Текст книги "Посторонние"

( – Ты хочешь, я знаю, ты хочешь, – шептала она пьяным голосом.

Может быть, я и хотел, а может быть, мне стоило встать и уйти.

– Ну что ты так смотришь? Я тебе не нравлюсь? – настаивала она. – Между прочим, красота дается от Бога, только ты один этого не понимаешь, – обижалась она и отворачивалась.

– В Союзе нет Бога, – спокойно отвечал я и надвигался темной тучей на ее мясистое тело.

Нам бывало хорошо, но потом снова наступали тягостные минуты молчания, когда говорить не хотелось, и любая попытка начать диалог вызывала раздражение. – Беременна так беременна, – подумал я, когда услышал ее испуганный голос.

Она любила врываться ко мне на кафедру, говорила всегда громко, чтобы слышали все, кто был рядом. Мы спешно поженились, пока еще можно было скрыть наш грязный секрет. А дальше начались дни тягостного ожидания, переполненные истериками, молчанием и болезненным примирением.)

– Единственное, что объединяло нас и заставляло общаться, – наш сын. Он смотрел большими и ясными глазами, ловил каждый взгляд. Я знал, что уже много недель мы поддавались молчаливому обману, но обманывали не его, а себя. Дальше все развивалось даже слишком банально, неприлично просто. Мы разошлись, но с сыном я виделся почти каждый день. Когда он начал произносить отчетливо первые слова, я с досадой понял, что не могу слышать этого, вникать в его мир. Она совсем не любила его. Ее родители занимались внуком, а она в это время искала новые ощущения. Однажды мы встретились на подпольном концерте общих друзей. Она пришла в обнимку с молодым длинноволосым хипарем, крепко держащим ее за талию. Мы не поздоровались, сделали вид, что не знаем друг друга, но мне стало вдруг неприятно, будто кто-то вскрыл мое письмо. Неприязнь быстро прошла. Я вдруг понял, что она бежит от себя, как делал и я все это время.

( – Смысла или его подобия не было ни в чем. Наш сын рос, а мне казалось, она избегает его, старается, чтобы он не видел ее такой – пахнущей духами, коньяком и дешевыми сигаретами. Я старался чаще бывать у них, разговаривать, играть с сыном, но это не помогало. Когда я шел по широкому проспекту, от дома к дому, у меня менялось настроение. Он жил в другом мире.

К счастью, на кафедре мне все еще доверяли, я читал много лекций, и это отвлекало меня от дурных мыслей.

Она все больше гуляла, теряясь в домах культуры и темных спальнях коммуналок. Я узнавал о ней от знакомых. По вечерам, когда я приходил навестить сына, ее никогда не было дома, что очень радовало меня. Удивительно, но теперь было легче не видеть ее, ничего не знать о ней.)

– Однажды, когда я зашел к ним вечером, сын попросил меня забрать его с собой. Я сказал, что должен поговорить с мамой, не представляя, как сообщить ей об этом. Для нее эта новость стала ударом, хотя она знала, что все делает для этого, но из принципа отказалась отдать его мне. Это означало бы, что она проиграла, что ее бросили, а она не привыкла к такому отношению.

Теодор опустил глаза, разглядывая корешок моей книги.

– Хороший у вас вкус, – по-профессорски сказал он.

Я благодарно кивнул и попросил продолжить.

