Текст книги "Сказки русского ресторана"

Заплетин не очень любил танцевать, хотя всегда завидовал мужчинам, которые умели танцевать какой-нибудь Венский медленный вальс, свинг, джайв, да неважно что. Но ходить на уроки танцев ему всегда что-то претило. Он пытался найти объяснение, почему одни мужчины любят танцевать, а других от этого просто воротит. Он приблизительно решил, что в мужчинах, любящих танцевать, очевидно, меньше мужских ген. Но сам сомневался в таком выводе. Над мужчинами, танцующими в балете, возможно, потешаются техасские ковбои. Но, скажем, в танго любой мужчина, да ещё в шляпе на глаза, с суровым лицом и пристальным взглядом, как нож, летящим в глаза партнёрши, разуверит любого ковбоя в том, что танцы только для женщин.

Однажды знакомые корейцы, которых звали Сунг и Уна, посадили Заплетина в машину и повезли в отель “Хаятт Ридженси”. Они пригласили его на ужин, но ужин вдруг оказался с сюрпризом. В отеле, оказывается, проходил чемпионат по бальным танцам, и корейцы, им было под шестьдесят, участвовали в этом чемпионате в группе любителей-танцоров.

– Очень красочное представление, – объяснили они по дороге. – Соревнования чередуются с показательными выступлениями наилучших танцоров мира, а также с танцами всех присутствующих.

Да, в самом деле, чемпионат был больше похож на представление. Всё было красивым – музыка, танцы, костюмы танцоров, и сами танцоры. Единственный минус – время от времени почти все зрители танцевали, и все почему-то очень неплохо, а Заплетин в этом не мог участвовать и оставался за столом, попивая сухое вино. В один из периодов такого, вполне комфортабельного одиночества, Сунг и Уна вернулись к столу вместе с красивой изящной женщиной.

– Кэрол, – представил её Сунг. – Она обучает нас бальным танцам. А здесь она в качестве члена жюри. Кэрол, а это наш русский друг, который стесняется танцевать.

– Зачем же стесняться, – сказала Кэрол. – Слышите, румба начинается? Хотите, я приглашу вас на румбу? Не бойтесь, вы даже не заметите, что не умеете танцевать.

Заплетин, конечно, сопротивлялся, но она так прекрасно ему улыбалась и так грациозно ладошку протягивала, что отказаться было бы грубостью. Он шёл за ней, как на сладкую казнь. Она сотворила какое-то чудо: он с ней танцевал незнакомый танец так, как будто умел танцевать. Какими-то неуловимыми движениями она поворачивала его, опережала его ошибку и как-то ловко её корректировала.

Сунг и Уна зааплодировали, когда Заплетин вернулся к столу, весь розовея от возбуждения, которое больше спровоцировала не румба, а близость к красавице Кэрол. Теперь он смотрел не на танцующих, а только туда, где сидело жюри, и время от времени видел Кэрол, когда её никто не заслонял. Объявили показательное выступление танцевального ансамбля “Котильон”. Ансамбль представила та же Кэрол, – она, оказывается, являлась его организатором и руководителем. В “Котильоне”, – сказала она в микрофон голосом диктора на телевидении, – я детей обучаю не только танцам, но и правилам хорошего поведения, например, этикету за столом.

Заплетин по уши втрескался в Кэрол, как влюбляются на расстоянии в киноактрису или модель, то есть влюбился, понимая, что она ему не доступна. Но вскоре после того события он пролистывал воскресную газету, и наткнулся на статью о “Котильоне”, с адресом и телефоном этого ансамбля. По его давнишней теории, ничто не случалось просто так, и значит эта статья в газете означала обещающее продолжение. Но как и с чего начать продолжение?

