Текст книги "Сказки русского ресторана"

Но махинации – дело рискованное, нередко лишающее покоя, а ей хотелось того и другого, то есть и денег, и покоя. Такую идеальную комбинацию мог предоставить и гарантировать только состоятельный супруг. Такого супруга хочется всем, и чтобы конкуренток переплюнуть, надобен творческий подход.

В барах престижных ресторанов, куда она часто заходила посидеть с чашечкой кофе, ей как-то попалась приятная шведка, которая тоже в одиночестве не спеша смаковала кофе. Сразу понравившись друг другу, они вместо кофе взяли мартини, потом расхрабрились в откровениях и позабавились над открытием, что в бар привела их одна цель – познакомиться с богатым холостяком. Шведка была значительно опытнее, она сошлась и разошлась с несколькими обеспеченными холостяками, и сейчас подыскивала себе нового. Барышни тут же договорились на охоту ходить вместе. Шведка делилась с Тамарой опытом, – учила, как лучше одеваться, что говорить, в какой позе сидеть, какую лучше иметь машину, как оформить своё жильё.

– Главное, – сразу сказала шведка, – ты должна выглядеть независимой, пусть не богатой, но с лишними деньгами. Тебя мужчина интересует не из-за денег и положения, а как симпатичная личность. И вот тебе список полезных книг на тему соблазна толстосумов, – сказала она при другой встрече. – Прочитай как можно скорее.

Тамара поднатужилась со страховками, и не только сменила автомобиль и подкупила новой одежды, но даже сумела снять квартиру в высотном доме у океана, и даже с видом на океан.

Едва Тамара себя оформила для знакомств с основательными мужиками, как был арестован врач Эйдельман. Низкого роста, с брюшком, полысевший, с рыхлыми мокрыми губами, – такой неказистый эскулап из захолустной поликлиники, – Наум Эйдельман был для женских глаз совсем непрезентабельным мужчиной, при этом он женщин боготворил. Вот она, страшная несправедливость, и вот они, пожизненные терзания. Если таким явился на свет, хочется либо мстить удачникам, либо их в чём-то переплюнуть. Никто не знал, как Наум жил в Союзе; врачи там не очень могли размахнуться на непримечательную зарплату, разве что могли её пополнить, выписав фальшивые больничные, либо по блату предоставив дефицитные и наркотические медикаменты.

Наум вырвался из Союза, как лев бы вырвался на свободу из заточения в зоопарке. Он засел за изучение английского, за медицинские учебники, успешно сдал экзамен на врача, завёл собственную поликлинику, набрал из российских иммигрантов врачей разнообразных специальностей, медицинских сестёр, секретарш, санитарок. Поставив себе цель разбогатеть, он всех, кто знал о его делах, стал изумлять размахом и дерзостью.

Арест Эйдельмана потряс Тамару, – она слишком часто его посещала с подозрительно сложными заболеваниями. И да – её стали вызывать и подробно-пристрастно расспрашивать следователи прокуратуры, агенты страховок и ФБР. От тюрьмы её избавил адвокат, на услуги которого, однако, ушла немалая часть сбережений.

Несмотря на махинации со страховками и сексуально-деловые отношения сразу с несколькими врачами, Тамара Алаева ухитрялась выглядеть очень религиозной: её видели в церкви на всех литургиях, она даже пела в церковном хоре. Никто в русской церкви, однако, не знал, что Тамару до эмиграции можно было назвать мусульманкой. Ислам был религией семьи, и она его исправно исповедовала. Но, в Америке оказавшись, она поменяла бы ислам на какую угодно религию, лишь бы это сулило выгоду. Она бы пошла и в синагогу, но одним из первых знакомых в Америке оказался русский мужчина, посещавший русскую церковь. Каким-то образом этот Антонов был связан с Голливудской киностудией. Едва познакомившись с Тамарой, он сделал ей такой комплимент: да с вашей внешностью, Тамарочка, вы могли бы сниматься в кинофильмах. Тамара хотела сойтись с ним поближе, чтоб с его помощью познакомиться с другими представителями Голливуда, но дальше того комплимента не сдвинулось; по непонятным ей причинам Антонов был приветлив, но прохладен.