– Дальше? – он задумался на мгновение, как будто вернулся в прошлое. – Я не заметил, как прошло пять лет с тех пор, как мы развелись. Я вел абсолютно холостяцкий образ жизни, совсем без женщин. Иногда по ночам играл на гитаре или слушал музыку, иногда бродил по безлюдным улицам. Как-то весной, кажется, был конец марта, меня пригласили в Москву поучаствовать в конференции. Мой доклад, к удивлению, заинтересовал специалистов. После возвращения мне позвонили из института Иоффе и предложили прочитать там курс лекций. На кафедре меня не хотели отпускать, но выбора у них не было. Так впервые я оказался в Петербурге. Честно говоря, я ни о чем не жалел. Беспокойная чувственность молодости притихла, но окончательно не покинула меня. Равнодушие к неудачам постепенно позволило мне стать таким, какой я есть, а не каким меня хотели видеть. Когда я вернулся в Ростов, в моей жизни появились мелкие прихоти, которые я удовлетворял немедленно. После школы сын забегал ко мне, мы слушали музыку, разговаривали, иногда ходили играть в футбол. Он рос очень быстро, но с возрастом становился похожим на нее. Мы никогда не обсуждали мать, как будто ее не существовало. Так было удобно нам обоим. Лекции, которые я читал, семинары, собиравшие физиков со всего Союза, оказались очень продуктивными. Вскоре я стал сотрудником НИИ. Идея переехать в Петербург захватила меня с первого дня, как я оказался здесь. Близость родной Риги, личные перспективы и богемная жизнь очень привлекали меня тогда. Я гнал прочь мысли о маме и сыне, но они не отступали. На кафедре на меня давили, пытаясь удержать любыми способами, но решение уже приняли наверху. Дело оставалось за мной. Я разрывался, в растерянности ходил по ночному городу.

( – Поступки и слова никогда не помогали и вряд ли помогут в отношениях с женщинами. – Безжизненные чучела, – так бы сказал Толя.

Наша связь потеряла смысл, и если бы не было ее тела, привычек, проникших и в мою жизнь, пусть я даже этого и не хотел, если бы не места, где мы встречались, не площадь, рядом с которой жили, не наивное знание, что рядом есть кто-то, кого ты, кажется, знаешь, все бы мгновенно стерлось из памяти. И что говорить, если ты уже не бежишь к ней, не чувствуешь ее запах? Только пресыщение, отсутствие ориентиров и снова пресыщение.)

– И на следующий день произошло то, что изменило мое представление о мире. Да, именно так и следует назвать эту встречу. Вот и сейчас я отчетливо помню, как на улице среди толпы рассмотрел своего одноклассника – Толю – одного из тех, с кем раньше мы собирались и играли на гитарах, и он пригласил меня в гости к своему приятелю. Сначала я отказывался, ведь даже и не мог представить, что меня там ждет, но в итоге согласился, лишь бы только отвлечься от собственных мыслей. По его словам, это была любопытная квартира, и вскоре я в этом убедился. Старый кирпичный дом выглядел жутковато: оголенный фасад был покрыт трещинами, двери подъездов открыты настежь, продавленные скользкие ступени пропадали под ногами. Мы остановились у облупленной деревянной двери, через которую сочился запах ладана. Этот странный и незнакомый запах я запомнил на всю жизнь. Открыл нам худой мальчик в поношенных ботинках и мятой рубахе. Он шепотом поздоровался и указал на закрытую комнату. Лицо его было задумчивым и не по годам взрослым. Из комнаты доносился низкий мужской голос, читающий молитвы. Мой друг вплотную подошел к двери и потянул меня за рукав. Все это казалось странным, я засомневался, но в итоге поддался. Небольшая четырехугольная комната была забита людьми. Цветные иконы на стенах делали атмосферу еще более камерной. Никто из молящихся не обратил на нас внимания. Мы встали у самой двери и начали слушать службу. Священник пел льющимся голосом, люди синхронно молились, повторяя за ним последние строки. Тогда я не очень понимал, как устроен этот обряд, все казалось мне удивительным, но больше всего поражала энергия, которую я ощущал всем телом. Я вслушивался в каждое слово, произнесенное священником, не осознавая, что он говорит, в чем смысл его речи. Мне захотелось креститься, повторить каждое движение, не упуская ни единого жеста. Отчетливо помню, как священник окропил всех присутствующих святой водой, и люди начали расходиться, а я не мог сдвинуться с места. Тогда он подошел ко мне и пригласил на следующую службу. Не помню, как мы попрощались с Толей, но домой я вернулся поздно. В голове не было ни одной мысли, к чему я никак не мог привыкнуть. Я не спал всю ночь, просто лежал и смотрел в окно на темное небо.

