Текст книги "Сказки русского ресторана"

Незнакомец поднял глаза на Гарика, широко улыбнулся, вскочил со стула.

– Сколько лет, сколько зим! Да ты чего? Что ли, в самом деле, не узнаёшь?

– Напомни, – сухо сказал Гарик.

– И Полину Никитичну забыл? Помнишь, как мы в четвёртом классе учились стирать белые воротнички?

Взгляд Гарика потеплел.

– Конечно, помню. А вот тебя… А звать тебя как?

– Да Леонард я. Лео. Помнишь, как ты в девятом классе разбил мне нос баскетбольным мячом? Сам же потом оттирал мою кровь, и даже майку помог отстирывать.

“Чёрт знает что, – растерялся Гарик. – Всё это помню, а вот его…Да, вроде, и не было у меня знакомых по имени Леонард”.

– Ну что, до сих пор меня не признал? А Осипа помнишь? Из “Ревизора”? Ты был Хлестаковым, а я Осипом. Помнишь, как во время репетиции мы с тобой едва не подрались? Слишком ты в роль тогда вошёл, командовал мной, как своим рабом.

– Осип? – Гарик себя ощутил человеком с отшибленной памятью.

– Да хрен с ней, с памятью. Ненадёжна. И непредсказуемо избирательна. – Руки Абадонина разлетелись для дружеского объятия. – Давай лучше тяпнем за нашу встречу.

– Ну и встреча! – воскликнул Гарик. И отдался в объятия Абадонина. Фальшивил, конечно, но что оставалось после трёх школьных эпизодов, которые он тоже не забыл.

Тяпнули по стопке, побеседовали, припомнили каких-то одноклассников, но, покидая стол Абадонина, Гарик был всё в том же недоумении. Да, наша память, в самом деле, непредсказуемо избирательна.

Попрощавшись со школьным другом и направляясь в свой кабинет, Гарик, как любой хозяин бизнеса, придирчиво оглядывал помещение, подмечая мусоринки на полу, сбившуюся скатерть, отсутствие бокала, опухшее лицо официанта, – с тем, чтобы тут же позвать менеджера и указать на недостатки. И тут его взгляд узрел на стене картину, которой он раньше не видел.

На этой картине, совсем маленькой, размером с лист писчей бумаги, художник выписал двух мужчин, в полный рост, в элегантных костюмах и даже с бабочками под шеями, и похожих, как близнецы. Придвинувшись ближе, Гарик заметил малую разницу между мужчинами: выражение лиц было несколько разным, – у одного как бы лукавое, у другого слегка нахмуренное. Да, и бабочки были разные, одна была чёрной, другая белой. “Какой идиот, – взбеленился Гарик, – приволок эту мазню; она ни размером, ни содержанием совершенно не вяжется с рестораном”. Он тут же велел пригнать к нему менеджера. Менеджер тоже обалдел, увидев незнакомую картину, и тут же послал официанта содрать её со стены. Эта простая операция у официанта не получилась, он даже сбегал за инструментами, начал стучать и скрежетать, и даже сумел повредить стену. Уже посаженные клиенты нервно оборачивались на шум, а новые, входящие в ресторан, невольно притормаживали с мыслью: что, так и будет продолжаться? не могли, что ли, раньше ремонт закончить?

Гарик, наблюдавший со стороны, взбеленился ещё больше, когда бестолковый официант, не способный справиться с мелким делом, вдруг грохнул по стенке молотком, оставив в ней хорошую дыру, и отшвырнул молоток на стол, отчего там разбились пара бокалов. После того он осел на пол, и, обхватив лицо руками, стал громко рыдать, хохотать и икать.

Лицо Гарика побагровело. С улыбкой, предназначенной для посетителей, но с такой искусственной и искажённой, что лучше бы он не улыбался, он подошёл к картине вплотную, подёргал за тонкую оправу, – картина даже не шелохнулась. В момент, когда Гарик тронул оправу, ему показалось, что от картины повеяло трудно объяснимым, чем-то таким, от чего хотелось плакать и смеяться одновременно…

– Ладно, ты, – пробурчал Гарик, наклонившись к уху официанта. – Мотай отсюда. Потом снимем.