После ареста Эйдельмана она ещё чаще являлась в церковь, молилась подолгу на коленях, и когда ей опять улыбнулась фортуна, она узрела в том Божью милость.

Глава 4. Продюсер порнофильмов

Зала ещё больше оживилась, все столы оказались заполненными. Конферансье откалывал сальности, какими обменивались в сортирах российских ремесленных училищ, со всеми мужчинами был амиго, а женщины, – что творят с ними градусы, неприличные жесты и слова, – почти поголовно себя предлагали в его наглые развратные глаза.

Абадонин заказал “Советского” шампанского, подхватил запотевшую бутылку и направился в сторону Клионера; в среде иммигрантов он был известен, как постановщик видеофильма “Из России с похотью”. Тот фильм рекламировался так: “Первый русский порнофильм, нашумевший ещё до его создания, снятый в условиях высшей свободы, с участием звёзд американского кино и пока ещё непризнанных талантов из России, испытавших рабское существование под игом коммунизма и социализма”.

Всякая истина исковеркана, но порою она исковеркана так, что хочется её хоть как-то приголубить, хоть как-то уменьшить её страдания. Приголубим нашу истину так: кто попробует определить, первый ли то русский порнофильм или, скажем, уже сто первый. Кто знает, сколько таких Клионеров, изголодавшихся по порнографии в условиях рабского существования, с нулевыми актёрскими способностями и с ещё меньшим сценическим опытом уже успело сбежать в Америку из-под ига русского коммунизма и не менее русского капитализма. Например, в одном из видеофильмов Литовкин (с которым, извините, автор ещё не успел познакомить, но вскоре непременно познакомит) в роли очень важного чиновника парился в бане с голыми девками, хотя до того его отношения с кинематографом и театром сводились к охоте за билетами перед спектаклями и сеансами и пребыванию в зрительном зале.

В России Александр Клионер стать продюсером не сумел (“жёсткая коммунистическая цензура, удушение всяческих свобод, включая творческое самовыражение, несогласие с политикой режима”, – объяснял он решение эмигрировать), зато он многого нахватался, работая в группе Леденцова, создателя нескольких нашумевших и рентабельных порнофильмов. В числе этих фильмов была “Семиклассница”; для этого фильма Клионеру поручили подыскивать актёров. Скользкое было, конечно, занятие, но школьники в очередь выстраивались, чтоб поучаствовать в сценах оргий, да ещё заработать за съёмочный день от тридцати до пятидесяти долларов.

“Вот бы такие расценки в Америке”! – вздыхал ностальгически Клионер. И как не вздыхать, если даже Гале, главной героине “Семиклассницы”, заплатили за фильм полторы тысячи. Всего полтора куска! А декорации! “Выстрел Авроры”, другой нашумевший фильм Леденцова, снимался не где-то, а прямо на крейсере. Конечно, испрашивая у властей официальное разрешение воспользоваться крейсером для съёмок, пришлось слегка исказить истину, – пришлось сообщить, что будет сниматься кинокартина о революции. Когда после выхода фильма в свет власти открыли, что “Выстрел Авроры” – это чистейшая порнография, а под выстрелом разумелось нечто совершенно неприличное, Леденцов хладнокровно заявил, что под революцией подразумевалась сексуальная революция. При этом за аренду исторических объектов, включая даже Смольный дворец, Леденцов платил просто гроши – не больше трёхсот-пятисот долларов.

Клионер шампанское оценил, хотя не любил мешать его с водкой. Лестно отозвавшись о работе Клионера, Абадонин завёл с ним разговор о том, что порнофильмы – дело нужное, но, к сожалению, их создатели идут по проторенным дорогам, отсюда банальность, шаблон, плагиат, и, как следствие, маленькие доходы. А надо расшевеливать воображение, искать новизну, уникальность, свежесть, и почему бы, например, не создать, наконец, такой порнофильм, в котором участвовали бы животные (не только люди, но и животные, – повторил он, заметив, что Клионер представил сцену из жизни животных, а не смешал животных с людьми).

