Текст книги "Сказки русского ресторана"

– Да ладно, – сказал он. – Я пошутил. Какой я там сын. Я к нему по делу.

– Из горкома? – спросила тётка, успокаиваясь и теплея.

– Да, из горкома, – кивнул Заплетин. – У нас к Заплетину срочное дело. Пытались дозвониться до него, а телефон не отвечает. Вы не знаете, где его дача?

– В Сопинах дача, – сказала она. – Спросите в Сопинах любого на улице, там все собаки знают Заплетина. Вы на горкомовской-то машине не больше часа будете ехать.

Он вышел из дома, прошёл по улице. Спросить бы кого, где эти Сопины. Тут он впервые пожалел, что не работает в горкоме, а то бы на горкомовской машине… На скамейке автобусной остановки старуха устроила мелкий бизнес, торгуя пучками укропа, лука, и чем-то ещё в ведре под крышкой.

– Вы не подскажете, бабуля, как мне добраться до Сопин?

– Глаза разуй! – вспылила женщина, давно накопившая неудовольствие по поводу отсутствия покупателей. А тут ещё этот подошёл, да не купить, а чего-то там спрашивает. – Сам ты дедуля, чёрт паршивый!

Заплетин вгляделся под платок, укутавший голову, как у женщин, навсегда забросивших надежду понравиться хоть какому мужчине. Да, в самом деле, ей лет сорок. Надо же, снова обмишурился.

– Извиняюсь, – сказал он. – Я глянул на вас не с того угла.

– С того, не с того, – сказала женщина голосом менее враждебным, – а ну-ка купи чего-нибудь. Мне бы домой, я тут околела. Я тебе скидку дам хорошую.

Не уточняя, какая скидка, Заплетин купил пучок укропа.

– И огурчик солёненький не забудь, – продавщица открыла крышку ведра, в котором плавали огурцы. – Пригодится сегодня под водочку.

Чтобы задобрить эту женщину и узнать, как добраться до Сопин, Заплетин купил и солёный огурчик. Кроме того, он заподозрил, что его приключения в Устюжне не обойдутся без водки с огурчиком. Он подержал огурец двумя пальцами, думая, как бы его пристроить, чтоб ничего не намочить. Продавщица неохотно оторвала страницу из глянцевого журнала. Он обернул огурец бумагой, не умевшей впитывать что-то жидкое, и положил огурец в карман. И точно, почти сразу на штанах появилось и стало расширяться тёмное влажное пятно.

– Обмочился, – хихикнула женщина, пальцем указывая на пятно.

– Так как мне добраться до Сопин? – бросил он семечко вопроса в почву, удобренную покупками.

– Ступай на вокзал, – сказала женщина. – Садись на шестёрку. Она до Клюева. Оттуда пешком пять километров.

– А прямого автобуса разве нету?

– Прямой будет завтра. В восемь утра. Можешь ещё поймать такси.

Заплетин отправился на вокзал. Такси долго не появлялось. Глаза мозолил киоск с напитками. Заплетин вспомнил об огурце, а огурец тут же связался с тем, для чего его выращивают, засаливают, продают.

– У вас водочки не найдётся? – Наконец, решил он осведомиться у мафиозного вида парня, морда которого, как на портрете, стыла в квадратном оконце киоска.

– Чего захотел, – возразил парень. – С водкой сегодня дефицит. Бери ром кубинский. Почти та же крепость.

Заплетин, что делать, купил ром. Зашёл за угол вокзального здания. В месте, не самом загаженном мусором, откупорил ром и сделал глоток. Фу, какая сладкая гадость! Чересчур пересоленный огурец несколько спас ощущения рома, но пользоваться той же комбинацией Заплетин больше не захотел, и ром с огурцом полетели в мусор. Следом отправился и укроп.

Такси, всё-таки, появилось. Сумма оплаты до Сопин оказалась несколько преувеличенной, но Заплетин с той суммой согласился, как только таксист растолковал, что в Сопинах и из Сопин никто никогда на такси не ездил, и назад он поедет порожняком. Дорога была, как дорога в глуши. То есть захочешь подремать, но тут тебя так тряхнёт, да подбросит, что испугаешься за машину, как бы она не развалилась посреди дикого леса.