( – Ирония окончательно заставила меня замолчать. Жизнь – это сопротивление, но чему сопротивлялся я? До этого момента все было туманно и случайно: одни догадки, бег от неудачи к неудаче, бесполезные надежды, разочарование. Все разыгрывалось в воображении – единственном способе понять окружающую действительность. Я с легкостью проделывал прогулку вечером: сперва унылое блуждание по мокрым улицам от университета до дома под обсуждение новой пятилетки, перед тем перерыв между лекциями, проведенный непременно в компании курящих коллег, затем гложущее чувство от пустынности улиц, когда возвращаешься домой от сына, а люди нерешительного вида узнают в тебе такого же странноватого прохожего, желающего остановиться и спросить что-то совершенно бессмысленное, просто чтобы услышать голос человека. Постепенно темно-синее небо и затхлый подъезд сливаются с убеждением, что ты не прав, что недостаточно хорошо знаешь, что и как сделать. Как он будет смотреть на меня, когда вырастет? Просто взглянет и пожмет плечами. Все это может возникнуть в любом городе, куда забросит профессия или случай, и начинаешь сравнивать плакатные лозунги, улицы, площади, людей, ощущения, оставленные или сохраненные. Никакого порядка.)

– Я решился уехать в Петербург, закрепиться в институте и перевезти сына с мамой. С такими мыслями было легче уезжать – нашлось оправдание. О подпольном богослужении я постоянно думал, вспоминал текст молитв и старые иконы, висевшие в нашей квартире еще в Риге. Правда, они были для католиков, но тогда для меня это ровным счетом не имело никакого значения. Я еще не был крещеным. В Петербурге, надо сказать, холостяцкие причуды проявились с большей силой: пластинки, книги, бутылки наполнили мою комнату в корпусе преподавателей. Но меня постоянно тянуло в церковь, я сопротивлялся, объяснял себе, что желание быстро пройдет, так же неожиданно, как и появилось. Но все чаще я стал ходить мимо храмов, понимая, что окруживший меня со всех сторон атеизм куда-то исчезает, рациональный подход к жизни, которому меня научила наука, вовсе превратился в циничный анекдот. Церковь Святой Екатерины вызывала во мне особые чувства, когда я забывал о себе, своем существовании, оказывался частью чего-то большего, чем собственной жизни, тем более, что в то время началась реконструкция храма – он должен был стать органным залом филармонии. Я так часто заходил в него, что вскоре все уборщицы уже узнавали широкоплечего Федю.

( – И как легко мы находим смысл в том, что нам нравится, что доставляет удовольствие или отвлекает от беспокойства. Ожидание – оно обрушивалось на меня и раньше, но теперь я не чувствовал себя ничтожным, не способным раскрыться перед ним. – Не гений, и что? – повторял я себе каждый раз, когда брал в руки гитару или открывал «Общую теорию относительности». )

– Объяснить себе, почему я выбрал именно этот собор, было слишком трудно, хотя в минуту, когда я принимал это решение, вероятно, все было понятно. Последующие поступки выстраивались в ряд и получали смысл только из-за этого выбора, сметавшего обычную причинную связь. В то же время я вправе думать, что случайностей в моей жизни не так много, чтобы списывать все на судьбу. Теперь, когда я стою напротив вас, внимательно слушающего мою историю, кажется, что все доходит до меня через зеркало, в котором я вижу себя тогда. И голос доносится из прошлого, полного необратимости. И все же окончательно я укрепился в вере после того, как понял, что и среди моих коллег никто ни к чему не стремится. Кроме научной степени и оклада их ничего не интересует. Наука, как бы парадоксально это ни звучало, чище тех людей, которые ее создают. Был один настоящий ученый, с которым мне довелось работать несколько месяцев. Он вырастил в специальных условиях породу, которой не существовало на земле. Настоящий фанат, он всегда верил, что его открытие поможет человечеству, но человечество слишком часто не готово к вызову, оно не желает резких перемен. Когда он поехал в Москву на крупную конференцию, на которой должен был представить эту породу, сделать подробный доклад о ходе исследования, его обокрали прямо в поезде. Он рассказывал уже в больнице, что держал камень во внутреннем кармане пиджака, но нечаянно заснул, а проснувшись, понял, что пиджака нет. Инфаркт, инвалидность – все закончилось быстро. Вот это был ученый, который занимался наукой. Других я не знал.