– Не слишком ли смело? – спросил Клионер, пытаясь припомнить незнакомца. – Ведь это называется содомией.

– Содомия – это тот же ярлык, который навешивают невежды на то, что они не понимают, – парировал Абадонин. – Проведите общественный опрос, и вы поразитесь, как мало людей знают, что в странах Среднего Востока признаётся исламский закон: после сексуального сношения с овечкой поедать её мясо – смертный грех. Или кто из ваших знакомых имеет сведения о том, что законы Ливана позволяют сексуальные связи с животными, но все эти животные должны быть самками. А связь с самцами карается казнью.

– Я тоже не знал, – сказал Клионер. – Но боюсь, это рискованное предприятие.

– В чём именно риск? – спросил незнакомец.

– Засудят. И деньги не вернёшь.

– Бросьте. Легальный риск – нулевой. Нам с блеском помогут Конституция и борьба за свободу слова. А деньги… Беру на себя финансирование.

Клионер попал на крючок, но набивал себе цену молчанием.

– Да что брать страны Среднего Востока. Сексуальные связи с животными широко, но негласно распространены и в покинутой вами России. Вот, не далее, как сегодня, я услышал любопытную историю. О том, как в одной глухой деревне некий Зиновий…

Абадонин задумался о чём-то.

– Так что? – не выдержал Клионер.

– Вы ведь не спешите уходить?

– Да нет, время есть, – сказал Клионер.

– Давайте-ка лучше сделаем так. Человек, рассказавший эту историю, сегодня присутствует в ресторане, он среди гостей именинника. Несколько позже я вас сведу, и вы ту историю услышите из уст, разумеется, не из первых, но, гарантирую, не из последних… Да, вы случайно не знакомы с творчеством Владимира Курихина?

– Что-то слышал, – сказал Клионер, не желая лицом ударить в грязь.

– А ничего, если не слышали. Обо всех, обо всём невозможно слышать. Так вот, этот Владимир Курихин умудрился поставить садомазохистскую драму “Гляжу в озёра синие” на сцене Кремлёвского театра. И даже сумел привлечь к главной роли солистку Стокгольмской оперы. Я присутствовал на премьере. Во время арий по сцене прохаживались натуральные гуси и козы. В анонсе премьеры говорилось: “Убедительно просим зрителям при виде животных не волноваться и не быть в отношении к ним агрессивными”. Тем не менее, эротика спектакля так взволновала некоторых зрителей, что они с вожделением смотрели на проходящих гусей и коз. Узрев их лихорадочные взгляды, я подумал, что было бы здорово поставить эротический спектакль, и назвать его, скажем, “Пизанская Башня”, в котором бы люди смешались с животными, и всё бы пронзила гуманная мысль о глобальном единстве природы, о том, что все мы, и люди, и гуси, в конце концов, вышли из амёбы.

– Интересно, – сказал Клионер, делая заметки в маленьком блокнотике.

– А почему “Пизанская Башня”?

– А почему “Гляжу в озёра синие”? – возразил ему Абадонин. – Синих озёр я там не узрел, о них вообще не было упоминания хотя бы в случайной реплике в сторону, если, конечно, речь не шла о каких-то синих женских глазах, которые на сцене не возникали, а если бы даже и возникали, из зала невозможно разглядеть, какого цвета глаза актрис. А “Пизанская Башня”, как-никак, ассоциируется с фаллосом в состоянии полной эрекции и под волнующим женщин углом, характерным не только для подростков, но и для всех, у кого потенция ещё не начала угасать.

– Кстати, – сказал он, понизив голос после некоторого молчания, – я знаю человека с замечательным талантом, как раз пригодным для ваших творений. К счастью для вас, человек этот сегодня присутствует в ресторане. С виду он как бы неказист, но на то внимания не обращайте. Экраны переполнены красавцами, зритель ими давно пресыщен. Потому неказистый герой привлечёт немедленное внимание. Ежели надумаете с ним поговорить, я, сударь, к вашим услугам.