И вот они добрались до Сопин. В большинстве рубленых изб, похоже, никто не проживал, но холмистая местность и речушка до чего же оказались живописными! Заплетин попросил таксиста подождать.

– Ну вот, ты уйдёшь, и ищи тебя, – буркнул таксист с неудовольствием. – Ты заплати за дорогу сначала, вот тогда я тебя подожду. Но ты за ожидание тоже заплати.

– А вдруг ты уедешь, – сказал Заплетин. – Я никого в этом месте не знаю. И гостиницы, если что, не найду.

– Ишь ты! – зашёлся смехом таксист. – Он гостиницу захотел! В этой дыре не то что гостиницу, сортира тут приличного не отыщешь.

Они сторговались на половине обговоренной ранее оплаты. Вдали по дороге брёл старик с длинной не струганной доской. Заплетин быстро пошёл навстречу.

– Здрасьте, – приветствовал он старика. – Не скажете, где проживает Заплетин?

– Как не знать, – оживился старик, шепелявя сквозь чёрные дырки по рту. – Павла Васильевича да не знать. Его, почитай, весь район знает. Райкомом партии руководил. Таких коммунистов поискать. Теперя, ежели ты коммунист, так это не значит, что ты коммунист. Вот при Ленине были коммунисты. Василий Степанович – как при Ленине. А вы к нему по какому делу?

– Я из горкома, – сказал Заплетин.

– А, из горкома. Ну, понятно. Вон его дом, – старик указал на опрятный дом у реки, повернулся продолжить свою дорогу, но слишком уж резво повернулся, и конец доски, описав дугу, врезался приезжему под дыхало.

Старик, не заметив своей оплошности, продолжал ковылять дальше, а Заплетин согнулся в три погибели, и так постоял, возрождая дыхание. Но это физическое неудобство ему показалось ерундой в сравнении с тем, что его отец оказался преданным коммунистом. Уж он-то откажется подписать своё согласие на эмиграцию. Правда, Заплетин предусмотрел такую нежелательную ситуацию отпечатанным текстом для отца. Там про эмиграцию ни слова, и про Израиль тоже ни слова, но там есть про выезд за границу. Из этого он попытается выкрутиться, сказав, что работа его посылает в заграничную командировку. Заплетин медленно шёл к дому, в котором идиотские законы наделили незнакомого человека властью решать его судьбу.

Он постоял перед крыльцом.

– Кто там? – послышался женский голос. – Чего вы стоите? Заходите.

Комната с бревенчатыми стенами, просторный стол посреди комнаты, на столе самовар, чашки, печенье. Пожилые мужчина и женщина с любопытством уставились на вошедшего. Заплетин всмотрелся в лицо мужчины. Вроде, похожие глаза. И нос, пожалуй, с такой же горбинкой.

– Вы Василий Степанович, – сказал Заплетин.

– И здесь тебя отыщут, – усмехнулась женщина.

– Чем могу помочь? – спросил мужчина.

– У меня к вам личное дело. Я, понимаете, ваш сын.

– Вы… Павел? – спросил мужчина, меняя выражение лица на удивлённое, недоверчивое, и останавливаясь на улыбке, плохо прикрывающей ожидание чего-то неожиданного и неприятного. Брови жены взлетели ко лбу, глаза округлились, как у совы, подбородок свалился к шее, и с таким изумлённым лицом она уставилась на супруга.

– Да, я ваш сын, – повторил Павел, при этом с удивлением сознавая, что ничего он особенного не испытывал при встрече с тем, кто дал ему жизнь. – Кстати, дело моё пустяковое. Меня, знаете, посылают в заграничную командировку. И вот, по какому-то новому правилу нужно, чтоб родители не возражали. Я вот бумагу заготовил, – извлёк он из сумки документ. – Всё, что вам нужно, – расписаться, дату поставить, и все дела.

Лицо отца несколько расслабилось.

– А ты присядь, – сказал он Заплетину. – Не хочешь чайку?

– Спасибо большое, – сказал Заплетин. – Я б с удовольствием посидел, да меня на дороге такси поджидает.

– И куда тебя посылают.