Повод с ней встретиться мог быть один: какие-то совместные дела. Однажды, оказавшись в настроении, приятно приподнятом алкоголем, он отважился позвонить по телефону “Котильона”. Скорее всего, полагал он, трубку либо снимет секретарша, либо там будет автоответчик. Но трубку сняла вдруг сама Кэрол. Он напомнил ей о себе, сказал, что в восторге от того, как танцуют её ученики. Предложил рекламу её классов. Пригласил на одну из своих лекций о классических композиторах. Намекнул на то, что подобные лекции, с уклоном, конечно, в детскую сторону, могли бы стать совместным предприятием. Всё это он выпалил залпом. И тут же, не давая ей ответить, предложил обсудить всё в личной беседе, и почему бы буквально не завтра, и почему бы не в ресторане, удобно расположенном для неё. Кэрол помедлила и…согласилась. Заплетин вытер со лба пот и ногами что-то эдакое отплясал. Чтоб меньше при встрече волноваться, он по дороге в ресторан приобрёл бутылочку рома и опустошил её в машине. Беседа у них вполне получилась. Она, кажется, не заметила, что собеседник был несколько пьян. Он живо рассказывал о России. Она кое-что о себе поведала. Потом он хотел затронуть дела, но она вдруг куда-то заторопилась. О дальнейшем они не договаривались, только решили созвониться. На прощанье, рядом с её “Ягуаром”, он её в щёку поцеловал, вдохнул тонкий запах её духов, и его закружившуюся голову прострелила шальная мысль: а что если он сейчас её в губы? Но не осмелился, конечно.

Он был влюблён, он хотел её видеть. Выследил, где она живёт, и утром следующего дня сидел в машине вблизи её дома, но не напротив, а чуть в сторонке, как будто он приехал к соседям и вынужден их пока подождать. Когда она выйдет и сядет в машину, он поедет за ней следом, столкнётся в каком-то общественном месте…

Часа через три она вышла из дома, но не одна, а вместе с мужчиной лет сорока, не старше пятидесяти. Такие мужчины по вкусу женщинам. Поживший, а значит, со всяким опытом, с телом атлетического сложения, с лицом мужественным и загорелым. Такие же лица у актёров, которым всегда достаются роли положительного героя. Одет в отменный костюм с галстуком, и даже из нагрудного кармана выглядывал белый треугольник, – такого мужчину легко представить взбегающим в собственный самолёт, летящий в Лондон, Пекин, Сингапур. “Муж ли, любовник, – какая разница”, – подумал насупившийся Заплетин, наблюдая за тем, как человек, спавший ночью с его любовью, проводил её до машины, они обнялись, поцеловались, и “Ягуар” тронулся с места. Заплетин не стал заводить машину, он ждал, когда и мужчина уедет. Но тот вдруг приблизился к Заплетину и знаком попросил открыть окно.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – спросил он с улыбкой, не сочетавшейся с холодными пристальными глазами такого ярко-синего цвета, какой случается у ледников.

– Спасибо. Я ничего. Я жду, – сказал Заплетин с плохим ощущением.

– Кого вы здесь ждёте, могу узнать?

– Знакомых, – сказал Заплетин.

– Вот как, – мужчина усмехнулся. – Если вы ждёте каких-то знакомых, почему вы уже несколько часов неотрывно смотрите на наш дом? Да-да, мы давно заметили вас. Даже, пардон, бинокль использовали. И знаете, Кэрол вас узнала. А, – говорит, – это тот самый, что пригласил меня в ресторан обсудить, как будто, совместное дело, а сам приехал едва ли не пьяным. Боюсь, он меня начинает преследовать.

– Да что вы! Никого я не преследую, – разыграл возмущение Заплетин.

– Вот и ладно, – сказал мужчина. – Я мог бы вам врезать за враньё, но помилую до следующего раза. Надеюсь, другого раза не будет. А если Кэрол ещё вас увидит в непосредственной близости от себя, а меня рядом с нею не окажется, я лишусь, к сожалению, удовольствия лично набить вам морду, но, как адвокат, я приму меры для вас более неприятные. Ну как, мы с вами договорились?

Оправдываться было бесполезно, и Заплетин в ответ кивнул. Ситуация, конечно, унизительная, но позвольте утешить героя нашего: все, даже люди с душой ангела, влипают в унизительные ситуации. Мужчина уселся в красный “Феррари”, позвонил кому-то по телефону, показал Заплетину средний палец, чем унизил его ещё больше, и, как гонщик, рванулся с места. Возможно, он отправился по делам, но Заплетин слегка себя взбодрил спекулятивным предположением, что этот мужчина для Кэрол – любовник, и сейчас возвращается к жене после, якобы, ночного перелёта.