– Потрясающее упрямство, – подумал я.

– Впрочем, пройдет несколько дней, и вы забудете все, что я рассказываю сейчас. Останется воспоминание об этом лифте, в котором мы так неудачно застряли. Может, вы возьмете и прочитаете «Бритву Оккама», пройдете мимо храма, о котором я рассказываю, но это будет скорее чудом, победой иррационального.

Съежившись, он продолжил, как будто уже не мог остановиться:

– Больше всего мне бы не хотелось спасаться бегством от нелепого мира воспоминаний и надежд, попадать туда, где уже не на что надеяться. И только сейчас я начал догадываться, что смысл всего, за чем я следил большую часть жизни, оказывается абсолютной пустотой. Слишком поздно я стал замечать, что мир устроен совсем не так, как думают люди, как думаю я сам. Наверное, поэтому я и стал священником.

Он замолчал, посматривая на ржавую дверную решетку.

– Давно вы стали священником? – терпеливо подождав, спросил я.

– Срок не так важен, поверьте. Дело в другом. Слишком много разочарований, слишком часто бывал я в соборе Святой Екатерины, чтобы меня перестали замечать, слишком долго ждал момента, когда уйдет все лишнее. Но бессмысленно верить в простые вещи, знакомые нам по привычке, по ежедневному столкновению с ними. Они окружают нас в быту, в отношениях, и даже воображение теряется под их напором. Религия научила меня неверию в сиюминутное, быстрое и легкое, доступное и лежащее на удобном расстоянии. И все проблемы ушли туда, наверх, – он показал рукой на потолок лифта, как будто за ним открывался целый мир, – потому что их и не было. Остался тот я, который появился в этом мире, с незатуманенными взглядами и ясными представлениями. Удобное счастье, ощущение разумной повседневности, которое дают хорошая работа и жена, – просто не мешает, но и ничего не меняет. Жизнь превращается в ежедневный ритуал. Прошлое по-разному учит, совершенно бесполезно надрывать себя, требовать серьезных поступков, когда не понимаешь, что за всем этим стоит. Зачем наполнять пустоту тем, чего не знаешь? Трещины становятся все шире под давлением сомнений, бесконечная перспектива поисков новых дверей, открытых или закрытых, ничего не приносит, уничтожает изнутри. Эти истории я слышу регулярно, когда люди приходят и рассказывают о своих страхах, желаниях, грехах, обо всем, что мешает им жить, любить. Но я ничего не объясняю им, самое большое, что я могу сделать – заставить задуматься о том, что спасаться нужно не от кого-то, а от самих себя. Или страх становится спазмом. Мечтать бесполезно, можно только верить. И теперь ночными молитвами я побеждаю в себе раздражение и досаду, стяжаю всепобеждающую любовь к ближнему. И иду к цели единой, обретаю мир в душе. Кажется, кто-то идет, – резко обронил он.

Я промолчал в ответ. Внизу послышались шаги, чьи-то пальцы нажали на кнопку, и лифт сдвинулся с места.

– Нам всем придется освободить пространство, которое занимает наше тело, – произнес тихим голосом Теодор, накидывая темно-коричневый плащ на согнутую руку. – Да будет Господь с вами, – добавил он, выходя на улицу.

– До свидания, – глухо сказал я, и дверь с грохотом захлопнулась.

II

Чтение II-й главы необходимо устроить таким образом, чтобы в уме накопились факты и опыт, из которых можно сделать выводы, когда возникают вопросы.