– Я в Африку еду. В Сьерра-Леоне.

Отец небрежно взглянул на бумагу, расписался в правильном месте, и только хотел поставить дату, как Заплетин накрыл бумагу коробкой “Птичьего Молока”.

– Московская фабрика. Очень свежие. Вам как раз к чаю пригодятся. – И пока они пялились на конфеты, он сгрёб со стола бумагу с подписью и быстренько сунул её в сумку.

– А дату? – напомнил отец.

– Сам поставлю, – сказал Заплетин. – Спасибо. Пора мне. До свиданья.

Он повернулся идти к выходу.

– Так не годится, – сказал отец. – Отпускай такси. Посиди с нами. Заночуешь, а утром на автобус.

– Спасибо большое. Мне правда некогда.

Заплетин почти выбежал на улицу. Тут бы ему вздохнуть с облегчением. Да нет, пока рано расслабляться. Подпись отца должен ЖЭК заверить. Утром он должен отправиться в ЖЭК по месту проживания отца и там каким-то образом доказать, что он сын Заплетина Василия Степановича. Планировал взять от отца записку, где тот попросил бы служащих ЖЭКа посодействовать его сыну, да вот, супруга его подвела, нависала над ними, словно туча. Уже разразилась, поди, расспросами: что за Павел? откуда он взялся?

В Устюжне он отыскал гостиницу.

– У вас есть броня? – спросила девушка, так напомаженная и разодетая, будто приготовилась на бал.

– Нету брони, – отвечал Заплетин.

– Комнаты нету, все забронированы, – сказала девушка, отворачиваясь и продолжая читать журнал.

– Девушка, – ласково сказал он с самой восхитительной улыбкой. – А, может, что-нибудь да найдётся?

И положил перед ней на столик коробку “Птичьего Молока” (если б конфет под рукой не было, он положил бы либо духи, либо достаточную купюру). Коробка редких в то время конфет подмазала девушку так удачно, что тут же нашлась не просто кровать в комнате на нескольких командировочных, а даже отдельная комнатушка, с туалетом и душем в коридоре, но на это мелкое неудобство мог внимание обратить привередливый американец, но никак не советский гражданин.

Утром, прикончив остатки ужина, состоявшего из хлеба с колбасой, он тут же отправился к дому отца. По дороге начало моросить. Но дождь этот был совсем несерьёзный, и, как для севера характерно, мог оставаться несерьёзным ещё несколько дней. Путь к ЖЭКу ему указала женщина, уже успевшая отовариться. Раскачиваясь медленно, по-утиному под весом двух тяжёлых кошёлок и под своими излишками жира, она провела его до тропинки, ведущей к высокой трубе котельной, а там, объяснила она, отдуваясь, сверни налево, к двери в подвал.

В подвальной комнате без окон, с тусклыми лампами, запахом плесени сидели три среднего возраста женщины, с лицами чем-то измождёнными, с самодельными кудряшками на головах. Все они кутались в тёплые кофты, и все они, похоже, грипповали, поскольку сморкались, чихали и кашляли. Заплетин не планировал заразиться, но он бы пошёл даже на грипп, если б одна из этих женщин заверила подпись его отца. Они мельком взглянули на вошедшего, который оказался незнакомцем, явившимся чёрт знает зачем, и снова уставились в бумаги, обрызганные вирусами гриппа, и, возможно, даже палочками Коха. Он кашлянул, но это не услышали, поскольку здесь кашляли беспрерывно, как радио, которое не выключалось. Он выбрал женщину в синей кофте, с лицом, как будто, менее измождённым.

– Простите, – сказал он мягко, заискивающе. – Мне бы подпись одну заверить.

– Какую подпись? – спросила женщина, не утруждаясь поднять голову.

– Подпись Заплетина Василия Степановича.

Все три женщины вскинули головы. Носы у них были покрасневшими от непрерывного вытирания давно уже намокшими платочками, наготове лежавшими на столах.

– Ваш паспорт. И что там вам надо заверить? – сказала женщина в синей кофте.

Она изучила документы, поглядела на Заплетина с любопытством.

– Вот уж не знала, что у Заплетина кроме дочери есть ещё сын. Где это он вас нагулял?