История с Кэрол случилась недавно, и была неприятным воспоминанием. А в будущем, лет через десяток, Кэрол, возможно, так же вспомнится, как девушка из Резекне. Как сетуют многие старики, недовольные настоящим: в прошлом всё было значительно лучше.

Глава 13. Озорная юбчонка

К столу, за которым в большой компании воссоединившейся семьи сидела девочка с белым бантом, приблизился незнакомец. Изящно склонившись над матерью девочки, он пригласил её на танец. Женщина сделала лицо, на котором она попыталась скрыть сиюминутные эмоции, точный возраст, несовершенства, однако не сумела утаить голубоватую бледность губ, окаймлённых ярко-красной помадой, большую часть которой украли стёкла бокалов и еда. Не смогла она также от взгляда мужчины укрыть результат увядания кожи и её нездоровую одутловатость, вызванную многолетним одиночеством и ежевечерним алкоголем. Не удалось ей разгладить морщины от слишком рано сбежавшей молодости, от сложностей брака и развода, от неудачных попыток сблизиться с состоятельным, добрым, надёжным мужчиной. Незнакомец терпеливо переждал ту непременную игру, которую женщины затевают, чтобы мужчины к ним отнеслись с уважением и интересом, и которая состоит из смеси фальшивого недоумения, оценочно-скептического прищура, колебания с акцентом на отказ, и в конце – лишь из вежливости – согласием.

Незнакомец держал наготове руку, услужливо согнутую в локте, и это ей очень пригодилось, поскольку, вставая из-за стола, она пошатнулась почти как от старости, но мелким смешком объяснила тут же, что пошатнулась от охмеления и оттого, что давно не вставала, и, ухватившись за незнакомца, пошла на заплетающихся ногах к переполненной танцплощадке. Там, среди тесного окруженья, они, как и все их окружающие, стали с ноги на ногу переминаться и покачиваться под песню:

“Простая, простая девчонка, дурнушка, каких миллион, идёт по дороге и звонко поёт про лихой эскадрон. Простая, простая девчонка, ты вольного ветра сестра, твоя озорная юбчонка летает, как пламя костра”.

– Прекрасная песня, – сказал незнакомец.

Партнёрша взглянула в его лицо, пытаясь понять, он всерьёз или шутит.

– Не знаю, – пожала она плечами.

– Слова, если вдуматься, дурацкие, и придумать их мог только болван, – говорил ей мужчина так близко к уху, что она ощущала его дыхание, и ноги её ещё больше слабели. – Но вот что случается нередко с бездарными песенными опусами: если не вдумываться в содержание, а смешать все слова, как попало, в кучу, пустить эту кучу по рельсам мелодии, и сделать конечной станцией уши, то общий эффект от такого опуса может быть очень неплохим, – как, скажем, мазня авангардиста, в которой нелепо искать смысл, но краски так лихо объединяются, что создаётся приятное ощущение. Что вы думаете об этом?

“Не знаю”, – едва не сболтнул язык, но как-то сдержав стандартный ответ, которым женщины прикрывают…, – бог его знает, что прикрывают, – она сказала:

– Вы, может, и правы.

– Если хотите знать моё мнение, я не задумываюсь над тем, какое лицо у простой девчонки, а мне любопытно представлять, что у девчонки под юбчонкой, под её озорной юбчонкой, летающей, словно пламя костра. И ещё мне приходит в голову не вполне приличная мысль, что девчонка не прочь задрать юбчонку для любого бойца из эскадрона, если не для целого эскадрона.

– Вы скажете! – хихикнула партнёрша. – Послушать вас, уши сразу вянут.

– Не беспокойтесь, не завянут, – незнакомец вспыхнул такой улыбкой, что у партнёрши заныло сердце.

– Кстати, – продолжил он с той же улыбкой, продолжая мучить её желанием познакомиться с ним поближе, – кстати, нам пора бы и познакомиться. Моя фамилия Абадонин. А вас как, позвольте спросить, зовут?