С этим Абадонин извинился, отошёл от столика Клионера, и если бы кто за ним наблюдал более пристально, чем Клионер, то этот внимательный наблюдатель поразился бы странному явлению: Абадонин рассыпался сразу на нескольких похожих друг на друга персонажей, и все они шли в разные стороны. Но если бы этот же наблюдатель вспомнил, что он под немалым хмельком, он бы не очень обеспокоился неординарностью ситуации, а потянулся бы к бутылке, чтобы с помощью новой стопочки привести своё зрение в порядок.

После того, как Абадонин отошёл от столика Клионера, продюсер сидел какое-то время с отсутствующим лицом. Потом, чтоб оправиться от беседы с огорошивающими идеями и через меру откровенной для только что случившегося знакомства, Клионер заказал любимый напиток под названием “Секс на берегу” (смесь водки, персикового шнапса, соков из клюквы и апельсина), попросив напиток сгустить водкой, а соков подлить, соответственно, меньше.

В тот вечер он пришёл в ресторан смешать приятное и полезное, причём полезное, словно водка в только что заказанном напитке, должно было сильно преобладать. У него созрел замысел нового фильма, и он подыскивал актёров из русскоязычных иммигрантов. Фильм он хотел снять по сценарию, который прислал ему некий Жидков (вернее, прислал он не полный сценарий, а только его синопсис на девятнадцати страницах, для предварительного ознакомления). Автор, почувствовал Клионер, мог писать образно, талантливо, но, видно, решил, что для Голливуда не обязательно стараться. В этом довольно среднем сценарии, к сожалению, отсутствовала порнография, и даже эротика не ощущалась. Однако, в банальной той истории был довольно правдивый сюжет из жизни недавних иммигрантов; иначе, присутствовала канва, которую, мыслил Клионер, легко пропитать любой порнухой.

Пока Клионер себя оправляет с помощью “Секса на берегу”, мы могли бы полюбопытствовать, что ж там такого, в этом синопсисе, который, подобно неспелому яблоку, совсем неготовому для поедания, но уже с многочисленными пометками, набросанными Клионером, хоронился в сумраке дипломата, а тот, в свою очередь, притаился меж мокасинами хозяина, в полумраке, сотворённом белой скатертью. Однако, читателя обережём от скуки девятнадцати страниц, а лишь приведём пару параграфов с комментариями продюсера, с тем, чтобы глубже проникнуть в тайны его творческого подхода к неувлекательным пресным сюжетам (комментарии выделим курсивом).

“На фоне живописной сельской местности женский голос жалуется на отца. Отец замкнулся в себе, помрачнел после недавней смерти матери, и от своих трёх дочерей стал требовать военной дисциплины”. Три дочки - прекрасно, – вписал Клионер на просторных полях синопсиса. – Все из себя строят невинность, стоят по струнке перед папашей, а на стороне творят такое… Придумать, чего они там творят.

“Камера находит девушку (Марию) и молодого человека (Петра), они сидят на стволе дерева, переброшенного через ручей. Мария – тоненькая, привлекательная, ей примерно семнадцать лет (На Марии должен быть мокрый купальник, он сшит из замечательной материи, которая, намокнув, как бы исчезает, Мария от этого кажется голой)”…

Внимательно оглядывая зал, Клионер узнал некоторых людей. Кто-то из тех, кого он увидел, приезжали к нему на интервью после объявления в газете о том, что он подыскивает актёров для своего первого фильма “Из России с похотью”. Потом он жалел, что дал объявление, пришлось много времени потратить на совершенно бездарных личностей. Какие-то отвергнутые им так оскорблялись, что даже скандалили; кто-то с тех пор стал его врагом

и распускал о нём гадкие слухи, например, что он посидел в тюрьме за сексуальные извращения, а также что он гомосексуалист.