– Да нет, я законный, – сказал Заплетин. – Он просто развёлся с моей мамой до того, как снова женился. Мне было тогда всего три месяца.

Женщина снова перечитала бумагу, подписанную отцом, слегка поразмыслила о чём-то, позвонила куда-то по телефону. Очевидно, там никто не отвечал.

– Куда вы звоните? – спросил Заплетин.

– Василию Степановичу домой. Хотела бы кое-что уточнить.

– Нет его дома. Он на даче. Я за подписью ездил к нему на дачу.

– Вы что, подаёте на эмиграцию? – спросила женщина строгим голосом. – Такой документ Василий Степанович ни в коем случае не подпишет.

– Да что вы! Какая эмиграция! Я ж не еврей, чтоб эмигрировать.

– Василий Степанович не еврей, но, может, вы по матери еврей?

– И мать не еврейка, – сказал Заплетин, ощущая под сердцем холодок. – У вас, наверно, есть его подпись. Сравните, и не будете сомневаться. А меня посылают в командировку. В Африку. В Сьерра-Леоне.

– Может, и так, – сказала женщина, снова вглядываясь в бумагу. – А то тут у нас уже был случай. Явился еврей с такой же бумагой. Написано было, что едет в Израиль. Какой негодяй! Предатель отчизны. Да что с них возьмёшь, с этих евреев. У них никого и отчизны-то нету. Пососали Россию-матушку, и удирают в другое место, где можно ещё кого пососать. У вас, я гляжу, Израиля нету, но и Сьерра-Леоне тоже нету. Забыли вписать, как я погляжу. И точка, как вижу, не поставлена. Знаете что, от руки впишите, – сказала, подавая авторучку.

– Извините, – сказал Заплетин, не желая дотрагиваться до предмета, облепленного вирусами гриппа, и лихорадочно соображая, как ему лучше действовать дальше. – От руки вписывать не полагается. Может, евреям полагается обязательно ставить слово “Израиль”, а для заграничных командировок форма должна быть вот такой.

Он передвинул бумагу женщине.

– Вы ж не хотите, чтоб я пожаловался. Отец будет очень недоволен, если вы подпись его не заверите… Не разводите бюрократию! – добавил он строгим голосом.

– Да что вы. Зачем вам кому-то жаловаться, – сказала она примирительным голосом, выдвинула ящик из стола, нашарила круглую печать и приложила её к бумаге там, где была роспись отца.

Едва в руках сдерживая дрожь, Заплетин убрал бумагу в сумку. Женщины глядели на него с едва выдавленными улыбками, более похожими на то, как если б они пососали лимон. Он выбрался под моросящий дождь.

Это был праздник. Но праздновать рано. Надо сначала вернуться в гостиницу и доработать бумагу отца. По дороге попался гастроном, где Заплетин купил поллитровку водки, банку тушёнки и хлеба, конечно.

В гостинице он извлёк из сумки портативную пишущую машинку, вставил в каретку лист документа, и долго выравнивал шрифт литеры с незаконченной строчкой текста, в которой требовалось добавить, куда именно он уезжает. В текст, который он отпечатал: Я, Заплетин Василий Степанович, не возражаю против выезда моего сына Заплетина Павла Васильевича за границу … он должен был вставить запятую, потом слова в государство Израиль, и только потом поставить точку. Здесь было опасно промахнуться, то есть недостаточно аккуратно выровнять буковки машинки с уже напечатанным текстом. Всё получилось, как нельзя лучше. Он потянулся к бутылке с водкой.

Глава 6. Человек-птица

По пути в туалет Заплетин приметил чем-то знакомого субъекта, сидевшего за столиком на двоих, тот столик неловко притулился к узкому простенку между дверями, ведущими в кухню и в туалет. Он взглянул на субъекта внимательней. Да, это был тот самый Иосиф, с которым Заплетин буквально на днях познакомился в русской церкви.