“Ах, он какой!” – подумала женщина и охотно раскрыла свою личность:

– А я – Мария Харпакина.

– Мария. Маша. Какое имя!

Он извлёк из кармана визитку.

– Мария, а я вас не просто так, не только на танец пригласил. Вот, я хочу вам дать свою карточку.

Мария приблизила визитку почти вплотную к её глазам, но не смогла ничего разобрать ввиду недостаточного освещения и прогрессирующей близорукости.

– Я рекламный агент, – пояснил Абадонин. – Я подыскиваю людей для участия в коммерческой рекламе. Как только я увидел вашу девочку, я тут же подумал, что ей непременно надо попробовать телевидение. На такие лица большой спрос. А платят… Да вы и сами знаете, как щедро платят на телевидении.

– Вот уж не думала, не гадала…

– Позвоните мне завтра, – прервал Абадонин. – Тем временем, подумайте о том, как сделать хорошие фотографии. Девочке нужен набор фотографий в разных позах, в разной одежде, при комнатном и уличном освещении. Вам нужен мастер высокого класса. Вам повезло: как раз сегодня один замечательный фотограф присутствует в этом ресторане. Хотите, я вас с ним познакомлю?

Определив по лицу Марии, что она ответит либо не скоро, либо ответит пустым не знаю, и с таким пожатием плеч, что только по этим словам и жесту можно понять, почему её жизнь всегда складывалась не так, – так вот, не теряя больше времени, Абадонин сжал локоть Марии и провёл её в сторону стола, за которым празднование дня рождения достигло такой высокой точки, что после неё – всё только вниз.

– Вот, познакомьтесь, – сказал он Марии, подведя её к Перетятько. – Мой друг, и лучший детский фотограф.

Жирные лица не так подвижны, как лица людей, следящих за весом, и посему на лице Перетятько изумление выразилось не игрой соответствующих мышц, а широко разинутым ртом. Звучным хлопком по спине фотографа Абадонин заставил рот захлопнуться.

– Слегка подавился, – пояснил он. – Но это было, к счастью, не удушье, которое вызвано куском, застрявшим в дыхательном проходе. Мы с моим другом давно не виделись, моё появление здесь сюрприз, вот он от этого и не успел проглотить крупный кусок цыплёнка, который поленился прожевать, и тот застрял в начале пищевода. От моего хлопка по спине кусок тот вернулся из глотки в рот и – видите, он его прожёвывает.

Пока Перетятько кусок прожёвывал, Абадонин шепнул ему на ухо:

– Желаете девочку фотографировать? Не просто клик-клик, и кто там следующий. А с уклоном в художественную фотографию. Как рекламный агент, могу вас заверить: за такими девочками охотятся телевизионные рекламодатели.

Всё ещё никак не понимая, отчего незнакомец назвался другом, и почему его представляет, как лучшего детского фотографа, Перетятько хотел ответить ага, но ещё не прожёванный цыплёнок не пропустил ага наружу, и получился только кивок.

– Дайте мамаше свою визитку, – распорядился Абадонин. – И возьмите её телефон.

Проследив, что формальности эти выполнены, Абадонин отвёл Марию к дочке. Перетятько был сильно обескуражен и тем, что его разрекламировал совершенно незнакомый человек, и тем, что он назвался лучшим другом, но его настроение, тем не менее, изменилось в лучшую сторону от того, что девочка с белым бантом скоро будет его клиенткой.

Увы, нам снова пришлось натолкнуться на ту пагубную страстишку, ради которой Перетятько эмигрировал из России, из-за которой он лишился своего успешного бизнеса и сейчас за оскорбительную зарплату был вынужден вкалывать в химчистке. С большой неохотой, но ради правды, автор вынужден проследить за воспоминанием Перетятько, спровоцированным девочкой с бантом, и которое, как многие воспоминания, нахлынуло, не спрашивая разрешения.