Менеджер увёл официанта, подталкивая в спину, как арестанта. А Гарик, удаляясь в кабинет, не раз оглянулся на картину, чтобы представить, как она смотрелась на разном расстоянии. И понял, что нечего волноваться: картина почти не замечалась среди других крупных полотен, а если б её случайно заметил какой-то скучающий посетитель, то он бы ещё больше заскучал, подумав, что там фотография братьев, а кто эти братья, чёрт его знает.

Если бы Гарика Амеряна не отвлекали его эмоции, он бы внимание обратил на то, как похож человек на картине на его школьного друга. А сам Абадонин с лёгкой усмешкой наблюдал за вознёй с картинкой, которую, казалось бы, легко одним пальчиком сковырнуть.

Вот и оркестр объявился и стал настраивать инструменты. На сцену выпрыгнул конферансье. Первые шутки его касались брачной ночи молодожёнов, которых звали Мара и Зорик, и все мужчины, кто был поблизости, ласкали взглядами груди Мары, такие белоснежные и пышные, что вытекали из декольте, как могут из тарелок вытекать чрезмерные порции взбитых сливок. И те же мужчины втыкали в Зорика взгляды зависти и неприязни.

На сцену вскочил армянин в пиджаке, – в ослепительно белом, на голую грудь, на которой зверино курчавился мех. Звякнули тромбоны, взвыли саксофоны, узнался мотив, завязались слова, промчался озноб, взвизгнули женщины, свистнул мужчина, затопали ноги – по “Русской Сказке” пошёл приплясывать натренированный баритон: “Я больше жить так не мог, не хотел, сел в самолёт и в Нью-Йорк прилетел”.

Весь народ, жевавший и пивший, и перекрикивавший друг друга, бросил перечисленные занятия и осклабился, как по команде, а шеи почти одновременно поворотили осклабленность к сцене. Ритм двигал ногами, как чёрт, напитки в посуде – бушевали.

“В супермаркете украл, меня простили, “Кадиллак” угнал, и тоже отпустили”.

– Вы всё понимаете? – спросил Заплетин.

– Просто замечательно! – ответил Басамент, под столом подпрыгивая ногой.

Басамент, хоть и силился показаться завсегдатаем подобного заведения, на самом деле, впервые попал в ресторан русскоязычной иммиграции. Он был дитя второй волны, которая по признаку национальному в основном состояла из русских людей, но которая собственных ресторанов мало старалась наплодить, а в рестораны третьей волны ходила редко и с недоверием. Третья, еврейская волна, едва выплёскивалась с самолёта где-нибудь в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, спешила знакомой едой и напитками, и, желательно, в ресторане, отметить конец неудачной жизни на такой-рассякой родине и начало жизни в раю, каким Америка представлялась; а если ресторан не находился, его немедленно создавали.

“Вместе с ухом оторвал я бриллианты, а судья сказал мне просто: хулиган ты”.

Вскоре танцующим стало тесно, но они, тем не менее, умудрялись двигать руками и ногами в соответствии с собственной индивидуальностью. В толпе той возникли и Зорик с Марой. Молодожёны плясали так лихо, что роскошные груди Мары вываливались из декольте, как фарш вываливается из мясорубки (не стоит придираться к этому сравнению, поскольку автор уже пояснил, что груди у Мары белоснежные, а не цвета сырого мяса, и даже похожи на взбитые сливки), но в отличие от фарша или сливок, груди вываливались не совсем, что держало мужчин в большом напряжении. Басамент пошёл приглашать даму, сидевшую с краю большой компании и по виду сильно скучавшую. Она оглядела пригласившего, с одним выражением на лице показала ему и её соседям, что он далеко не её идеал, с другим выражением вздохнула, что, мол, на безрыбье и рак рыба. Басамент танцевал неуклюже, смешно, но кто из танцующих в ресторане может выдержать строгую критику.

Партнёрша, она назвала себя Лялей, оказалась негибкой, незамужней, без малейшего чувства юмора; такие в компании не приглашаются, но неизменно в них оказываются. Басамент уговаривал Лялю остаться и на следующий танец, но её перекрашенные губы изогнулись в такую линию, что он благоразумно отступил, а она, вернувшись за свой столик, сделала вид, что ужасно соскучилась по мужчине, сидевшему рядом с ней, хотя тот давно уже взгляд направлял на даму с другой стороны стола, у которой бёдра, грудь и характер были значительно привлекательней.