Там к нему после литургии подошёл староста церкви, пожилой, всегда приветливый мужчина с круглым веснушчатым лицом. Так уж сложилось среди людей, что у любого человека имеются если не враги, то недоброжелатели, завистники. Староста был человек добрейший, вежливый, мягкий, ко всем внимательный, но всё ж за спиной его поговаривали, будто в войну он был полицаем в селе, оккупированном фашистами, и даже участвовал в расстрелах своих же односельчан, а сейчас, мол, в роли церковного старосты замаливает грехи. Как, почему зародился тот слух? Нигде не написано, нет свидетелей, никто не сумел бы тот слух доказать, но к чему человечеству доказательства, если из собственного пальца можно высосать что угодно.

– Надо помочь одному человеку, – тихо сказал староста. – Из вашей иммиграции. Еврей. Говорит, разыскивал синагогу, а его направили в нашу церковь. Говорит, что приехал из Нью-Йорка, а вернее, как он выразился, сбежал, после того, как его ограбили. Никого в Лос-Анджелесе не знает. Он музыкант. Скрипач, кажется. И вы у нас известный музыкант. Поговорите с ним, пожалуйста.

В сторонке их поджидал человек с лицом избитым и изнурённым, давно не стриженный и небритый, одетый в помятое и замызганное, возраста от тридцати до сорока. Акушер, извлекавший его на свет, как будто, нарочно слепил его череп в виде отчётливого конуса. Голова к подбородку так сильно сужалась, что еле хватало места для рта.

– Так что с вами случилось в Нью-Йорке? – осторожно спросил Заплетин.

– Да, – подтвердил Иосиф тот факт, что в Нью-Йорке его пытались ограбить, а в отместку за то, что в кошельке оказалось всего четыре доллара, его ещё и отколошматили.

– Кроме того, – понизил он голос, – но вы этого не рассказывайте, меня те же люди изнасиловали. Две чёрные нью-йоркские гориллы. Я всегда неодобрительно относился к проявлениям расизма, но после того, как эти негры так надругались надо мной… Нью-Йорк мне не нравился никогда, и это была последняя капля – если подобное потрясение можно назвать таким маленьким словом. К тому же, я потерял работу, а кто-то сказал, что, вот, мол, в Лос-Анджелесе все музыканты нарасхват. Вот я и приехал поглядеть.

– Возможно, я вас разочарую, – ответил ему Заплетин, – но в нашем Лос-Анджелесе тоже грабят, и избивают, и даже насилуют. Не знаю, как часто мужчин насилуют, но женщин не редко, не сомневайтесь. А о том, как устраиваются музыканты, я, к сожалению, не информирован.

– А мне сказали, что вы музыкант.

– Точнее, я музыкант-бизнесмен. Я создал небольшой ансамбль из музыкантов, певцов и танцоров. Увы, мне не нужен другой скрипач, и, думаю, долго не понадобится. Кроме того…, – Заплетин замялся.

Было бы слишком нетактично сказать неказистому человеку, что в труппе его не только танцоры, но и певцы, и музыканты отличались хорошим телосложением, и у всех были приятные физиономии. Что делать, в Америке это важно, коль хочешь неплохо зарабатывать. Певцы, например. Сейчас голос не нужен. Тело, чтоб змейкой извивалось, стройные длинные голые ножки, детская смазливая мордашка, длинные спутанные волосы, – да чтоб бесновались вокруг головы. Публика скачет, визжит и счастлива. А отправьте на сцену прекрасный голос в ничем не выделяющейся оправе, да телом, не дай бог, толстовата, – пустой зал почти что гарантирован.

– Кроме того, – сказал Заплетин, – и в этом городе музыкантам тоже приходится нелегко. Большинство выживают на частных уроках, если, конечно, им удаётся отыскать, уговорить и удержать нужное количество клиентов.

Лицо Иосифа нервно задёргалось, как у человека, осознавшего, что его скоропалительный поступок, переезд из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, оказался большой глупостью. Он накатил на глаза веки, сделал с лицом что-то такое, от чего оно как бы уснуло, и только всплески нервного тика, как камушки, бросаемые в воду, будоражили кожу лица в разнообразных его частях. С таким непослушно спящим лицом он стал вдыхать глубоко и медленно, и ещё медленнее выдыхать. С помощью подобного ухищрения прекратив передёргивание на лице, он широко отрыл глаза:

– Вы не могли бы подсказать, где находится русская синагога?