Как-то он приехал в совхоз, которому некий патриот дал имя “Памяти 13-ти Борцов”. Похоже, эти тринадцать борцов сражались за неправильные идеи, и жизнь за них пожертвовали напрасно, поскольку столь убогой деревушки Перетятько ещё и не видал. Гостиницы там, конечно, не было, как и в других деревнях района, да и само слово гостиница там вызывало ассоциации с чем-то сверкающим, заграничным, а у кого-то и с чем-то похабным.

Не натренированный молчать в присутствии другого человека, он, тем не менее, научился не использовать дерзкого слова гостиница. Добравшись до нового местечка, он подходил к какой-нибудь бабке, которая, если не ливень с градом, трескучий мороз, недомогание, – которая тощим своим задом, утеплённым слоями мануфактуры, отполировывала скамейку перед старым своим обиталищем, где родился её покойный муж, выросли дети, надвинулась старость, и наблюдала, что происходит в пространстве, доступном слабым глазам.

– Красиво у вас, – говорил Перетятько, осторожно присаживаясь на скамейку, такую же старую на вид, как её пожизненная госпожа. Ибо, если не осторожно, и скамейка, и он, и бабка могли бы болезненно обрушиться под внезапно добавившимся весом примерно в двести сорок килограммов.

      Удостоверившись, что скамейка, тихо потрескивая и покачиваясь на подгнивших в земле ногах, дополнительный груз всё же выдерживала, он с притворным восхищением на лице начинал нахваливать красоту, в которой присутствовали развалюшки не лучше, но и не хуже бабкиной, скелеты заборов, лужи, колдобины, спящая чумазая дворняжка, петух, вяло следующий за курицей, которую готовились прирезать за хроническую бесплодность, в которой повинна была не она, а импотенция петуха. Потом он оборачивался к бабке и заводил с ней разговор или, точнее, монолог, во время которого бабка кивала, а он витиевато сообщал, что он – фотограф в районном центре, приехал сюда в командировку запечатлеть красоту жизни, и заодно не возражал бы пофотографировать желающих. А, кстати, не знаете ли, бабуся, у кого тут возможно заночевать, – за деньги, конечно, не бесплатно. Деньги, чего тут, соблазняли первую попавшуюся бабку.

Вот у такой именно бабки из “Памяти 13-ти Борцов” он однажды остановился. За ерундовое вознаграждение старуха известила близлежащие дома о прибытии столичного фотографа, который дёшево и сердито согласен отщёлкать всю семью, а деньги при этом не возьмёт, то есть возьмёт, но только завтра, и если фотографии понравятся. Звучало всё это, как дармовщина, на которую только дурак бы не клюнул, и все тут же начали принаряжаться, вылезать на скамейки у домов, оповещать других соседей, – иначе, деревня оживилась, как в день всенародного торжества.

Отщёлкав всех желающих увековечиться, Перетятько набросился на похлёбку, поверхность которой переполняла флотилия толстеньких шматков, на вкус оказавшихся чистым жиром, а несовершенства той похлёбки он частично перечеркнул половиной буханки чёрного хлеба. А потом ещё целую пару часов сибаритствовал у самовара, надуваясь жидким чаем и посасывая сахар в виде крошечного осколка.

Бабка любила поговорить, но ей в этот раз не повезло блеснуть историями из прошлого; ей лишь с трудом в монолог фотографа удалось вклинить кое-что о себе. А именно: пьяницу схоронив (слово муж она ни разу не употребила), она много лет куковала одна, но недавно скончалась младшая дочь и за собой оставила девочку; ту, как полную сироту, государство хотело забрать в детский дом, но бабка её отвоевала, так они вдвоём и поживали.

Тут же, как будто для подтверждения, явилась замызганная девчонка, на вид от шести до восьми лет. Отругав, что шаталась бог знает где, бабка ей сунула хлеб и похлёбку, и внучка исчезла в угол домишки, где стала украдкой вылавливать жир и кидать его в тёмный угол (чтобы потом, украдкой от бабки, бросать его в пасти соседских псов), а потом занялась чистописанием и арифметическими задачами.

От чая, пусть слабого, но в количестве, фотограф достаточно взбодрился. Он отыскал в доме чулан, в котором создал красное освещение и незамысловатую лабораторию для проявления фотоплёнок и печатания фотографий, провозился там до первых петухов, а потом тихо, почти на ощупь забрался на печь, где ему постелили.