Ляле наскучила Америка, она искала лучшее место. Ляля всегда верила в то, что на огромной нашей планете где-то прятался уголок, в котором её поджидало счастье. Центром её маленькой квартиры был большой светящийся глобус, который она приобрела всего за десятку долларов. Судьба ведь именно так и складывается: ехала в церковь воскресным утром, видит, торчит из земли объявление о распродаже из гаража, свернула по стрелке на объявлении, остановилась перед лужайкой, заставленной столиками с барахлом, и на одном из столов – глобус. С тех пор Ляля, затосковав, и пару бокалов вина пропустив, вертела свой глобус и гадала, куда бы ей стоило переселиться. Однажды она прочитала в журнале о городе в Новой Зеландии, который по многим описаниям был именно тем райским уголком, в который она стремилась попасть. Ляля окунулась в туристические книги, дотошно изучая городок Куинстаун, который живописно располагался на берегу бухты Куинстаун и рядом с озером Уакатипу. До чего колоритные горы и бухта! Симпатичные улочки и дома, уютная набережная с ресторанчиками, международный город-курорт, центр приключенческого туризма, каждый год фестивали джаза! Недаром там сняли известные фильмы, такие как “Спасатели”, “Уиллоу” и “Властелин Колец”! Иначе, у Ляли возникла мечта, ради которой хотелось жить, и она стала копить деньги на поездку в город Куинстаун.

“Многие дамы непобедимы от того, что их никто не хочет побеждать”, – глядя на Лялю, вспомнил Заплетин когда-то услышанную остроту. Сам он пока не участвовал в танцах – пока не сумел наглядеть женщину, у которой бы остро захотелось вдохнуть запах шеи и волос. Но он, тем не менее, не скучал, а с удовольствием наблюдал, как изворачивались другие.

– Видал, как эта в меня втрескалась? – спросил вернувшийся Басамент. – Фу! Насилу отделался.

“Здесь особенно тебя не проверяют, Здесь во всём тебе, как другу, доверяют. Я Америку всегда благословляю. Пистолет куплю, в прохожих постреляю”.

Эти слова привели Басамента в такой неописуемый восторг, что стол от конвульсий его зашатался, бутылка едва не опрокинулась, а полные рюмки слегка расплескались. Не прошло и минуты, как лицо его посерьёзнело, нахмурилось, взгляд его стал тяжёлым, значительным, и он медленно проговорил:

– Ты ничего не понимаешь.

– Чего это я не понимаю?

– Ты знаешь, кто я? – спросил Басамент.

Не спрашивать же глупое кто ты?, но Заплетин так и спросил.

– Всё, что ты делаешь в Америке, мышиная, копеечная возня, – сказал Басамент, буравя взглядом. – Судьба тебя удачно перетащила в страну фантастических возможностей, а ты их совершенно не используешь. Валяешь такого же дурака, какого вы все валяли в России.

Всё это мог бы сказать лучший друг, да и то, подмигивая и ухмыляясь, и непременно в пьяном виде. А тут ему это серьёзно выкладывал мало знакомый человек. В одном он был прав, но только в одном – в дуракавалянии в России. Но там это было стилем жизни, там дурака валяли многие, а если ты дурака не валял, то тебя называли дураком. Там его много лет учили быть музыкантом, пианистом, преподавателем фортепиано. После музыкального училища он в нём же работать и остался – концертмейстером для вокалистов. Платили немного, стыдно платили, но зато и требовали немного. Расписание было довольно свободным, он должен был появляться в училище всего три раза в неделю, на три-четыре часа в день. Педагоги вокала все были женщины, обременённые либо возрастом, либо болезнями, либо семьёй, либо многочисленными частными уроками, все они с приятной частотой звонили Заплетину об отменах, в основном прикидываясь больными. Да и Заплетин не терялся, создал себе образ обязательного, но хрупкого болезненного интеллигента, тоже сказывался больным, или мама его болела, – которая, честно говоря, проживала в такой дали, что он её подолгу не видел. В какой-нибудь удачный месячишко он не появлялся на работе вообще, а справки от знакомого врача сохраняли его месячный оклад в досадной, но зато гранитной сумме. Там-сям, восполняя свои потребности, он давал частные уроки, но в этом никак не перетруждался, а остальное время растрачивал на молодые известные удовольствия. Так пролетели пятнадцать лет, после чего он эмигрировал.