Заплетин знал одну синагогу, но не был уверен, насколько та русская. Они поколесили по району, где должна находиться синагога, но та как сквозь землю провалилась. Купив еду в попутном Макдональде, Заплетин решил показать приезжему берег Тихого океана.

Волны были крупные и злые, ветер – плотный и непрерывный. Прикончив свой гамбургер и кока колу, Иосиф сел на песке по-турецки и надолго оцепенел, как будто занялся медитацией, только с открытыми глазами. Жидкие замасленные волосы охотно трепались на ветру. Вскоре вздрагивать и трепетать стало всё его щуплое тело, и он превратился в крупную птицу, сидевшую клювом к волнам и ветру, и трепещущую от ветра.

Наваждение было настолько взаправдашним, что Заплетин даже встряхнул головой, вскочил с песка и произнёс:

– Мне пора ехать. Куда вас доставить?

К его удовольствию, Иосиф не попросил везти его в даль, в такую, например, как Голливуд, где обитали многие иммигранты. Он пожелал, чтоб его сбросили у ближайшей автобусной остановки. Заплетин вынул из кошелька крупную денежную купюру. Иосиф принял деньги, как должное, то есть, только молча кивнул. Такая прохладная реакция на стодолларовую купюру показалась Заплетину неадекватной, и он передумал давать Иосифу свой адрес и телефон.

“Я подал ему деньги, как милостыню, а он по ресторанам, видишь ли, таскается”, – подумал Заплетин с неудовольствием, увидев Иосифа в ресторане, столкнулся с ним взглядом, отметил в глазах его то ли страдание, то ли тоску, сделал вид, что не узнал, и прошёл далее, в туалет.

Иосиф же Заплетина не узнал не по причине плохой памяти, а оттого, что в тот момент он находился в состоянии глубокого оцепенения. Время от времени он вздрагивал и трепетал телом, как птица. Кто-то из сидевших неподалёку заметил это и усмехался. Иосиф же был погружён в размышления и им сопутствующие ситуации, далеко отстоящие от ресторана.

В момент, когда мимо шёл Заплетин, он размышлял о невзрачной травинке, которую он, проходя по лугу, когда-то сорвал и прикусил. Горечь во рту не была неожиданной, но она его в тот момент поразила, и он взглянул на мокрые травы (и одновременно на Заплетина) с необычайно острой тоской. Эта трава на этом лугу вырастала из года в год, и страшно сказать, сколько тысяч лет. Он родился, когда-то умрёт, а эта трава и до него, и при нём, и после него росла, растёт, и будет расти. И кто бы, когда бы не посмотрит на траву этого луга, он увидит её такой же, какой видел её он. Ему стало жутко от превосходства этой травы над человеком, жутко от собственного ничтожества, жутко от мысли, что на фоне вечных повторяющихся явлений он вспыхнул на миг, чтоб тут же исчезнуть, и не повториться никогда. Вот что такое он и трава: трава – повторяемость, то есть вечность, а он, гордящийся неповторимостью – просто мгновение уникального. Вот что такое он и трава – это превосходство повторяемости над ничтожеством неповторимости.

Но как он оказался в ресторане? Нет, не специально, и не собирался, а просто прогуливался по бульвару, увидел вывеску “Русская Сказка”, и ноги сами свернули к дверям. В фойе, разглядывая картины, вспомнил про нетронутые сто долларов, которые несколько дней назад ему подарил случайный знакомый, и которые он так ловко припрятал, что их не сумел бы обнаружить самый придирчивый грабитель. Девушка, сидевшая за конторкой, брезгливой гримаской на лице осудила его одежду, взлохмаченные волосы и изнурённое лицо, хотела ему тут же отказать под предлогом того, что всё забронировано, но всё же решила ему отдать столик между кухней и туалетом, куда никто не хотел садиться; и даже в горячие вечера тот столик, бывало, пустовал.