***

Невский оживал постепенно, спутывая в клубок нависшие облака с чердачными окнами и покатыми крышами, прохладный воздух и людей, увидевших то, что рисовалось за окнами чуть раньше; он выглядел основательным и неподвижным. Тот беспорядок, привычный и знакомый, поджидающий по утрам, когда нужно определить, где находишься и что следует делать дальше, терялся в пересекающих друг друга улицах, раскиданных по ним деревьях и буквах, написанных на мемориальных табличках и вывесках. Системы, которая могла бы привести к избавлению от странных аналогий и сомнений, не было, как не бывает уверенности в том, что в центре площади можно встретить знакомую фигуру, черты, которые узнаются из десятков мелькающих лиц.

Свернув на Адмиралтейский, я заглянул в Александровский сад, пустынный в это время, глубоко вдохнул утренний воздух, обычно растворяющий раздробленные отрывки разговоров. Засунув руку в карман, я нащупал книгу, которую забыл вытащить и положить на полку, где для нее уже было приготовлено место. – Сразу заметил, – подумал я и машинально покачал головой, – немец. – Я достал книгу и раскрыл ее, нащупав согнутый уголок страницы, которая не поддавалась мне в «Роге», и на секунду представил, как нелепо выгляжу с замусоленной книгой в руке, стоящий под массивным деревом, в то время как любой нормальный житель этого города спешит в другой конец или в центр с окраины, чтобы выпустить очередной номер журнала или продать на два стула больше, чем вчера, а может, чтобы навестить старую бабушку, давно переставшую отличать дочку от внучки, или прочитать лекцию о категорическом императиве Канта. Глаза забегали по строчкам, пожирая мелкий шрифт.

«Итак, бесконечным преимуществом является то, что мы можем отчаиваться, и, однако, отчаяние – это не просто худшее из страданий, но наша гибель. Обыкновенно отношение возможного к реальному представлено иначе, поскольку преимуществом является, например, возможность быть тем, кем хочешь, но еще большим преимуществом является быть таковым, иначе говоря, переход от возможного к реальному есть прогресс, восхождение. Напротив, когда мы возьмем отчаяние, окажется, что с переходом от потенциального к реальному имеет место падение, и бесконечное превосходство потенциального над реальным как раз и служит здесь мерой падения. Похоже, что подниматься – это не быть отчаявшимся. Однако наше определение все еще остается двусмысленным. Отрицание здесь – вовсе не то же, которое означает не быть хромым, не быть слепым и т. д. Ибо если возможность не отчаиваться равняется абсолютному отсутствию отчаяния, то прогрессом будет как раз отчаяние».

Я проник в текст и ясно увидел все, что хотел видеть и знать. Я еще сомневался, нужно ли выбиваться из сил, чтобы потерять преимущество, которое имеет отчаявшийся над всеми остальными, кто отсекает в себе возможность отчаяться, живет реальностью, но не представляет, что такое ощущение потенциального, того, что еще не наступило, но уже чувствуется по малейшим деталям, едва заметным признакам, намекам, исчезающим после того, как наступает ожидаемое. Я не заметил, как солнце вылезло из-за туч, собравшихся в кучу и плывущих в сторону от шумного проснувшегося города. – Так, – я прервал чтение и посмотрел на плотно утрамбованную дорожку, покрытую свежими следами ботинок и каблуков, – от возможного к реальному? – Усмехнувшись, я закрыл книгу, предварительно подогнув уголок страницы, и аккуратно положил ее в карман.