Потратив в Америке первый год на чёрт знает какие занятия, он решил, что пора впрячь профессию, которой его выучили в России. Набрав учеников фортепиано, он стал разъезжать по их домам. Денег он стал зарабатывать больше, но как же много времени уходило на переезды из дома в дом в городе, размазанном, как каша по тарелке. И сколько напрасных было поездок, поскольку только уже у дверей он выяснял, что студент его болен, что семью пригласили на день рождения, а то и поездка в Дисней-Лэнд, о которой забыли предупредить. Как-то Заплетин подсчитал, что, продолжая так работать, он и при самой полной занятости не сможет прилично зарабатывать. В благословенный момент просветления он придумал один интересный, мало кем испробованный бизнес, который последнюю пару лет приносил ему двести тысяч в год.

Заплетин глянул на Басамента с недоумением и неприязнью. Тот неожиданно оплевал всё, чего он добился в Америке, чем гордился, в чём превзошёл иммигрантов его профессии.

– И что же ты можешь предложить? – спросил он, подавляя раздражение.

– Как тебе нравится невеста?– указал Басамент на Мару, с которой отплясывал свадебный гость.

– Хороша Маша, да не наша.

– Ты бы хотел с ней переспать?

– Кто же откажется переспать с симпатичной такой девочкой?

– Ну, так иди и переспи.

Заплетин оказался на эскалаторе. По встречной ленте навстречу и сбоку вечно ехала незнакомка. Её голова была неподвижной, а нежный профиль со вздёрнутым носиком светлел, приближаясь к новой лампе, прямо под ней становился тёмным, и опять начинал светлеть. Потом они оказались в квартире, рука его, прижатая её рукой, лежала на тёплой тугой груди, и он, задыхаясь, тонул в глазах озорной охмелевшей женщины.

– Женщины плохо предсказуемы, – расплывчато вымолвил Заплетин.

– Были бы бумажки, будут и милашки.

– Хорошая присказка, – сказал Заплетин. – А ты такую знаешь скороговорку: брат Аркадий зарезал буру корову на горах Араратских?

Басамент начал скороговорку, язык его сбился на третьем слове, попутно запуталось дыхание, слюна заплеснулась в носоглотку и дальше, в дыхательный проход. Ситуация, что говорить, неловкая, а тут Басамент её ухудшил тем, что попытался засмеяться, и, в результате, так бурно закашлялся, что половина ресторана поглядела в его сторону.

– Что на свете самое ценное? – спросил он, прочищая кашель водкой. – Забудь о любви, о душе и прочем. Я имею в виду ценности материальные.

– Золото, – вяло сказал Заплетин.

– Ответ дурака! – отвечал Басамент. – Все дураки любят цифру пять, полную луну, красный цвет и золото. У золота слишком много минусов. Крадут. Неустойчиво в цене. Если хранишь у себя в количестве, тяжело перетаскивать с места на место, а чтобы хранить в пещерах Юты, приходится, как следует, платить.

– Деньги? – спросил Заплетин.

– Подвержены инфляции. Крадут. Банк разорится. Ещё и горят.

– Ну, какие-нибудь картины.

– Если ты в картинах разбираешься. Цена на картину зависит от моды, от способностей продавца, от мастерства фальсификатора. Столько жуликов этим кормятся, что безопасней всего считать, что все подлинники – подделки.

– Что же тогда? – спросил Заплетин.

– Самым ценным считается то, что можно продать с наибольшей прибылью. Какую ты прибыль считаешь хорошей?

– Двадцать процентов, – сказал Заплетин.

– А сто? Тебе нравятся сто процентов? А знаешь ли ты, что в Калифорнии есть несколько бизнесменов, которые с гарантией зарабатывают по сто процентов, и больше – в месяц. Легально, без всякого криминала. Как часы. Сто процентов в месяц!