Оба эти слуха были ложными. Они были высосаны из истории, которую рассказывал Селитренников. Захожу я, – рассказывал он, – в туалет, а там, вот те на, посреди помещения стоят Клионер и какой-то тип, маленький, щуплый, такой недоносок. У типа того штаны уже спущены, и орган в возбуждённом состоянии, а Клионер-то на орган пялится, и тоже штаны спустить собирается. Я как увидел их, обомлел, и из сортира, как из пушки. Спугнул я их, видно; через минуту они мимо меня проскочили, и рожи в сторону отвернули…

В дверях ресторана, как лампа вспыхнула, – в зал ступила, остановилась и озиралась, кого-то выискивая, легендарная Белка Чалая. Вряд ли имелся кто в иммиграции, кто ни разу не видел Белку или, хотя бы, не слышал о ней сочные скандальные истории, в основном о похождениях с мужчинами. У этой высокой красивой женщины, черноволосой, по южному знойной, с белоснежным ослепительным лицом было, конечно, другое имя, но Белка ей шло, и никто не настаивал на каком-то другом имени. От всех своих природных избытков она всё делала шумно, бурно, хохотала на огромное пространство, хохотала, возможно, на всю Россию, и, наверно, в России стало скучнее, когда она уехала в Америку, а в Америке, наоборот, повеселело.

Белку заметили многие люди, а особенно оживился столик с компанией армян, невзирая на то, что за их столом сидело достаточно собственных женщин, похожих не столько на супруг, сколько на новеньких подруг. Двое армян вскочили со стульев и галантно указывали на них. Белка озиралась не оттого, что пыталась найти знакомого, знакомых здесь было хоть отбавляй; Белка решала, к кому ей примкнуть. Армяне всех чем-то перевесили, и буквально через несколько минут после того, как Белка уселась, она хохотала на весь зал и обратила армянский стол в самый шумный стол в ресторане. Надо, однако, пояснить, что Белка явилась в ресторан не начинать, а продолжать, то есть приехала откуда-то, уже выпивши “Абсолюта” и втянув в белоснежный носик несколько полосок кокаина.

Как большинство её знавших мужчин, Клионер был к Белке не равнодушен, и, как большинство, перед ней робел. Он бы мечтал взять её в героини, но как подступить к такой красавице, как подготовить себя к реакции абсолютно непредсказуемой. И в лучшем случае (если б она реагировала положительно) ему бы пришлось с Белкой вступить в сугубо деловые отношения. А Клионер давно уже понял, что он не в состоянии с красивой женщиной серьёзно беседовать, спорить, планировать, торговаться, решать проблемы.

Ну хорошо, – размышлял он не раз, – вы, скажем, сидите друг перед другом, например, в фойе хорошей гостиницы, она открывает папку с бумагами и начинает уточнять положения какого-то контракта. Ты пытаешься в них вникать, но у тебя перед глазами дрязняще выставленные коленки. Спохватившись, ты взгляд свой отругаешь, насильно оттащишь его на контракт на твоих квадратных коленях, но тут она, желая что-то подчеркнуть, пальчиком, который бы проглотил, укажет на что-то в её папке, которая завидно разлеглась частично на подоле чёрной юбки, частично на ножках в чёрных чулках, а ножки уходят под подол, и манят взгляд твой ещё дальше; и пусть не прозрачна чёрная юбка, твоя способность воображать преодолеет любую преграду, – и вот, она голая перед тобой, с дурацким контрактом на коленях…

Сколько раз он мечтал ощутить, что ощущают красивые женщины. И сколько раз задавался вопросом: понимают ли эти женщины, какой громадной силой обладают, а если, в самом деле, понимают, то почему они эту силу используют так нечасто? Сколько раз беседы с друзьями заканчивались выводом о том, что самый блестящий интеллект блекнет перед женской красотой, и посему красивые женщины всегда должны выигрывать в делах, если их соперники мужчины. И если бы, – думал Клионер, – владел бы я солидной корпорацией, я бы выигрывал переговоры, нанимая себе на службу Белок, выпускниц пусть не самых престижных колледжей и пусть без особого интеллекта, но зато с замечательной фигурой, и только бы их я отправлял в особо важные командировки.