Проснулся он вскоре оттого, что его трогали под одеялом за одно интимное место. Перетятько попробовал понять, где он находится и с кем (поправимся: приятные ощущения вначале задали вопрос: с кем?). Вид его жиром облитого тела и под стать ему рыхлой морды не вызывал у дам аппетита, поэтому он в своём городке женщинами не был избалован. В его узкую железную кровать, в которой он едва умещался, изредка всё ж залетала плоть, противоположная мужской, но большинство таких происшествий оставляли залётных птиц в недоумении, раздражении и сексуальном дефиците, поскольку непьющий толстый мужик в постели оказывался импотентом. Конечно, его это тоже раздражало, а больше – тот факт, что на самом деле он импотентом не являлся, поскольку ночами, по утрам, либо в ситуациях одиночества у него всё было в полном порядке. В деревнях Перетятько везло больше: там мужики умирали, как мухи, от чрезмерного алкоголя и связанных с пьянками происшествий, и женщины совсем не придирались к любому лицу мужского пола.

“Бабка! – подумал Перетятько, вникая в приятные ощущения. – Во, старушенция! Bо даёт”! Он захотел, чтоб его потрогали немного в другом месте, повёл свою руку к руке бабки, и наткнулся на тоненькие пальчики, сладко гулявшие по территории, запретной для маленьких детей. “Девчонка”! – подумал он в изумлении, хотел откатиться от греха, но получилось совсем другое: ручонка дёрнулась под его пальцами, как испуганный воробей, хотела вспорхнуть и улететь, но её успела перехватить широкая мягкая ладонь, и вновь посадила её на ствол. Когда мужское тёплое семя обрызгало девочкино лицо, она испугалась, заколотилась под тяжёлыми одеялами, рванулась с печи и свалилась на лавку, на которой спала бабка.

Девочке очень повезло свалиться на мягкий бабкин живот, а не на твёрдое дерево лавки или, что хуже, упасть на пол. А бабка, конечно, заорала – и от боли, и от испуга, но, слава богу, тощая внучка по весу была если не кошкой, то не больше, чем три кошки, иначе, всё получилось так, как если бы с печки на бабкин живот одновременно свалились три кошки; в результате, живот бабки не лопнул, и ничего в нём не нарушилось, лишь только ускорились и завершились процессы, называемые естественными.

Перетятько лежал, тяжело дыша, слушая звуки переполоха, с ужасом думая о последствиях пережитого удовольствия. Девчонке, однако, хватило ума умолчать о причине её падения, фотограф сделал вид, что не проснулся, а бабка, исподнее простирнув и поменяв его на сухое, и не забыв отругать девочку, послала её досыпать на лавке.

– Ах, эти русские тёплые печи! – воскликнули рядом с Перетятько.

От этого внезапного восклицания его собственная слюна плеснула в дыхательный проход, и он закатился в неистовом кашле. Абадонин, оказавшийся за столом, ударил Перетятько по спине, кашель моментально оборвался, и Абадонин продолжал:

– Не всё обожаю в русской деревне, но к русским печам – нежнейшие чувства. Бывало, вскарабкаешься на печь, в душный, дымком пропахнувший сумрак, и часто это не сумрак даже, а непроницаемая темнота. Утонешь коленями в матрацах, полезешь по качающимся кочкам сквозь ворох заскорузлых одеял, пахнущих старой пылью и пеплом, нащупаешь что-то вроде подушки, завалишься, на спину перекатишься, закроешь глаза, и ощущение, будто падаешь в мягкую пропасть. И, о как мечталось в неё проваливаться в сопровождении нежного тела! Один, в томительных грёзах о рае, с усладой внимаешь звукам вокруг: мурлыканью рядом возникшей кошки, тихому потрескиванию поленьев, мокрому, с хрипами, кашлю хозяина, сварливому голосу старухи, хныканью упрямого младенца, которого пытается усыпить тихая песенка юной мамочки. О, крыша мира, с которой слетаешь в самую суть настоящей жизни, в прелесть фантазий о юной мамочке, в сон, за которым другой сон… Так дербалызнем за русские печи!