Паузу, созданную Басаментом, Заплетин из вежливости заполнил негромким восклицанием Да что ты! да натянул брови на лоб, как сильно удивившийся человек. Вполне той реакцией ублажённый, Басамент продолжал рассказывать:

– Я хорошо знаком с Шнеерсоном, владельцем одного такого бизнеса. Ему уже около восьмидесяти, себя и всю родню озолотил и сейчас хотел бы от дел отойти. Родственники в бизнесе участвовали, но только в ролях третьестепенных. Они, тем не менее, полагают, что с бизнесом справятся успешно, никого не нанимая со стороны. Шнеерсон мне жаловался, однако: никого, кто заменил бы его, как следует. И спросил меня прямо в лоб, не хочу ли я повести его дело? А я не хочу. Я боюсь его родственников. Они меня точно возненавидят. Придерутся к чему-нибудь, и засудят. Или подстроят несчастный случай. Зачем мне этот дурацкий риск? Я уже выведал у Шнеерсона все секреты его бизнеса, я мог бы и сам сколотить такой бизнес.

– Нескромный вопрос, – сказал Заплетин. – А почему Шнеерсон решил, что ты справишься с его бизнесом?

– Я – гений, – сказал Басамент с совершенно серьёзным лицом. – Я мог бы за пояс заткнуть Трампа. Шнеерсон это сразу ощутил. При первой же встрече он признался: как хорошо, что я уже стар, иначе я бы тебя опасался.

– Какой хоть бизнес? – спросил Заплетин.

– Об этом я не распространяюсь, но тебе именно – расскажу. Поклянись, что не выболтаешь никому.

– Клянусь, – обещал Заплетин.

Басамент придвинул лицо вплотную, но в этот момент загорелась скатерть, на которую вылился ром Бакарди, до того подожжённый Голофтеевым, и в ресторане начал раскручиваться тот предпожарный переполох, которому лучше бы не разрастись в панику действительного пожара. Мы знаем, что паники удалось избежать с помощью официанта, но сей эпизод так отвлёк Басамента, что он передумал пока сообщать о секретах бизнеса Шнеерсона, а вместо налёг на цыплёнка по-киевски.

Глава 3. Тамара

В тот же момент над ухом Зорика наклонился нарядный мужчина и сказал что-то такое, отчего на нетрезвом лице новобрачного отразился большой интерес. Он вскочил, уронив стул, и последовал за мужчиной. Мара и кто-то это заметили, но что естественнее двух мужчин, отошедших в угол поговорить. Зорик охотно пошёл следом за незнакомым человеком, поскольку тот вежливо предложил удовлетворительную сумму за пустяковую услугу. В углу, не теряя ценного времени, судьбой отведённого на свадьбу, Зорик спросил, в чём, собственно, дело.

– Совершеннейшая ерунда, – с московским расплывом сказал незнакомец. Отдайте мне вашу брачную ночь.

– Чего-о? – промычал Зорик.

– Вы заработаете сто долларов, если сегодня среди ночи мы обменяемся местами. Обещаю: не больше часа. Куда вам спешить-то, вся жизнь впереди, ещё друг другу так опостылеете, что вас в кровать для этого дела и на аркане не затащишь. Поверьте, я в этом не то что собаку, я в этом стадо слонов сожрал. Пройдётесь, проветритесь, отдохнёте, пропустите стопочку ликёра, сигарету выкурите, если курите, а тут и я с приличной купюрой. Я уверяю вас, в Америке за час вам нигде не дадут больше.

Он подмигнул:

– Не беспокойтесь. Невеста под хмелем. Темнота. Жених задыхается и молчалив. Поверьте, я всё оформлю так, чтобы Марочка не заметила.

Зорик очнулся от ошеломления, кулак его вырвался точно в лицо непередаваемого наглеца, но с болью был остановлен стеной. Москвич спиной оградил Зорика от постороннего любопытства и, почти не двигаясь корпусом, стал его мастерски избивать, не давая при этом падать. Даже Мара, на них обернувшись, решила, что они жестикулируют. Пожалуй, лишь Марк, щуплый еврей, сидевший с краю свадебной компании и внимательно всё обозревавший, заподозрил что-то неладное, нырнул рукой в карман пиджака, сжал притаившийся в нём револьвер, взвёл курок и прилип к нему пальцем.