Клионер потянулся к бутылке водки, но на сей раз налил себе не в стопочку, а наплескал в винный бокал сначала четверть, потом половину; помедлил, хотел плеснуть ещё, но остановился на половине, залпом хватил всё содержимое, забросил в рот кусочек селёдки, посидел, пережёвывая селёдку неторопливыми челюстями, дождался момента, когда алкоголь пробудил бесшабашное будь что будет! и направился к армянскому столу.

– Добрый вечер, Наташа Чалая, – молвил он, со спины приблизившись и тронув легко её голую руку.

Белка уставилась на него слегка расползающимися глазами. Мало того, что она не признала мало знакомого человека, её поразило, что он назвал её настоящими именем и фамилией.

– А вы кто такой? – всплеснулась она.

– Да, кто такой? – один из армян обжёг Клионера горящим взглядом.

– А, режиссёр, – усмехнулся Тигран. – Это ты из России с похотью?

Армяне дружно захохотали.

– Ты Белку, что ли, в актрисы хочешь? Слышишь, Белка, он тебя хочет в порнографические актрисы. Сначала тебя поснимает голой, потом – чтобы ты с кем-то потрахалась, а потом он сам тебя поимеет. Что, угадал я, режиссёр?

Белка тоже захохотала; в её великолепном настроении она хохотала над всем подряд.

Перед целой толпой подпивших армян Клионер себя чувствовал неуверенно, а тут над ним едва ли не издевались. Он бросил последний затравленный взгляд на хохочущий розовый рот Белки, с полными чувственными губами и белыми мерцающими зубами, на рот, в котором бы так замечательно выглядел крепкий мужской орган одного из героев его кинофильма, и отошёл к своему столу.

Ещё половина стакана водки, и он, оправившись от унижения, оглядел зал ресторана. Взгляд остановился на Раисе, сестре фотографа Перетятько. Раиса в зависимости от освещения, от косметики и от одежды казалась то молодой, привлекательной, то не такой молодой и свежей, какими мечтают казаться женщины. Но какой бы она ни казалась, она всегда при себе держала свою главную привлекательность – медленно текущие рысиные глаза. По слухам, она была доступной. Какой-то не очень добрый язык назвал её подстилкой трипперного кролика, и это обидное определение к ней незаслуженно прилипло. Да, в самом деле, после развода она меняла своих ухажёров чаще, чем публика одобряет, но меняла она их не из распущенности, а исходя из соображений экономически-прагматических. Когда ей попадался ухажёр, не желавший как следует раскошелиться, она не стеснялась пояснить, что то, чем она на жизнь зарабатывала, а она подрабатывала массажами, ей оплачивало лишь квартиру. Ухажёры частенько не понимали такого здравомыслящего подхода, и тогда приходилось их менять.

Как массажистка, говорили, она была очень хороша, у неё были очень сильные руки и какие-то чудные ладони, шелковистые, снимающие боли, будто проникающие под кожу. Ещё Клионер слышал о том, что Раиса спальню сдавала мужчинам, а сама спала на диване в гостиной, и этот доход помогал ей справляться с нуждами на выпивку и еду. Сдавала жильё она только мужчинам, поскольку когда ей нужен был секс, они её тут же удовлетворяли, с одним только условием – презерватив.

Раиса была в компании Лейкина, агрессивного напористого мужика, который не верил ни в Бога, ни в чёрта, а верил в одни золотые монеты, в южно-африканские крюгерранды. Он любил сыпать поговорками, и все они были на тему денег: рубль – ум, а два рубля – два ума; что милее ста рублей? Двести; Не бери в голову, бери в карман; Дело не в деньгах, а в их количестве, – и так далее. Ещё от него всегда несло потом, и каждый, кто морщился от этого, желал, чтобы кто-нибудь другой посоветовал использовать дезодорант и выбросить рубашки из синтетики.