И этот восторженный монолог Абадонин закончил так логично, что нет даже смысла пояснять, как именно он закончил. Перетятько, как и следовало ожидать, тост Абадонина не поддержал из-за возможности мигрени.

Глава 14. Рецепт интересной жизни

В очередной свой перекур армян навестил солист Тигран. Белка ему прыгнула на колени, сунула руку под белый пиджак, гладила там звериную грудь и шептала ему на ухо:

– Ты знаешь такую скороговорку: милая Мила мылась с мылом. Намылилась, смыла – так мылась Мила. Ну-ка, Тигрик, быстро скажи.

Тигран начал, но тут же запутался.

– А ты меня мылом сегодня помылишь? – спрашивала его Белка.

– Помылю, помылю, – Тигран отвечал.

– А смоешь мыло? – шалила Белка.

Что-то стало её тревожить, она обернулась и взглядом столкнулась со взглядом незнакомого мужчины. Для неё это было непривычно – оборачиваться на взгляды, она ещё девочкой привыкла, девочкой стройненькой и смазливой, что на неё всегда кто-то пялился, а там, где было много мужчин, на неё пялились все мужчины. Резко к Тиграну повернувшись, Белка без повода и так громко захохотала ему в ухо, что он её почти уронил.

– А как насчёт этой? – спросил Басамент, обернувшись на Белкин смех.

– Она – прекрасна, – сказал Заплетин. – А как когда-то заметил Платон: прекрасное – это сияние истины. Белка прекрасна, пусть иногда какой-то язык назовёт её шлюхой.

– Красивая девка, – сказал Басамент. – Но я говорю о нашем бизнесе. Плевать на её сексуальную жизнь. Лишь бы полезной оказалась. Что ты о ней думаешь, Заплетин?

– Да разное думаю, – отвечал. – Вряд ли с ней что-нибудь получится, но почему бы не попробовать. Жидков знает Белку намного лучше. Она у него даже жила. Ты у Жидкова лучше спроси.

– Да, – подтвердил Жидков. – Белка со мной пожила немного. Не потому, что в меня влюбилась или я для неё особенный. Она тогда из России вернулась и находилась на мели. Но мне от неё пришлось пострадать. Известный вам проходимец Чичиков так бы сказал о моей истории: потерпел по службе за правду. Служба, конечно, не в смысле работы в каком-нибудь учреждении, а в том, что…

– Ладно, – кивнул Жидков. – Расскажу, как я потерпел за правду. Как-то Белка меня попросила почитать и оценить её стихи. Тогда я не знал, что она сочиняет, но в женщине Белкиного размаха ничему не следовало удивляться, и я постарался не удивиться. Я, напротив, даже смутился: ну кто я такой, на самом деле. Я и в своих несмелых рассказах в то время был так не уверен, что когда Марамзин их расхвалил и напечатал в журнале “Эхо”, я решил, что он просто погорячился. Я так и сказал Наташе: не смею. А кроме того, – добавил я, – я не поэт, чтоб судить о поэзии. Белка настаивала, и я сдался. Над стихами её я возился с неделю. Слабые в сторону отложил, оставшиеся честно отредактировал. Отдал ей стихи, – благодарила. А я был доволен, что услужил. Потом Белка куда-то исчезла; не видел её, наверно, с полгода.

Однажды ко мне явились приятели, выпить уже не помню за что, и с ними были Белка с Лимоновым (она была в Лимонова влюблена, и даже в Париж за ним вскоре последовала; хотя, чего же, Париж – не Сибирь). На той вечеринке хмельная Белка мне сказала примерно такое: а Лимонову стихи мои понравились, даже те, которые ты отверг, не знаю, как это мне пришло в голову просить твоё мнение о стихах. Такую мне вдруг отвалила пощёчину. Вскоре ещё один поэт попытался всучить мне свои рукописи, якобы для общего ознакомления. Нет, отвечал я с вежливой твёрдостью, зарёкся я связываться с поэтами. Щепетильны, обидчивы, подозрительны, мнительны, мстительны, опасны.