Человек, Зорика лупцевавший по причинам, известным только ему и всем тем мужчинам в ресторане, которым понравилась невеста, отодвинулся от жениха, когда тот стал оседать на пол. Заметив, что Зорик сидит на полу с помятым окровавленным лицом, к нему бросились все его гости, помогли ему выправиться на ноги, вытерли кровь мокрой салфеткой, забросали вопросами: кто тебя так? покажи нам этого гада? Но как все вокруг не озирались, гада того словно след простыл.

Кто знает, что бы могла натворить любая малая неожиданность вблизи от слабонервного человека с пальцем, поигрывающем на курке заряженного револьвера. Сосед бы внезапно бокал опрокинул, иль кто-то, меж столиками продираясь, качнул бы его щуплое тело, или подвыпивший шутник ущипнул бы дамочку ниже пояса, отчего бы она пронзительно взвизгнула, – от любой из таких неожиданностей палец мог дрогнуть на курке, и пуля тридцать восьмого калибра… Нет, даже страшно представить дальнейшее! Не ведаем мы о многих опасностях в непосредственной близости от нас, и автор не окажется в одиночестве, если скажет, что к счастью не ведаем, ибо как страшно было бы жить, зная о всём, что происходит, и особо о том, что происходит в головах окружающих нас людей. Всё же, – да, лучше не ведать, иначе, представьте, во что обернулась бы беззаботная, как карусель, атмосфера внутри ресторана, если б посетители узнали, что в кармане слабонервного человека непонятно куда целится дуло заряженного револьвера.

А дуло то, позвольте пояснить, целилось в сторону стола, за которым вели живую беседу две привлекательные женщины. Одна, брюнетка с высокими скулами, с несколько восточными чертами была постарше и чуть пополнее, с чуткими мерцающими серьгами, обрывавшимися к плечам, как два серебристых водопада, с кольцами почти на каждом пальце, в ладном и явно дорогом костюме. Другая, очень светлая блондинка, была, как девочка лет восемнадцати, – тонкая, хрупкая, без украшений, в минимальных размеров платьице; да и к чему такой серьги да кольца, если она вся, как украшение, или как весенний цветок.

Заплетин, чтоб меньше скучать в толпе, взглядом отыскивал себе женщину с манящей, магнетической наружностью, и то и дело к ней возвращался для дополнительного адреналина, эстетического вдохновения, и флирта, пусть даже одностороннего, но так освежающего бытие. Вот и сейчас, оставшись один (Басамент опять отлучился куда-то), он стал блуждать взглядом по ресторану, пока, наконец, не остановился на столике с брюнеткой и блондинкой.

Вспомнил: да, примерно таких в России окликают словом девушка, особо назойливы в этом смысле в разной степени подвыпившие мужчины. Чтоб такую женщину остановить, они произносят или кричат: девушка, минуточку, пожалуйста. Или: девушка, можно вас что-то спросить? Или: а как вас зовут, девушка?

Брюнетке, сидевшей к нему спиной, Заплетин внимания не уделил. А вот тоненькая блондинка, к нему сидевшая полубоком… Её телесного цвета платьице так прилегало к изящной фигуре, как будто платья и вовсе не было, а волосы, собранные на затылке в пышный и с виду небрежный пучок, казалось, были готовы рассыпаться и некстати накрыть дивную шею.

“Да что ж в них такого, в таких шеях, как объяснить их красоту? – думал завороженный Заплетин. – Ну, шея и шея, у всех женщин шеи, но отчего не все женские шеи воспламеняют мой взгляд восхищением? Какая загадка, какой идеал, какое сияние красоты сокрыты в таких именно шеях? И почему по подобной шее взор непременно хочет скатиться под изогнутый листик воротничка, и дух захватывает от мысли: неужто всё тело под одеждой такое же белое и нежное? и, боже, как много такого тела”! Взгляд низошёл на холмик груди, на тугую, в ладонях уместишь талию, на высоко оголённую ножку, частично занавешенную скатертью…

Соседка замечательного создания обернулась на громкий смех кого-то из праздновавших день рождения, и только тогда он узнал Тамару. С этой привлекательной брюнеткой он познакомился в русской церкви.