Еще студентом я с удивлением замечал, что многие люди абсолютно непринужденно считали себя цельными развитыми личностями. Их цельность заключалась в том, что они могли читать на иностранном языке, могли расшифровать те или иные события, но никогда не утруждали себя жизнью вне собственных представлений, не догадываясь, что в чужих головах все могло быть устроено совершенно по-другому. Они создавали целую систему принципов, о сути которых не имели ни малейшего представления, потому как не вдумывались, а лишь передавали их словами, наивно представляя, что выслушанная мысль находит смысл благодаря слову. – Где они все сейчас, их убежденность и уверенность в себе? – спросил я, выходя из Александровского сада. Солнечные лучи купались в лужах, играя ярким отражением и заставляя всех щуриться. Я приподнял ворот куртки и положил руку поглубже в свободный карман. Еще не прогретый воздух грубо касался кожи. Вдоль тротуара проносились машины, замедляя ход перед светофором с горящей стрелкой. Я прикрыл глаза то ли от яркого солнца, то ли от удовольствия, что наступивший день пока не поставил неразрешенных задач. Трудности, которых я старательно избегал с некоторых пор, когда чувствовал, что расставание с женщиной (казавшейся мне всем тем, чего ждешь и побаиваешься увидеть в незнакомом человеке) или потеря клиента являются следствием одних и тех же проблем, не похожих и даже абсурдных на первый взгляд, приводили всегда к выводам, о которых не хочется думать, тем более признавать, что они относятся именно к тебе.

Намаявшись от отголосков прошлого, заставшего меня прямо на набережной, я остановился и посмотрел по сторонам. Сейчас не нужно было напрягаться и думать – достаточно было наблюдать за плывущими по Неве корабликами, наполненными еще сонными туристами, за школьниками у Медного, нехотя слушающими очередную скучную историю экскурсовода, и старичками, бодро перебегающими через дорогу, чтобы понять, что время давно уже остановилось. Я повернулся спиной к реке и облокотился на каменный парапет, вглядываясь в лица школьников. На расстоянии они все были похожи.

– Коллега, здорова, – послышался знакомый голос.

– Салю-ю-ю-ют!

– Ну вот даже и не знаю, случайно ли встретились или нужно было выбрать такой маршрут, чтобы увидеться? Хотя нет, шел бы я по другой стороне, встретились бы не скоро, поумневшими и просветленными, – едко улыбаясь, сказал Вадик.

– И я рад тебя видеть. В наши годы, пока маразм не завладел окончательно умом, надо чаще встречаться, мало ли что может произойти!

– Я сейчас на выставку иду, просто охуительную, – он хитро прищурился, – выставка прозрачной скульптуры в Петропавловке. Это огонь!

– Идем, – подхватил я, заражаясь его улыбкой.

И действительно, когда он улыбался, раскрытый рот занимал все лицо, доходил до самых глаз, а подбородок поднимался, щеки, покрытые рыжей щетиной, становились круглыми, ноздри чуть расширялись, и в глазах появлялся упрек, почему ты все еще размышляешь, засмеяться в ответ или просто ухмыльнуться из вежливости.

– Я был на открытии. Это такой успех. Хотя к вечеру остались только мы с автором, дела это не поменяло. Какой на хер Роден!

– Надо бы еще коллегу Кускова позвать, а то он совсем редко звонит, а потом выясняется, что идет по пятам по тем же улицам, околачивается в заведениях, где мы бываем, но никак не может нас догнать.

– Он снова мотался в экспедицию, пару дней как вернулся. Вообще надо бы набрать его, – неуверенно предложил он.

Я достал телефон и с важным видом позвонил. Кусков пообещал вскоре присоединиться.

– Так вот, – продолжил Вадик, – я лично проведу экскурсию, потому что надо будет обратить внимание на некоторые нюансы. Как искусствовед и филолог, могу сказать, что это будет уникальное путешествие.

– Снова театр одного актера?

Он промолчал.

Я не очень понимал, не знал твердо, что сейчас происходило в его жизни, чем он занимался, где жил и куда ходил, но любая жизненная программа, которую он мог поменять дважды или трижды в день, казалась вполне естественной. Он снова по привычке начал обучать меня смотреть и видеть то, что невозможно разглядеть, даже если очень постараться. Он мог вдруг остановиться на улице, нырнуть в арку и упереться взглядом в фасад напротив, открывая совершенно неповторимый вид, затем пройти во дворик, где оказывалась статуя или расписанная стена, местами покрытая плесенью, восторженно удивиться и выскочить из арки, рассказывая о своих впечатлениях. Город давал ему возможность идти вперед и иногда останавливаться, находить ключ к громкому смеху или разочарованию, которое быстро забывалось.

