром, ни в последующие ночи и дни отец так и не пришёл. Костя держался из последних сил, придумывал причины задержки и всяческие оправдания. В первый день он проснулся довольно поздно и всё время выбегал на улицу посмотреть, не идёт ли отец. Вечером и ночью смотрел в чёрное окно и вздрагивал от любого стука; ветер ли ударит в раму, или ветка стукнет о крышу, он тут же бросался к двери, рывком распахивал в темноту. Но на крыльце никого не было. Постояв минуту, плотно затворял створки и ложился в остывшую постель. Закрывал глаза и лежал, укрывшись одеялом с головой, иногда проваливаясь в зыбкий сон и тут же просыпаясь от скрипов и стонов неистового северного ветра. Дом быстро выстывал на крепком морозе, стены трещали и словно бы сжимались, казалось, крыша вот-вот упадёт на голову и раздавит Костю и всё, что там есть; Костя будет лежать в кромешной тьме под жуткой тяжестью, и никто не придёт к нему на помощь, не выручит…

Тянулись ночи – в подавляющих душу страхах и жутких видениях. Дни, наполненные слепящим солнцем и трескучим морозом, казались нереальными. Костя выходил на улицу и до рези в глазах всматривался в блистающую даль. Мир словно бы оцепенел. Время застыло. Ничто не двигалось; укрытые снегом горы уснули на века. Казалось: никогда не наступит лето, не растают льды; всегда будут сугробы, мертвящие дали и это холодное солнце, словно бы вплавленное в небосвод. И в сердце его проникала острая тоска, жёлтый солнечный свет растворял надежду; казалось, что больше нет ничего на свете. Нет и не будет! А он всегда будет жить в этой избушке, ждать отца, а отец не придёт. Никогда.

Костя леденел от таких мыслей, от этих жутких предчувствий. Он торопливо возвращался в дом, захлопывал дверь и несколько минут стоял, ничего не видя в темноте и медленно приходя в себя. Потом, словно опомнившись, обводил комнату удивлённым взглядом, снимал шубу и садился за стол. Голова клонилась на грудь, он закрывал глаза и погружался в полусон, полуявь. Дом выстывал, угли в печке прогорали, печально потрескивая. Всё обволакивала мертвящая тишина – тишина Крайнего Севера, где застывает кровь и останавливается любое движение. Чувствуя пронизывающий холод, Костя тяжко поднимался и шёл к печке. Подбрасывал поленья в топку и подолгу смотрел на огонь, ни о чём не думая, ничего не чувствуя.

Так проходили дни подростка, оказавшегося на краю земли, в суровом краю, где без счёта погибали взрослые мужчины и где не было места сантиментам, где сама природа, казалось, изничтожила все добрые чувства и обрекла человека на жестокость и забвение всего того, что дорого и близко. Отец Кости был рядом, и он был бесконечно далеко. Косте легче было обойти пешком вокруг Земли, чем оказаться рядом с отцом, взглянуть в родные глаза, ощутить тепло рук. Проще было растопить льды Арктики, чем умилостивить сердца жестокосердных людей, увлечённых ложными идеалами, убивших в себе всё человеческое, тёплое, доброе. И если бы Князь тьмы увидел этих людей, познал их деяния во всей их мерзости и прочитал потаённые мысли, то он, наверное, был бы очень доволен. Люди эти были его верными последователями, а в чём-то и превзошли его! Всё-таки Дьявол не истязал людей без причины. Он не обрекал на мучения тех, кто ни в чём не провинился перед ним, не глумился и не ликовал от осознания своей лютости и могущества. Он не уничтожал всех без разбору, правых и виноватых. Эта бессмысленная жестокость была чужда ему. И он, наверное, сам устрашился бы этой лютости и прогнал от себя таких последователей, а может, даже и проклял их, как проклял их Господь и как проклинали их все те, кого они убивали, чьи души распинали во время допросов и страшных истязаний во имя некоей идеи, призванной осчастливить весь мир, но вместо этого ввергнувшей этот мир в ад.