– А эту ты знаешь? – спросил он приятеля во время утомительной литургии. – Кого? – встрепенулся приятель.

– Да ту, красавицу в хоре.

– Тамару Алаеву? Знаю, конечно. Могу тебя с ней познакомить. Если дождёшься конца службы.

– Дождусь, – отвечал Заплетин, хотя ещё минуту назад намеревался покинуть церковь.

После короткого знакомства (всего-то именами обменялись, да перекинулись парой вопросов, характерных для иммигрантов: где вы в России проживали? давно ли в Америку эмигрировали?), – после того он Тамару не видел до того, как опять объявился в церкви. Обнаружив его в толпе, покидавшей праздничную литургию, Тамара бурно ему обрадовалась, даже на шею ему бросилась. Он был польщён, такие красотки не часто кидались ему на шею, но он ещё не был осведомлён об этой Тамариной манере бросаться на шею буквально всем, с кем она когда-то познакомилась. Вдохновившись Тамариным поведением, он расхрабрился до вопроса:

– А что если нам – да в ресторанчик, сейчас как раз время обеда.

– Нет, в ресторан я никак не могу, – сказала Тамара, посерьёзнев. – Я срочно должна ехать домой, дожидаться очень важного звонка… – Она поколебалась и продолжила: – Мы можем поесть у меня дома.

Он согласился, внешне небрежно, но много чего нафантазировал, пока следовал на машине за белым спортивным “Мерседесом”, верх которого был опущен, и ветер творил всё, что желал, а желал он, чтоб длинные её волосы красиво метались, и трепетали, и с толку сбивали мужиков, оказавшихся на дороге.

Квартира в башне у океана, итальянская мебель, статуэтки, как музейные экспонаты, картины, похожие на подлинники, посуда чуть не с царского стола, гардероб размером с хорошую спальную, набитый обувью и одеждой из магазинов Беверли-Хиллс… Она показывала квартиру, не скрывая гордости и хвастовства, потом его оставила у бара, в котором зазывающе мерцали бутылки любого содержимого, а сама отлучилась на кухню.

Заплетин прикончил свой джин с тоником, отыскал туалет, там подушился первым подвернувшимся одеколоном, выстриг несколько волосков, которые с чрезмерным любопытством высовывались из ноздрей, примочил и ладонью пригладил волосы, уже припорошённые сединой, вернулся в гостиную, и, чего же, состряпал себе ещё напиток.

Тамара вернулась с большим подносом.

– Откуда у вас такая роскошь? – осмелился Заплетин на вопрос, который давно был на языке.

– От верблюда, – сказала Тамара. – Который музыку сочиняет. Он, кстати, в Америке – знаменитость. Говорит, от меня без ума. Жаль, говорит, что раньше не знал, что русские женщины так хороши.

– Как его имя? – спросил Заплетин.

Имя Тамара не назвала, будто не слышала вопроса, зато рассказала, что ухажёр её сочинял музыку для кинофильмов (она назвала несколько фильмов, известных широкой публике), что он за короткое время знакомства успел подарить ей всю эту мебель, норковую шубку, “Мерседес”, и даже свозил её в Европу, где они за каких-то две недели истратили тысяч пятьдесят.

– Вот только жениться пока не хочет. Нет, не отказывается от женитьбы, даже клянётся, что поженится, но женитьбу пока оттягивает.

Заплетин, по профессии музыкант, далеко не всё ещё знал о музыке, сочиняемой американскими композиторами, но он догадался, о ком речь, и чтоб подтвердить свою догадку, спросил:

– Сколько лет твоему композитору?

– Да немало, – сказала Тамара, и в этот момент, её выручая от более точного ответа, прозвучал телефонный звонок.