Иосиф долго сидел не обслуженным, хотя как раз мимо него, иногда его даже задевая, в кухню шныряли официанты. Наконец, какой-то остановился, спросил, что Иосиф будет пить и почти сморщился от того, что клиент заказал простую воду, немного сыра и колбасы. Иосиф отметил гримасу работника, но не станешь же каждому объяснять, что алкоголь не сочетался с его болезненным организмом. Сыр с колбасой были слишком солёными, их бы смягчил какой-нибудь хлеб, но Иосифу никак не удавалось привлечь внимание официанта. Пришлось всё жевать без всякого хлеба, запивая водой из стакана. Ему захотелось ещё воды, но пустые стаканы паршивых клиентов в русских ресторанах не замечают.

Все эти житейские неудобства Иосифа не слишком беспокоили, поскольку большую часть своей жизни он проводил не в том времени, в котором физически пребывал, а в каком-то другом, параллельном времени. По этой причине он всем казался странным, непонятным человеком, даже психически ненормальным. С работы его выгоняли везде, и в Америке, и в России, и всем недовольным работодателям казалось, что он халатен, ленив, не способен концентрироваться на задании. Никому в голову не приходило, что все изъяны в работе Иосифа происходили от неумения пребывать в том правильном времени, в каком он обязан был трудиться.

Вот и сейчас он сидел в ресторане перед огрызком колбасы и стаканом, незаполненным водой, но на самом деле сидел у окна, глядя на заснеженное озеро. На стекле была тёмная точка. От лёгкого движения головы эта точка перемещалась на пятно чёрной полыни и на фоне её становилась светлой. “Так же, быть может, – думал Иосиф, – и какие-то люди могут меняться: средь плохих они становятся хорошими, а среди хороших, напротив, плохими”. Над поверхностью озера от ветра взвивались лёгкие смерчи из снега. Из соседнего невидимого дома вышел мужчина с рыжей собакой и лыжными палками для баланса. Он медленно стал удаляться вглубь озера. Иосиф отвернулся от окна и продолжил писать письмо. Потом снова взглянул в окно и обнаружил, что мужчина оказался гораздо ближе, хотя он по-прежнему удалялся, и рядом с ним прыгала собака. Иосиф продолжил писать письмо, прогоняя мысли о человеке, который, спиной к нему, уходил, но при этом почему-то приближался. Такое не раз уже случалось, то есть Иосифу удавалось жить в обратно текущем времени, как в фильме, где крутят плёнку назад. Он вновь оторвался от письма. Человек был к окну почти вплотную, энергично вглубь озера удаляясь, от окна отбегала и собака…

Глава 7. Дары океана

Но что мы, собственно, отвлекаемся на мысли странного человека, случайно забредшего в ресторан. Мало ль о чём одновременно размышляют посетители ресторана, и мало ли что одновременно случается в этом мире – от прекрасного до отвратительного. Нельзя же, к примеру, целуя женщину, представлять, как в этот самый момент примерно в таких же слабых губах копошатся могильные черви (хотя в любой момент нашей жизни черви эти точно копошатся в губах прелестнейших очертаний). Нас одновременность не должна касаться, иначе мы себя распылим.

Сейчас же давайте-ка проследим, куда это направился мужчина, неся в руках две бутыли шампанского. Он был приодет в костюм с чёрной бабочкой, и чем-то похож был на незнакомца, который Зорика избивал. Кто-то взглянул на него с подозрением, но тот взглянувшему подмигнул с такой большой дружелюбной улыбкой, что устыдился он своих мыслей и в ответ тоже заулыбался.

– Ну что, мужики, – сказал незнакомец, с тяжёлыми стуками составляя на стол Жидкова и Литовкина малахитовые снаряды в виде “Советского” шампанского.

Они поглядели на ностальгию, с которой не сталкивались годами, на незнакомца, друг на друга, – но всё это дольше на бумаге, а в жизни продлилось пару мгновений, ибо русский не тугодум, если ему предлагается выпить. Немедленно стул разыскав, усадили, выстрелили пробкой, чокнулись бокалами.

– Как вас зовут? – спросил Жидков, проглотив вкуснейшую влагу, хотя и подумал перед этим о последствиях смешения шампанского и водки.

Незнакомец назвался, но имя пропало, как только было выпущено из губ. То ли они мысленно отвлеклись, то ли слишком шумно было в ресторане, то ли невнятно было сказано. Абадонин разлил остатки шампанского, выстрелил пробкой второй бутылки.