– Белка опасна? – хмыкнул Заплетин. – Не для меня, во всяком случае. Ладно, я сам с ней поговорю.

Он подошёл к столу армян.

– Привет, Наташа, – сказал он. – Можно с тобой переговорить?

– Кто он такой? – спросил Тигран.

– Здорово, Заплетин! – воскликнула Белка, узнав его не в первую секунду.

Обнимая Тиграна за крепкую шею, она так небрежно полулежала на его широких коленях, что юбка из лёгкого материала отхлынула на бёдра и открыла трусики. Очевидно, она об этом знала, но вела себя так, будто в ней сохранилась непринуждённость маленькой девочки.

– Армяне! Налейте Заплетину водочки.

– Нельзя, Заплетин, – сказал Тигран. – Она сейчас занята. Что ли не видишь?

– Тигранчик не хочет меня отпускать. Я к тебе попозже подойду. А лучше, ты меня на танец пригласи.

– Ладно, попозже, – кивнул Заплетин.

Подтянулся к армянам и весь оркестр. Белка со всеми должна была выпить, и вскоре её так развезло, что Тигран потащил её из зала в какое-то служебное помещение. Там, не теряя ни секунды, он овладел бесчувственной женщиной, оправил ей юбку, сам оправился, вернулся на сцену, крикнул ребятам, чтоб те ему сбацали “Глазки, как сказки”, схватил микрофон, и – поди, догадайся, что всего пять минут назад этот поющий со сцены южанин совокуплялся с красавицей Белкой.

Белка хоть в зале не появлялась, но время от времени возникала в головах многих мужчин. Её представляли то на диване в кабинете владельца ресторана, и к ней по очереди или даже группками наведывались армяне. То, представляли, её увезли, пользуясь задним служебным выходом, и сейчас она где-то в полу-сознании доставляет радость каким-то счастливчикам. Никто не представил её просто спящей, – но так, очевидно, функционирует наше капризное воображение, оно использует тусклую правду, как птица использует землю и ветку, – чтоб оттолкнуться и взлететь.

Пока она видит какие-то сны, заглянем в её прошлую жизнь. Несмотря на ещё молодые годы, Белка жизнь прожила большую, то есть мы имеем в виду то, что жизнь не должна измеряться лишь количеством прожитых лет, а лучше её измерять переездами, переменами, буйством, кипучестью, ссорами, ненавистью, любовью, глубиной и насыщенностью ощущений, качеством общения с людьми, – иначе, всем, только не скукой и рутинным размеренным существованием.

До первой эмиграции в Америку (да, она дважды проделала то, что многим и раз не удалось) Белка престижно жила в Ленинграде, замужем за всенародной знаменитостью. После развода она побуянила в компании холостяков, а когда истощились деньги от брака, обратила внимание на евреев, которые отваливали на Запад во всё возрастающих количествах.

Белке женить на себе еврея было проще, чем не женить. Не истёк и медовый месяц, молодожёнов отыскали неведомые родственники в Израиле и тут же выслали приглашение переехать в Израиль постоянно для воссоединения семьи. Жизнь без израильской родни стала буквально невмоготу. Молодожёны о том написали в организацию ОВИР. Подождав несколько месяцев, ОВИР опустил двух отщепенцев на одну чашу весов, а на другую – две квартиры в лучшем районе Ленинграда. Квартиры так резко перевесили, что подбросили молодожёнов в кресла самолёта “Аэрофлота”, который в то время едва успевал очищать Советский Союз от ненужного населения.

В самом начале иммиграции Белка пыталась стать моделью, и даже немного на том зарабатывала. Потом она поссорилась с агентом, – несколько раз не явилась на съёмки по причине похмельного состояния, – и оказалась на мели. Её приютил добрый Жидков, хотя в данном случае доброта сочеталась с возможностью пожить с одной из красивейших русских девочек, эмигрировавших в Америку. И вдруг Белка всех поразила тем, что решила вернуться в Россию. И вернулась. И все ощутили, что без неё в русских компаниях стало как-то тише и скучнее.