В какой-то момент Клионер решил, что Раиса поглядела на него, крикнул Привет! и махнул рукой. Раиса вгляделась близоруко, не узнала, кто там махнул, но яркие губы на всякий случай вспорхнули поверхностной улыбкой. Пусть кто-то в Раису бросал камни, но она просто более активно делала то, чем занимались большинство россиянок в иммиграции, – подыскивала мужа-богача; найти такого мужа нелегко, поскольку они всегда нарасхват.

“Вот и этот, – глядела она в толстую морду ухажёра, в морду намеренно не побритую, с наглыми выпученными глазами, – вот и этот наверняка врёт про свои золотые запасы. Ему бы трахнуть меня подешевле, ограничившись только рестораном. Но как бы он мне не подливал, ничего у него не получится, пока не вытяну пару платьев, колечка с каким-нибудь ценным камнем и хотя б одного крюгерранда на шею”.

– Слушай, коль ты такой бизнесмен, – сказала ему Раиса, – сделай меня богатой женщиной. Я тоже способна горы свернуть, но я – типичная слабая женщина, которой не хватает руководителя и начального капитала.

– Сделаю! – брызнул Лейкин слюнями, и она тактично утёрлась не сразу, а когда он склонился над шашлыком. – Я тебя сделаю свободной. Деньги, как говорил Достоевский, это чеканенная свобода. А золото – высшая свобода. Ты, чувиха, ещё та. Хочу тебя иметь в своём гареме.

Он подтолкнул её под скатерть с низким, почти до пола, подолом.

– Ну-ка, давай начинай отрабатывать своё будущее богатство.

– Спятил, дурак, – засмеялась Раиса.

– Да пошёл ты на…! – вдруг взорвался Лейкин.

Раиса вздрогнула, напряглась. Но она в этом взрыве была не при чём: Лейкин скалил крупные зубы, два из которых, самых центральных, были закованы в металл, прозванный им “высшей свободой”, – он оскалился на мужчину с лисьей лакейской физиономией, в рыжеватом клетчатом пиджаке в пятнах от уроненной еды, и купленном, похоже, если не за доллар, то уж не больше, чем за два на распродаже из гаража в мексиканском районе Города Ангелов.

Подойдя к столу Лейкина, этот мужчина даже и слова ещё не вымолвил, но на его физиономии, обрамлённой лысиной и бачками, Лейкин узрел просьбу о деньгах. Этого типа с фамилией Яффе знали многие иммигранты, поскольку он неутомимо, игнорируя грубые отказы, насмешки, издёвки и даже угрозы, выпрашивал деньги буквально у всех. Просил он немного, десятку, двадцатку, с заверениями завтра же вернуть. Может быть, Яффе был обязательным, честным, порядочным человеком, и возвращал бы, как обещал, но его неопрятный внешний вид и лакейская физиономия у всех вызывали подозрение, и никто ему никогда не давал. Перед тем, как он подошёл к Лейкину, его прогнали от многих столов, и кое-где его появление вызвало подробные рассуждения о том, что не прилично, мол, в Америке деньги просить у кого попало, что в этой стране другая культура, что здесь принято брать взаймы, используя только два источника – у близкой родни, либо у банка.

– Дерьмо! – прорычал Лейкин вслед отошедшему попрошайке.

Клионер отвлёкся на официанта, а когда воротился глазами к Раисе, её за столом не оказалось. Лейкин сидел там в одиночестве, прикрыв глаза, запрокинув голову, и покачивался легонько. “Перепил”, – наивно решил Клионер.

Глава 5. Отсутствие точки

С момента получения открытки, в которой ОВИР разрешал эмиграцию ему и его супруге, и до отъезда в аэропорт Заплетин не мог спать по ночам. Мозг его, словно, воспалился от тревожно-радостных представлений о том, как сложится новая жизнь и от болезненных мыслей о том, что после отъезда он, вероятно, никогда не увидит родных и друзей, природу России, и всё остальное, что его окружало со дня рождения. И сборы вещей…, – то ли бросить всё, то ль изловчиться в два чемодана уместить самое главное; а главным, с чем было трудно расстаться, он мог бы набить чемоданов двадцать.