– Пардон, не расслышал. Как вас зовут? – осмелился Жидков переспросить.

– А это не страшно, что не расслышали. Это со многими случается даже в идеальной тишине. Абадонин моя фамилия. Ну, так что у вас за проблема? Что это вы такие понурые?

“Есть от чего”, – подумали мальчики, и объяли цепочку событий, которые их привели в ресторан, но привели их не отпраздновать результат этих событий, а попытаться о них забыть хотя бы на время ресторана.

Начало – штука неуловимая, и остаётся удивляться, как нам удаётся хотя бы что-нибудь назвать словом начало, ибо буквально к любому началу примыкает другое начало, к другому началу – третье начало, и так и во времени и в пространстве процесс углубляется до бесконечности, или пока не упрёшься в вопрос, когда и с чего началась Вселенная? или пока не надоест. Не будем себя потому утруждать поисками лучшего начала в истории Жидкова и Литовкина, а, скажем, начнём со звонка телефона, который раздался в квартире Литовкина в момент в высшей степени неудобный. Однако, Литовкина тут же смело с подмятой им толстой негритянки, как после выплеснутого ведра сметает обрызганного кота с сухой, но в смерть испугавшейся кошки. И причина такой поспешности крылась не в том, что звонка ожидали, а в том, что у потрёпанного телефона (его то швыряли на пол намеренно, то роняли на пол нечаянно) не было тёплых чувств к хозяину, и он в основном угрюмо молчал, иногда по нескольку дней подряд.

– Морская еда! – закричала трубка, которая двухмильными проводами соединялась с трубкой Жидкова.

– Где будем трахать твоих русалок? – деловито спросил Литовкин, для которого всё буквально на свете было так тесно связано с сексом, как всё, находящееся в океане, тесно связано с океаном. – У тебя или у меня?

– Между морской едой и русалками, – отвечал Жидков, не скрывая язвительности, – связь, разумеется, прослеживается. Но в этот момент я не о бабах, я о товаре говорю. Похоже, я отыскал товар, который можно назвать идеальным. Закупаешь у бедствующих рыбаков тонну креветок или крабов, перебрасываешь их в Лос-Анджелес, и моментально, за пару дней, реализуешь в торговые точки, то бишь в магазины и рестораны, за замечательную прибыль.

– Отменная мысль! – сказал Литовкин, человек всегда лёгкий на подъём, поскольку с первого дня в Америке он всяким работам и начальству предпочитал свободу вэлфера. И больше всего он любил отправиться туда, где за бутылкой алкоголя можно было с энтузиазмом обсудить новенькую идею.

– А как перебросить эту тонну? – проявил он похвальную сообразительность.

– Самолётом или машиной. Первое дороже, но предпочтительнее: продукт будет свежий, не замороженный. Машиной – придётся замораживать. А сбывать… Ты только подумай, как просто сбывать подобный товар! Здесь пропасть всевозможных ресторанов, в которых блюда с дарами моря так оккупировали меню, что в нём не нашлось места для гамбургеров.

– И у всех есть свои поставщики, – воткнул Литовкин мягкое но, с тем, чтобы приятель оценил его осторожность и осмотрительность, без которых в бизнесе каши не сваришь.

– Ценой перебьём, – отмахнулся Жидков, выказывая мудрость предпринимателя, которому мешает конкуренция, и тем ссылаясь на собственный опыт (пусть не глубокий, но широкий) ведения бизнеса в Америке.

Конечно, в начале эмиграции, которая в Лос-Анджелесе началась, о собственном бизнесе речи не было. Попав в Америку, он обнаружил, что оказался без специальности, поскольку выехал из России с профессией учителя истории отечества, сильно исковерканной коммунистами. (Тут автору следует пояснить, что он не пытается принизить историю отдельного государства, а уж тем более России. По мнению автора, искажена и, таким образом, исковеркана вся история человечества). Любая работа его бы устроила, лишь бы она помогала оплачивать пропитание и жильё. После многих звонков по объявлениям и многих неудачных интервью ему повезло, наконец, устроиться в качестве помощника сантехника в небольшую компанию “Хоуле Пламинг”. Через пару недель Жидкова уволили за несоответствие к профессии.