– Вот эту штуку я хочу принести в жертву, – не унимался Вадим. – Она досталась мне случайно, я нашел ее уже испорченной где-то во дворах Лиговки, но все равно продолжал пользоваться, особенно когда нужно было протиснуться в вагон поезда или пройти сквозь очередь в магазин. Ты знаешь, что я всегда рассеянный, занят мыслями об узорах, начерченных соседскими жучками на потолке, или проблемами расщепляемости протеина, но именно с помощью этой незаменимой вещи я прокладывал себе путь.

Он замедлил шаг, смахнул потертый портфель с плеча, засунул в него руку по локоть и вытащил мятый пакет, в котором была сломанная в трех местах деревянная трость.

– Но как ты ей пользовался в таком виде? – спросил я, рассматривая трость.

– Да ведь окончательно сломалась она только вчера, когда я пытался запрыгнуть в лифт, – с грустью объяснил он. – Двери уже закрывались, но я не успел забежать внутрь, она осталась между ними. Этот дурацкий механизм не пощадил такую старинную и полезную вещь, как не ценят настоящие идеи, рожденные в наших светлых головах.

– И что ты хочешь с ней сделать? – поинтересовался я.

– Принести в жертву, – строго произнес он. – Мне непросто расстаться с этой вещью, ее нельзя просто швырнуть или запихнуть в переполненную урну, в которой за день накапливается множество однотипных пустых вещей. Превратить эту старинную трость в мусор у меня не поднимется рука.

– Может, стоит ее починить? – наивно предположил я.

– Нет, ни в коем случае. Это будет вмешательство в саму историю – историю этой вещи и ее хозяев, которые пользовались ею долгие годы, а теперь она несет отпечатки их ладоней и пальцев, следы времени, которое будет уничтожено, если ты ее починишь.

– Тогда мы должны устроить торжественные проводы!

– Вот именно, – обрадовался Вадик, – я знал, что ты поддержишь меня в этой непростой ситуации. Мы должны найти такое место, где ее подберут, она сможет найти нового хозяина – человека, который не будет пытаться приспособить ее к своим нуждам, не будет искать ей нового применения, а просто смирится с тем, что эта трость – символ уходящего времени, который нужно сохранить.

– Но тогда придется оставить ее на видном месте и ждать человека, который покажется нам достойным для этой миссии.

– Совершенно верно, только проще будет оставить ее в труднодоступном месте, куда сможет добраться только истинный ценитель.

– Музей? – я улыбнулся.

– Музей был бы выходом, если бы не рыночный подход. Ведь они будут оценивать не саму вещь, а возможность заработать на ней – продать или выставить. Нет, там нас не примут, как, собственно, не принимают главную идею существования музея – остановку времени.

– Тогда стоит, может быть, закинуть ее по частям на фонарный столб или дерево, чтобы случайные люди не смогли обнаружить ее?

– Идея неплохая, но существует опасность, что кто-нибудь из работников или дворник найдут ее и распорядятся неподобающим образом, а этого нельзя допустить.

– Я сдаюсь, идей больше не осталось.

– Так, на самый верх Ростральной колонны нам не забраться, лестницы закрыты, поэтому я предлагаю попытаться забросить ее в ростры – отличное место, история будет храниться рядом с историей.

– У меня на примете нет лучшего места.

Мы подошли ближе к южной колонне и по очереди начали закидывать обломки трости. К удивлению, никто из прохожих не замечал наших попыток сохранить историю, и только знакомый силуэт на велосипеде появился из потока проезжавших машин.

– Коллеги, никак вы хэппенинг без меня проводите? – спросил Кусков, вплотную подъехав к колонне.

– Современное искусство должно всерьез взяться за спасение истории, чем мы сейчас и занимаемся, – сказал Вадик.

– Это прекрасно, коллеги.