Он думал выспаться в самолёте, – какое, в голове был водоворот. Как на поцарапанной пластинке, в голове прокручивался процесс оформления документов, которые требовал ОВИР. Эмиграция легко могла сорваться не только по прихоти ОВИРа, в котором, конечно, понимали, что русская пара, не евреи, получили фиктивное приглашение от фиктивных родственников в Израиле. Эмиграция могла не получиться и от того, что оба родителя должны были подписывать бумагу, в которой они не возражали против выезда сына на Запад. Он не был активным диссидентом, но чтоб повлиять на решение матери, ему пришлось выдумать тюрьму, психиатрическую больницу, лишение права на работу, – всё то, чем наказывали инакомыслящих. Мать поплакала и подписала. Оставалось согласие отца. Но как получить от отца бумагу, если мать с ним развелась сразу же после рождения сына, и Заплетин понятия не имел, где проживал его отец, и вообще, он был жив или нет.

Помогло справочное бюро. Оно отыскало отца в Устюжне, в небольшом городке Вологодской области, о котором Заплетин раньше не слышал.

– Да как же, – сказал ему приятель, весьма сведущий в литературе. – Именно в этот городок завернул Иван Хлестаков, и именно там произошли несуразные события “Ревизора”. Слушай, а что если и тебе прикинуться важным московским чиновником? Может, жители Устюжны не поумнели до сих пор, и ты, как сыр в масле, покатаешься.

В том, что устюжненцы не поумнели, Заплетин справедливо усомнился. Как слабо не помнил он “Ревизора”, но поведение Хлестакова было настолько подозрительным, что лишь идиот мог поверить в то, что Хлестаков важный чиновник, знакомый со всей петербургской знатью. Похоже, здесь Гоголь перехлестнул (впрочем, наверное, жанр комедии предполагает такие натяжки).

Заплетин купил билет в одну сторону, с пересадками в неслыханных местечках, одна в Сонково, другая в Пестово. Извлёк из шкафа свою “Эрику”, портативную пишущую машинку, которую очень редко использовал, и отпечатал такой текст: Я, Заплетин Василий Степанович, не возражаю против выезда моего сына Заплетина Павла Васильевича за границу (предложение точкой не заканчивалось, поскольку, как мы дальше увидим, отсутствие точки оказалось тем, что решало судьбу Заплетина. И, конечно, перед отъездом он купил в Елисеевском магазине три коробки “Птичьего Молока”, все в подарочной упаковке.

Добравшись до Устюжны, наконец, он тут же отправился по адресу, выданном “Справочным Бюро”. Мужики, скучковавшиеся перед вокзалом и обсуждавшие зарплату, которую только что получили, и кумекавшие над тем, как её разумнее потратить, оглядели Заплетина с недоумением, докопались до причины его приезда, а потом бурно, наперебой, слегка друг другу противореча, объяснили ему, как дойти до улицы, на которой был дом его отца. Не прошло и пятнадцати минут, как он по ступенькам замызганной лестницы поднимался на третий этаж. Долго звонил и стучал в дверь. Потом позвонил соседям.

– Да он же на даче, – сказала тётка с розовой потной физиономией, очевидно оторванная от плиты. – А вы тут чего? По делу какому?

– Сын я, – сказал он. – А где его дача?

– Сы-ын? – изумилась тётка. – Вы сын Надежды Семёновны? Да я, поди, знаю их лет двадцать, а ничего не слыхала о сыне. О дочке знаю. А чтобы сын…

На круглом лице пронеслись облака разнообразных предположений. Одно показалось самым логичным.

– Если что вы незаконнорождённый?

Заплетин понял, что тут он влип, что положил начало сплетне, которая, пожалуй, захлестнёт большую территорию Устюжны и испортит личные отношения между отцом и Надеждой Семёновной.