Договорившись с кем-то о встрече, Тамара очень заторопилась, и Заплетину тоже пришлось уезжать. Дома он открыл энциклопедию и отыскал там композитора, который, как он предполагал, и был обожателем Тамары. Да, подтвердила энциклопедия, именно он написал музыку для фильмов, упомянутых Тамарой. Родился когда? Да вот вам и год, – продолжала услуживать энциклопедия. Сделав лёгкое вычитание, Заплетин невольно ухмыльнулся: любовник Тамары на свет объявился почти девяносто лет назад.

Тамара явилась в ресторан поохотиться на толстосумов. Она захватила с собой Анну, поскольку женщина-одиночка может показаться проституткой, и та же женщина рядом с приятельницей подобную мысль может внушить только тем грубиянам и циникам, кто зрит потаскуху в каждой женщине. Анна составила её компанию, чтобы отвлечься от грустных мыслей, выпить до лёгкого охмеления, полакомиться русскими закусками, послушать ностальгические песенки.

Своей историей эмиграции Тамара Алаева оказалась похожей на многих русских женщин, которых Заплетин встречал в Америке. Большую часть жизни в России Тамара искала иностранца, который бы вывез её на Запад, где все, по сравнению с россиянами, казались счастливыми богачами. И вот, сколько раз уже получалось, к досаде русского патриота, любой иностранец, пусть даже невзрачный, ни умом не блещущий, ни духовностью, экспортировал из России великолепную русскую девочку, достойную звания “Мисс Россия”, отказавшую армии русских парней. А в Америку угодив, эта красавица выясняла, что супруг, оказывается, не богач, живёт в Америке тускло и скучно, в год зарабатывая тысяч тридцать, – чего совершенно недостаточно на хорошие рестораны, театры, заграничные путешествия. Да, не наврал ей при первых встречах, что у него есть собственный дом, но дом-то – плохонький, с крупным долгом, который выплачивать лет двадцать; есть и машина, и даже две, но обе – дешёвые, староваты, то и дело выходят из строя; сбережения в банке? да никаких!

О сексе Тамара не помышляла, напротив, старательно увиливала от очень уж интимных ситуаций, но почти все знакомства с иностранцами оборачивались постелью. За секс ей порой предлагали валюту, но ей приходилось её отвергать – не могла же она покорить мужчину с помощью оплачиваемого секса. Что же, бывает, когда мужчина берёт себе в жёны проститутку. Но чаще такое происходит в романтических кинофильмах, и очень редко в реальной жизни (вспышка почти неземной любви, или редкий духовный порыв, случавшийся с героями Достоевского, или полнейшее неведение по поводу прошлого невесты). Кроме ужинов в ресторанах иностранцы дарили иногда дефицитное барахло, но все это было ерундой по сравнению с риском заразиться; она пару раз и подцепила венерические болезни, к счастью, полностью излечимые.

На Запад ей удалось-таки выехать, но благодаря не иностранцу, а оборотистому еврею, который надумал эмигрировать. Он заключил с ней фиктивный брак за такую круглую сумму, что она проглотила и все сбережения, и всё, что Тамара смогла выручить от продажи своих вещей. В Вене, у трапа самолёта, иммигрантов поджидали представители Сохнута; их первый вопрос был: куда вы едете? В Израиль, – сказал им муж Тамары. В Америку, – ответила Тамара. Их тут же отделили друг от друга, и брак их в тот же момент распался.

Попав в Америку и оглядевшись, Тамара скоро сообразила, что она извлечёт немалые выгоды, если подружится с врачами из последней российской эмиграции. Те бывшие советские врачи, кто дерзал подготовиться к экзаменам и выдерживал их успешно (а экзамены выдерживали немногие), – те удачливые врачи тут же финансово воспаряли над полунищей толпой иммигрантов. С врачами очень стоило дружить: с их помощью безумно дорогая медицина становилась бесплатной и даже доходной. Дружелюбному и доверяющему врачу ничего не стоило сочинить и так выстроить псевдо болезнь, что чеки, приходящие из страховки за, якобы, затраты на лечение из собственного кармана, оплачивали стоимость самой страховки, а при особой благосклонности врача те чеки могли приносить и доходец. Тамаре с её внешностью и смекалкой не стоило особого труда влюбить в себя нескольких врачей, и несколько лет она недурно жила на махинации со страховками.