– Старинная трость обретает вторую метафизическую жизнь, – добавил я, забросив последний обломок.

– «Из будущего в прошлое». Так назовем эту благородную акцию, – добавил с удовлетворением Вадик, и мы пошли к Петропавловке.

– Коллега Кусков, дайте прокатиться мне на велосипеде, пока не пришло время начать экскурсию, – обратился он к нашему товарищу, который всем своим видом показывал, что он истинный археолог, внимательно наблюдал за каждым метром пути, небрежно подмечая, что по нашему маршруту ходили некоторые великие жители этого города.

– Ну, хорошо, хорошо, только не дави людей, – нехотя согласился Кусков и отошел от велосипеда.

– Вот только потренируюсь на этой старухе, хотя и мама с коляской может превратиться в успешный эксперимент.

Ехал он неуверенно, теряя равновесие и бросая руль.

– Почему у тебя не ручной тормоз? – недовольно спросил Вадик и тут же начал громко ругаться.

– Да потому что этот велосипед не для таких клоунов, как вы.

– Так, еще одно оскорбление, и я возьму с вас деньги за экскурсию, – разозлился он, стараясь разогнаться.

Неспешно мы дошли до пляжа Петропавловской крепости, узнавая подробности последних событий, удачных и не совсем. Оба они любили играть в интеллигентов, разговаривать намеками, используя огромное количество переделанных цитат и исковерканных фактов, держа всех вокруг в напряжении, чтобы не попасть в очередную ловушку. Кое-кто мог прийти в отчаяние в их обществе, почувствовать себя ничтожным, не способным присоединиться к этой игре, в которой и заключался чаще всего смысл любого диалога между ними.

– Нет, я не могу взять такое и повесить у себя даже на даче, – прошипел Вадик, рассматривая сомнительные акварельные рисунки девушки из благотворительного фонда. Он начал рассуждать о смещенной перспективе, отсутствии светотени и слабом чувстве цвета у автора.

– Ты-то вряд ли лучше нарисуешь, – подметил Кусков.

– Я хотя бы и не берусь, не стараюсь, а уж тем более не предлагаю свои художества, которых, к счастью, и нет. Ты так странно оправдываешь автора, что мне кажется, я знаю, кто написал эти картины.

– Какая самокритика, – не удержался я.

Мы наскребли немного мелочи и отдали девушке, оставив при этом работы.

– Все-все, мы уже почти пришли, пора начинать.

Он передал велосипед хозяину и слегка выдвинулся вперед:

– Прежде чем начать, я должен отметить, что это не первая выставка данного скульптора, и с каждой новой его творчество обретает мощь, чувствуется рост мастерства, идеи воплощаются с легкостью и точностью, результат становится все более убедительным. Проходите.

Вадик пригласил нас зайти в Государев бастион.

– Эта выставка отнюдь не ломает известные формы, но и не создает новые. Она учит открывать привычные для нас формы совершенно по-другому, исходя из актуальных проблем современности. К примеру, вот эта работа, – он указал на спящую пастушку, стоящую на четвереньках и держащую в зубах виноградную лозу. – Самое главное, так сказать, суть осмотра заключается в том, что не стоит разглядывать тело прекрасной пастушки, строить догадки о лозе как символе, интерпретировать ее состояние как комплекс Электры. Нет, все это лишено смысла, когда для вас откроется совершенно новый подход. Смотрите на пространство, воздух, который находится под ее животом, между руками и ногами, тогда вы увидите настоящую скульптуру. Пусть это и типичный полупустой зал с обшарпанными кирпичными стенами, без интересных предметов за исключением композиции, все равно самым главным остается движущееся пространство форм, прозрачных, поэтому легко воспринимаемых. Безусловно, не стоит сожалеть о присутствии тела, лозы и всей массы символов, содержащихся в этой работе, поскольку все это лишь антураж для более глубокого понимания замысла автора, отсылающего нас не к истории искусства, а к сиюминутному переживанию, которое доступно лишь сейчас, в первый момент, когда открывается истина.